Текст книги "Дар берегини. Последняя заря"

Автор книги: Елизавета Дворецкая

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Глава 3

По обычаю, идущему еще с Киевых времен, после Дожинок князь отправлялся в гощение[13]13
  Гощение – объезд князем своего собственного племени, связанный с его управляющими и ритуальными функциями.


[Закрыть] по земле Полянской. Перед тем княгиня сжинала «божье поле» размером двенадцать шагов на двенадцать, при помощи старших женщин Киева убирала последний «Велесов» сноп и возглавляла торжественное шествие на Девичью гору, где устраивали пир окончания жатвы. Вот уже в третий раз эти обязанности выполняла Ружана – «Свенгельдова боярыня», как ее называли в Киеве.

– Дивлюсь на них! – говорила Прекраса в кругу самых близких. – Свенова женка – древлянка, она за Боголюбом жила! Из самого гнезда вражьего взята, а кияне ей доверили нивы свои, весь свой хлеб и все счастье! Я – не древлянка, а на меня косятся до сих пор, будто у меня с подола каплет![14]14
  Капающая с одежды вода выдает существо нечеловеческого происхождения, как у водяного, если он выходит к людям.


[Закрыть] Как так?

– Ну… – Ратислав несколько менее удивлялся этому странному предпочтению, но не знал, как об этом сказать. – Она, Ружанка… пышная сама такая, румяная, что твой каравай…

– Знаешь, сказы есть такие, как добрый молодец в Кощное забирается и там ему сама Заря-Зареница помогает ее у Кощея похитить, – добавлял Ивор. – Вот они на Ружанку и глядят, как на ту Зарю.

– Бают, я слыхал, будто она сама от старого мужа к Свеньке сбежала, – подхватил Стенкиль, десятский, и улыбнулся. – За то и жалуют.

– Уж тут не лгут люди, – хмыкнула Прекраса. – Она за Боголюбом жила, а чадо от Свеньки понесла. Теперь уж весь свет знает!

Дальше обсуждать достоинства Ружаны Прекрасе не хотелось. Веселая, здоровая, за три года та родила троих детей и казалась богами созданной принимать плодоносящую силу земли и отдавать обратно. Выходя за Ингера, Прекраса была наречена именем его матери и сестры, чтобы в глазах богов стать неотделимой частью этого рода, и теперь для киян звалась тоже Ельгой, однако в правах княгини кияне ей отказали и согласились признать ее своей владычицей не ранее, чем ее сыну исполнится три года и его посадят на коня. Дважды Ельга-Прекраса рожала мальчиков, но дважды их опускали в сырую землю. Не Ингер, а Свенгельд мог уже присматривать того счастливого коня, это его сыну шел третий год… Когда этой весной творили поминальный стол по второму чаду Прекрасы, Ружана принесла своего Люта – на похоронах ребенка непременно должен быть ребенок, а Лют Свенгельдич маленькому покойнику приходился троюродным братом. Уже тогда Прекраса старалась не поднимать на него взгляд, чтобы люди не заметили тоски и ненависти в ее глазах. И каждый раз как Прекрасе приходилось присутствовать при каком-то из обрядов, что полагалось творить княгине, или просто видеть Ружану, сердце в ее груди делалось тяжелее камня, а улыбка стыла на губах.

Дожиночный пир в Киеве миновал, однако Ингер никуда из дому не тронулся. Именно в эту, самую сытую и веселую пору года ему полагалось гостить у всех родов полянских, возглавлять праздничные столы и поднимать чары богам за нынешнее и будущее благополучие. Но Ингер медлил. Помня, как тяжело ему далось возвращение в Киев, он предвидел, что это же самое будет повторяться во всех десяти городцах: люди все еще ждут своих ушедших с войском близких, надеются, будут спрашивать о них его, князя, а что он им ответит? В отчаянии Ингер цеплялся на Свенгельдово предсказание, что часть войска может вернуться осенью. Случись это взабыль – и тяжесть положения облегчилась бы, а ему не так горько стало бы смотреть в глаза отцам, матерям и женам.

Выжидая и оттягивая отъезд, Ингер часто отправлялся на охоту. Нередко Прекраса сопровождала его: ей хотелось проводить возле мужа как можно больше времени, а без него даже свет солнца и воздух утрачивали вкус. Пустая изба наводила тоску, каждый взгляд на порог напоминал о невозвратимых потерях. Пасмурное небо, дожди, все более долгие вечера, все более ранние отходы ко сну – это угнетало ее, и не верилось, что когда-нибудь вернется весна и радость. Только лицо Ингера, по-прежнему прекрасное в ее глазах, освещало ее душу, как живое солнце; в груди разливалось тепло, на Прекрасу нисходило чувство счастья и вера: пока они вместе, никакому злу их не одолеть. Она дорого заплатила за свою удивительную судьбу, но она того стоила. К тому же куда веселее скакать по полям и перелескам среди оживленных охотничьим ражем гридей, чем весь день сидеть дома с челядью. В такие дни Прекрасе казалось, что она снова стала юной девушкой, которая едет с женихом и его дружиной в ту новую жизнь, куда он ее увозит – навстречу сияющему, солнечному, бесконечному счастью. Лес в осенней листве был точь-в-точь Золотое царство из сказаний, куда попадают, взобравшись на третье небо. Ах если бы остаться там навсегда, подальше от всех угроз и печалей!

Боры близ Киева, с давних времен предназначенные для княжеской охоты, Ингеру пришлось поделить со Свенгельдом. Воевода тоже нуждался в разной дичи для содержания своей дружины, но, поскольку любви между двоюродными братьями не сложилось, им стоило исключить столкновения и споры из-за добычи. Это было разумное решение, однако Ингера коробила мысль о том, что одно из самых священных княжеских прав он вынужден разделить с кем-то другим, а тем более – с сыном рабыни.

– Зато так он сможет сам содержать своих людей и не будет просить для них хлеба у тебя! – утешал его Ивор.

Половина охотничьих угодий… половина древлянской дани… половина добычи от прошлогоднего похода на уличей… Уж не затребует ли сын рабыни и половину права гощения, иногда думал Ингер. Нужно ехать, пока Свенгельд и взабыль не вызвался сделать это вместо него… Он-то и самому Кощею в глаза взглянуть не побоится.

В этот раз ловцам повезло. Стоял чудный день золотой осени, лес был полон красок – желтое всех оттенков, красное, зеленое. Видели в голубой вышине клинья гусей и лебедей, но гриди только качали головами: слишком высоко летят, стрелой не достать. У лосей заканчивался гон, и раз-другой издалека донесся глухой стон. Пустили собак искать след, и вскоре по яростному лаю стало ясно: псы погнали зверя.

Вслед за Ингером десяток гридей поскакал за собаками. Ратислав протрубил в рог, созывая остальных. Прекраса мчалась со всеми: теперь она хорошо держалась в седле и не боялась даже быстрой скачки. Мелькали ветки, летела вихрем палая листва, сбитая всадниками, перед глазами все сливалось в пеструю желто-красно-зеленую полосу. Прекраса запыхалась, уклоняясь от веток, но ей было весело – охотничий раж захватил и ее. Горести отстали, пьянящий дух осени вливался в грудь, желтые листья мелькали перед глазами золотыми искрами, лай собак и крики гридей подстегивали, и хотелось мчаться так бесконечно, до самого края земли… А потом полететь…

Крики стали громче, и Прекраса различила, как за стволами движется нечто крупное, бурое, горбатое… Лось, могучий бык метался в окружении десятка собак, жался к елкам, опускал голову с огромными рогами-лопатами, отгоняя псов.

Гриди придержали коней и взялись за луки. Ингер первым пустил стрелу и попал зверю прямо в грудь, но этого было мало, чтобы того свалить, и лось продолжал отбиваться с еще большей яростью. Собаки, хрипя от лая, возбужденные запахом зверя и крови, едва успевали уворачиваться от копыт и рогов. В лося полетело несколько стрел, две попали в цель. Ратислав и еще двое, Быстряй и Стенкиль, устремились к зверю с копьями в руках. Стенкиль метнул сулицу, она вонзилась лосю под лопатку; Быстряй приблизился и ударил копьем. Лось упал на колени, древко вырвало у Быстряя из рук. Тогда Ратислав нанес еще один удар, и лось наконец рухнул наземь, растянулся на палой листве. Замерли длинные мощные ноги с тяжелыми копытами. Собаки бросались на лося, хватали зубами, теребили, но он больше не двигался.

– Готов! – весело кричали гриди.

Теперь уже все приблизились, кое-кто соскочил с коня, чтобы отогнать собак и взяться за добычу. Прекраса тоже спрыгнула на землю, желая посмотреть лося поближе. Широкие рога с отростками казались ей похожими на костяные блюда.

Вдруг собака возле зарослей припала к земле и снова залилась лаем. Прекраса мельком подумала – там еще один лось? – как из кустов вылетело еще что-то огромное, бурое и без рогов. Косматым шаром оно рванулось к туше лося…

Медведь! Видно, не набрал достаточно жира перед спячкой, и запах пролитой крови привлек его к добыче, а считаться с правами двуногих он явно не собирался. Невероятно, что такая тяжелая, неуклюжая на вид тварь способна двигаться так быстро! Отважная собака с визгом отлетела в сторону, отброшенная могучей лапой. Люди от неожиданности подались назад. Прекраса вскрикнула; она стояла на дальнем краю поляны, и убитый лось лежал между нею и медведем. Но Ингер стоял к туше почти вплотную!

Кто-то из гридей, кто еще не успел выпустить из рук сулицу, метнул ее в медведя, но не попал. Уцелевшие собаки, вертясь и лая, прыгали на зверя с боков, пытались вцепиться, повисали на шкуре. Гриди схватились за луки; одна стрела вонзилась медведю в зад, только увеличив его ярость, остальные осыпали еловые лапы позади зверя.

Ингер вырвал копье из туши лося и выставил навстречу медведю. Прекраса визжала, пытаясь побудить его бежать от этой косматой смерти, но не помнила ни единого слова. Отойти он просто не успевал, медведь был уже в нескольких шагах. Едва успев развернуть копье, Ингер со всей силы вонзил его медведю в бок.

Но этот зверь никогда не умирает от первой же раны, пусть даже тяжелой. Медведь даже не замедлил бега; древко сломалось в руках у Ингера, и в тот же миг косматый шар метнулся к нему, навалился и подмял. Синий кафтан Ингера скрылся под бурой шкурой.

Ратислав, стоявший ближе других, выхватил рогатину у кого-то позади и вонзил острие медведю в грудь. Лейв вогнал второе копье в бок; покраснев от натуги, нажал, упирая в шкуру перекрестье рогатины. Вдвоем с Ратиславом они навалились изо всех сил. Яростно и хрипло ревя широко разинутой пастью, медленно, как во сне, медведь завалился. Прекрасе снова бросилось в глаза синее пятно Ингерова кафтана.

Рев перешел в хрип, потом смолк. Гриди не спешили подходить к новой добыче – медведь крепок на рану и очень хитер, он может притвориться мертвым, чтобы напоследок откусить полголовы доверчивому охотнику. Ратислав и Лейв еще не опускали копий, продолжая удерживать зверя, а остальные не сводили с них глаз. На Прекрасу никто не смотрел, и она ворвалась на поле боя к изумлению не ожидавших этого гридей.

– Ингер! Ты жив?

Прекраса упала на колени и схватила его за плечи. Ингер, лежавший лицом вниз, поднял голову и, опираясь на руку, с трудом сел. Смятая шапка осталась на земле, а лицо его было залито кровью. Прекраса закричала, будто увидела саму смерть – ей показалось, будто с его лица содрана вся кожа.

Жадно, с трудом втягивая воздух, Ингер обернулся к медведю. Зверь лежал неподвижно в каком-то шаге от него. Можно было рукой коснуться желтоватых клыков в приоткрытой пасти.

– Отойди! Жма, отойдите скорее! – кричал Ратислав, не выпуская копье и продолжая удерживать медведя прижатым к земле. – Жма, да оттащите их!

Двое-трое гридей, опомнившись, подняли Ингера с Прекрасой и почти отволокли на несколько шагов в сторону. Другие встали между зверем и своим князем, спасенным только милостью богов. Лица были бледны, глаза вытаращены.

– Ингер! Как ты? Что с тобой? – задыхаясь от слез, Прекраса тянулась к нему, но ошалевший Стенкиль держал ее за плечи, а она не замечала, что он ее держит.

– Я жив… – Ингер осторожно прижал рукав к лицу, пытаясь стереть кровь с глаз. – Умыться…

Кто-то поднес хазарскую глиняную флягу, похожую на плоский круглый каравай. Ингер почти вслепую подставил руки, обмыл их, потом осторожно умыл лицо.

– Йотуна мать! – кто-то рядом свистнул.

– Да извод его возьми!

Прекраса прижала руки ко рту. Спутанные мокрые волосы прилипли к лицу Ингера, но и сквозь них были видны три длинные глубокие царапины на лбу, заходящие на бровь, а одна и на скулу.

– Глаза целы? – над Ингером склонился встревоженный Ратислав.

– Вроде целы, – Ингер поморгал. – Я уж думал, конец мне приходит… Ребра… помял.

Прекраса, рыдая, протянула ему свой платок, и Ингер прижал его ко лбу. Она было прислонилась к его плечу, потом выпрямилась и стала оглядываться, отыскивая уцелевшие к концу осени зелья, способные останавливать кровь и предотвращать воспаление. Потом встала; на подоле ее белой свиты – она носила «печаль» по сынишке, – ярко краснели пятна крови. На глаза ей попались пожухлые, но еще зеленые щетки хвоща; сорвав несколько штук, она обмыла их из фляги, растерла в ладонях и, отведя платок от лица Ингера, приложила зеленую кашицу к его ранам. Кровь из рассеченной брови еще текла; посмотрев на испачканный платок, Ингер вновь прижал его ко лбу.

– Перун тебя спас! – Ивор остановился над воспитанником. – У меня аж сердце упало – думал, все! Хорошо, Ратьша подоспел…

– И как собаки не учуяли! – толковали гриди.

– На кровь хозяин-то пришел… Не нагулял, видно, жира перед спячкой.

– Чем мы Велеса прогневили? И угостили ведь перед началом, и позволения спросили…

Медведь – один из обликов лесного хозяина и самого Велеса. В осеннюю пору, когда в лесу много пищи, он не бросается на людей. Свою добычу он видел в лосиной туше, однако Ингеру, оказавшемуся у него на пути, это могло стоить жизни.

Прекраса замолчала, но не могла унять слез.

– Не плачь, госпожа! – утешали ее гриди. – Князь жив, глаза целы, уши целы… А царапины что – заживут!

Из обеих туш извлекли оружие, начали потрошить. Требуху сложили в кучу для собак, а медвежью печень – самую почетную часть добычи, – еще дымящейся поднесли Ингеру.

– Крася, не реви, – Ингер обернулся к ней и улыбнулся. – И такое бывает, да ведь обошлось. Хочешь кусочек?

Прекраса сглотнула, пытаясь сдержать плач. Ее била дрожь, и все не верилось, что и правда обошлось. Она знала: это не Велес и не леший прислал зверя. Это все они. Прядущие у Воды. Те, что пытались заполучить Ингера еще три года назад и все время напоминают: они ждут. Не спускают глаз с добычи. Выжидают своего срока. Или просто случая завладеть им, вопреки уговору, куда раньше срока.

Который она знает.

Печень положили на щит, разрезали на кусочки. Свежая кровь капала на палую листву и рыжую хвою; вид ее напоминал Прекрасе, как близка к человеку незримая бездна, что способна распахнуть пасть так внезапно, и у нее невольно передергивались плечи.

– На, будешь? – Ингер потянул кусочек Прекрасе. – Он хотел отнять мою жизнь, но теперь он мертв и вся его сила переходит к нам. Возьми и ты – тебе смелости добавит.

Смелости! Как будто ей мало требовалось смелости для того, что она совершила и с чем теперь живет! А уйти от того страха, что уже три года отравлял ей жизнь, не поможет и печень самого Велеса…

Однако Прекраса подошла ближе и взглянула на черно-красный окровавленный кусок, лежащий на грязной, в крови и земле, ладони Ингера. От одной мысли о том, чтобы это съесть, ее замутило. По телу хлынул озноб, внутри поднялся жар… Прижав руку к груди, она кинулась в кусты, и там ее вывернуло жалкими остатками утренней каши.

Кашляя и сплевывая, Прекраса смутно слышала позади на поляне сдержанный, сочувственный смех. Не в пример киянам, Ингеровы гриди приняли ее как свою, оберегали и заботились, как могли. Но конечно, им кажется смешным… они думают, что ее тошнит от страха…

Не сразу Прекраса вернулась на поляну – постояла, обхватив себя за плечи и выжидая, пока отпустит дрожь. Ей было чего испугаться – лукавая Навь показала свои жуткие зубы. Напомнила: не сегодня, так завтра свое возьму.

Однако некая надежда придавала Прекрасе сил. У ее внезапной тошноты ведь могла быть и другая причина. Но, думая об этом, она вновь закрывала глаза, пытаясь спрятаться от ужаса, прижималась лицом к стволу березы и жадно вдыхала слабый, горьковатый, чуть пыльный запах коры. Хотелось залезть куда-нибудь на Сыр-Матёр-Дуб, на стеклянную гору под самое небо, забиться в самую глубокую на свете нору, лишь бы там ее не достали те, кто охотится за ее счастьем. Те, кто уже столько у нее отняли и постоянно грозили отнять остальное.

Еще одну потерю она никак не могла допустить. Слишком мало времени осталось.

* * *

После такого случая быстро уехать из леса было нельзя. На поляне развели костер, положили отделенную от туши голову медведя и передние лапы. Под носом у него выложили хорошие куски лосятины. Люди, рассевшись вокруг, обжаривали мелко нарезанные кусочки мяса, ели, запивая медовой брагой.

– А вот с моей матерью случай был, – рассказывал Ратислав. Сестра Ивора была выдана в старинный ладожский рода, поэтому у его племянника было не только славянское имя, но и множество родни в Ладоге и вокруг нее. – Она еще девкой ходила с другими за брусникой, и вот идут они с одной девкой, вдруг слышат – под корягой кряхтит кто-то! Они от страха обмерли, ступить не могут, а там все кряхтит и стонет! Опомнились, ну бежать! Там ее дядька с ними ходил, я его уж не застал. Они ему рассказали: там кряхтит, не то леший, не то чуда-юда какая! А он, дядька Сушина, неробкий мужик был, пошел смотреть. Глядь – а там мужик лежит! Вытащили его, а он рассказывает: вот так поймал его медведь, выскочил сзади, он и не слыхал. Отволок, под корягу засунул. Ребра были поломаны и плечо разодрано. Отвезли его домой, вроде, мать потом слышала, отлежался он. Медведь вот так же перед зимой припас себе сделал.

Голову медведя тоже угощали брагой, пели ему песни, поплясали немного, чтобы дух зверя развеселился и не держал зла. Холмгородские гриди, выросшие в близком соседстве с чудинами, хорошо знали перенятый от них порядок этого обряда, называемого «медвежий пир». Потом оставили голову на высокой развилке ствола, а остальное мясо от двух туш погрузили на две волокуши и потащили к дороге.

К Киеву подъезжали уже под вечер. Бергтур, десятский, ехавший впереди, вдруг изумленно вскрикнул и показал плетью в сторону от Горы:

– Глядите!

– Это еще что? – заговорили вокруг.

– Откуда?

Прекраса вгляделась и поняла причину общего удивления. В Ратном урочище, как называли это место, поднимались дымы из оконцев и дверей всех десяти дружинных изб, выстроенных еще при Ельге. Весной, перед уходом войска, в них размещалась собранная рать, но с тех пор они стояли пустые. Перед домами собралась толпа, но вела себя довольно спокойно: никто не метался, не кричал, люди ходили туда-сюда, собрались кучками, толковали о чем-то.

– Кто это там? – Ратислав взглянул на Ингера.

– Не знаю…

Тот поморгал: ему было больно даже морщиться, глубокие царапины подсохли, но саднили. Болели ребра, очень хотелось домой и прилечь, но Ингер пересилил себя.

– А поедем поглядим!

– Давай я с парнями сперва, а ты за нами… – предложил было Ратислав.

– Что я, всю жизнь за тобой должен прятаться! – с досадой воскликнул Ингер. – Я князь или девка?

Ему уже рассказали, что это Ратислав, на пару со Стенкилем, спас ему жизнь, копьями забив медведя и спихнув с него тушу. Ингер был благодарен обоим, но это не уменьшало его досады.

– Давай, труби! – Ингер махнул рукой Огмуду.

Разнесся звук рога, давая всем знать: князь едет!

При виде подъезжающей дружины кияне расступились. Видны были ошарашенные лица мужчин, заплаканные – женщин. Раздались изумленные, испуганные крики – люди не сразу узнали Ингера с едва подсохшими ранами на лице и с повязанным на лбу платком Прекрасы. А он, приметив возле одного из домов знакомых Свенгельдовых лошадей, направил своего коня туда.

На шум подъезжающего отряда из дома вышли несколько человек. Один был Свенгельд, с довольным видом положивший руки на пояс, а второй – рослый, худощавый мужчина лет пятидесяти, с крупными чертами смуглого лица. В его черных волосах виднелось лишь несколько нитей седины, зато борода побелела почти полностью, отчего казалось, будто борода вовсе не его. Уверенные движения, прямой стан тоже говорили о силе зрелых лет. Бросался в глаза удивительный кафтан на нем – с широкими рукавами, весь целиком из шелка цвета недоспелой черники, с желтыми вытканными чудищами. Роскошное, немыслимо дорогое одеяние чудно смотрелось на травянистом пустыре перед дружинными домами.

Сначала Ингер вздрогнул, сам не поняв почему, а потом вспомнил, кто это. Перед ним стоял Радовед, младший брат Славигостя, погибшего в битве с древлянами на Рупине. И он, Радовед, весной отправился в Греческое царство вместе с Ингером и прочим войском, где и сгинул в тот ужасный день огненной битвы в Босфоре.

А теперь он снова здесь.

* * *

– Йотуна мать! – при виде Ингера Свенгельд, на миг забыв о важной новости, хлопнул себя по бедру. – Это кто ж тебя так отделал?

– Кто отделал, того позади везут, – Ингер концом плети показала себе за спину, где остались волокуши с добычей. – Вы… Радовед…

Он начал соображать, что означает появление этого человека. Странное дело: казалось, именно этого он с таким нетерпением ждал уже почти два месяца, с тех пор как сам вернулся, но вот, когда объявилась часть пропавшего войска, не сразу узнал свое счастье.

Если это счастье…

– Воротились мы, княже! – Радовед с достоинством поклонился. – Я, да Холодило, да Понег, да, Добрила, да Любята, да Сурогость и иные некие мужи с отроками своими. На двухстах лодьях. Тысяча человек и еще семь сотен. Нынче утром вот. Прости, не упредили, да мы с Витичеве одну только ночь скоротали, во тьме пришли, во тьме ушли. Бронигостя мы больным привезли, жене на руки сдали, он и не вышел нас проводить. Гонца не по мысли ему было послать, видно. Хорошо, Свенгельд вот нам припасов дал кое-каких, а то мы уж по дороге у оратаев жито покупали, где были лишки…

Постепенно тревога Ингера утихла, лицо разгладилось и посветлело. Он даже забыл о боли.

– Двести лодий, говоришь? – он соскочил с коня и шагнул к Радоведу. – Отроков тысяча и семь сотен?

От радости зашумело в голове. Тысяча семьсот человек! Огромное войско – хотя и лишь пятая часть того, что отсюда уходило весной. Эти люди живы… судя по именам бояр, все это ратники разных земель, но в основном поляне. Тысяче родов этот день принес счастье, вернет живыми отцов и братьев, тех, кого в начале осени едва не похоронили!

– Друг ты мой дорогой! – Ингер обнял Радоведа.

– Да уж мы как рады! – тот, выпустив молодого князя из объятий, смахнул слезу, что так странно смотрелась на его суровом, сильно загоревшем за лето лице. – И сами что дома… и что ты жив. Воевода нас обрадовал уж, – он оглянулся на Свенгельда, который наблюдал за ними, ухмыляясь во весь рот. – Мы ж не ведали, жив ли ты, княже! Как потеряли тебя в той пасти огненной, так и все…

Добыча пришлась кстати: Ингер велел отдать прибывшим обе туши, лося и медведя, и те сразу принялись жарить и варить мясо. На днях ратники разойдутся по своим городцам и весям, часть уже и ушла – те, кто жил ниже Киева по Днепру, – но пока нужно было накормить и устроить на отдых тысячу семьсот человек. В этот вечер Ингер пожалел, что еще не ходил в гощение и не собрал положенную ему долю хлеба и прочего добра: с полян князь брал больше съестными припасами и полотном. Уже подвозили хлеб, рыбу, репу, капусту – оказывается, Ельга-Поляница послала челядь к киевским боярам, еще до того как Ингер вернулся с лова. Часть людей еще до того разослали по большим киевским дворам.

Сама Ельга-Поляница тоже обнаружилась в доме, который заняла дружина Радоведа. Для приехавших полагалось устроить пир на княжеском дворе, но пока сам князь и его ближники сидели в неуютном, еще толком не протопленном дружинном доме и жадно расспрашивали Радоведа и других. Выяснилось, что Свенгельд не ошибся с предсказанием: в сумятице огненной битвы часть дружины успела повернуть назад, выйти из пролива обратно в Греческое море и отойти на восток, вдоль побережья Вифинии. Мелководье не позволяло глубоко сидящим олядиям подойти к русским лодьям на тридцать шагов, а значит, защищало их от обстрела жидким огнем. Русов и варягов там собралось более пяти тысяч. Ингер охнул, узнав, как много, оказывается, уцелело от войска, которое он в упадке духа счел погибшим. Но воспользоваться этими силами он, ушедший от пролива на запад, все равно не смог бы. Целых пять дней десяток олядий сторожил, не давая русам двинуться с места. Даже знай они, что князь жив и ждет их к западу от пролива, попытка прорваться к нему привела бы к еще одному огненному разгрому и гибели сотен, тысяч людей.

Через пять дней греки ушли в пролив, видимо, к Царьграду. Уцелевшие русы, посовещавшись, решили продолжать поход в безопасном направлении – вдоль южного берега Греческого моря, где перед ними лежали ничем не защищенные богатые земли. Жив ли князь, они не знали, но склонялись к мысли о его гибели. Своим вождем они избрали варяга Кольберна – опытного в таких делах «морского конунга», как он себя называл. Под его началом оказалось тысячи полторы разношерстых варягов и около трех тысяч славянских ратников, тоже из разных земель. Все они были разделены на мелкие ватаги, собранные с городцов или волостей, подчинялись своим старейшинам, но постепенно среди славянских бояр выдвинулся Радовед и стал одним из двоих, равноправных с Кольберном, вождей войска.

Месяца полтора они продвигались на восток по Вифинии, захватывали и грабили прибрежную полосу, иногда решались на вылазки в глубь побережья, до самых гор. Не все эти вылазки были удачными: несколько крупных дружин было наголову разбито царскими войсками, что сидели в городах и подстерегали русские отряды на обратном пути, когда те будут утомлены и обременены добычей. Ближе к концу лета решили, что пора поворачивать назад и попытаться вернуться домой. На выбор имелось два пути: назад к Боспору Фракийскому, чтобы обогнуть Греческое море по южному и западному берегу и выйти снова в Днепр, или напрямик через море до Таврии. В войске нашлись люди, которые еще по Ельгову договору ходили в Царьград морем и знали его нрав. Особенно прославились два киевских варяга, Адолб и Ангивлад, знавшие греческий язык и много помогавшие вождям-славянам. По их словам, уже скоро должны были начаться осенние бури, которые сделали бы переход даже ввиду берега почти невозможным. Но, пустившись от мыса на границе Вифинии и Пафлагонии напрямую на север, русы могли пересечь море по самому краткому из возможных путей. Решили не терять времени на кружной путь и пойти напрямик.

– И не страшно вам было? – охнула Ельга-Поляница.

– Как не страшно, госпожа? – Радовед развел руками. – Море – оно же все равно что тот свет. Да ведь сколько есть сказаний, как люди в самую Навь ходили и живыми возвращались… Греки, нам в Ираклии сказали, с незапамятных времен этим путем на Корсуньскую страну[15]15
  Корсуньская страна – древнерусское название Крыма. От названия Корсуни, иначе Херсона, тогдашнего центра византийской власти на полуострове.


[Закрыть] ходят, так они в нее и заселились еще при дальних прадедах.

Переход завершился благополучно – не зря перед ним принесли в жертву троих пленников, вымаливая у Перуна доброй погоды. Но когда многочисленные русские лодьи пристали близ Сугдеи, вскрылась новая сложность.

– Мне Кольберн говорит: не пойдем дальше, останемся здесь зимовать, – рассказывал Радовед среди напряженного молчания знатных слушателей. – Данью греков обложим, а зима здесь теплая, хорошо до весны проживем. Мы среди своих потолковали: нет, решили, нам до дому надо, нас отцы-матери, жены-дети ждут. Небось, столы поминальные по нам правят… – Слушатели невольно закивали. – А уж варяги нас так и эдак улещали… И вот приходит ко мне Кольберн сам и говорит… – Радовед помолчал, давая понять, что сейчас скажет нечто важное. – Не уходи от меня, говорит. Держись за меня. Я, говорит, с людьми за зиму отдохну, оружие поправлю, а весной на Киев пойду и его захвачу.

Кругом раздались изумленные восклицания; Ингер подался вперед, Ельга-Поляница и Прекраса ахнули.

– Князь ваш, он говорит, сгинул, войско его все у нас, что уцелело. Тогда уж поменьше нас осталось, тысячи две с небольшим, все ж целое лето воевали. Но, говорит, этого довольно, и с меньшим войском царства брали, был бы вождь удачлив и богами любим. Я, говорит, как раз такой. Про род свой мне толковал, от каких он богов да осилков ведется. Склонял меня, значит, с ним остаться и Киев вместе воевать. Чтобы он князем сел, а мне воеводой сулил и во всех своих прибытках половинную долю…

Радовед перевел взгляд на Свенгельда. Тот говорил мало, лишь поглаживал рукоять своего меча и улыбался с таким довольным видом, что его грубоватое лицо казалось привлекательным, почти красивым. Теперь же он убрал улыбку, серые глаза посуровели.

– Да прах его возьми… – бросил Свенгельд. – Ишь чего выдумал, рожа варяжская!

– Ну а мы… мы ж рода своего не предатели, – продолжал Радовед. – Не по пути нам, я ему говорю. Хотите, говорю, в Корсуньской стране зимуйте, а мы до дому погребем. Только ж еще добычу делить надо было…

– А у вас есть добыча? – Ингер впервые отчетливо подумал об этой возможности.

Судя по глазам Свенгельда, тот об этом спросил в первый черед.

– А как же! – не без гордости ответил Радовед. – Даром мы, что ли, целое лето кровь проливали? Немало всякого добра привезли. Иные лодьи едва воду не черпали, так низко сидели.

Более дешевую часть добычи – одежду из шерсти, сосуды с вином и маслом, медную посуду, – пока оставили в лодьях, но более дорогую – золотые номисмы и серебряные милиарисии, драгоценные сосуды, благовония, шелковые ткани, украшения, – Радовед сразу приказал перенести в дружинные дома, и их можно было осмотреть немедленно. Со времен Ельгова похода на Царьград этот дом, да и никто в Киеве, не видел таких богатств. От больших сундуков, иные из которых сами поражали искусством резьбы и дороговизной оковки, казалось, поднимается сияние. Шелковые одежды, покрывала всех цветов, мешки с украшениями – медными, серебряными, золотыми, – блюда и кубки, кувшины и чаши мерцали самоцветными камнями, и у людей перехватывало дыхание от чувства, что они попали на небо.

– За дележом чуть не подрались мы, – усмехаясь, рассказывал Радовед. – Кольберн сильно зол был, что с ним на Киев я не пошел. Ничего бы не дал нам, и самих бы перебил, будь его воля. Да кусалка не отросла! Нас-то вон сколько, а их и полтыщи не наберется. А хотели половину всего! Все норовил провести меня, гад поползучий, что сколько стоит да что чему равно. Да и мы не глупы – в Сугдею послали за тамошними купцами, греками за жидинами. Они живо примчались! Живо нам все обсчитали, взвесили и поделили.

– Не задаром? – понимающе уточнил Ивор.

– Взяли, конечно, за работу кое-что. Но мы им такое выдали, что тяжелое и место занимает – масло, тканину шерстяную, всякую утварь. Да еще продали кое-что, серебро-то везти легче. Поверишь, из Сургеи сам тамошний посадник прислал, просил продать ему из добычи кое-что, из божьих святилищ взятое. Такие, знаешь, доски у них есть, на них бог греческий намалеван красками, матерь его и весь род. Мы их брали-то ради оковок дорогих, а он, вишь, сказал, оковки себе оставьте, а доски мне продайте. Хорошую цену дал, так и мы не против. Теперь еще на всех моих отроков поделить надобно. И князю, конечно, его часть… раз уж ты цел.