Текст книги "Крепкие мужчины"

Автор книги: Элизабет Гилберт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]

В общем, Сенатору и Рут Томас приходилось сидеть и смотреть, как Вебстер едва не тонет. Что они могли сделать? Ничего. Они следили за ним в напряженном молчании и тишине – лишь иногда чайка пролетит. Они смотрели и ждали, и порой у них сердце сжималось от страха. А Вебстер, бродя по илу, ничего никогда не боялся. Время от времени останавливался по пояс в грязи и ждал. Он словно бы ждал чего-то неведомого – чего-то такого, что будет искать долго, но потом обязательно найдет. А может быть, оно найдет его. Немного постояв, Вебстер шел дальше по вязкому илу.

Рут не понимала, как он это делает. С берега казалось, будто со дна поднимался мостик, касался босых ступней Вебстера, а потом медленно и плавно переносил его в безопасное место. С берега все выглядело красиво.

Почему он никогда не застревал в иле, почему его не засасывало? Почему он ни разу не порезал ноги и руки ракушками, битым стеклом, не поранился о клешни омаров, о железо, камни? Все скрытые на дне угрозы словно бы учтиво расползались в стороны, давая дорогу Вебстеру Поммерою. Конечно, опасность грозила ему не всегда. Иногда он бродил в таких местах, где ил доходил ему только до лодыжек, у самого берега, и равнодушно смотрел себе под ноги. За этим наблюдать было скучно. Когда становилось совсем скучно, Сенатор Саймон и Рут, сидя на прибрежных камнях, заводили какой-нибудь разговор, как правило, про карты, путешествия, кораблекрушения и поиски сокровищ. Об этом Сенатор любил говорить больше всего, особенно о кораблекрушениях.

Как-то раз, ближе к вечеру, Рут сказала Сенатору о том, что, наверное, попытается найти работу помощницы на омаровой лодке. Это было не очень правдиво, хотя именно так Рут написала в длинном письме к матери днем раньше. Ей хотелось захотеть работать на омаровой лодке, но не таково было ее истинное желание. Она сказала об этом Сенатору только потому, что ей нравилось, как это звучит.

– Я подумываю, – сказала она, – поискать работу на омаровой лодке.

Сенатор сразу разнервничался. Он не мог слушать, как Рут говорит о море и о лодках. Он жутко переживал даже тогда, когда Рут с отцом отправлялась на день в Рокленд. Всякий раз, когда Рут помогала отцу в ловле омаров, Сенатор расстраивался. Каждый день он представлял себе, что она свалится за борт и утонет, что лодка может перевернуться и затонуть или разразится жуткий шторм и ее с отцом смоет за борт волной. И когда Рут обмолвилась о работе на омаровой лодке, Сенатор сказал, что он этого не переживет – так страшно ему, что она погибнет в море. Он сказал, что, будь его воля, он бы строго-настрого запретил Рут работать на омаровой лодке.

– Ты хочешь погибнуть? – спросил он. – Утонуть хочешь?

– Нет, я хочу заработать немного денег.

– Нет, ни за что. Ни за что. Не твое это дело. Если тебе нужны деньги, я тебе дам денег.

– Не самый достойный заработок.

– Но почему ты хочешь работать на лодке? С твоей-то головой? Лодки – это для балбесов вроде мальчишек Поммероев. Пусть они на лодках плавают. Знаешь, что тебе на самом деле нужно? Уезжай на материк и там оставайся. Живи хоть в Небраске. Я бы на твоем месте так и сделал. Убрался бы подальше от океана.

– Если ловля омаров годится для Поммероев, для меня тоже сгодится, – возразила Рут.

На самом деле, она так не считала, но сказала просто из принципа.

– О, ради бога, Рут.

– Вы сами уговаривали мальчишек Поммероев стать моряками, Сенатор. Вы все время пытаетесь их пристроить на работу к рыбакам, твердите, что им стоит сплавать вокруг света. Почему же вы мне ничего такого не советуете, не вдохновляете меня?

– Я тебя вдохновляю.

– Но только не на то, чтобы стать рыбачкой.

– Я бы на себя руки наложил, если бы ты стала рыбачкой, Рут. Каждый божий день накладывал бы на себя руки.

– А если я хочу стать рыбачкой? Если я хочу стать моряком? Если я хочу поступить на службу в береговую охрану? Или, может быть, я хочу совершить кругосветное путешествие?

– Не хочешь ты ни в какое кругосветное путешествие.

Рут вовсе не хотела отправиться в плавание вокруг света.

Она просто болтала. Они с Сенатором часами вели разговоры о такой ерунде. День за днем. Ни она, ни Сенатор большого значения этой болтовне не придавали. Сенатор Саймон погладил по голове свою собаку и сказал:

– Вот и Куки говорит: «Ну какой из Рут мореплаватель? Рут не хочет быть мореплавателем» Ты ведь так сказала, Куки? Верно, Куки?

– Куки, не вмешивайся, – сказала Рут.

Примерно неделю спустя Сенатор снова заговорил на эту тему, когда они с Рут сидели на камнях и наблюдали за Вебстером. Сенатор и Рут всегда разговаривали так, словно ходили по одному кругу. На самом деле, это был один и тот же разговор, и вели они его с тех самых пор, когда Рут было около десяти лет. Они ходили и ходили по кругу, словно девочки-школьницы на переменке.

– Зачем тебе эта работа на омаровой лодке, ради всего святого, скажи? – спросил Сенатор Саймон. – Не застрянешь же ты на этом острове на всю жизнь, как Поммерои. Они глупые бедолаги. Ловить омаров – это все, чем они могут заняться.

Рут уже успела забыть, что говорила о том, будто собирается устроиться помощницей на омаровую лодку, но сразу стала защищаться:

– Женщина с этой работой справится не хуже мужчины.

– А я не говорю, что женщина не справится. Я говорю, что никому этой работой заниматься не стоит. Жуткая работа. Работа для идиотов. Если каждый решит стать добытчиком омаров, скоро вообще омаров не останется.

– Тут омаров для всех хватит.

– Ну уж нет, Рути. Ради всего святого, кто это тебе сказал?

– Папа.

– Ну, ему омаров хватит.

– Как это понимать?

– Да так, что он у нас Жадюга номер два. Он своего не упустит.

– Не обзывайте так моего папу. Он терпеть не может это прозвище.

Сенатор потрепал загривок Куки:

– Твой папочка – Жадюга номер два. А мой братец – Жадюга номер один. Все это знают. Даже Куки знает.

Рут перевела взгляд на Вебстера, бродящего по илу. Она ничего не ответила. Через несколько минут Сенатор Саймон сказал:

– Знаешь, на омаровых лодках даже спасательных шлюпок нет. Это для тебя небезопасно.

– Зачем же на омаровых лодках спасательные шлюпки? Омаровая лодка сама не намного больше шлюпки.

– Правда, и спасательная шлюпка человека не спасет…

– Вот уж нет. Конечно, спасательная шлюпка спасет человека. Спасательные шлюпки то и дело спасают людей, – уверенно заявила Рут.

– Даже если у тебя есть спасательная шлюпка, надо, чтобы тебя спасли как можно скорее. Если твою спасательную шлюпку найдут через час после кораблекрушения, тогда, конечно, все будет хорошо…

– Кто бы говорил о кораблекрушениях? – хмыкнула Рут, хотя она отлично знала, что примерно каждые три минуты Сенатор готов завести разговор о кораблекрушениях. О кораблекрушениях он с ней разговаривал годами.

Сенатор сказал:

– Если ты будешь в спасательной шлюпке и тебя не спасут в первый час, то твои шансы на спасение станут слабыми. Очень слабыми, Рути. И с каждым часом они будут становиться все слабее. Если после кораблекрушения ты проведешь в спасательной шлюпке весь день, можешь не сомневаться: тебя совсем не спасут. И что ты тогда будешь делать?

– Буду грести.

– Будешь грести. Ты будешь грести, когда проторчишь в спасательной шлюпке неведомо сколько времени? Когда солнце сядет, а никакого корабля, который тебя спасет, не будет видно? Ты будешь грести. Такой у тебя план?

– Ну, наверное, я что-нибудь придумаю.

– Что придумаешь? Что тут придумывать? Как догрести до ближайшего материка?

– Господи, Сенатор. Я никогда не заблужусь в море, сидя в спасательной шлюпке, клянусь.

– Когда происходит кораблекрушение, – не унимался Сенатор, – спасти тебя могут только случайно – если вообще спасут. И запомни, Рути: чаще всего пострадавшие при кораблекрушениях ранены. Это не то же самое, что спрыгнуть с корабля в штиль и немножко поплавать. У большинства жертв кораблекрушений сломаны ноги, или у них ужасные порезы или ожоги. И как ты думаешь, отчего в конце концов ты погибаешь? Рут знала ответ.

– От упадка сил? – сказала она как бы наугад, нарочно, лишь бы продолжить разговор.

– Нет.

– Акулы?

– Нет. От нехватки пресной воды. От жажды.

– Это правда? – вежливо поинтересовалась Рут.

Но как только речь зашла об акулах, Сенатор на некоторое время умолк, а потом сказал:

– В тропиках акулы забираются прямо в лодку. Суют в лодку свой нос и принюхиваются, как собаки. Но гораздо хуже акул барракуды. Допустим, ты потерпела кораблекрушение. Ты плывешь, ухватившись за обломок корабля. Подплывает барракуда и вонзает в тебя свои зубы. Ты можешь оторвать от себя барракуду, Рути, но не всю – ее голова останется. Барракуда – она как каймановая черепаха, Рути. У нее мертвая хватка. Даже подохнув, она не разжимает зубов. Это правда.

– Здесь мне ничего особо бояться барракуд, Сенатор. И вам из-за барракуд тоже переживать не стоит.

– Ну ладно, а как насчет сайды? Чтобы встретить сайду, не надо плыть в тропики, Рути. У нас тут сайды полным-полно. – Сенатор Саймон Адамс взмахнул рукой, указывая на открытое море. – А сайды охотятся стаями, как волки. А электрические скаты! Люди, уцелевшие после кораблекрушений, рассказывают, что гигантские электрические скаты подплывали прямо к спасательной шлюпке и целыми днями кружили рядом. Эти люди называют их рыбами-одеялами. Тут у нас можно встретить электрического ската, который будет побольше спасательной шлюпки. Скаты будут плавать вокруг тебя, словно тени смерти.

– Очень яркая картина, Сенатор. Замечательно.

Сенатор спросил:

– Что у тебя за сэндвич, Рути?

– С ветчинным салатом. Хотите половинку?

– Нет-нет. Ешь сама.

– Можете откусить кусочек.

– А чем намазано? Горчицей?

– Ну почему вы отказываетесь, Сенатор? Откусите немножко.

– Нет, нет. Ешь сама. Я тебе еще кое-что скажу. В спасательных шлюпках люди сходят с ума. Они теряют счет времени. Бывает, они проводят в спасательных шлюпках дней двадцать. Потом их спасают, и они с удивлением обнаруживают, что не могут ходить. У них гангрена, у них на ногах язвы, потому что кожа разъедена морской водой, они все в ранах после кораблекрушения, у них солнечные ожоги, и они в шоке, Рут, от того, что не могут ходить. Они не понимают, что с ними.

– Это называется галлюцинацией.

– Верно. Это галлюцинация. Именно так. А у некоторых людей, оказавшихся в одной спасательной шлюпке, бывает такое состояние, оно называется «коллективной галлюцинацией». Представь себе, что в спасательной шлюпке два человека, и оба сбрендили одновременно. Один говорит: «Сгоняю-ка я в забегаловку за пивком», перешагивает через борт и тонет. А второй говорит: «Я с тобой, Эд» – и тоже перешагивает через борт и тонет.

– А за бортом кишат акулы.

– И сайды. А вот тебе еще один пример коллективной галлюцинации, Рути. В спасательной шлюпке всего двое. Но когда их спасают, они готовы голову дать на отсечение, что с ними все время был кто-то третий. Оба спрашивают: «Где мой друг?» Спасатели тому и другому отвечают: «Твой друг лежит на кровати рядом с тобой. С ним все в порядке». Но каждый из этих двоих твердит: «Нет! Где мой другой товарищ? Где он?» Но никакого другого товарища не было. Оба не желают в это верить. Они потом всю жизнь гадают, куда подевался их третий друг.

Рут Томас протянула Сенатору половинку сэндвича, и он ее мгновенно сжевал.

– Ну, а в Арктике, ясное дело, люди погибают от холода, – продолжал он.

– Конечно.

– Они засыпают. Люди, которые засыпают в спасательных шлюпках, не просыпаются никогда.

– Ну, это понятно.

В другие дни они говорили о составлении карт. Сенатор был большим фанатом Птолемея. Он так расхваливал Птолемея, будто тот был его сыном-вундеркиндом.

– Никто не изменял карт Птолемея до тысяча пятьсот одиннадцатого года! – гордо восклицал Сенатор. – Ты только подумай, какая уйма времени. Рут. Тринадцать сотен лет он считался высшим авторитетом. Совсем неплохо, Рут. Совсем даже неплохо.

Еще одной излюбленной темой Сенатора было крушение кораблей под названиями «Виктория» и «Кемпердаун». Об этих кораблях он заводил речь время от времени, и, как правило, ни с того ни с сего. Как-то раз, субботним вечером в середине июня, Рут рассказывала Сенатору, какой отвратительной была выпускная церемония в ее школе, а он сказал:

– Ты вспомни о крушении «Виктории» и «Кемпердауна», Рути!

– Ладно, – дружелюбно кивнула Рут. – Если вам так хочется.

Рут Томас прекрасно помнила о крушении «Виктории» и «Кемпердауна», потому что об этом Сенатор ей рассказывал еще тогда, когда она пешком под стол ходила. Эта катастрофа вызывала у Сенатора еще большее огорчение, нежели крушение «Титаника».

«Виктория» и «Кемпердаун» были флагманскими кораблями могущественного британского флота. В тысяча восемьсот девяносто третьем году они столкнулись друг с другом средь бела дня в штиль – из-за того, что командующий эскадрой отдал дурацкий приказ во время маневров. Это кораблекрушение так сильно огорчало Сенатора из-за того, что оно произошло в такой день, когда ни один корабль не должен был затонуть, а еще из-за того, что на обоих кораблях матросы были самые что ни на есть лучшие в мире. И сами корабли были лучшими в мире, и офицеры были самыми опытными во всем британском флоте, и, тем не менее, корабли затонули. «Виктория» и «Кемпердаун» столкнулись потому, что прекрасные офицеры, полностью осознавая, что полученный ими приказ совершенно идиотский, исполнили его, повинуясь чувству долга, и погибли из-за этого. Катастрофа «Виктории» и «Кемпердауна» показала, что на море может случиться что угодно. Каким бы спокойным ни было море, какой бы опытной ни была команда, все равно человеку, находящемуся на корабле, грозила опасность.

На протяжении нескольких часов после столкновения «Виктории» и «Кемпердауна», как рассказывал Рут Сенатор, море кишело тонущими людьми. Винты погружающихся в воду кораблей перемалывали моряков. «Винты рубили их на куски», – всегда подчеркивал Сенатор.

– Винты рубили их на куски, Рути, – сказал он и на этот раз.

Рут не могла понять, каким образом эта жуткая история связана с ее рассказом о выпускной церемонии, но не стала спорить.

– Знаю, Сенатор, – кивнула она, – знаю.

На следующей неделе, сидя на берегу Портер-Бича, Рут и Сенатор снова повели разговор о кораблекрушениях.

– Ну а взять, к примеру, «Маргарет Б. Роусс»? – спросила Рут после довольно долгого молчания Сенатора. – Это кораблекрушение закончилось не так плохо для всех.

Название корабля Рут произнесла очень осторожно. Порой упоминание о «Маргарет Б. Роусс» успокаивало Сенатора, а порой возбуждало.

– Господи Иисусе, Рути! – взорвался он. – Господи Иисусе! – В общем, возбудился. – «Маргарет Б. Роусс» была нагружена древесиной, она могла тонуть долго! Ты же знаешь об этом, Рути. Господи Иисусе! Ты же знаешь, что это было исключение. Ты же знаешь, что чаще всего кораблекрушения добром не кончаются. И я тебе вот что еще скажу: не так уж приятно, когда в корабль попадает торпеда, чем бы он ни был нагружен и чтобы ни случилось с командой этой проклятой богом «Маргарет Б. Роусс».

– А что случилось с командой, Сенатор?

– Ты прекрасно знаешь, что случилось с командой «Маргарет Б. Роусс».

– Они шли на веслах сорок пять миль…

– …сорок пять миль.

– Они шли на веслах сорок пять миль до Монте-Карло, а там они подружились с князем Монако. И с тех пор жили в роскоши. Это счастливая история про кораблекрушение, правда?

– Про необычайно легкое кораблекрушение, Рути.

– Ну да.

– Исключение.

– Всякий раз, когда тонет любая лодка, мой отец говорит, что это исключение.

– Вот умник-то. А ты не умница? Ты думаешь, если с «Маргарет Б. Роусс» все так обошлось, тебе безопасно всю жизнь трудиться на море, на борту чьей-нибудь омаровой лодки, да?

– Я не собираюсь всю жизнь провести на море, Сенатор. Я только сказала, что, может быть, подыщу себе работу на море на три месяца. И большую часть времени я не буду уплывать дальше, чем на две мили от берега. Я просто сказала, что хочу найти себе работу на лето.

– Ты же знаешь, как опасно выходить на лодке в открытое море, Рут. Там очень опасно. Большинству людей не под силу пройти на веслах сорок пять миль до Монте-Карло.

– Жаль, что я об этом заговорила.

– В большинстве случаев за такое время ты просто погибаешь от упадка сил. Случилось одно кораблекрушение в Арктике, в районе полярного круга. Люди провели в спасательных шлюпках трое суток, по колени в ледяной воде.

– Что за корабль потерпел крушение?

– Не помню названия.

– Правда?

Рут не могла припомнить ни одного кораблекрушения, когда бы Сенатор не знал названия корабля.

– Название не имеет значения. Через какое-то время моряки высадились на каком-то из исландских островов. Все они были обморожены. Эскимосы пытались спасти их замерзшие руки и ноги. Знаешь, что делали эскимосы, Рути? Они изо всех сил растирали ноги и руки этих моряков тюленьим жиром. Изо всех сил. Люди кричали и умоляли эскимосов перестать. Но те упорно растирали их руки и ноги тюленьим жиром. Не могу вспомнить название корабля. Но тебе стоит вспомнить об этой истории, когда ты садишься в лодку.

– Я не собираюсь плыть в Исландию.

– Некоторые из этих людей на исландском острове лишились чувств от боли, вызванной растиранием, и умерли там.

– Я же не говорю, что кораблекрушения – это хорошо, Сенатор.

– Каждому из этих людей потом потребовалась ампутация.

– Сенатор?

– По колено, Рути.

– Сенатор? – повторила Рут.

– А другие умерли от боли при растирании.

– Сенатор, пожалуйста.

– Выжившим морякам пришлось прожить в Арктике до следующего лета, и питались они одной только ворванью, Рут.

– Пожалуйста, – взмолилась Рут.

Пожалуйста, пожалуйста. Она так умоляла Сенатора умолкнуть, потому что перед ними стоял Вебстер. Он был в грязи до тоненькой талии. Колечки густых волос взмокли от пота и прилипли ко лбу, и все его лицо было перемазано илом. А на его протянутых руках лежал слоновый бивень.

– Ох, Сенатор… – вымолвила Рут. – О боже!

Вебстер положил бивень на песок у ног Сенатора, как кто-нибудь возложил бы дар к ногам правителя. Сенатор лишился дара речи. Все трое – старик, девушка и худенький чумазый юноша – смотрели на слоновый бивень. Они не шевелились. Только Куки лениво поднялась и побрела к странному предмету, подозрительно принюхиваясь.

Наконец Вебстер виновато и растерянно проговорил:

– Наверно, это был не очень большой слон.

Действительно, бивень был маленький. Очень маленький для слона, который за сто тридцать восемь лет, пока рассказ передавали из уст в уста, вырос до мифических размеров. Бивень был самую чуточку длиннее руки Вебстера от локтя до кончиков пальцев. Бивень был тонкий, с небольшим изгибом. С одного конца он был тупой и гладкий, как большой палец. С другого конца, в том месте, где он откололся от скелета, – шершавый и неровный. Слоновую кость покрывали глубокие черные царапины.

– Просто совсем маленький был слон, – повторил Вебстер, потому что Сенатор продолжал молчать. Голос Вебстера прозвучал почти отчаянно. – А мы-то думали, бивень будет побольше, да?

Сенатор встал – медленно и скованно, словно все сто тридцать восемь лет просидел на берегу в ожидании бивня. Он еще немного посмотрел на бивень, а потом обнял Вебстера одной рукой.

– Отличная работа, сынок, – сказал он.

Вебстер устало опустился на колени, а Сенатор сел рядом с ним и положил руку ему на плечо.

– Ты разочарован, Вебстер? – спросил он. – Ты думал, что я буду разочарован? Это очень красивый бивень.

Вебстер пожал плечами. Лицо у него было расстроенное. Налетел порыв ветра, и Вебстер поежился.

– Наверное, не очень большой был слон, – повторил он.

Рут сказала:

– Вебстер, это просто потрясающий бивень. Ты здорово потрудился, Вебстер. Ты просто замечательно потрудился. Ты молодчина.

Тут Вебстер два раза громко всхлипнул.

– О, ну перестань, не надо, мой мальчик, – сказал Сенатор дрогнувшим голосом.

Вебстер расплакался. Рут отвернулась. Нет, она не могла слушать, как он рыдает, поэтому встала и пошла прочь от камней к елям, растущим вдоль берега. Вебстер и Сенатор остались на берегу одни, а она долго ходила между деревьями, подбирала сухие сучки и ломала их. Ее кусали комары, но она не обращала на это внимания. Она не могла наблюдать за тем, как люди плачут. Время от времени она смотрела в сторону берега и видела, что Вебстер все еще рыдает, а Сенатор его утешает. Ей не хотелось в этом участвовать.

Рут села на замшелую поваленную ель спиной к берегу. Она приподняла плоский камень, и из-под него выскочила саламандра. От испуга Рут вздрогнула. «Может, я стану ветеринаром», – подумала Рут рассеянно. Недавно она прочла книжку, которую ей дал Сенатор. Книжка была про разведение охотничьих собак и очень понравилась Рут. Книга, изданная в тысяча восемьсот семидесятом году, была написана прекрасным языком. Рут едва не расплакалась, читая описание лучшего чезапикского лабрадора, которого только видел в своей жизни автор. Этот пес побежал за подстреленной чайкой, прыгая по тонкому прибрежному льду, а потом еще и уплыл далеко от берега – так далеко, что скрылся из виду. Этого пса звали Багл. Он вернулся на берег, замерзший до полусмерти, но чайку держал так бережно, что на ней не осталось ни единой отметины от его зубов.

Рут украдкой оглянулась на Сенатора и Вебстера, который, похоже, перестал плакать. Рут встала и пошла к берегу. Вебстер сидел у кромки воды и невесело смотрел на море. Сенатор взял бивень и отмывал его в лужице с теплой водой. Рут подошла к Сенатору. Он выпрямился и протянул ей бивень. Рут вытерла бивень о рубашку. Он был легким, как кость, и желтым, как стариковские зубы. Изнутри он был наполнен илом. А еще он был теплый. А она даже не видела, как Вебстер нашел этот бивень! Столько часов она просидела на берегу, наблюдая за Вебстером, роющимся в грязи, и не заметила того момента, когда он нашел бивень!

– Вы тоже не видели, как он его нашел, – сказала она Сенатору. Тот покачал головой. Рут взвесила бивень в руках. – Даже не верится.

– Честно говоря, я не думал, что мы его вправду найдем, Рут, – отчаянным шепотом признался Сенатор. – Что же мне теперь с ним делать? Ты посмотри на него, Рут.

Рут посмотрела. Вебстер дрожал, как старый мотор, работающий на холостом ходу.

– Он расстроился? – спросила она.

– Конечно расстроился! Ведь он был участником моего проекта целый год! Даже не знаю, – в страхе прошептал Сенатор, – чем же мне теперь занять парня!

Вебстер Поммерой встал и подошел к Рут и Сенатору. Сенатор выпрямился в полный рост и широко улыбнулся.

– Вы его отмыли? – спросил Вебстер. – Он стал к-к-к-расивее?

Сенатор повернулся и крепко обнял худенького Вебстера Поммероя.

– Он просто великолепен! – воскликнул он. – Он роскошен! Я так горжусь тобой, сынок! Я так тобой горжусь!

Вебстер снова расплакался. Рут непроизвольно зажмурилась.

– Знаешь, что я думаю, Вебстер? – услышала она голос Сенатора. – Я думаю, что это просто грандиозная находка. Я правда так думаю. И я думаю, нам стоит отвезти этот бивень мистеру Эллису.

Рут испуганно открыла глаза.

– А знаешь, что сделает мистер Эллис, как только увидит этот бивень? – спросил Сенатор, обнимая большущей ручищей хрупкие плечики Вебстера. – Знаешь, Вебстер?

Вебстер не знал. Он беспомощно пожал плечами. Сенатор сказал:

– Мистер Эллис усмехнется. Правду я говорю, Рути? Здорово, правда? Ты не думаешь, что мистер Эллис будет просто в восторге от этого бивня?

Рут промолчала.

– Ты так не думаешь? Нет?

3

Омар, когда его поймают, Ведет себя как эгоист. Он возмущением пылает, Он мало что соображает И часто на клешню нечист.

«Врач и поэт», Дж. Г. Стивенсон (1718–1785)

Мистер Лэнфорд Эллис жил в Эллис-Хаусе, построенном в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году. Этот дом был самым красивым зданием на острове Форт-Найлз, да и на Корн-Хейвене таких красивых домов не было. Он был выстроен из черного гранита (того, который шел на изготовление могильных плит), в стиле престижного банка или вокзала, вот только пропорции были, конечно, скромнее. Были в этом доме и колонны, и арки, и глубокие оконные проемы, и прихожая со сверкающим полом, размером с римские бани. Все звуки в этой прихожей разносились гулким эхом. Эллис-Хаус стоял на самой высокой точке острова, но на значительном отдалении от гавани. Он стоял в самом конце Эллис-Роуд. Вернее говоря, Эллис-Хаус как бы останавливал Эллис-Роуд на бегу, словно этот дом был здоровяком-полисменом со свистком и властно вытянутой рукой.

Что касается Эллис-Роуд, то эта дорога была проложена в тысяча восемьсот восьмидесятом году. Эта старая дорога некогда соединяла между собой три гранитные каменоломни, принадлежавшие компании «Эллис-гранит» на острове Форт-Найлз. В свое время на Эллис-Роуд имело место оживленное движение, но к тому времени, когда Вебстер Поммерой, Сенатор Адамс и Рут Томас шли по этой дороге к Эллис-Хаусу (то есть июньским утром тысяча девятьсот семьдесят шестого года), Эллис-Роуд успела прийти в запустение.

Вдоль тупикового участка Эллис-Роуд тянулась железнодорожная колея Эллис-Рейл, имевшая длину около двух миль. Ее проложили в тысяча восемьсот восемьдесят втором году для перевозки тонн гранитных блоков к паровым шлюпам, стоявшим на якоре в гавани. Эти тяжелые пароходы уходили в Нью-Йорк, Филадельфию и Вашингтон и курсировали по этим маршрутам год за годом. Медленным строем они плыли к городам, где всегда была необходима брусчатка с острова Корн-Хейвен и более высококачественный гранит с острова Форт-Найлз. Десятки лет эти шлюпы увозили с островов их гранитную начинку, а несколько недель спустя возвращались, нагруженные углем, необходимым для того, чтобы топить машины, которые работали в каменоломнях, зарываясь все глубже и глубже в нутро обоих островов.

По обе стороны от старинной Эллис-Рейл лежала оранжево-ржавая россыпь орудий труда и частей машин, когда-то применявшихся в каменоломнях компании «Эллис-гранит» – слесарные молотки, зубила, клинья и прочие инструменты, предназначение которых теперь распознать не мог никто, даже Сенатор Саймон. Неподалеку в лесу ржавел большущий токарный станок некогда великой компании «Эллис-гранит», и станку этому (размером – больше локомотива) не суждено было снова заработать. Он стоял ржавый и унылый во мху, оплетенный стеблями ползучих растений. Впечатление было такое, будто его тут поставили в наказание. Сто сорок тонн остановившихся точнейших механизмов соединила между собой мертвой хваткой ржавчина. По траве вокруг станка расползались, словно удавы, ржавые тросы.

Они шли – Вебстер Поммерой, Сенатор Адамс и Рут Томас шли по Эллис-Роуд, рядом с Эллис-Рейл к Эллис-Хаусу и несли слоновый бивень. Они не улыбались, не смеялись. Все они посещали Эллис-Хаус крайне редко.

– Не знаю, зачем мы туда тащимся, – проворчала Рут. – Его и дома-то не будет. Наверняка он до сих пор в Нью-Гемпшире. Не приедет до будущей субботы.

– В этом году он приехал на остров рано, – заметил Сенатор.

– О чем вы говорите?

– В этом году мистер Эллис приехал восемнадцатого апреля.

– Шутите.

– Не шучу.

– Он был здесь? Он все время здесь был? С тех пор, как я вернулась после школы?

– Именно так.

– Мне никто не говорил.

– А ты кого-нибудь спрашивала? Не стоит так удивляться. Теперь в Эллис-Хаусе все не так, как в прежние времена.

– Ну, пожалуй, можно было догадаться.

– Да, Рути. Можно было догадаться.

Сенатор отмахнулся от комаров, круживших около его головы, веером из сорванных листьев папоротника.

– Твоя мама этим летом на остров приедет, Рут? – спросил он.

– Нет.

– Ты в этом году с мамой виделась?

– Да нет.

– О, вот как? Ты в этом году не ездила в Конкорд?

– Да нет.

– А твоей маме нравится жить в Конкорде?

– Думаю, да. Она ведь там уже долго живет.

– Наверняка у нее хороший дом. Хороший?

– Я вам миллион раз говорила, что дом хороший.

– А ты знаешь, что я твою маму уже десять лет не видел?

– А об этом вы мне миллион раз говорили.

– Значит, ты говоришь, что этим летом она на остров не приедет?

– Она никогда не приезжает, – резко проговорил Вебстер Поммерой. – И чего все про нее говорят?

Разговор прервался. Довольно долго все трое молчали, а потом Рут спросила:

– Неужели мистер Эллис в самом деле приехал сюда восемнадцатого апреля?

– В самом деле, – ответил Сенатор.

Новость была необычная, просто удивительная. Семейство Эллисов изначально прибыло на остров в третью субботу июня, и с июня тысяча восемьсот восемьдесят третьего года у них это стало традицией. Остальную часть года они проводили в Конкорде, штат Нью-Гемпшир. Патриарх семьи Эллисов, доктор Жюль Эллис, открыл свое дело в тысяча восемьсот восемьдесят третьем году. На лето он вывозил свое разрастающееся семейство на остров, подальше от городских хвороб, а также для того, чтобы лично наблюдать за деятельностью своей гранитной компании. Никто из местных жителей не знал, доктором каких наук являлся Эллис. Уж точно, он вел себя не как врач, скорее как руководитель производства. Но это было в другую эпоху, как любил подчеркивать Сенатор Саймон, когда один человек мог заниматься разными вещами. В ту эпоху, когда один человек мог носить, так сказать, много шляп.

Ни одному из уроженцев Форт-Найлза не нравилась семейка Эллисов, но тем не менее для островитян то, что доктор Эллис решил построить Эллис-Хаус именно на Форт-Найлзе, а не на Корн-Хейвене, где также действовала компания «Эллис-гранит», служило предметом гордости. Не сказать, чтобы данный предмет гордости обладал какой-то ценностью. Не стоило островитянам льстить себе в этом смысле. Доктор Эллис предпочел поставить свой дом здесь не потому, что остров Форт-Найлз ему нравился больше. Он выбрал его потому, что, воздвигнув свой особняк на самой высокой точке Форт-Найлза, он получил возможность видеть как на ладони и весь Форт-Найлз, и Корн-Хейвен, лежащий по другую сторону пролива Уорти. Он жил на одном острове, мог смотреть на другой, а также мог наслаждаться рассветами.

Во времена царствования доктора Эллиса летом на Форт-Найлз прибывала настоящая толпа. Было время, когда каждое лето сюда вывозили всех пятерых детей, к которым добавлялись многочисленные родственники. Разодетые в пух и прах гости и деловые партнеры приезжали и уезжали. В этот период в доме Эллисов трудился штат прислуги из шестнадцати человек. Слуги везли все необходимое для ведения хозяйства на поезде, а потом на лодках. В третью субботу июня слуги сходили на причал и выгружали из лодок сундук за сундуком, в которых лежали летние фарфоровые сервизы, льняные скатерти, хрусталь и шторы. На старинных фотографиях эти горы сундуков сами по себе походят на некие неуклюжие постройки. Это грандиозное событие – прибытие семейства Эллисов – придавало особое значение третьей субботе июня.