Текст книги "Добрый доктор из Варшавы"

Автор книги: Элизабет Гиффорд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Глава 3
Варшава, сентябрь 1937 года

София забирает удостоверение у секретаря университета. На ее фотографии стоит прямоугольная печать.

– Что это?

Секретарь пожимает плечами:

– С этого семестра на лекциях евреи должны сидеть отдельно от всех, на специально отведенных скамейках. В холле висит объявление.

У доски объявлений толпятся студенты. Роза здесь, скривилась от отвращения и наморщила нос. Она поворачивается к Софии:

– Разумеется, они говорят, что это для нашей же безопасности, чтобы больше не было случаев, как в прошлом семестре. Когда бедняге с медицинского факультета порезали лицо.

Роза вздыхает, берет Софию под руку, и они отправляются на лекцию.

– Я не узнаю Польшу. Так трудно было поступить сюда, и теперь вот это. Иногда я думаю, может, твоя подруга Тося и в самом деле права? И лучший выход для нас – вступить в какую-нибудь молодежную организацию да потихоньку готовиться к отъезду в Палестину?

София смотрит на нее с ужасом.

– Как ты можешь так говорить? Никуда я не уеду. Мы поляки. Наша родина Польша. Чем сильнее они давят на нас, тем тверже мы должны держаться. Вся эта затея с сегрегацией на лекциях – полная чушь. В Польше никогда не помышляли ни о каких гетто, и, думаю, такие бредовые идеи здесь не приживутся.

Внутри у нее все кипит от гнева, и в то же время, входя в аудиторию, София дрожит, как от холода, охваченная дурными предчувствиями. Одна секция многоярусных скамеек пуста, там лежит только лист бумаги. Девушки подходят к студентам, которые стоят в глубине аудитории и возмущенно обсуждают происходящее.

Когда в аудиторию входит профессор Котарбинский, голоса умолкают. Он проходит вдоль скамеек и занимает место за кафедрой. Высокий, ростом почти шесть футов, с навощенными усами, которые по-военному лихо торчат в разные стороны, Котарбинский, будто командующий войсками, молча обводит взглядом пустые скамейки. Он берет стул и, ударив ножками о деревянный пол, решительно отодвигает его в сторону.

– Пока университет не разработает более приемлемую схему рассадки, я отказываюсь от своего права сидеть.

С грохотом со скамеек поднимаются еще несколько студентов-неевреев и присоединяются к нему. У Софии комок встает в горле. Значит, они не одни, друзья рядом.

Ее щеки все еще горят, когда в конце лекции она спускается к кафедре, чтобы поблагодарить Котарбинского. Ситуация действительно постыдная.

– Дела плохи, но ты не должна поддаваться на их выходки, София. Обещай, что доучишься и получишь диплом.

– Обещаю, профессор. Меня ничто не остановит.

* * *

Напротив главных ворот студенты в белых шляпах с зелеными лентами растянули плакат. Чернила просвечивают сквозь полотнище, и даже с обратной стороны можно прочесть: «Евреям не место в университете».

Девушки переглядываются. Им ничего не остается, как пройти мимо оскорбительной надписи. Роза поправляет крошечную тирольскую шляпку на черных волосах со свежей укладкой, и подруги снова берутся за руки.

– Ну, пошли, – произносит София.

– Честно говоря, папа хоть сейчас мог бы выкупить этот участок, – бормочет Роза, когда они проходят мимо плаката.

Они ждут трамвая. София чувствует себя раздавленной. Девочкой-изгоем, которую не любят в классе и сторонятся. Маленькой и обиженной до глубины души.

– Забудем об этом, – говорит Роза, когда они садятся в красный трамвай. – Приходи ко мне вечером. Устроим маленький праздник. Послушаем пластинки. Потанцуем. И улыбнись же наконец. Такой красотке, как ты, София, не стоит вешать нос.

Трамвай довозит их до площади Гжибовского, где они расстаются, обнявшись на прощание. София прожила в этом районе всю жизнь, и теперь, пробираясь сквозь знакомую суету пятничного рынка, она наконец успокаивается. На улице Тварда она сворачивает во двор своего дома. Женщины снимают белье с деревянных сушилок, сплетничают. Уличный музыкант играет на аккордеоне «Майн штетеле Белц», поглядывая на окна в надежде, что кто-нибудь бросит ему монетку.

Дети играют в классики – так было и так будет всегда.

Она открывает дверь квартиры и вдыхает уютный запах папиных книг, маминых цветов на балконе. Но дома что-то затевается. Мама уже надела фартук и стоит на кухне у плиты перед большой кастрюлей. Деревянная доска, закрывающая эмалированную ванну в углу, заставлена посудой и мисками с овощами. Кристина лущит горох, вид у нее при этом загадочный.

– В честь чего это? Что происходит?

– Она хочет знать, что происходит, – отвечает мама. – Почему что-то обязательно должно происходить?

– Это в честь Сабины, – выпаливает Кристина. В свои четырнадцать лет она еще не умеет хранить секреты.

– Правда? Лютек сделал ей предложение?

– Сабина сама нам все расскажет, – говорит мама. – В любом случае оба они придут на ужин, и скоро вы сами все узнаете. Времени совсем мало. Оглянуться не успеешь, как стемнеет. Кристина, накрой-ка стол, постели лучшую скатерть, а ты, София, сходи к Джудель, купи бутылочку вина и еще кой-чего. Я написала, что надо.

София берет список и идет на рынок купить шесть персиков и пучок петрушки. Женщины в платках и длинных юбках стоят перед корзинами бубликов или бочками с селедкой. Женщина в элегантном платье из вискозы сидит за прилавком, заваленным рулонами тканей. Даже с закрытыми глазами, только по запаху жареного лука, лимонов, свежего хлеба и капусты, смолистому аромату нагретых на солнце сосновых прилавков, София могла определить, в каком месте рынка она находится.

Она проходит мимо ворот религиозной школы – ешивы, откуда гурьбой выходят мальчики-подростки в коротких габардиновых куртках, с висящими, как косички у девчонок, пейсами. Дальше София идет мимо церкви с двумя квадратными башнями, по ступенькам торопливо поднимаются люди, спешащие к вечернему богослужению. Она заходит в домовую кухню, которой управляет госпожа Соснович, мать ее школьной подруги. Посетители приходят сюда, чтобы посидеть в закусочной и отведать знаменитой колбасы с капустой. Увидев Софию, госпожа Соснович подзывает ее и отпускает продукты без очереди да еще сует ей в корзину пакет красной колбасы в подарок.

– Знаю, знаю о вашей Сабине. Какие хорошие новости, – быстро шепчет она и снова поворачивается к покупателям.

В винном магазине Горовица Джудель встречает ее у порога и пожимает руки.

– Свадьба в семье – воздадим же за это хвалу тому, чье имя не упоминается всуе. Ну а люди в такой особенный день всегда хотят что-нибудь особенное и, конечно же, по особой цене.

Она передает Софии бутылку, которую приготовила заранее, и принимает плату.

– Может, и я доживу когда-нибудь до такого дня и увижу своих дочерей счастливыми, – вздыхает она.

В пекарне София покупает плетенку халы, сладкого хлеба. Глядя на переполненный магазин, на женщин в платках, которые принесли в пекарню горшки с чолнтом[3]3
  Чолнт – традиционное еврейское субботнее блюдо из мяса, овощей, крупы и фасоли. Чолнт часто не готовили дома, а относили в местную пекарню и ставили в остывающую печь.


[Закрыть], чтобы оставить его на всю ночь тушиться в остывающей печи, она подумала, как бы посмотрели на все это ее однокурсники. С детства она говорила по-польски и ходила в польскую школу, а еврейские обычаи всегда считала чем-то вроде семейного колорита, забавного, как рыжеволосый родственник или тетушка с причудами. Но сейчас, когда так трудно найти работу, когда ультраправые набирают силу, ее очень часто обижают и злят газетные статьи по еврейскому вопросу, бесцеремонные высказывания людей, которых она считала друзьями. Неужели они и в самом деле считают, что половина Варшавы должна собрать чемоданы и уехать на Мадагаскар или еще куда-нибудь? Варшава была и всегда будет ее родным домом.

Когда София возвращается, на столе уже стоит лучший обеденный сервиз, приготовлены свечи для субботней трапезы. Кристина переоделась в лучшее платье.

– Пани Соснович сказала, Сабина обручена, – сообщает София, осторожно выкладывая фрукты на блюдо. – Как же так, мама, почему я узнаю об этом от нее, а не наоборот?

– И что с того? Людям нравится быть в курсе чужих дел. А Джудель сделала скидку на вино? А, вижу. Она выбрала для Сабины какое-то вкусное.

– Даже не верится. Наша Сабина выходит замуж.

– Ну, двадцать три года не так уж и мало. Самое время подумать о женихах. Даже в двадцать уже можно. – Мама замолкает, вопросительно глядя на Софию.

– Нет, мама, у меня никого нет, я ничего не скрываю. К тому же, как водится, о моем женихе раньше меня узнают Джудель и все остальные. Я не собираюсь замуж. У меня на это нет времени.

Мама понимающе кивает.

Дверь открывается, входят Сабина и Лютек, а за ними отец в длинном пальто с каракулевым воротником.

– Мама, смотри, кого я встретил на улице, – кричит он. – Похоже, они не прочь хорошенько подкрепиться, вот я и привел их с собой. А ты, кажется, ничего не приготовила?

Мама смеется в ответ, показывая на буфет, заставленный блюдами с мясным ассорти, кусочками трески, соленьями. Сабина целует всех. На ней костюм по фигуре, напоминающей песочные часы, через плечо перекинута горжетка из блестящего лисьего меха. Сабина вынимает шпильку из безупречной, сияющей лаком прически и снимает крошечный берет.

Кристина берет горжетку, проводит рукой по меху, грустно вздохнув.

– Какая же ты счастливая, Сабина, можешь достать такие чудные вещи, да еще купить со скидкой.

– Когда работаешь манекенщицей в шикарном ателье у модного кутюрье, ты должна выглядеть так, будто только что прикатила из Парижа, – с гордостью произносит мама. Сабина с ее бледным утонченным лицом, бездонными темными глазами, блестящими черными волосами считается самой красивой в семье. Кристина и София блондинки, они пошли в маму. Они росли как два крепких здоровых щенка, которые то и дело шумно играют и кувыркаются друг с другом. А Сабина только смотрела на них, широко распахнув глаза, – аккуратная ленточка в волосах, прическа всегда в идеальном порядке.

Мама забирает горжетку у Кристины, бережно складывает и уносит в прихожую.

Заметив, как погрустнела Кристина, Сабина говорит:

– Я дам тебе поносить ее, когда захочешь.

– Правда? Ты просто душечка. Но она же такая дорогая.

Сабина пожимает плечами:

– Ну и что?

– Ну вот, все мои девочки здесь, теперь можно зажигать свечи, – говорит мама, и в голосе ее слышится столько нежности и счастья.

Дочери усаживаются вокруг нее, а она зажигает спичку и осторожно подносит к каждому фитильку. Ее руки плавно кружат над свечами, от которых пахнет расплавленным воском. Наконец она прикладывает ладони к лицу и начинает молиться. Когда она отрывает руки, на лице видны слезы.

– Девочки мои. Вы уже совсем взрослые.

Спускаются сумерки, и во всех окнах во дворе светятся огни пятничного ужина. Откуда-то издалека доносится песня, низкому мужскому голосу вторят детские голоса, Шалом алейхем, мир вам. София начинает подпевать, и вот уже вся семья за столом затягивает слова древней песни.

Их семью нельзя назвать религиозной, но для мамы пятничная трапеза священна, ее лицо сияет от радости. И еще от гордости за своих девочек, которые сейчас рядом с ней. Острый дух от бесчисленных отцовских книг, лимонный мускус от маминых цветов с балкона смешиваются с дрожжевым запахом халы и ароматом темного вина.

Интересно, меняешься ли ты, если тебя любят, если любишь ты, думает София. В мерцании свечей она вглядывается в лицо старшей сестры, пытаясь найти ответ, и видит, что глаза ее грустны. Да, Сабина часто бывает робкой, переживает по пустякам, но тут что-то другое.

Она хочет наклониться к Сабине и тихонько спросить, в чем дело, но тут встревает Кристина:

– Интересно, какое у тебя, Сабина, будет платье. Наверное, прекрасное как сон, ведь мадам Фурнье из салона обязательно поможет тебе. Представляю, как будет красиво.

– О, знаешь… – Сабина замолкает. На щеках у нее пылают два красных пятна.

Лютек берет ее за руку.

– Мы не хотели говорить об этом сегодня, но… – произносит он тихо.

Сабина поднимает глаза, смотрит на всех робко и виновато.

– Мадам Фурнье меня уволила.

– Она тебя уволила? Как же так, Сабина, с чего бы ей тебя увольнять? Она всегда пела тебе дифирамбы. Ты ее лучшая манекенщица.

– Оказывается, я не имею права работать во французском модном салоне. Они все время говорили, что я вылитая француженка, а теперь выясняется, что внешность у меня слишком еврейская.

– Чушь какая-то, – недоумевает мама. – О чем это они, не понимаю.

– Сабина все равно собиралась в скором времени уволиться, – говорит Лютек. – Папа будет в восторге, если она будет работать у нас, в офисе нашей типографии.

Сабина благодарно ему улыбается. И все же весь оставшийся вечер тихая печаль не сходит с ее лица.

* * *

После ужина, когда вся семья усаживается за бесконечную игру в безик, София ускользает и бежит к Розе, в дом через дорогу.

– Наконец-то! – говорит Роза, спасая Софию от своей любопытной матери, которая выходит в коридор к каждому гостю, чтобы поприветствовать его и разузнать семейные новости. Бесчисленные кольца с бриллиантами ярко сверкают у нее на пальцах, она не снимает их, даже когда взвешивает мясо в своей мясной лавке.

– Входи. Там есть один человек, который тебя заинтересует. Представь, он работает с твоим любимым преподавателем, доктором Корчаком.

София тяжело вздыхает. С тех пор как Роза обручилась, она считает своим долгом подыскать подходящего жениха и для Софии.

– Прекрати это, Роза. Тот последний парень был невыносим, чуть не уморил меня бесконечными разговорами.

Большая переполненная людьми гостиная заставлена дорогой мебелью и убрана в стиле польского охотничьего домика. Через открытую балконную дверь струится мягкий вечерний воздух. Играет граммофон, звучит самое модное танго нынешнего лета, «Через год».

– Вот и он, – говорит Роза.

У окна возвышается – он действительно выше всех в зале – молодой человек с чудесной улыбкой. Небольшая, по-кошачьи аккуратная голова, чуть раскосые восточные глаза. И такой высокий. Вот уж точно – господин Жираф, думает София. И, к своему удивлению, понимает, что случилось то, что должно было случиться.

* * *

Миша уже собирался уходить, когда увидел спешащую к нему Розу и рядом с ней девушку в летнем платье.

Он резко выпрямляется и подается вперед. Светлые волосы убраны назад, брови вразлет, белое платье оттеняет загорелую кожу. Та самая девушка!

И, конечно же, протягивая ему руку, она недоумевает, почему он улыбается так по-идиотски.

– Роза говорит, вы работаете с Корчаком, – произносит девушка.

– Так и есть. Да. Работаю помощником воспитателя в приюте. Правда.

Мысли у него путаются, самое главное для него сейчас – то, что мягкая рука девушки в его руке. Но София внимательно и вопрошающе смотрит ему прямо в глаза. Такая девушка заслуживает, чтобы с ней разговаривали серьезно, а не мямлили что-то по-дурацки.

– А вы тоже изучаете педагогику? – Он пытается быть серьезным.

– Как вы догадались? Роза сказала или вы поняли по моему виду?

– Нет-нет. Просто видел вас на лекции Корчака в рентген-кабинете.

– А, маленький мальчик, бьющееся сердце! Разве можно это забыть? Это даже не лекция, это совершенно иная точка зрения, новый взгляд. Но если б я вас там видела, наверняка бы запомнила.

Он обрадовался, услышав это.

– Почему вы должны меня помнить? Мы ведь даже не говорили. А потом и лекции отменили так неожиданно.

София хмурится.

– Разве это не ужасно? Наверное, для доктора это стало ударом.

– Да, но настоящим ударом стало то, что ему запретили работать в приюте для польских детей, который он создал. Совет управляющих уволил его. Ему запрещено видеться с детьми, которых он воспитывал не один год, которые были его семьей.

– Просто ужасно.

Ее глаза блестят от волнения. Она едва достает Мише до плеча, но совсем не кажется беспомощной, в ней чувствуется жизненная сила, которая, если надо, проявит себя. А еще в осанке, легких грациозных движениях чувствуется что-то балетное. И эти глаза. Как найти название для необычного оттенка ее голубых, ослепительно ярких, прозрачных глаз? Они внимательно изучают его.

– Я так завидую вам, вы работаете бок о бок с Корчаком, видите на практике все его методы. Наверное, работать рядом с ним – настоящее счастье.

– Честно говоря, поначалу его методы сбивают с толку.

– Что значит «сбивают с толку»?

– Знаете, он не учит какой-то методике. Он считает, вы сами должны изучить особенности каждого ребенка. И потом определить, как с ним следует обращаться.

– Но разве детям не нужны четкие и понятные правила? И как же тогда учитель может определить, что правильно? Почему вы улыбаетесь?

– Просто мне нравится ваш энтузиазм. Нет, правда.

Она немного недовольна.

– Вы рассказывали о Корчаке. То есть никаких инструкций он не дает?

– Он делает это по-своему. Каждый вечер мы встречаемся с ним или Стефой, сестрой-хозяйкой, и говорим о детях. И еще раз в неделю он беседует с каждым учителем. Правда, к его манере общения нужно привыкнуть, иначе может показаться, что он болтает о пустяках, отпускает шуточки.

– Шуточки?

– Когда Корчак валяет дурака, он частенько и говорит самые важные вещи. Ему хочется заставить тебя думать. Его философия в том, что невозможно изучать ребенка по учебникам или лекциям какого-нибудь профессора. Нужно искать свой способ, как вести себя с детьми, а найти его можно, только если поймешь душу каждого ребенка. Конечно, временами в приюте Корчака бывает тяжеловато, но дети там счастливы, даже самые отпетые беспризорники, которых привели прямо с улицы.

– Так, значит, Корчак, сам замечательный писатель, отговаривает своих учеников читать книги? Ну а что вы скажете о новой книге Пиаже?

– Еще не читал.

– Тогда вам обязательно нужно ее прочитать. Могу дать вам свою. Я живу тут недалеко. Попозже забегу и вынесу ее вам.

– Было бы здорово.

В какой-то момент музыка стихает. И они замечают, что вокруг никого нет, а они все еще стоят совсем близко друг к другу.

– Могу я забрать книгу?

В свете ночных фонарей они идут рядом и молчат, как два человека, которые понимают друг друга без слов. Пока она взбегает по лестнице домой, он остается в арке, ведущей к ней во двор, и прислушивается к ночным звукам, которыми наполнен воздух. Наконец на темной лестнице мелькает белое платье, и София выходит, слегка запыхавшись. Отдает ему книгу, совсем новую, пахнущую чернилами. Он прижимает тяжелую книгу к груди. Но София вновь забирает ее, чтобы показать ему те места, которые он обязательно должен прочитать.

Кажется, она не спешит уходить. Он смотрит вниз на тонкую бледную полоску пробора, такую открытую и нежную, и ему хочется защитить девушку от ночного холода и от всех невзгод в этом мире. Свет фонаря падает на ее щеку. Ощутит ли он нежный, как у персика, пушок на ее коже, если прижмется губами к этой щеке, будет ли она прохладной?

Но она, конечно, оскорбилась бы, ведь они едва знакомы.

– Я тут подумал. Вы не против встретиться со мной еще раз? – затаив дыхание, предлагает он.

– С удовольствием.

Он чувствует, как на лице у него появляется улыбка, широкая и счастливая, как никогда раньше.

– Может, во вторник? В девять тридцать, к примеру?

– Хорошо. Во вторник я смогу, – улыбается она в ответ.

Они встретятся на Замковой площади, у памятника королю Сигизмунду во вторник в девять тридцать. Там, где назначают свидания влюбленные.

Глава 4
Варшава, сентябрь 1937 года

Миша сидит за столом в маленьком кабинете между спальнями мальчиков и девочек. Окно и дверь в каждую открыты, чтобы он мог наблюдать за детьми. Мише нравится сидеть под светом лампы в этом закутке, похожем на кабину самолета. Здесь он представляет себя пилотом, который в одиночку ведет самолет сквозь ночную мглу и отвечает за безмятежный сон детей. Обычно первые часы после полуночи он посвящает учебе, но сейчас не может прочитать ни слова.

Завтра утром, на Замковой площади.

Входит Корчак, еще не успев снять пальто и шляпу с широкими полями. От него пахнет холодным воздухом, дымом поезда и его любимыми сигаретами.

– Дай, думаю, зайду посмотрю, все ли в порядке.

Он шуршит бумагой, разворачивая сверток. По пути доктор завернул в турецкую пекарню и купил свои любимые кексы с изюмом. Один протягивает Мише. Два мальчика еще не уснули и с интересом смотрят на них в приоткрытую дверь. Доктор манит их рукой, приглашая разделить с ним угощение, а потом отправляет спать, и они важно уходят, унося дары.

– Вы встречались с молодежью? – спрашивает Миша.

– В еврейском общественном центре, в маленьком городке под названием Освенцим. Так много молодых людей хотят поскорее отправиться в Палестину, но это вопрос непростой.

Доктор садится, снимает широкополую шляпу, галстук-бабочку, расстегивает воротник.

Бросает на Мишу внимательный и насмешливый взгляд.

– А как у вас дела, мой друг? Она, наверное, очень красивая.

– Откуда вы знаете о Софии?

Корчак насмешливо фыркает.

– На твоем лице, Миша, написано крупными буквами, как в газете: «Несчастный случай. Жертва сгорела в пожаре любви».

– Она ваша почитательница, пан доктор. Хочет стать учительницей.

– И очень хороша собой.

Миша заливается краской.

– Понятно, так и есть. Мой диагноз: случай безнадежный.

– Не угадали. Наоборот, с каждым днем больному все лучше. Что посоветуете?

– Я? Старый холостяк? Никогда не даю советов. Могу только сказать тебе, что прекрасная жизнь – всегда жизнь трудная. Каждый должен искать свой путь. Не советую тебе идти моим. Он подходит лишь для меня.

Корчак поднимается и похлопывает Мишу по плечу, как будто выражая сочувствие.

* * *

Миша смотрит, как за доктором закрывается дверь. Сейчас тот поднимется к себе, в маленькую комнату на чердаке рядом с кладовкой, где хранятся ароматные яблоки. Узкая кровать застелена армейским одеялом, старый стол, доставшийся ему от отца, завален черновиками его новой книги. Эркерное окно выходит во двор, где утром зачирикают воробьи, приветствуя доктора, а он будет бросать им крошки. Миша подумал, что все-таки выберет путь Корчака и посвятит жизнь детям.

Уже светает. Скоро, совсем скоро погаснут уличные фонари.

* * *

Миша приходит гораздо раньше, чем они условились. Садится на ступеньки перед памятником королю Сигизмунду, подперев рукой подбородок. Никогда Варшава не казалась ему такой прекрасной. Королевский замок из красного кирпича, с зеленым от патины шпилем, чистое голубое небо, громада костела Святой Анны, будто охраняющая въезд на мост. Он сидит лицом к широкому Краковскому предместью. Ему почему-то кажется, что София появится именно оттуда. По площади проносятся трамваи и элегантные «Остины», а экипажи и дрожки петляют, пытаясь проехать между ними, и в конце концов выстраиваются друг за другом, как на параде.

Он вынимает из кармана часы. София запаздывает, но ничего. Эти часы отец вручил ему, когда Миша, страстно мечтавший учиться в Варшаве, уезжал из Пинска. Ради этой мечты он был готов уехать за три сотни миль от Польской Беларуси. Он пропускает сквозь пальцы цепочку от часов, и на него будто веет запахом пинских болот. Однажды он отвезет Софию туда, и они поплывут на лодке по бескрайним озерам, в которых, как в зеркале, отражается небо, увидят черно-белых аистов, взлетающих из своих гнезд, свитых среди заросших тростником берегов, шпили соборов Пинска, поднимающиеся, как мачты корабля.