Текст книги "Жизнь Шарлотты Бронте"

Автор книги: Элизабет Гаскелл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

Глава 11

Я не знаю точно о причинах, заставивших отказаться от плана поездки в Лилль. Шарлотту с самого начала сильно привлекал именно Брюссель, и она изменила намерение поехать туда только после того, как получила известия о том, что школы этого города не являются лучшими. В письмах она ссылается на мнение миссис Дженкинс – жены священника при британском посольстве. По просьбе своего брата, тоже священника, жившего неподалеку от Хауорта и знакомого с мистером Бронте, миссис Дженкинс навела справки и после многих разочарований наконец услышала о школе, подходящей во всех отношениях. Одна английская леди, долго служившая при дворе герцогов Орлеанских и пережившая вместе с ними многие превратности судьбы, отправилась в Бельгию с герцогиней Луизой, когда та вышла замуж за короля Леопольда¹⁴², чтобы служить ей в качестве чтицы. Внучка этой дамы получила образование в пансионе мадам Эже¹⁴³. Бабушка была так довольна ее обучением, что в самых лестных выражениях рекомендовала эту школу мистеру Дженкинсу. И потому было решено, что, если плата за обучение окажется не слишком высокой, мисс Бронте и Эмили отправятся туда. Мсье Эже пишет мне, что, получив письмо от Шарлотты, в котором она особенно много вопросов задавала о возможности изучения предметов, обычно считающихся «факультативными», они с женой были так удивлены серьезностью и простотой тона, что сказали друг другу: «Это дочери английского пастора со скромным доходом, они полны желания учиться, намереваясь в будущем заняться обучением других. Для них любая дополнительная плата весьма нежелательна. Давай назовем конкретную сумму, в которую войдут все предстоящие им расходы».

Так и было сделано. Стороны заключили соглашение, и сестры Бронте начали готовиться к первому в своей жизни отъезду за пределы родного графства (если не вспоминать злополучное пребывание в Кован-Бридже). Мистер Бронте решил проводить дочерей до места назначения. Мэри и ее брат – опытные путешественники, не раз бывавшие за границей, – также поехали с ними. Шарлотта в первый раз увидела Лондон, где они провели день-два. Как следует из одного замечания, сделанного впоследствии в письме, они останавливались в «Чаптер кофе-хауз» на Патерностер-роу – странной старомодной гостинице, о которой я еще скажу пару слов позже.

Мистер Бронте довез дочерей до улицы Изабеллы в Брюсселе. Он задержался на день в гостях у мистера Дженкинса и затем прямым ходом вернулся в свою отдаленную йоркширскую деревню¹⁴⁴. Какое же впечатление произвела бельгийская столица на двух молодых женщин, оставшихся там без сопровождающих? Надо полагать, они жестоко страдали от резкой перемены обстановки, вдали от своего любимого дома и обожаемых вересковых пустошей. Однако опорой им служило непоколебимое желание достичь поставленной цели. Вот что писала Шарлотта, имея в виду Эмили:

В возрасте уже более двадцати лет, занимаясь до этого самостоятельно, с прилежанием и упорством, она приехала вместе со мной учиться в школе на континенте. Здесь началась та же история: она страдала и не могла примириться с чуждой ей обстановкой. Только теперь этот конфликт углублялся сильным отвращением, которое вызывал в ее прямодушной еретической английской душе римский католицизм, и особенно иезуитство. Снова казалось, что она не выдержит жизни среди чужих, однако на этот раз она решила идти до конца со всей присущей ей решительностью. На свои прошлые поражения она оглядывалась с раскаянием и чувством стыда и была полна решимости добиться своего, даже если победа будет стоить очень дорого. Счастлива же она быть не могла – до тех пор, пока не вернется в свою отдаленную английскую деревню, в старый пасторский дом среди безлюдных йоркширских гор.

Они хотели учиться. Они приехали сюда, чтобы учиться. И они взялись за учебу. Если у них имелась ясная цель, достигнуть которую можно было только через общение с другими людьми, их характеры как бы менялись на глазах; в другое время сестры оставались на редкость робкими. Миссис Дженкинс говорила мне, что просила Шарлотту и Эмили проводить с ней воскресные и праздничные дни, но потом поняла, что они испытывают от этих визитов больше неудобств, чем радости. Эмили, по ее воспоминаниям, едва ли произнесла когда-либо хоть слово длиннее одного слога. Шарлотта иногда приходила в волнение и тогда могла говорить на некоторые темы очень хорошо и красноречиво. Прежде чем начать, она обычно поворачивала стул, на котором сидела, несколько в сторону, словно для того, чтобы не видеть лицо собеседника.

Но в Брюсселе было много и такого, что вызывало отклик в ее мощно развитом воображении. Наконец-то она видела часть того величественного мира, о котором столько мечтала. По улицам шли толпы веселых людей – как и столетиями ранее, менялись только костюмы. С каждым уголком города было связано какое-то историческое предание, восходящее к баснословным временам, когда еще жили Жан и Жанника. Эти гиганты-аборигены, по легенде, заглянули за стену высотой в сорок футов, стоявшую в том месте, где теперь проходит улица Вилла Эрмоза, и увидели новых поселенцев, которые впоследствии изгнали великанов из родной страны, где те жили со времен потопа. Огромный величественный собор Святой Гудулы с картинами на библейские темы, удивительные ритуалы и церемонии, принятые в католической церкви, – все это производило глубокое впечатление на девушек, привыкших к голым стенам и простой службе в хауортской церкви. Они негодовали на себя за собственную впечатлительность, и их самоотверженные протестантские сердца восставали против лживой Дуэссы¹⁴⁵, насылавшей на них чары.

Дом, где располагался пансион мадам Эже и где Шарлотте и Эмили довелось учиться, наводил чудесные ассоциации: они проходили процессией призраков через галерею старинных комнат и по тенистым аллеям садов. Если выйти на великолепную рю Рояль, то вблизи статуи генерала Бельяра вы увидите четыре пролета широкой каменной лестницы, которые ведут вниз – на улицу Изабеллы. Трубы находящихся поблизости домов при этом оказываются ниже того места, где вы стоите. Напротив нижнего пролета на вас смотрит фасад большого старинного дома, а справа от него, в глубине, располагается отгороженный стеной просторный сад. Перед оградой сада, на той же стороне, что и дом, стоят в ряд небольшие старинные живописные домики, и ветви старых деревьев касаются их низких крыш. Домики эти очень напоминают странноприимные дома, которые и сейчас можно увидеть в маленьких английских городах. Улица Изабеллы выглядит так, будто ее совсем не коснулись перестройки, происходившие здесь в течение трех последних столетий: до нее можно легко добросить камень из любого окна тех современных гранд-отелей, что были возведены на рю Рояль по последней парижской моде.

В XIII столетии нынешнюю улицу Изабеллы называли Фосс-о-Шьен¹⁴⁶, и место, где сейчас находится пансион мадам Эже, занимала герцогская псарня. Затем псарню сменил госпиталь – так в старину называли богадельни. Бездомные и нищие, а может быть, и прокаженные искали приют в стоявшем здесь здании у монахов одного из религиозных орденов. Ров, предназначавшийся для обороны, через столетие сменили плодовые сады и огороды для выращивания лекарственных трав. Затем это место заняла аристократическая гильдия арбалетчиков. Вступающие в гильдию должны были подтвердить свое благородное происхождение и доказать, что их дворянская кровь не смешивалась с иной в течение нескольких столетий. Принимаемый в гильдию давал торжественную клятву, что он не будет искать других развлечений и посвятит все свое время упражнениям в благородном искусстве стрельбы из арбалета. Раз в год устраивалось грандиозное состязание, проходившее под покровительством некоего святого. Во время этого соревнования к шпилю церкви привязывалась птица или нечто напоминавшее по форме птицу, и сбивший ее стрелой объявлялся победителем.[5]5
  Скотт так описывает это соревнование, называемое «стрельбой по попугаю»: «Для этой старинной забавы ранее использовались луки, однако теперь (в 1679 г.) их сменили ружья. Целью является фигурка птицы с частично раскрашенными перьями, так что она напоминает попугая. Она подвешивается на шесте и служит мишенью, в которую соревнующиеся по очереди разряжают свои мушкеты и карабины с расстояния в семьдесят шагов. Тот, чья пуля достигает цели, получает гордый титул „капитана попугая“, который носит до конца своих дней. Его обычно с почетом сопровождают в самый респектабельный из окрестных трактиров, где вечер завершается попойкой, проводимой под его эгидой, а также, если он может себе это позволить, и за его счет» («Пуритане»).


[Закрыть] Он получал титул короля арбалетчиков, который носил в течение года, и на победителя, соответственно, водружалась украшенная драгоценными камнями корона – он имел право носить ее также в течение двенадцати месяцев. По истечении этого срока король превращался в обыкновенного члена гильдии и мог снова выступать в соревнованиях. Если король умирал во время царствования, то его семья обязывалась вручить корону церкви святого – покровителя гильдии и изготовить похожий приз для следующего состязания. Эти благородные арбалетчики в Средние века составляли своего рода гвардию царствующих особ и неизменно занимали сторону аристократии, а не народа в многочисленных раздорах и восстаниях, происходивших во фламандских городах. Поэтому они пользовались покровительством власть имущих и с легкостью получили от них владения в завидном месте для устройства площадки, на которой могли бы упражняться в своем искусстве. И таким образом, они заняли старый «Собачий ров», а также большой сад странноприимного дома, раскинувшийся в тихой и солнечной низине под обрывом.

Однако в XVI веке потребовалось проложить улицу прямо через площадку, где упражнялись «Arbaletriers de Grand Serment»¹⁴⁷. После долгого сопротивления арбалетчики были вынуждены уступить настояниям своей любимой инфанты Изабеллы¹⁴⁸, которая сама была членом гильдии и даже сбила птицу, став королевой 1615 года. Она вручила им много утешительных подарков, а благодарный город, который долго ждал, когда благородные арбалетчики прекратят чинить препятствие строительству прямой дороги к собору Святой Гудулы, назвал улицу в ее честь. Изабелла как бы в качестве компенсации велела построить для арбалетчиков «большую усадьбу» на новой улице. Эта усадьба была расположена напротив площадки для упражнений и имела в плане квадратную форму. На дальней от улицы ее стене и сейчас можно прочесть:

PHILLIPPO IIII. HISPAN. REGE. ISABELLA-CLARA-EUGENIA HISPAN. INFANS. MAGNÆ GULDÆ REGINA GULDÆ FRATRIBUS POSUIT¹⁴⁹.

В этом здании проходили все блестящие празднества гильдии арбалетчиков. Глава ее жил здесь постоянно, чтобы всегда быть доступным братии. Большой зал использовался для придворных балов и праздников, куда арбалетчиков не пускали. По приказу инфанты построили и маленькие дома на той же улице, чтобы они служили жильем ее «дворянской гвардии» и «гвардии горожан»: у каждого должен был быть свой домик, и некоторые из них сохранились до нашего времени, они-то и напоминают английские странноприимные дома. Сама квадратная «большая усадьба» с ее просторным залом, когда-то служившим для придворных балов, где танцевали темноволосые важные испанцы и светловолосые аристократки Брабанта и Фландрии, превратилась в школу для бельгийских девочек. Вся бывшая площадка арбалетчиков занята теперь пансионом мадам Эже.

Этой даме помогал в преподавании ее супруг – добрый, умный и глубоко религиозный человек. Я имела счастье познакомиться с ним¹⁵⁰, и он снабдил меня многими весьма интересными деталями о пребывании в Брюсселе двух мисс Бронте, сохранившимися в памяти как у него, так и у его жены. Он имел возможность общаться с ними очень близко, поскольку давал им уроки французского языка и литературы в школе. Вот короткий отрывок из письма, написанного ко мне французской дамой, живущей в Брюсселе и способной судить обо всем из первых рук. По этому письму видно, как относятся к мсье Эже у него на родине.

Je ne connais pas personellement M. Héger, mais je sais qu’il est peu de caractères aussi nobles, aussi admirables que le sien. Il est un des membres les plus zélés de cette Société de S. Vincent de Paul dont je t’ai déjà parlé, et ne se contente pas de servir les pauvres et les malades, mais leur consacre encore les soirées. Après des journées absorbées tout entières par les devoirs que sa place lui impose, il réunit les pauvres, les ouvriers, leur donne des cours gratuits, et trouve encore le moyen de les amuser en les instruisant. Ce dévouement te dira assez que M. Héger est profondement et ouvertement religieux. Il a des manières franches et avenantes; il se fait aimer de tous ceux qui l’approchent, et surtout des enfants. Il a la parole facile, et possède à un haut degré l’éloquence du bon sens et du cœur. Il n’est point auteur. Homme de zèle et de conscience, il vient de se démettre des fonctions élevées et lucratives qu’il exerçait à l’Athenée, celles de Préfet des Études, parce qu’il ne peut y réaliser le bien qu’il avait esperé, introduire l’enseignement religieux dans le programme des études. J’ai vu une fois Madame Héger, qui a quelque chose de froid et de compassé dans son maintien, et qui prévient peu en sa faveur. Je la crois pourtant aimée et appreciée par ses élèves¹⁵¹.

В феврале 1842 года, когда Шарлотта и Эмили Бронте поступили в пансион, там одновременно училось от восьмидесяти до ста учениц.

Мсье Эже полагает, что вначале они совсем не знали французского. Однако мне кажется, они владели разговорным языком так же (столь же мало), как любые другие английские девушки, которые никогда не бывали за границей и только учились отдельным французским выражениям и произношению у англичанок. Сестры держались вместе и сторонились веселых, шумных, сдружившихся между собой бельгийских девушек, которые, в свою очередь, полагали, что новые английские ученицы дики и выглядят ужасно: их манера одеваться была странной, чудаковатой и «островитянской». Эмили имела склонность к определенной моде, уродливой и нелепой даже в то время, когда она господствовала повсеместно: широкие у плеча и сужающиеся к локтю или запястью рукава, и неизменно носила их даже через много лет после того, как они канули в Лету. Ее юбки не имели ни складок, ни волн, но висели на ее худой фигуре, прямые и длинные. С другими людьми сестры говорили только по необходимости. Они были поглощены своими серьезными мыслями, их грызла тоска по родине, и поэтому они не были склонны ни к пустым разговорам, ни к веселым играм. Мсье Эже, понаблюдав за ними в первые недели их пребывания в доме на улице Изабеллы, понял, что этих девушек, с их недюжинными характерами и необыкновенными талантами, надо учить французскому совсем не так, как он обычно учил приехавших из Англии. Судя по всему, он ставил Эмили выше по таланту, чем Шарлотту, впрочем оценка самой Шарлотты в этом совпадала с его мнением. Эмили имела способности к логическому мышлению и аргументированному спору, необычные и для мужчин и уж совсем редкие у женщин, – так считал мсье Эже. Однако силу этого таланта снижали присущие Эмили упрямство и упорство, которые делали ее невосприимчивой к любым аргументам, когда дело касалось ее желаний или ее чувства справедливости. «Ей следовало родиться мужчиной, из нее получился бы великий мореплаватель, – говорил о ней мсье Эже. – Ее мощный интеллект угадал бы, где нужно искать новые области, путем изучения уже известных, а ее сильная несгибаемая воля никогда не спасовала бы перед трудностями, только смерть смогла бы остановить ее». Более того, воображение Эмили было таково, что если она сочиняла некую историю, то описание сцен и персонажей оказывалось настолько живым, убедительным и логичным, что рассказ захватывал читателя и склонял на свою сторону независимо от того, каковы были прежде его убеждения и его понимание истины. Однако в сравнении с сестрой Эмили казалась эгоистичной и суровой. Шарлотта же всегда была бескорыстной (по свидетельству мсье Эже), и ее старания умиротворить младшую сестру приводили к тому, что Эмили даже бессознательно помыкала ею.

Посоветовавшись с женой, мсье Эже объявил своим английским ученицам, что он хочет оставить старый метод, основанный на тщательном изучении грамматики и словаря, и попробовать новый – похожий на тот, который иногда применяют для обучения его самых старших французских и бельгийских учеников. Он предложил следующее: сам мсье Эже будет читать вслух шедевры известных французских писателей (такие как поэма на смерть Жанны д’Арк Казимира Делавиня; фрагменты из Боссюэ, превосходные переводы Послания святого Игнатия римским христианам в «Bibliothèque Choisie des Pères de l’Eglise»¹⁵² и т. д.), а после того, как ученицы получат представление о воздействии целого произведения, они смогут вместе с учителем проанализировать его по частям, указывая, в чем такой-то автор безупречен, а где у него можно найти недостатки. Мсье Эже полагал, что этот метод подходит для новых, способных учениц, с их любовью ко всему умственному, рафинированному, благородному, с умением ухватить звучание чужого стиля и затем выразить свои мысли в похожей манере.

Изложив свой план, он ждал ответа. Эмили заговорила первой. Она сказала, что не видит ничего хорошего в подобном методе и что, усвоив его, они потеряют оригинальность собственных мыслей и выражений. Она была готова вступить в спор по этому поводу, но для споров у мсье Эже не было времени. Затем высказалась Шарлотта. Она тоже выразила сомнение в успехе предложенного плана, но была готова последовать совету мсье Эже, поскольку считала себя обязанной слушаться его как ученица учителя. Прежде чем рассказать о результатах такого учения, может быть, небесполезно дать отрывок из письма Шарлотты, в котором рассказывается о первых впечатлениях от новой жизни.

Брюссель, 1842 год (май?)

Недавно мне исполнилось двадцать шесть лет. И в зрелом возрасте я все еще ученица школы и очень рада пребывать в таком качестве. Сначала мне казалось странным подчиняться власти учителя, вместо того чтобы осуществлять эту власть самой: подчиняться распоряжениям, вместо того чтобы давать их. Но мне все это нравится. Наверное, с такой же жадностью корова, которую долго держали на сухом сене, возвращается к свежей траве. Не смейся над моим сравнением. Для меня естественно подчиняться и совсем не естественно командовать.

Здесь много учениц, около сорока, считаются «экстернами», то есть приходят учиться в дневное время, а еще двадцать – «пансионерки», то есть живут в доме. Мадам Эже, директриса школы, – дама точно того же склада ума, степени образованности и качеств интеллекта, что и мисс ***¹⁵³. Я полагаю, что некоторые суровые черточки в ее характере смягчены, поскольку она не испытала жестокого разочарования в жизни и не «закисла» впоследствии. Короче говоря, это замужняя дама, а не девица. В школе работают три учительницы: мадмуазель Бланш, мадмуазель Софи и мадмуазель Мари. Первые две не обладают какими-либо выразительными характерами. Одна из них старая дева, вторая скоро будет таковой. Что касается мадмуазель Мари, то она весьма талантлива и оригинальна, но порывиста и ведет себя так, что все в школе, за исключением нас с Эмили, сделались ее врагами. Кроме этих постоянных учительниц, в школе работают семь приходящих преподавателей, которые ведут разные предметы: французский, рисование, музыку, пение, письмо, арифметику и немецкий. Все в пансионе католики, за исключением нас и еще одной девушки, а также гувернантки детей хозяйки – англичанки, чье положение можно определить как нечто среднее между горничной и няней. Различие в стране происхождения и религии проводит серьезную границу между нами и всеми остальными. Мы здесь живем в совершенной изоляции. Но это не значит, что я несчастлива, наоборот, эта жизнь просто замечательна, она гораздо больше соответствует моей природе, чем служба гувернантки. Все мое время занято и проходит очень быстро. До сих пор и у меня, и у Эмили со здоровьем все было в порядке, и потому мы могли прилежно учиться. Есть тут еще один человек, о котором я тебе пока не писала, – мсье Эже, супруг хозяйки. Он профессор риторики, человек достойный и умный, однако обладающий холерическим, вспыльчивым темпераментом. Как раз сейчас он весьма сердит на меня, поскольку я сделала перевод, который он заклеймил как «peu correct»¹⁵⁴. Прямо он мне не сказал, но написал эти слова на полях моей книги и спросил коротко и сердито: как так получается, что мои сочинения всегда оказываются лучше, чем мои переводы? Ему это кажется необъяснимым. Кроме того, несколько недель назад он под влиянием минуты запретил мне пользоваться как словарем, так и грамматикой при переводе самых сложных английских сочинений на французский. Это делает работу куда тяжелее и вынуждает меня время от времени вставлять английские слова, а когда учитель это видит, у него глаза вылезают на лоб. С Эмили они плохо ладят. Эмили работает как лошадь, ей приходится преодолевать серьезные трудности – гораздо больше тех, с какими сталкиваюсь я. Ведь те, кто приезжает учиться во французскую школу, должны прежде хорошо овладеть языком, в противном случае они потеряют много времени, поскольку учебный курс предназначен для носителей языка, а не для иностранцев. Несколько частных уроков, которые соизволил дать нам мсье Эже, вероятно, рассматривались как большое одолжение, и мне кажется, что они вызвали недовольство и зависть у других учениц школы.

Ты осудишь меня за краткость и скуку этого письма. Есть тысячи вещей, которые я хотела бы тебе рассказать, но у меня не хватает времени. Брюссель – красивый город. Бельгийцы ненавидят англичан. Их внешние правила поведения – более строгие, чем наши. Шнуровать корсет и при этом не носить шейный платок считается тут крайне неприличным.

Фрагмент этого письма, где мсье Эже представлен как учитель, запретивший своим ученицам пользоваться словарем и грамматикой, относится, надо полагать, к упомянутому выше времени, когда он решил попробовать новый метод обучения французскому языку: ученицы должны были ухватывать дух и ритм текста на слух, чтобы сразу усвоить его благородный тон, а не корпеть над грамматическими правилами. Этот эксперимент представляется мне весьма смелым со стороны учителя, однако мсье Эже, без сомнения, знал, что делает. Результаты хорошо видны в сочинении – одном из Шарлоттиных «devoirs»¹⁵⁵, написанных в то время. Мне хотелось бы в качестве иллюстрации подобного подхода сначала вернуться к моему разговору с мсье Эже о том, как он пытался сформировать определенный стиль письма у своих учениц, а затем в доказательство успешности метода я приведу этот «devoir» Шарлотты с пометками учителя.

Мсье Эже рассказывал, что однажды летом (сестры Бронте занимались под его руководством уже четыре месяца) он прочитал им знаменитый литературный портрет Мирабо, сделанный Виктором Гюго¹⁵⁶; «mais, dans ma leçon je me bornais à ce qui concerne Mirabeau Orateur. C’est après l’analyse de ce morçeau, considéré surtout du point de vue du fond, de la disposition, de ce qu’on pourrait appeler la charpente qu’ont été faits les deux portraits que je vous donne»¹⁵⁷. Затем мсье Эже пишет, что указал ученицам на погрешность в стиле Гюго – постоянные преувеличения, а также на то, что его выражения отличаются красотой «нюансов». После этого учитель дал ученицам задание – написать подобные же литературные портреты. Выбор темы мсье Эже оставил им самим. «Очень важно, – замечал он, – прежде чем садиться писать сочинение, как следует обдумать и прочувствовать его тему. Я не могу предсказать, какой предмет вызовет отклик в ваших сердцах и умах. Это вы должны решить сами». В оригинале приводимого ниже текста мсье Эже писал свои замечания на полях. Я выделила слова Шарлотты, для которых учитель подобрал более удачные выражения, а его заметки поместила в скобки.

IMITATION

Le 31 Juillet 1842

PORTRAIT DE PIERRE L’HERMITE¹⁵⁸ CHARLOTTE BRONTË

De temps en temps, il paraît sur la terre des hommes destinés à être les instruments [prédestinés] de grands changements, moraux ou politiques. Quelquefois c’est un conquérant, un Alexandre ou un Attila, qui passe comme un ouragan, et purifie l’atmosphère moral, comme l’orage purifie l’atmosphère physique; quelquefois, c’est un révolutionnaire, un Cromwell, ou un Robespierre, qui fait expier par un roi les vices de toute une dynastie; quelquefois c’est un enthousiaste réligieux comme Mahomet, ou Pierre l’Ermite, qui, avec le seul levier de la pensée soulève des nations entières, les déracine et les transplante dans des climats nouveaux, peuplant l’Asie avec les habitants de l’Europe. Pierre l’Ermite était gentilhomme de Picardie, en France, pourquoi donc n’a-t-il passé sa vie comme les autres gentilhommes ses contemporains ont passé la leur, à table, à la chasse, dans son lit, sans s’inquiéter de Saladin, ou de ses Sarrasins? N’est-ce pas, parce qu’il y a dans certaines natures, une ardeur [un foyer d’activité] indomptable qui ne leur permet pas de rester inactives, qui les force à se remuer afin d’exercer les facultés puissantes, qui même en dormant sont prêtes comme Sampson à briser les nœuds qui les retiennent?

Pierre prit la profession des armes; si son ardeur avait été de cette espèce [si il n’avait eu que cette ardeur vulgaire] qui provient d’une robuste santé il aurait [c’eût] été un brave militaire, et rien de plus; mais son ardeur était celle de l’âme, sa flamme était pure et elle s’élevait vers le ciel.

Sans doute [Il est vrai que] la jeunesse de Pierre, était [fut] troublée par passions orageuses; les natures puissantes sont extrèmes en tout, elles ne connaissent la tiédeur ni dans le bien, ni dans le mal; Pierre donc chercha d’abord avidement la gloire qui se flétrit, et les plaisirs qui trompent, mais il fit bientôt la découverte [bientôt il s’aperçut] que ce qu’il poursuivait n’était qu’ une illusion à laquelle il ne pourrait jamais atteindre; il retourna donc sur ses pas, il recommença le voyage de la vie, mais cette fois il évita le chemin spacieux qui mene à la perdition et il prit le chemin étroit qui mene à la vie; puisque [comme] le trajet était long et difficile il jeta la casque et les armes du soldat, et se vêtit de l’habit simple du moine. A la vie militaire succéda la vie monastique, car, les extrêmes se touchent et chez l’homme sincère la sincérité du repentir amène [nécessairement à la suite] avec lui la rigueur de la pénitence. [Voilà donc Pierre devena moine!]

Mais Pierre [il] avait en lui un principe qui l’empéchait de rester longtemps inactif, ses idées, sur quel sujet qu’il soit [que ce fût] ne pouvaient pas être bornées; il ne lui suffisait pas que lui-même fût religieux, que lui-même fût convaincu de la réalité de Christianisme (sic) il fallait que toute l’Europe que toute l’Asie partageât sa conviction et professât la croyance de la Croix. La Piété [fervente] élevée par le Génie, nourrie par la Solitude fit natre une éspèce d’inspiration [exalta son âme jusqu’à l’inspiration] dans son ame, et lorsqu’il quitta sa cellule et reparut dans le monde, il portrait comme Moïse l’empreinte de la Divinité sur son front, et tout [tous] réconnurent en lui le veritable apôtre de la Croix.

Mahomet n’avait jamais rémué les molles nations de l’Orient comme alors Pièrre remua les peuples austères de l’Occident; il fallait que cette éloquence fût d’une force presque miraculeuse qui pouvait [puisque’elle] persuader [ait] aux rois de vendre leurs royaumes afin de procurer [pour avoir] des armes et des soldats pour aider [à offrir] a Pierre dans la guerre sainte qu’il voulait livrer aux infidèles. La puissance de Pierre [l’Ermite] n’était nullement une puissance physique, car la nature, ou pour mieux dire, Dieu est impartial dans la distribution de ses dons; il accorde à l’un de ses enfants la grâce, la beauté, les perfections corporelles, à l’autre l’esprit, la grandeur morale. Pierre donc était un homme, petit d’une physionomie peu agréable; mais il avait ce courage, cette constance, cet enthousiasme, cette energie de sentiment qui écrase toute opposition, et qui fait que la volonté d’un seul homme devient la loi de toute une nation. Pour se former une juste idée de l’influence qu’exerça cet homme sur les caractères [choses] et les idées de son temps il faut se le représenter au milieu de l’armée des croisées, dans son double rôle de prophète et de guerrier; le pauvre ermite vêtu du pauvre [de l’humble] habit gris est la plus puissant qu’un roi; il est entouré d’une [de la] multitude [avide] une multitude qui ne voit que lui, tandis que lui, il ne voit que le ciel; ses yeux levés semblent dire «Je vois Dieu et les anges, et j’ai perdu de vue la terre!»

Dans ce moment le [mais ce] pauvre habit [froc] gris est pour lui comme le manteau d’Elijah; il l’enveloppe d’inspiration; il [Pierre] lit dans l’avenir; il voit Jerusalem delivrée; [il voit] le saint sepulchre libre; il voit le croissant argent est arraché du Temple, et l’Oriflamme et la Croix rouge sont établi à sa place; non seulement Pierre voit ces merveilles, mais il les fait voir à tous ceux qui l’entourent, il ravive l’espérance, et le courage dans [tous ces corps epuisés de fatigues et de privations]. La bataille ne sera livrée que demain, mais la victoire est décidée ce soir. Pierre a promis; et les Croisées se fient à sa parole, comme les Israélites se fiaient à celle de Moïse et de Josué¹⁵⁹.

Эмили в свою очередь выбрала в качестве темы для такого же сочинения описание Гарольда Английского накануне битвы при Гастингсе¹⁶⁰. Ее «devoir» кажется мне более выразительным, чем сочинение Шарлотты, по силе и воображению и совершенно равным ему по языку. В обоих случаях видно, несколько слабо они владели навыками практического французского языка, когда приехали в Брюссель в феврале, и то, что они способны писать без помощи словаря и грамматики, весьма необычно и примечательно. Мы еще увидим, как продвинулась Шарлотта в легкости и грациозности стиля год спустя.

В выборе тем, когда ей предоставлялась такая возможность, Шарлотта часто обращалась к Ветхому Завету, с которым, как показывают все ее сочинения, была очень хорошо знакома. Картинность и красочность (если можно так выразиться), а также величие и широта библейского повествования глубоко впечатляли ее. Как выразился мсье Эже, «еlle était nourrie de la Bible»¹⁶¹. После прочтения поэмы Делавиня о Жанне д’Арк она выбрала тему «Видение и смерть Моисея на горе Нево». Просматривая этот «devoir», мое внимание привлекли некоторые замечания мсье Эже. Описав в спокойных и простых выражениях обстоятельства, при которых Моисей покинул свой народ, Шарлотта обращается к собственному воображению и в порыве вдохновения рассказывает о том, как пророк, глядя на Землю обетованную, прозревает прекрасное будущее избранного народа, его процветание. Однако, не дойдя и до середины этого блестящего описания, она прерывает себя, чтобы обсудить сомнения, которые возникали по поводу чудес в Ветхом Завете. Мсье Эже замечает на это: «Когда Вы пишете, старайтесь сначала изложить Ваши соображения холодным, прозаическим языком. Но если уж Вы дали волю своему воображению, то не пытайтесь укротить его разумом». Затем Шарлотта пишет о том, что Моисей видит дев, ведущих вечером свои стада на водопой. В ее описании девы украшены гирляндами цветов. Здесь учитель напоминает о необходимости соблюдения правдоподобия: Моисей со своей высоты мог видеть горы и долины, группы девушек и стада овец, но вряд ли мог разглядеть детали одежды или украшения на их головах.