Текст книги "А... В... С"

Автор книги: Элиза Ожешко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 2 страниц)

Приятельница Рожновской, владелица двух домиков, сухощавая невысокая женщина, выделявшаяся среди прочих свидетелей своим шелковым платьем и изящными манерами, тихо, с заискивающей улыбкой заявила, что книжки, лежащие перед судьями в качестве corpus delicti [1]1
  Вещественные доказательства (лат.).


[Закрыть], купила она и действительно подарила их Липской, которая подготовила ее сына в первый класс гимназии; подготовила так хорошо, что, будь он постарше, его приняли бы, может быть, во второй класс. И учила Липская добросовестно, так добросовестно, что было неловко не повысить ей плату за уроки. Если бы она могла предположить, что во всем этом есть нечто недозволенное, то не поступила бы так, но она дает честное слово, что была очень далека от подобной мысли. Раз есть ребенок, надо же позаботиться о его воспитании, а тут по соседству такая порядочная, добросовестная учительница и за уроки берет дешевле, чем другие… Девушка она бедная да еще сирота… Тут свидетельница сделала почтительный реверанс, а затем, попрежнему мило улыбаясь, села рядом с Рожновской, только губы и веки ее слегка вздрагивали.

Настала очередь прачки, жены пьяницы слесаря. Однако от нее нельзя было добиться никакого толку, ибо эта женщина, высокая и худая, с лицом, изборожденным морщинами – следами горя и забот, – в грубой короткой юбке, в большом платке, накинутом на голову и плечи, была так испугана и расстроена, что, кроме нескольких невразумительных слов, ничего сказать не могла. Плечи ее под большим платком дрожали, из глаз, воспаленных от пара и жара утюгов, струились слезы и скатывались, как горох, на натруженные, обожженные руки, сложенные на груди. Из всего сказанного ею можно было понять только, что у нее двенадцатилетний сын, муж пьяница, что шинок находится в том же самом доме… ученье… хорошая барышня… Ее сразу посадили на место и стали допрашивать печника. Этот выступил не только от своего имени, но и от имени жены слесаря, говорил много, быстро и так громко, что ему раза два предложили говорить потише. Он тотчас подчинился, но тут же своей жилистой сильной рукой начал теребить медную цепочку от часов и ерошить густые жесткие волосы, а потом снова загорелся и громче, чем полагается, как-то особенно молодецки, доказывал, что, если за учение своей дочери он расплачивался с учительницей картофелем и овощами, значит ему хотелось, чтобы дочь его чему-нибудь научилась. Послать дочку в школу он не может – дорого… Что же ему, спрашивается, было делать? И в чем его вина? И вот эта барышня, она в чем виновата?.. Задав этот вопрос, он так развел руками и так вытаращил глаза, как будто весь мир перевернулся вверх дном и никто не хочет ему объяснить, почему это с ним произошло. После печника давали показания пекарь, дворник, какой-то извозчик, вдова какого-то чиновника, а под конец – дольше и пространнее всех – тот, кто собственно и обнаружил в верхнем этаже того дома, где помещается шинок, школу, в которой учили ребят, что у пчелы четыре крылышка, шесть ножек, два рожка и жало; что если из десяти вычесть четыре, то остаток будет шесть, и что не надо делать другому того, чего ты себе не желаешь.

Умолк голос последнего свидетеля. Когда наступила тишина, Иоанна медленно подняла взор на присутствующих, занимавших половину зала. Все молча сидели на скамьях и внимательно следили за ходом дела. В пестрой и неподвижной в эту минуту массе людей выделялся один человек, который не сидел, а стоял. Чтобы лучше видеть все происходящее в зале, он встал за рядами скамеек на маленькое возвышение и так плотно прижался к стене, словно прирос к ней. Иоанна с изумлением впилась в него глазами. Это был ее брат, но выглядел он не так, как всегда. Худые руки он скрестил и крепко прижал к груди; на белом как полотно лице пламенели два красных пятна, они заливали щеки и подступали к самой оправе его темных очков. Он часто дышал, рот его был полуоткрыт, что, впрочем, случалось с ним нередко, но сейчас эта характерная для него черта казалась ей не признаком равнодушия или апатии, как раньше, а проявлением глубокого страдания. С напряженным вниманием выслушал он краткую, но суровую обвинительную речь прокурора и запутанную, произнесенную заплетающимся языком речь адвоката. Затем председатель суда обратился к Иоанне, заявив, что ей предоставляется последнее слово, и спросил, что она может и хочет сказать в свое оправдание.

За высоким тяжелым барьером скамьи подсудимых снова поднялась худенькая белокурая девушка в черном платье. Она стояла, опустив глаза, стояла спокойно, только тихий голос ее чуть дрожал:

– Я учила детей, и мне казалось, что я поступаю хорошо…

Но вдруг в ее лице произошла разительная перемена. Какое-то новое чувство бурно вспыхнуло в ней, она подняла голову, глаза ее блеснули, губы вздрогнули, и, как бы исправляя только что сказанное, она громко, отчетливо произнесла:

– Я уверена, что поступала хорошо.

Очевидно, она не знала закона, но незнание закона никого не оправдывает. Она, безусловно, была виновна. Однако – удивительное дело – председатель суда почему-то не сразу встал, чтобы удалиться вместе со своими коллегами в комнату совещаний, он некоторое время сидел неподвижно, слегка приподняв голову и пристально всматриваясь в подсудимую. Что же выражал его взгляд? Этого никто из присутствовавших в зале не мог бы сказать, так как председатель суда сидел слишком далеко от них. Смотрели на нее и другие члены суда, причем один из них сильно нахмурил брови. Продолжалось все это минуту, быть может две, после чего судьи встали и удалились на совещание. Они долго не возвращались. Публика стала, проявлять нетерпение: казалось бы, дело несложное, простое, закон ясен, доказательства налицо, даже сама подсудимая не опровергала фактов. Почему же так долго длится совещание?

Но вот судебный пристав объявил зычным голосом:

– Суд идет!

Все поднялись с мест, стараясь не производить шума. Председатель суда, стоя вместе с другими судьями у стола, покрытого красным сукном, начал читать приговор. Все обратили внимание на то, что теперь голос его звучал уже не так громко, как раньше.

– Двести рублей денежного штрафа или в случае несостоятельности три месяца тюремного заключения.

Судебное заседание окончено. Публика расходится. Юристы, собравшись небольшими группами, шепчутся по поводу того, что приговор, в сравнении со статьей закона, вынесен мягкий, очень мягкий. Если бы судили по всей строгости, наказание было бы гораздо более тяжким.

Но ведь мягкость и тяжесть наказания понятия весьма условные. Так, вероятно, думал Мечислав Липский, потому что, выслушав приговор, он не шелохнулся, попрежнему стоя у стены и скрестив на груди руки. Проходивший мимо чиновник в мундире с узенькой золотой нашивкой у ворота, увидев его, остановился. Очевидно, он был знаком с Липским, так как сочувственно улыбнулся и заговорил с ним:

– Ну что ж, Мечислав Зыгмунтович? Все окончилось лучше, чем можно было ожидать. Судьи ведь тоже люди. А как вы решите? Штраф или арест? Завтра утром я сам приду к вам. Но советую, лучше заплатите… Двести рублей не бог весть какие деньги, а барышню жаль…

И чиновник пошел дальше. Тогда Мечислав оторвался от стены и кинулся к выходу. Сослуживцы хотели было задержать его и что-то сказать, может быть дать совет… Но глаза его так горели, что даже темные очки не могли скрыть их блеска, а острыми локтями он расталкивал всех вокруг. Так он пробился в светлую галерею с длинным рядом огромных незавешенных окон, по которой медленно продвигалась публика, затем вместе с другими стал спускаться по лестнице. Тут он огляделся по сторонам и в нише одного из окон увидел Иоанну. Она стояла там, вероятно поджидая его, а может быть, не имея сил и мужества протолкнуться сквозь толпу. В эту минуту она следила за группой лиц, находившихся уже в противоположном конце галереи. Это были две женщины и мужчина – известный всему городу красавец доктор Адам, к которому дамы относились с особым расположением. Как и многие другие, он приехал сегодня послушать интересное судебное дело, и не трудно было заметить, что он взволнован и огорчен. Однако, когда одна из его спутниц, высокая, нарядно одетая девушка, улыбаясь, заговорила с ним, он тоже улыбнулся и еще на верхней площадке лестницы поспешил взять ее под руку. В то же мгновенье Иоанна почувствовала, что кто-то дернул ее за рукав, и увидела Мечислава; он нагнулся к ней и быстро прошептал:

– Ступай домой. Я сейчас идти с тобой не могу. У меня важные дела в городе. Вернусь часа через два. А ты ступай домой.

Глаза его все еще горели. Глядя на сестру и крепко пожимая ей руку, он добавил:

– Не бойся… только не бойся… не бойся ничего!..

* * *

Несколько часов спустя Мечислав Липский, едва держась на ногах от усталости, поднимался по лестнице в свою квартиру. Он медленно прошел через кухню в смежную с ней комнату и с громким стоном опустился на старомодный жесткий диван. Ом был так утомлен, что лицо его снова стало бледным, как всегда… Задумчивый, печальный, потирал он узкой белой рукой свой нахмуренный лоб. Он даже не удивился, что Иоанны не было в кухне. Вероятно, она спустилась во двор к прачке или ее увела к себе на весь день почтенная Рожновская.

Однако Иоанна была в кухне, но она сидела в темном уголке и ее не было видно за высокой спинкой кровати. Когда вошел брат, она не вскочила с места, как бывало, чтобы поздороваться с ним и спросить, не нужно ли ему чего-нибудь. Быть может, она все еще не могла прийти в себя или была немножко обижена тем, что он так поздно вернулся. Через несколько минут она все-таки встала и тихо вошла в комнату.

– Разве ты дома? Где же ты была? – спросил Мечислав.

– В кухне. Ты меня не заметил. Рожновская присылала за мной, просила, чтобы я провела у нее остаток дня, но мне не хотелось… Я думала, ты скоро вернешься… а ты задержался…

– Да, да! Задержался… – ворчливо подтвердил канцелярист.

Равнодушие брата к ее участи, повидимому, больно кольнуло Иоанну. Она стояла в двух шагах от него, скрестив руки; на ее бледном, худеньком лице блестели глубоко запавшие, грустные глаза.

– Я думала, ты захочешь поговорить со мной в последний день… перед разлукой…

– Какой последний день? Какая разлука? – снова проворчал брат.

– Неужели ты забыл, что завтра меня отведут в тюрьму?

По лицу ее пробежала нервная дрожь, но она продолжала:

– Три месяца – довольно долгий срок… Да и потом, наверное, я уже не вернусь к тебе, а постараюсь найти где-нибудь работу… Надо, стало быть, позаботиться о твоем хозяйстве. Сегодня вечером я составлю точную опись твоего белья и одежды, чтобы ты знал, что у тебя есть, иначе тебя будут обкрадывать. Договорюсь с матерью Костуся, чтобы она каждое утро приходила убирать квартиру и ставить самовар. Дома тебе уже не придется обедать, ведь готовить будет некому. Впрочем, я зайду на минутку к Рожновской, спрошу, не согласится ли она давать тебе обед. Будешь ей платить… Для тебя это будет полезнее, чем еда в ресторане… Ты и без того часто хвораешь… Когда вечером сядешь за работу, лампу зажигай осторожнее, не забудь, а то она у тебя обычно коптит и в комнате полно чаду, а это так вредно для твоих глаз… В кладовке возле кухни есть масло, крупа и мука, а в погребе запас картофеля и овощей… Если будешь обедать у Рожновской, отдай ей все это. Таким образом ты сэкономишь немного денег…

Пока она говорила, Мечислав как-то странно смотрел на нее. В его утомленных, больных глазах было столько радости и вместе с тем столько тоски, что трудно было угадать, расхохочется ли он сейчас, или заплачет… Когда Иоанна замолчала, он спросил:

– Ты все сказала?

– Да, – ответила она. – Впрочем, сегодня вечером или завтра утром я, может быть, вспомню еще что-нибудь…

Не спуская с нее глаз, он покачал головой, не то с удивлением, не то с упреком, потом заговорил своим тягучим, гнусавым голосом:

– И ты в самом деле могла подумать, что я позволю отвести тебя в тюрьму и ты будешь сидеть там три месяца в грязи, вместе с преступниками и падшими женщинами?

Теперь удивилась в свою очередь Иоанна:

– Но как же иначе? Приговор суда… окончательный…

– А разве ты не слышала? Двести рублей штрафа или тюрьма!.. Двести рублей!.. Ясно сказано: двести рублей! Ты не слышала?

Она усмехнулась и пожала плечами.

– Слышала, конечно. Да что толку? Раздобыть двести рублей! Для меня это все равно, что достать с неба луну. Я об этом даже не думала…

– Ага! Не думала! А я вот подумал!.. – воскликнул канцелярист и на этот раз вскочил с дивана, выпрямился во весь рост и так широко развел свои длинные костлявые руки, что стал похож на ветряную мельницу. Размахивая руками, как крыльями мельницы, он громко кричал: – Тюремным сторожам не видать тебя как своих ушей!.. Мне плевать на двести рублей, если дело идет о чести, здоровье, а может, быть, и о жизни моей сестры!.. Ты там, может, не выживешь и трех месяцев!.. Легко сказать! Три месяца в сырости, грязи, в обществе воров и потаскух! Ты не под забором родилась! Ты дочь учителя, хорошо воспитана и такая хрупкая, нежная… Разве ты привыкла к подобным вещам? Если мы обеднели, это еще не значит, что мы должны валяться в тюрьмах с какими-то ворами и пьяницами!.. И все это из-за двухсот рублей! Ха-ха-ха!..

Он не ходил, а метался по комнате, еле переводя дыхание, нервно смеясь и жестикулируя. Иоанна смотрела на него широко раскрытыми от удивления глазами.

– Мечик! Ради бога!.. Что ты болтаешь! Где ты возьмешь столько денег? Ведь это невозможно!

Он остановился и стукнул ладонью по столу.

– А я достал! Вот взял и достал! Теперь ты можешь убедиться, что я не такой тюфяк, каким кажусь, и что ты не так уж одинока!

Она бросилась к нему, схватила его руки и крепко сжала. Лицо ее выражало разноречивые чувства: непредвиденную надежду на избавление от того, чего она в глубине души смертельно боялась, радость, которую ей доставила чуткость брата, но главным образом – недоумение.

– Где ты раздобыл такие деньги, Мечик? Как тебе это удалось? Дорогой мой, что ты сделал?

Он хотел высвободить свои руки, но она все сильнее сжимала их.

– Где раздобыл? Во всяком случае не украл. Ты ведь хорошо знаешь, что не украл. Взял взаймы – и все.

Иоанна вздрогнула.

– Взял взаймы? – вскричала она. – Но это же для тебя разорение, нищета! Как ты вернешь такую огромную сумму? Будешь питаться черным хлебом? Кто тебе одолжил? У нас нет богатых знакомых. Рожновская первая дала бы, если бы у нее были такие деньги, но у нее их нет, и ни у кого из этих бедняков нет. Кто же тебе их одолжил? Кто? Кто? Кто?..

Она до тех пор повторяла этот вопрос, впиваясь в брата пылающим, тревожным взглядом, пока он неохотно, даже сердито не назвал фамилию одного из самых известных в городе ростовщиков… Иоанна так и ахнула, а потом закрыла руками лицо.

– Боже мой! – повторяла она. – Боже мой! Боже!

В течение нескольких минут она ничего больше не в состоянии была произнести. Жизнь ее бедного брата и без того была искалечена, а теперь ради нее, из-за нее он еще попадет в руки ростовщика, запутается в долгах… Впереди – горе, нищета… Она отняла руки от лица и, обняв брата, стала умолять его, чтобы он позволил ей отбыть тюремное заключение. Она уверяла его, что здорова, сильна, молода и легко перенесет это испытание, что человек должен нести ответственность за свои поступки и что страшный долг, которым обременил себя брат, причинит ей во сто раз больше горя и боли, чем три месяца пребывания… в тюрьме!.. Но так как Мечислав не переставал отрицательно качать головой и очень взволнованно, но решительно повторял: «Нет, Иоася, нет, нет! Я не могу согласиться на это», она опустилась на колени и, обнимая его ноги, заклинала внять ее мольбам.

– Мечик! Родной! Позволь мне, позволь пойти туда, а деньги верни… тому, кто их тебе одолжил… Сейчас, сейчас отнеси, сейчас же отнеси!.. Позволь, братец дорогой! Позволь мне пойти туда… Позволь!..

Иоанна горько зарыдала. Ее длинная белокурая коса расплелась, волосы потоком светлого золота обрушились на грубые башмаки канцеляриста. Он быстро нагнулся и, подняв сестру с колен, крепко прижал к груди.

– Дорогая моя, это уже невозможно… Денег я вернуть не могу. Они уже у того чиновника, который должен был сюда явиться завтра утром, чтобы отвести тебя в тюрьму… А теперь ему приходить незачем и не за кем!.. Ха-ха, ха-ха!..

Смеялся он как-то неестественно, нервно, со смешанным чувством торжества и горечи. Она же тихо плакала на его груди. Так вот что случилось! Оттого-то он так долго не возвращался домой. Доставал деньги, а потом отнес их куда следовало! Безграничная благодарность, радость освобождения, жалость к брату и тревога за его будущее пронизывали душу девушки, измученной тяжелыми переживаниями дня. Говорить она была уже не в состоянии, только изо всей силы прижималась к груди этого странного человека, с виду такого подавленного и безжизненного, всегда казавшегося таким равнодушным, а теперь…

Он несколько раз поцеловал ее в голову и в лоб.

– Вот видишь! Оказавшись в беде, ты, наверное, думала, что совсем одинока на свете! Ну, а я? В меня ты не веришь? Правда, в жизни мне не везло… Почему – долго объяснять. Случилось нечто такое, что лишило меня энергии, жизнерадостности, даже здоровья… но сердце у меня осталось и чести никто не отнял… Если бы я не спас родную сестру, да еще такую сестру, как ты, всякий был бы вправе назвать меня бессердечным человеком и даже подлецом.

Она прижалась губами к его руке и тихо сказала:

– Пусть будет по-твоему.

Мечик, усталый, лег на диван у стола, заваленного канцелярскими, бумагами. Иоанна вернулась в кухню и принялась ставить самовар. Наполнив его водой, она с минуту постояла неподвижно с кувшином в руке. Потом, повидимому, заставила себя двигаться: набрала углей из печурки, бросила их в самовар и снова замерла, опустив руки, остановив застывший взгляд на стоявшем у стены шкафчике. Этот шкафчик, должно быть, напомнил ей о чем-то, потому что она подошла к нему и начала вынимать оттуда стаканы и ложечки. Однако ложечки тут же уронила на пол, причем, вместо того чтобы нагнуться и поднять их, она схватила нож и булку. В ее движениях было что-то неестественное, прерывистое, как у машины. Ее мучили какие-то мысли. В конце концов, положив хлеб и нож на стол, она закрыла лицо руками, прижалась лбом к дверцам шкафчика и разразилась громкими рыданиями. Что ей теперь делать? Что ждет ее брата в будущем? Ее жизнь пуста, ужасна, но его заботы, невзгоды, разорение еще ужаснее! Она старалась сдерживать рыдания, боясь, как бы брат рядом в комнате не услышал, и, наконец, перестала плакать. Но приняться за какое-либо дело она не могла, решительно не могла. Ей нужно было думать, думать во что бы то ни стало и мыслями этими истерзать собственное сердце. Она присела на табуретку у окна и предалась раздумью. Безжизненный ее взгляд устремился куда-то вдаль; она не видела ничего, кроме черных уродливых крыш и кусочка неба, затянутого густым облаком дыма, валившего из труб.

В этом зрелище не было ничего занимательного, ничего отрадного. Лицо Иоанны постепенно становилось все более и более мрачным. Слезы на глазах высохли, но обычно бледное лицо покрылось болезненной желтизной, а на поблекших губах в первый раз в жизни появилась горькая, жесткая улыбка. Конечно, она уедет отсюда как можно скорее, безразлично куда, лишь бы получить какую-нибудь работу, любую… Весь свой заработок она будет посылать брату, чтобы он поскорее уплатил злосчастный долг. Но им придется разлучиться… А на душе у нее сейчас так тяжело, что ей даже трудно представить себе, как она будет жить среди чужих людей.

Вдруг входная дверь скрипнула и на пороге показались две детские фигурки. Это был большой Костусь, как всегда в парусиновой куртке, босой, неповоротливый, сутулый. Он вел за руку толстушку Маньку в коротеньком, до колен, полинявшем платьице, быстро семенившую босыми ножками. Не прошло и двух секунд, как мальчик, боязливо и с какой-то угрюмой нежностью поглядывая на Иоанну, опустился на пол возле нее, а девочка, взобравшись к ней на колени, радостно хлопала в ладоши и болтала ножками. У ног Иоанны очутилась охапка черемухи. Эти цветы сын слесаря, наверное, нарвал в чьем-нибудь саду и молча положил их здесь. Сильный запах белоснежных весенних цветов наполнил кухоньку. Иоанна ничего не сказала, только на глаза ее снова набежали слезы. Костусь продолжал смотреть на нее исподлобья, как преданный, пугливый зверек, затем вынул из-за пазухи большую тетрадь, открыл ее и медленно начал читать:

– Лень – мать всех пороков. Кто рано встает, тому бог подает…

А маленькая Манька тоже вынула из-за пазухи букварь – старый, грязный, помятый, и, открыв его на той странице, где была азбука, начала:

– А… В… С…

Иоанна тихо рассмеялась и поцеловала смуглый нахмуренный лоб мальчика и крепкие, румяные щечки девочки. Дети очень обрадовались. Царившая в доме тишина была нарушена. Из соседней комнаты раздался гнусавый голос:

– Кто это там? Иоася, с кем ты разговариваешь? – спросонья спросил Мечик.

Иоанна вспыхнула и, повернувшись лицом к окну, ответила:

– Дети…

– Дети!.. – воскликнул Мечислав и в ту же минуту очутился на пороге. На щеках у него опять появились красные пятна, а глаза горели, но на этот раз от гнева. Да, это был гнев, вызванный страхом. Лицо, весь облик и движения канцеляриста явственно выражали испуг.

– Опять дети?! – повторил он, повысив голос. – Неужто я погибать должен из-за этих несносных сопляков? Мало до сих пор было неприятностей? Вдобавок ко всему я лишусь места в канцелярии и потеряю последний кусок хлеба!

Он порывисто жестикулировал и топал ногами. Испуг придал его голосу необычную силу. Он пронзительно закричал:

– Вон отсюда, мелюзга! Чтобы с сегодняшнего дня вашей ноги здесь не было! Если я вас еще раз увижу здесь – сотру в порошок! Вон! Вон!..

И мальчик и девочка мгновенно исчезли. Иоанна неподвижно стояла у стены, безмолвная, белая как полотно. Несомненно, он имел право, полное право поступить именно так. Безусловно, он поступил правильно. У него были серьезные основания для страха, и он мог требовать, чтобы в его доме все шло так, как он того желает. Однако… О, уйти, уйти, уйти отсюда, и поскорей! Не быть для него обузой, не представлять собой опасности! Помочь ему уплатить долг, сделанный ради нее! Боже! ведь и у маленьких людей есть и гордость и чувство собственного достоинства!

Она зажгла лампу, затем приготовила брату чай, нарезала на тарелке булку и отнесла ему. Он тоже зажег лампу и усердно писал. Ежедневно проводил он долгие часы за такой работой и в канцелярии и дома. Иоанна поставила стакан и тарелку на стол, нагнулась и поцеловала склоненную над бумагами голову брата. О, она нисколько на него не обиделась. Он имел право так поступить, он был напуган, страх этот был ей понятен, но вместе с тем она чувствовала, что ей самой необходимо что-то предпринять, и как можно скорей, как можно скорей!..

Потом она уселась в своей кухоньке и стала вышивать метку на новом носовом платке Мечислава. Сможет ли она еще когда-нибудь делать ему подарки? Эти платки подарила ему она. Как они оба тогда радовались! Пустяк, а сколько удовольствия. Но все это миновало… Красная нитка извивалась по полотну. Иоанна уронила иголку. Нет, сегодня она положительно ничего не может делать. Черемуха, которую принес большой Костусь, наполняла кухню дурманящим ароматом; у печки шумел самовар, из него валил пар; снизу, из шинка, доносились неясные звуки, заглушаемые иногда стуком упавшего предмета или громким ругательством. Это шинок начинал свою обычную ночную жизнь.

Но что это вдруг зашуршало там, за высокой спинкой кровати? В сумраке комнаты что-то зашевелилось, потом на полу возникли чьи-то неясные очертания. Зверек? Ребенок?.. Две ручки уперлись в пол… светлые волосы золотом блеснули на фоне грязной стены, засияла яркая синева глаз… Это был ребенок, в течение нескольких секунд он полз на четвереньках и вдруг с громким смехом вскочил на колени оторопевшей Иоанны.

Большой Костусь убежал, а маленькая Манька, оказывается, спряталась за кроватью и ждала, пока «пан» перестанет сердиться и кричать. Она будет здесь ночевать сегодня, как ночевала уже много раз, а сейчас ей хочется почитать азбуку, показать, что она все знает, что она выучила уже все… все от «а» до «р»… а от «р» и дальше она еще не выучила, но «вчера» выучит.

Она, конечно, хотела сказать «завтра», а получилось «вчера», но это ничего! Иоанна поцеловала девочку и спросила, знают ли ее родители, что она намерена остаться здесь ночевать?

Из соседней комнаты послышался вопрос:

– Кто там опять? С кем ты разговариваешь, Иоася?

Иоанна смутилась и очень тихо ответила:

– Это Манька… сказать ей, чтобы она ушла?

В соседней комнате довольно долго царило молчание, потом протяжный мужской голос произнес:

– Дай ей чаю.

Внизу снова раздался громкий стук и невероятный шум. Уж не упал ли там пьяный и не ударился ли он об угол скамьи? Или, может быть, там завязалась драка и кто-то свалился на грязный, залитый водкой пол? Или таким шумом и криком сопровождалось разнузданное веселье? А над кабаком, откуда неслись эти крики, в кухоньке, освещенной маленькой лампой и наполненной ароматом черемухи, бледная, худенькая девушка с измученным лицом и ввалившимися, заплаканными глазами держала на коленях босую, пухленькую, смеющуюся девочку. Толстенькой красной ручкой девочка снова достала из-за пазухи маленький запачканный, помятый букварь, и долго еще звенел ее серебристый, лукавый смех….

Из соседней комнаты послышалось тягучее шипение:

– Т-и-и-и-и-и-хо!

– Т-и-и-и-и-и-хо! – повторила Иоанна, склонившись над девочкой.

Малютка, приглушив свой серебристый голосок, пухлым коротким пальчиком водила от буквы к букве и тихим шепотом произносила:

– А… В… С…