Текст книги "Милые кости"

Автор книги: Элис Сиболд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Подождем, пусть он постучится.

– Скорее всего, это преподобный Стрик, – высказался папа, обращаясь к Линдси и забирая свои пятнадцать долларов за второе место на конкурсе красоты.

– Сюзи была бы не в восторге, – решилась Линдси.

Папа мысленно ухватился за эту фразу, в которой прозвучало мое имя. Линдси выпал двойной ход, и она перебралась в «Марвин-Гарденс».

– Двадцать четыре доллара, – сказал папа. – Но, так и быть, уступлю за десятку.

– Линдси! – позвала мама. – Это к тебе.

Выбравшись из-за стола, Линдси направилась к дверям. Папа смотрел ей вслед. И я тоже. В тот миг мы с ним сидели рядом. Я была призраком на игровой доске. Папа уставился на фишку-башмачок, лежавшую на боку в коробке. Если бы только я могла ее поднять, сделать так, чтобы она перепрыгнула с «Бордуока» на лиловое поле «Балтик», где, как я всегда считала, живут самые интересные люди… «Просто ты – фанатка лилового», – говорила Линдси. А папа добавлял: «Могу гордиться, что моя дочь не заражена снобизмом».

– Железная дорога, Сюзи, – сказала папа. – Ты всегда старалась получить железную дорогу.

Чтобы подчеркнуть выступающий на лоб мысок и в то же время укротить вихры, Сэмюел Хеклер всегда зачесывал волосы назад. Из-за этого в свои тринадцать лет, упакованный в черную кожу, он смахивал на юного вампира.

– С Рождеством тебя, Линдси. – Он протянул моей сестре маленькую коробочку в голубой подарочной обертке.

Я все видела: Линдси начала сжиматься, как пружина. У нее ушло немало сил, чтобы отрезать от себя всех, всех без исключения, однако Сэмюель Хеклер был парнем ее мечты. У нее затвердело сердце, будто спрятанное на хранение в ледник, но, как бы она ни переживала мою гибель, ей было тринадцать лет, и Сэмюел Хеклер, парень ее мечты, пришел к ней на Рождество.

– Говорят, тебя посылают на слет юных дарований, – выдавил он, потому что все остальные молчали. – Меня тоже.

Тут у моей мамы в голове что-то щелкнуло – это включился автопилот образцовой хозяйки.

– Заходи, пожалуйста, посиди с нами! – сказал голос. – У меня как раз готов яичный коктейль.

– С удовольствием, – ответил Сэмюел Хеклер и, к нашему с Линдси несказанному изумлению, согнул руку в локте, чтобы проводить мою сестру к столу.

– А это что? – Бакли семенил сзади, тыча пальцем в футляр, который он принял за чемодан.

– Альт, – сказал Сэмюел Хеклер.

– Что такое альт? – не понял Бакли.

– Сэмюел играет на альт-саксофоне, – бросила Линдси.

– Только учусь, – сказал Сэмюел.

Мой братишка не знал, что означает «саксофон», зато он знал, что означает ледяной тон Линдси. Она частенько перед ним заносилась – я в таких случаях говорила: «Не дуйся, Бакли, это у Линдси колючки растут». С этими словами я принималась его щекотать, а потом бодала лбом в живот и приговаривала «злючки-колючки», пока он не заливался хохотом.

Увязавшись за старшими на кухню, Бакли задал вопрос, который возникал у него каждый день, и не по одному разу:

– А где Сюзи?

Все молчали. Сэмюел посмотрел на Линдси.

– Бакли, – позвал папа из соседней комнаты, – давай-ка сыграем с тобой в «монополию».

Моему брату еще никогда не предлагали сыграть в «монополию». Все твердили, что он слишком мал, но на Рождество всегда случаются чудеса. Он бросился к папе, и тот посадил его к себе на колени.

– Видишь этот башмачок? – спросил папа.

Бакли кивнул.

– Слушай внимательно, что я тебе расскажу, ладно?

– Про Сюзи? – Каким-то образом брат соединил одно с другим.

– Да. Я тебе расскажу, где сейчас Сюзи.

У себя на небесах я залилась слезами. Что мне еще оставалось?

– Когда Сюзи играла в «монополию», она всегда выбирала себе этот башмачок, – сказал папа. – Я, например, беру себе машинку или тачку. Линдси берет утюжок, а твоя мама, когда садится играть, выбирает пушку.

– А это собачка?

– Да, породы колли.

– Чур, моя!

– Договорились. – Папа запасся терпением. Он придумал, каким способом можно все объяснить. Вот так, посадив к себе на колени сынишку, беседуя с ним, ощущая его маленькое тельце, такое человеческое, такое теплое, полное жизни. Папа и сам находил в этом успокоение. – Отныне колли будет твоей фишкой. Ну-ка, скажи еще разок, где фишка Сюзи?

– Башмачок, – ответил Бакли.

– Верно. Значит, автомобиль – это я, утюжок – твоя сестра, а пушка – это наша мама.

Мой брат изо всех сил пытался сообразить, что к чему.

– Первым делом фишки ставятся на поле, так? Помогай.

Бакли набрал пригоршню фишек, потом еще одну, и высыпал их на доску, между карточками «Шанс» и «Общественная казна».

– Ну вот, а другие фишки будут нашими друзьями.

– Как Нейт?

– Да хоть бы и как Нейт. Он у нас будет шляпой. А поле – это весь мир. Теперь представь себе вот что: я брошу кубики – и одна фишка исчезнет с поля. Что это будет означать? Что она больше не играет? Верно.

– А почему? – спросил Бакли, подняв глаза на отца.

Тот содрогнулся.

– Почему? – еще раз спросил мой брат.

Папа не стал говорить «потому что жизнь – несправедливая штука» или «потому что так». Он хотел Найти подходящие слова, чтобы объяснить четырехлетнему человеку, что такое смерть. Папина рука легла на спину Бакли.

– Сюзи умерла, – только и выговорил он, не сумев связать это с правилами игры. – Понимаешь?

Протянув руку, Бакли накрыл ладонью башмачок. А потом поднял глаза на папу, чтобы найти подтверждение.

Отец кивнул.

– Больше ты ее не увидишь, малыш. Никто из нас больше ее не увидит.

Отца душили рыдания. Бакли смотрел на него, силясь понять происходящее.

Башмачок перекочевал в комнату Бакли и долго хранился у него на комоде, а потом исчез, и все поиски оказались напрасными.

Допив свой яичный коктейль, мама извинилась и ушла из кухни в столовую. Она методично выкладывала у каждой тарелки по три разных вилки, а потом соответствующие ножи и ложки, следя, чтобы они «располагались лесенкой», как ее учили в магазине для новобрачных, где она подрабатывала до моего рождения. У нее было два желания: выкурить сигарету и чтобы оставшиеся в живых дети хоть какое-то время не путались под ногами.

– Может, посмотришь подарок? – предложил Сэмюел Хеклер моей сестре.

Они стояли возле посудомоечной машины, прислонясь к встроенному комоду с полотенцами и скатертями. В комнате справа от кухни сидел отец с моим братишкой; по другую сторону от кухни мама пыталась принять решение по поводу сервировки: флорентийский – «веджвуд» и кобальтовое стекло, или королевский «вустер» и «маунтбэттен», или же «ленокс» и «этернал».

Линдси с улыбкой потянула за белую ленту, которой был перетянут маленький сверток.

– Это моя мама завязала такой бант, – признался Сэмюел Хеклер.

Под голубой бумагой обнаружилась черная бархатная коробочка. Линдси бережно подержала ее на ладони. Я у себя на небесах сгорала от нетерпения. Когда мы с сестрой играли в куклы, у нас Барби и Кен всегда женились в шестнадцать лет. В нашем представлении, у человека могла быть только одна настоящая любовь – никаких компромиссов, никаких повторений.

– Открой, – сказал Сэмюел Хеклер.

– Страшно.

– Не бойся.

Он положил руку ей на локоть: с ума сойти – что я в этот миг испытала! Линдси осталась наедине с мальчиком, который ей нравился (даром что смахивал на вампира). Вот это новость, вот это открытие – теперь у нее не могло быть от меня секретов. По доброй воле она бы никогда со мной не поделилась.

Подарок, лежавший в коробочке, можно было назвать и безделушкой, и разочарованием, и сказкой – это как посмотреть. Безделушкой – потому, что его преподнес тринадцатилетний мальчишка; разочарованием – потому, что это было не обручальное кольцо; еще оставалась сказка. Линдси увидела половинку золотого сердечка. Сэмюел Хеклер расстегнул ворот пестрой рубашки и вытащил вторую половинку медальона. На кожаном шнурке. Линдси вспыхнула; я у себя на небесах – точно так же.

У меня мигом вылетело из головы, что за одной стенкой сидит отец, а за другой – мама перебирает столовое серебро. Я увидела, как Линдси потянулась Сэмюелу Хеклеру. И поцеловала его. Это было ни с чем не сравнимо. Я почти ожила.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

За две недели до гибели я замешкалась перед выходом из дому и, добравшись до школы, увидела, что стоянка автобусов уже опустела.

Дежурный учитель из дисциплинарной комиссии записывал фамилии опоздавших, которые пытались проскользнуть через главный вход после первого звонка. Мне совершенно не улыбалось, чтобы меня потом сдернули с урока и посадили на скамью возле кабинета мистера Питерфорда, который – это все знали – пригибал провинившемуся голову и охаживал по заднице деревянной линейкой. Учитель труда по его просьбе просверлил в этой линейке отверстия для уменьшения сопротивления при замахе, чтобы сподручнее было лупить по джинсам.

За мной не водилось значительных опозданий или других проступков, которые наказывались линейкой, но я, как и все ученики, настолько живо представляла себе эту экзекуцию, что у меня заранее начинали ныть ягодицы. Кларисса говорила, что «торчки», как называли у нас в школе наркоманов, пробираются за кулисы актового зала через дверь черного хода, которая никогда не запирается – по недосмотру сторожа-уборщика Клео, не осилившего, по причине своей постоянной обдолбанности, даже среднюю школу.

Так вот, в тот день я пробиралась на цыпочках через черный ход, стараясь не споткнуться о кабели и провода. Остановилась у каких-то высоких подмостков и опустила на пол сумку, чтобы расчесать волосы. Каждое утро я покорно натягивала связанный мамой шутовской колпак с бубенчиками, но стоило мне скрыться за домом О'Дуайеров – и у меня на голове оказывалась черная фуражка, которую прежде носил отец. От этого маскарада волосы жутко электризовались, поэтому я первым делом шла в туалет, где можно было нормально причесаться.

– Сюзи Сэлмон, ты красивая, – неведомо откуда прозвучал чей-то голос.

Я стала озираться.

– Посмотри сюда, – позвал все тот же голос. Задрав голову, я увидела Рэя Сингха, который, свесившись вниз, смотрел на меня с верхнего яруса.

– Привет, – сказала я.

Рэй Сингх – я это знала – был ко мне неравнодушен. Раньше их семья жила в Англии, хотя Кларисса говорила, он родом из Индии. У меня не укладывалось в голове, что внешность можно взять у одной страны, говор – у другой, а потом переселиться в третью. Такое сочетание сразу меня зацепило. Плюс ко всему, он был в сотни раз умнее других и притом запал не на кого-нибудь, а на меня. Время шло, и мне стало ясно, что он выделывается: то придет на уроки в смокинге, то принесет какие-то экзотические сигареты (стыренные у матери), но поначалу я принимала это за изысканные манеры. Он знал и подмечал больше остальных. В то утро от звука его голоса у меня захолонуло сердце.

– Звонка еще не было? – спросила я.

– У нас классный час, сегодня мистер Мортон ведет.

Тут все стало ясно. Мистер Мортон вечно приходил с похмелья и на первом уроке просто отдавал концы. Он никогда не устраивал перекличку.

– С чего это тебя наверх понесло?

– Забирайся – посмотришь. – Он выпрямился; голова и плечи скрылись из виду.

На это еще надо было решиться.

– Залезай, Сюзи.

Меня потянуло на подвиги; вернее, я сделала вид, будто мне все нипочем. Поставила ногу на нижнюю ступеньку лесов и ухватилась за перекладину.

– Вещи не оставляй, – посоветовал Рэй.

Прихватив сумку, я стала неловко карабкаться наверх.

– Давай помогу. – Он подхватил меня под мышки, и я смутилась, хотя на мне была теплая куртка.

Свесив ноги вниз, я осталась сидеть на краешке верхнего яруса.

– Так не пойдет, – сказал он. – Еще увидит кто-нибудь.

Я поджала ноги под себя, как он сказал, и только тогда посмотрела ему в глаза. И почувствовала себя полной идиоткой – зачем я туда полезла?

– Долго собираешься тут сидеть? – спросила я.

– Пока английский не кончится.

– Мотаешь английский! – возмутилась я, как будто он, по меньшей мере, ограбил банк.

– Я ходил в Королевский Шекспировский театр на все спектакли, – сказал Рэй. – Чему эта овца может меня научить?

Мне стало обидно за миссис Дьюитт. Если обзывать ее овцой – тоже подвиг, то это без меня.

– «Отелло» мне понравился, – неуверенно сказала я.

– Да что она смыслит? Разглагольствует с умным видом, вот и все. У нее что мавр, что «Чернокожий, как я»[3]3
  Выпущенная в 1964 г. Карлом Лернером экранизация автобиографической книги Джона Говарда Гриффина о путешествии белого человека по американскому югу в негритянском гриме.


[Закрыть] – никакой разницы.

Рэй был умный. Да к тому же индус, а приехал из Англии; по меркам Норристауна – настоящий инопланетянин.

– Тот чудак, который его играл в кино, прикольно смотрелся в черном гриме, – вспомнила я. – Сэр Лоренс Оливье.[4]4
  Речь идет об экранизации «Отелло», выпущенной Стюартом Бёрджем в 1965 г. с Лоренсом Оливье и Мэгги Смит в главных ролях.


[Закрыть]

Мы помолчали. Звонок возвестил окончание классного часа, а через пять минут прозвенел второй звонок, и это значило, что мы должны быть на первом раже, в классе миссис Дьюитт. С каждой секундой, которая отдаляла нас от этого звонка, меня все сильнее охватывал жар, а Рэй все дольше задерживал на мне свой взгляд, от которого не укрылись синяя куртка с капюшоном, болотного цвета мини-юбка и теплые колготки в тон. Приличная сменная обувь лежала у меня в сумке, а на ногах были сапоги под замшу, отороченные по верхнему краю и боковым швам требухой грязного искусственного меха. Знать бы, что мне предстоит главное романтическое свидание в моей жизни, я бы подготовилась – хотя бы мазнула губы землянично-банановым бальзамом для поцелуев.

Я почувствовала, как Рэй подался ко мне, и от этого движения под нами скрипнули доски. «Он из Англии», – вертелось у меня в голове. Его губы оказались совсем близко, и доски застонали. У меня все поплыло перед глазами в ожидании первого поцелуя, и вдруг до нашего слуха донесся какой-то шум. Мы так и похолодели.

Как по команде рухнув навзничь, мы с Рэем уставились в хитросплетение проводов и арматуры. Дверь распахнулась, и за кулисы вошел мистер Питерфорд в компании с учительницей рисования – мы узнали обоих по голосам. С ними был кто-то третий.

– На первый раз мы не будем применять дисциплинарные меры, но впредь спускать не намерены, – говорил мистер Питерфорд. – Мисс Райан, вы принесли материалы?

– Принесла.

Мисс Райан прежде работала в католической школе; ей предложили у нас в «Кеннете» должность методиста по художественному воспитанию после того, как у ее предшественников, парочки бывших хиппи, взорвалась печь для обжига керамики. У нее на уроках мы сначала делали какие-то идиотские опыты с расплавленным металлом и комьями глины, а потом без конца рисовали с натуры деревянные фигурки в неестественных позах, которые она расставляла в классе перед началом занятий.

– Что задавали, то я и делала, – проговорила Рут Коннорс.

Я узнала ее по голосу, и Рэй тоже. Нам всем сейчас полагалось быть на уроке английского у миссис Дьюитт.

– Вот этого, – произнес мистер Питерфорд, – вам не задавали.

Рэй, протянув руку, стиснул мои пальцы. Мы оба поняли, о чем речь. На днях в библиотеке ходила по рукам ксерокопия ее рисунка, и когда она попала к мальчишке, стоявшему перед каталогом, библиотекарша выхватила у него листок.

– Если мне не изменяет память, – процедила мисс Райан, – у наших анатомических моделей груди отсутствуют.

Изображенная на рисунке женщина лежала на спине, закинув ногу на ногу. Она ничем не напоминала деревянную фигурку с конечностями на шарнирах. Это была настоящая женщина, и ее прорисованные углем глаза – то ли по замыслу, то ли по случайности – горели таким вожделением, что кому-то из ребят становилось стыдно, а кому-то в кайф.

– Нос и рот тоже отсутствуют, – сказала Рут, – но вы сами сказали: проработать лицо.

Рэй опять сжал мне руку.

– Не умничай, – отрезал мистер Питерфорд. – У фигуры такая поза, что Нельсон сразу потащил этот рисунок на ксерокс.

– А я-то при чем?

– Из-за твоего рисунка начались неприятности.

– Но при чем тут я?

– Это бросает тень на всю школу. Впредь будешь рисовать только то, что задает мисс Райан, и без всяких вольностей.

– Леонардо да Винчи вообще рисовал трупы, – тихо сказала Рут.

– Ты все поняла?

– Да, все, – сдалась Рут.

Дверь за кулисы отворилась и захлопнулась, а через мгновение до нас с Рэем донесся плач Рут Коннорс. Рэй одними губами произнес: «Пошли», я подползла к краю настила и свесила ноги вниз, ища какую-нибудь опору.

Через пару дней Рэй поцеловал меня в коридоре, возле шкафчиков. На дощатых подмостках, где он собирался это сделать, нам было не до того. Наш единственный поцелуй остался, можно сказать, случайным, как радужное пятнышко бензина.

Я спускалась спиной к Рут. Она не стала прятаться или убегать, когда я обернулась к ней лицом, а просто осталась сидеть на каком-то деревянном ящике. Слева от нее болтался выцветший занавес. Она следила за мной взглядом, не скрывая слез.

– Сюзи Сэлмон, – только и сказала она, давая знать, что меня заметила.

Мысль о том, что я способна промотать урок, спрятавшись за сценой, была так же невообразима, как вид первой ученицы, которая получает выволочку от дисциплинарной комиссии.

Остановившись перед ней, я комкала в руках шапку.

– Шапка – полный отстой, – сказала Рут.

Я увидела со стороны этот колпак с бубенчиками.

– Сама знаю. Мама связала.

– Ты все слышала?

– Дай-ка поглядеть.

Рут расправила мятую ксерокопию.

Синей шариковой ручкой Брайан Нельсон пририсовал женщине похабную дырку между ног. Я отшатнулась под взглядом Рут. В ее глазах промелькнуло что-то потаенное, какой-то личный интерес, и она, порывшись в своем рюкзаке, вытащила альбом для эскизов, в черной кожаной обложке.

Рисунки оказались бесподобными. В основном женщины, изредка животные и мужчины. Раньше я ничего похожего не видела. Каждая страница была заполнена рисунками. До меня дошло, что Рут – это бомба замедленного действия, но не потому, что на ее рисунках красовалась обнаженная натура, над которой мог поглумиться одноклассник, а потому, что своим талантом она превосходила всех учителей. Тихая бунтарка. И притом беззащитная.

– Да у тебя талант, Рут, – сказала я.

– Ну, спасибо.

Не отрываясь, я перелистывала альбом и впитывала каждый штрих. Меня и пугало, и влекло то, что было изображено ниже пупка – «детородные органы», как выражалась моя мама.

Когда-то я объявила Линдси, что не собираюсь заводить детей, и в возрасте десяти лет полгода рассказывала всем взрослым, если, конечно, те не отказывались слушать, как пойду к врачу, чтобы мне перевязали трубы. Я очень смутно представляла такую операцию, но внушила себе, что это суровая необходимость. Папа от души хохотал.

До того дня Рут казалась мне какой-то пришибленной, а теперь стала необыкновенной. Рисунки так меня захватили, что я позабыла все правила школьного распорядка, все звонки-свистки, которым полагалось подчиняться.

После того как кукурузное поле обнесли веревочным заграждением, прочесали и забыли, Рут стала ходить туда гулять. Заворачивалась в бабкину шерстяную шаль, сверху надевала видавший виды отцовский бушлат. Очень скоро она поняла, что ее прогулы всем учителям (кроме, разве что, физкультурника) просто-напросто по барабану. Им было даже на руку, что она отсутствует: слишком умная, проблем добавляет. Из-за таких не расслабишься, да и план урока идет насмарку.

Чтобы не садиться в школьный автобус, она стала выезжать из дому со своим отцом. Тот отправлялся на работу затемно и всегда прихватывал с собой металлическую коробку для бутербродов. В детстве Рут клянчила у него этот красный сундучок со скошенной крышкой и устраивала в нем кукольный дом для Барби, а теперь ее отец прятал там бурбон. На пустой стоянке он не спешил выключать обогреватель и, прежде чем высадить дочку, каждый раз говорил одно и то же:

– Все путем?

Рут согласно кивала.

– На посошок?

Тогда она, даже не кивнув, молча протягивала ему коробку для ленча. Он извлекал оттуда бурбон, откупоривал и вливал в себя щедрую порцию горячительного, а потом передавал бутылку дочери. Та, картинно откинув голову, затыкала горлышко языком, чтобы как можно меньше жидкости попало в рот, а если отец смотрел в упор, делала крошечный, обжигающий глоток.

После этого она соскальзывала с высокой подножки грузовика. До восхода солнца на улице стоял холод, жуткий колотун. Ей вспоминалось правило, которое мы затвердили на уроке: в движении человек согревается, без движения замерзает. Она быстрым шагом направлялась в сторону кукурузного поля. По пути разговаривала сама с собой, а иногда вспоминала меня. Нередко останавливалась у цепного заграждения, отделявшего футбольную площадку от беговых дорожек, и смотрела, как пробуждается мир.

Так и получилось, что в первые месяцы мы с ней встречались каждое утро. Над кукурузным полем занимался рассвет, и тогда Холидей, которого мой отец спускал с поводка, начинал гоняться за кроликами, то ныряя в мертвые заросли кукурузы, то выскакивая на обочину. Кролики облюбовали подстриженную травку легкоатлетического стадиона, и на глазах у Рут вдоль белой разделительной полосы выстраивались темные тушки, будто готовые к забегу. Ей нравилось воображать кроличьи бега, и мне тоже. Она верила, что чучела животных могут бродить по ночам, когда люди спят. Ее все еще преследовало видение, будто в красной отцовской коробке пасутся махонькие телята и овечки, подкрепляясь бурбоном и враньем.

Когда Линдси подарила мне на Рождество перчатки, положив их на дальней кромке футбольного поля, куда подступала кукуруза, первыми их обнаружили кролики. Мне было видно, как они обнюхивают кожу, подбитую мехом их сородичей. А вскоре я заметила, что перчатки подобрала Рут, опередив Холидея. Отвернув кожаный край, она прижала к щеке меховую подкладку, посмотрела на небо и шепнула: «Спасибо». Приятно было думать, что она обращается ко мне. За эти месяцы я привязалась к Рут. У меня было такое ощущение, что мы, находясь по разные стороны Межграничья, все же рождены для того, чтобы быть рядом, хотя сами не могли бы этого объяснить. Две девчонки, не такие, как все, нашли друг друга в самых невероятных обстоятельствах – когда я пролетала мимо, а ее бросило в дрожь.

Рэй, как и я, не пользовался школьным автобусом – он жил в другом конце нашего квартала, примыкающего к школе. От него не укрылось, что Рут Коннорс бродит в одиночку по футбольному стадиону. После Рождества он старался не задерживаться в школе дольше положенного – приходил к первому звонку и сразу после уроков сматывался. Рэй был заинтересован в поимке убийцы не меньше, чем мои родные. Над ним по-прежнему висели подозрения, хоть у него и было алиби.

Подгадав, когда у отца не будет лекций в университете, Рэй взял его термос и залил туда приготовленный матерью сладкий чай. Он вышел из дому пораньше, расположился в секторе для толкания ядра, усевшись на металлическую скобу, служившую упором для ног, и стал поджидать Рут.

Когда она показалась за ограждением, отделявшим школу от спортивного комплекса и его самой заветной части – футбольного стадиона, Рэй потер ладони и повторил про себя то, что хотел сказать. Ему придавало храбрости вовсе не то, что он уже целовался со мной – к этой цели он шел целый год, ни больше ни меньше, – а то, что в свои четырнадцать лет он мучился от одиночества.

Я наблюдала, как Рут шагает к футбольному стадиону в полной уверенности, что там никого нет. Ее отец, разгребая мусор в каком-то старом доме, идущем на слом, нашел поэтическую антологию – ценную вещь, которая перекликалась с ее новым увлечением. Она на ходу прижимала к себе эту книгу.

Когда Рэй поднялся на ноги, его стало видно издалека.

– Рут Коннорс, привет! – прокричал он, махая руками.

Рут подняла голову и узнала: Рэй Сингх. Ей мало что было о нем известно. Ходили слухи, что его пасут легавые, но Рут помнила, как выразился ее отец: «Это не детских рук дело», поэтому она безбоязненно направилась к нему.

– У меня в термосе чай горячий, сам заварил, – сообщил Рэй.

На небесах я за него покраснела. Про «Отелло» рассуждать горазд, а сейчас – дурак дураком.

– Нет, спасибо, – отказалась Рут. Она стояла перед ним, но вполне могла бы приблизиться еще на пару шагов. Ее ногти впивались в потрепанную обложку поэтического сборника.

– А ведь я тоже был тогда за сценой и слышал, как Сюзи с тобой говорила, – признался Рэй, протягивая ей термос.

Она не ответила и не сдвинулась с места.

– Сюзи Сэлмон, – уточнил он.

– Я поняла.

– Ты пойдешь на панихиду?

– Ничего об этом не знаю, – сказала она.

– Мне-то, наверно, не стоит идти.

Я не сводила взгляда с его губ, покрасневших от холода. Рут сделала шаг вперед.

– Дать тебе бальзам для губ? – предложила она.

Рэй поднес к губам вязаную перчатку, и шерстяная пряжа на миг зацепилась за легкую шершавость, которую не так давно я ощутила в поцелуе. Пошарив в кармане бушлата, Рут выудила тюбик бальзама:

– Держи. У меня таких полно. Возьми себе.

– То, что надо, – сказал он. – Может, хотя бы посидишь со мной, пока автобусы не начали подъезжать?

Они сидели рядышком в секторе для толкания ядра. А я опять видела то, что в другое время было бы от меня скрыто: как они оказались наедине. От этого меня потянуло к Рэю еще сильней, чем раньше. У него были темно-серые глаза. Глядя с небес, я бросалась в них очертя голову.

У них сложился особый ритуал. В те дни, когда отец Рэя уезжал читать лекции, Рут приносила чуток бурбона в родительской фляжке; в остальные дни они пили сладкий чай. Холод пробирал до костей, но обоим было хоть бы что.

Они обсуждали, каково приезжему жить в Норристауне. Читали вслух стихи из антологии, которую таскала с собой Рут. Делились планами на будущее. Рэй хотел стать врачом. Рут – художницей-поэтессой. Они наметили состав тайного общества чудиков из нашего класса. Среди кандидатов были пресловутые личности, как, например, Майк Бейлз, который вогнал в себя столько наркоты, что непонятно, как его еще не выперли из школы. Или Джереми, переехавший к нам из Луизианы и потому тоже считавшийся иностранцем, почти как Рэй. А были и такие, кого не сразу раскусишь. Да хотя бы Арти, который до одурения мог рассказывать, как используется формальдегид. Или Гарри Орланд, такой застенчивый, что даже спортивные трусы натягивал поверх джинсов. Или Вики Куртц, которая вроде была нормальной, пока у нее не умерла мать, а теперь пристрастилась ночевать в корыте с сосновыми иголками за школьной электрощитовой – Рут своими глазами ее там видела.

Иногда разговор заходил обо мне.

– Как странно, – сказала Рут. – Мы с ней были знакомы с детского сада, а тогда, за сценой, как будто впервые друг друга увидели.

– Отличная была девчонка, – сказал Рэй. Он помнил, как соприкоснулись наши губы, когда мы оказались наедине в коридоре, возле шкафчиков. Сейчас я улыбнулась с закрытыми глазами и чуть не сбежала. – Как по-твоему, его поймают?

– Наверно, поймают. Представляешь, мы сейчас сидим в какой-то сотне ярдов от того места, где это случилось.

– Я тоже об этом подумал.

Они сидели на узком ребре металлической скобы и, не снимая перчаток, согревались горячим чаем. Кукурузное поле теперь все обходили за версту. Когда туда залетал футбольный мяч, мальчишки собирались с духом, прежде чем за ним сбегать. В то утро солнечные лучи рассекали безжизненные стебли точно пополам, но теплее пока не стало.

– Между прочим, я их здесь нашла, – сказала Рут, показывая кожаные перчатки.

– Ты ее вспоминаешь? – спросил Рэй.

Они помолчали.

– Все время, – ответила Рут, и у меня по спине пробежал холодок. – Знаешь, иногда мне кажется, что ей повезло. Ненавижу это захолустье.

– Я тоже, – сказал Рэй. – Но я жил и в других местах. Как-никак, здесь временный ад, а там – постоянный.

– Не хочешь ли ты сказать…

– Она сейчас в раю, если, конечно, ты в это веришь.

– А ты веришь?

– Скорее, нет. Нет.

– А я верю, – сказала Рут. – Ну, конечно, не в ангелочков с крылышками, но вообще, мне кажется, рай существует.

– И ей там хорошо?

– В раю? А как же иначе?

– И что там хорошего?

Чай давно остыл, прозвенел первый звонок. Рут улыбнулась в кружку:

– Как сказал бы мой отец: хорошо уже то, что она выбралась из этого дерьма.

Когда мой папа постучался в дом Рэя Сингха, его сразила наповал мать Рэя, Руана. Не то чтобы его приход оказался очень кстати, да и настроение у нее было не самое радужное, но ее черные волосы, серые глаза и непривычные жесты произвели на него неизгладимое впечатление в ту самую минуту, когда она открыла дверь и едва заметно отстранилась.

Он слышал, как о ней походя отзывались полицейские: неприветливая, заносчивая, глядит свысока, ведет себя странно. Такой он себе и представлял хозяйку дома.

– Заходите, располагайтесь, – сказала она, когда папа представился. При звуке фамилии Сэлмон ее зашторенные глаза распахнулись, как манящие темные лабиринты.

Он чудом не споткнулся, пока шел за ней в тесную гостиную их дома. Прямо на полу корешками вверх лежали книги, в три ряда от стены. Мать Рэя была одета в желтое сари, из-под которого выглядывало нечто золотисто-парчовое, похожее на брючки-капри. Ступая по ковру босыми ногами, она подвела гостя к дивану и спросила:

– Выпьете чего-нибудь?

Он кивнул.

– Горячего? Холодного?

– Горячего.

Когда она вышла из комнаты, он опустился на диван с клетчатой обивкой в коричневых тонах. Окна, под которыми тоже выстроились книги, были задернуты длинными миткалевыми занавесками, через которые с немалым трудом пробивался дневной свет. Ему вдруг стало очень тепло; он едва не забыл, зачем пришел по этому пресловутому адресу.

Немного погодя, когда мой отец напомнил себе, что, несмотря на усталость, надо будет зайти в химчистку, как просила мама, и забрать давно готовые вещи, миссис Сингх вернулась с чайным подносом, который опустила прямо на ковер.

– К сожалению, мы пока не обзавелись мебелью. Доктор Сингх еще не зачислен в штат.

Из соседней комнаты она принесла лиловую подушку и села на пол лицом к моему отцу.

– Доктор Сингх преподает в университете? – спросил он, хотя прекрасно это знал. Он вообще знал больше положенного об этой удивительной женщине ее скудно меблированном доме.

– Да, – только и сказала она, а потом молча разлила чай, протянула ему чашку и добавила: – Рэй был с ним в университете, когда убили вашу дочь.

Она все более притягивала его.

– Видимо, по этому поводу вы и пришли, – продолжила она.

– Именно так, – подтвердил мой отец. – Хотел с ним побеседовать.

– В такое время он в школе, – сказала она. – Вы же знаете.

Она сидела, поджав в одну сторону босые ноги в золотых шароварчиках. Ногти были длинные, без лака, загрубевшие от многолетних занятий танцами.

– Знаю, но специально пришел пораньше: хотел уверить вас, что не желаю ему зла, – сказал мой отец.

Я не спускала с него глаз. Таким я его еще не видела. Он сбрасывал бремя слов – доставленный по назначению груз залежалых имен и глаголов, а сам разглядывал ее ступни, покоящиеся на темном ковре, И маленькое пятнышко приглушенного света, которое, пробиваясь сквозь занавески, ласкало ее правую щеку.