Текст книги "Танец блаженных теней (сборник)"

Автор книги: Элис Манро (Мунро)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Кабинет

Решение, перевернувшее мою жизнь, пришло однажды вечером, пока я гладила рубашку. Оно было простым, но дерзким. Я вошла в столовую, где муж смотрел телевизор, и объявила:

– Думаю, мне необходим собственный кабинет.

Даже мне самой это казалось фантастикой. Ну зачем мне кабинет? У меня же есть дом, такой славный и просторный, с видом на море. В нем все так хорошо обустроено: где есть, где спать, где принимать ванну, а где – гостей. И еще у меня есть сад… в общем, места предостаточно.

Нет. И тут мне придется сделать нелегкое для меня признание: я писатель. Как-то это неправильно звучит. Слишком самонадеянно, фальшиво или по меньшей мере неубедительно. Попробую еще разок: я пишу. Так лучше? Я пробуюписать. Теперь – хуже. Смирение паче гордости. Ну и?..

А, не важно. Как бы я это ни произнесла, мои слова сразу создают некий вакуум, повисшее молчание, этакий деликатный момент разоблачения. Но люди добры, и тишину быстро впитывают, как губка, заботливые дружеские голоса, восклицающие на все лады: вот здорово! Надо же, такое полезное и, ну, интригующее занятие. И что же вы пишете? – спрашивают они воодушевленно. Я прозаик, отвечаю, неся в этот раз свое унижение с легкостью и даже с некоторой долей бравады, обычно мне не свойственной, и снова, снова острые углы тревоги с готовностью сглаживаются этими тактичными голосами, впрочем набор утешительных фраз иссякает довольно скоро, и людям остается только благостно ахать.

Вот для того-то мне и нужен кабинет (это я мужу сказала): чтобы писать. Сразу испугалась, что это похоже на мелочное требование, пустое баловство. Потакание своим прихотям. Каждый знает: для того чтобы писать, нужна пишущая машинка или, на худой конец, карандаш, бумага, стол и стул. Все это у меня есть – в углу спальни. А теперь мне еще и кабинет подавай.

Но ведь я даже не знала еще, буду ли я вообще писать в этом кабинете, если, конечно, он появится. Не исключено, что я буду там просто сидеть и смотреть в стену, – даже такая перспектива меня не смущала. Мне нравилось само звучание этого слова «кабинет», в нем чувствовались достоинство и покой. И целеустремленность, и значительность. Но мужу я обо всем об этом и словом не обмолвилась, а разразилась высокопарным монологом, звучавшим, если память мне не изменяет, приблизительно так:

Мужчина прекрасно может работать дома. Когда он приносит работу домой, для нее расчищают место, дом приспосабливается как может, создавая мужчине условия для работы. Всякому очевидно, что эта работа существует.Мужчине не надо отвечать на звонки, искать потерянные вещи, бежать сломя голову на детский крик или кормить кота. Он может закрыть за собой дверь. А теперь представь (сказала я ему) мать, закрывшую за собой дверь, и детей, которые знают, что она за этой самой дверью. Боже, да сама мысль об этом для них непереносима. Чтобы женщина сидела, уставившись в пространство, в страну, куда не вхожи ни супруг, ни дети? Преступление против самой природы! Так что дом для женщины – не то же самое, что для мужчины. Женщина не может прийти в дом, попользоваться им и выйти. Она и естьдом, разделение невозможно.

(Истинная правда, хотя, когда мне приходится отстаивать то, чего, как мне кажется, я не вполне заслуживаю, я, по своему обыкновению, излагаю чересчур ярко и эмоционально. В определенное время, возможно долгими весенними вечерами, все еще дождливыми и печальными, когда холодные клубни пускают побеги, а свет слишком кроток, обещая спокойное плавание за море, я открывала окна и чувствовала, как дом съеживается до древесины, до штукатурки и прочих скромных элементов своей конструкции и жизнь в нем замирает, оставляя меня неприкрытой, с пустыми руками, но с яростным и непокорным трепетом свободы и одиночества, слишком суровым и великолепным и оттого невыносимым. И тогда я осознаю, как все остальное время была надежно укрыта и стеснена, как настойчиво была согрета и привязана.)

– Давай, если найдешь подешевле, – вот и все, что сказал на это мой супруг.

Он не похож на меня, на самом деле ему не нужны объяснения. Он частенько говорит, что чужая душа – потемки, впрочем без всякого сожаления.

Но даже теперь я не считала, что моя идея осуществима. Наверное, в глубине души мое желание казалось мне слишком несправедливым. Куда проще хотеть норковую шубку или бриллиантовое колье – а что? – вполне достижимые женские желания. Дети встретили идею с подчеркнутым скептицизмом и безразличием. Тем не менее я отправилась в торговый центр в двух кварталах от дома. Вот уже несколько месяцев я без всякой задней мысли примечала объявления «сдается» в окнах второго этажа того здания, где располагались аптека и салон красоты. Пока я поднималась по лестнице, меня охватило чувство полной нереальности происходящего. В самом-то деле аренда помещений – непростое предприятие, особенно аренда кабинета. Нельзя же просто прийти и постучать в двери свободного офиса и ждать, пока тебя не впустят, тут нужны какие-то посредники, связи. И к тому же наверняка запросят слишком большую сумму.

Но оказалось, что мне и стучать не пришлось. Дверь одного из пустующих офисов открылась, и оттуда вышла женщина, волоча за собой пылесос, а затем впихнула его ногой в открытую дверь напротив, которая, видимо, вела в квартиру в тыльной части здания. Эта женщина и ее муж – супруги Маллей – живут в этой квартире, и, конечно, они и есть хозяева всего здания и сдают офисы внаем. Та комната, которую она только что пропылесосила, оборудована под стоматологический кабинет и вряд ли меня заинтересует, но она покажет мне другие. Хозяйка пригласила меня зайти в ней в квартиру и подождать, пока она не уберет пылесос и не возьмет ключи. Ее мужа, сказала она со вздохом, который я не смогла истолковать, нет дома.

Миссис Маллей была темноволосая, хрупкого сложения женщина, вероятно, чуть за сорок, неряшливая, но не лишенная остатков привлекательности и некоторых произвольных штрихов женственности вроде тонкой полоски яркой помады и розовых, лебяжьего пуха шлепанцев на изнеженных и отечных ногах. Весь ее облик выражал колеблющуюся покорность, намекал на измождение и приглушенную настороженность, свидетельствующие о жизни, прожитой в неусыпной заботе о человеке, попеременно взбалмошном, своенравном и зависимом. Что из этого я поняла сразу, а что додумала впоследствии, сейчас, конечно, уже и не скажешь. Но я и в самом деле подумала, что у нее, наверное, нет детей – стресс, в котором она жила, не важно, какой именно, не позволил ей, – и в этом я не ошиблась.

Комната, в которой я ждала, была чем-то средним между гостиной и кабинетом. Первым делом я заметила модели кораблей – галеонов, клиперов и даже «Куин Мэри» [5]5
  Трансатлантический лайнер британской компании «Кунардлайн», спущенный на воду в 1934 г.


[Закрыть], – которыми были уставлены столы, подоконники и телевизор. Где не было корабликов, там стояли комнатные растения в горшках и всяческий хлам, иногда именуемый «мужскими» безделушками: фарфоровые оленьи головы, статуэтки лошадей, громадные тяжелые пепельницы из жилистого сияющего материала. Стены украшали рамки с фотографиями и чем-то вроде дипломов. На одной из фотографий бульдог в мужской одежде и пуделиха в платье с мрачным смущением изображали любовную сценку. Фото было подписано: «Старинные друзья». Но главным в этой комнате, безусловно, был портрет в золоченой раме, над которым висел отдельный светильник. Красивый блондин средних лет в деловом костюме сидел за столом с видом в высшей степени процветающим, румяным и благодушным. И вот опять: мысленно возвращаясь назад, я думаю, что мне еще тогда показалось, будто в портрете чувствуется некая тревожность, отсутствие веры у человека в этой роли, стремление выставить себя напоказ, слишком изобильное и настойчивое, которое, как известно, может привести к катастрофическим последствиям.

Но бог с ними, с супругами Маллей. Как только я увидела тот кабинет, я поняла – это он. Помещение оказалось просторнее, чем нужно, и распланировано для кабинета врача. (Был тут у нас один хиропрактик, но съехал, сообщила миссис Маллей печально, ничего этим не прояснив.) Стены были холодны и голы – белые с примесью серого, чтобы не резало глаз. Поскольку, судя по словам миссис Маллей, врачами тут и не пахло уже довольно давно, я предложила двадцать пять долларов в месяц. Она ответила, что должна посоветоваться с мужем.

Когда я пришла в следующий раз, мое предложение было принято, и я узрела мистера Маллея во плоти. Я объяснила ему, как уже объясняла его жене в прошлый раз, что не буду пользоваться кабинетом в рабочие часы, а только по выходным и иногда по вечерам. Он спросил, для чего мне нужен кабинет, и я сказала ему, сперва чуть поколебавшись, не сказать ли лучше, что занимаюсь стенографией.

Он воспринял информацию благодушно:

– А, так вы писательница.

– Ну в некотором роде. Да, я пишу.

– Мы из всех сил постараемся, чтобы вам было здесь удобно! – экспансивно воскликнул он. – Я и сам очень предан своему хобби. Все эти модели кораблей я сделал в свободное время, это просто спасение для нервной системы. Людям необходимы занятия для успокоения нервов. Я полагаю, у вас то же самое.

– Иногда так и есть, – охотно согласилась я, чувствуя облегчение, что он видит мое занятие в таком туманном и терпимом свете.

По крайней мере, он не спросил меня (к чему я уже почти приготовилась), кто присматривает за моими детьми и одобряет ли муж мою идею. Десять, а может, и пятнадцать прошедших лет здорово разрыхлили, размазали и сокрушили человека с портрета на стене. Его бока и бедра демонстрировали впечатляющие скопления жира, так что каждое движение этой подушкообразной плоти, медлительной в своей матриархальной неловкости, давалось ему с изрядным трудом. Глаза и волосы его выцвели, черты лица расплылись, а благожелательное выражение хищника исказилось в гримасу тревожного смирения и хронического недоверия. Я не смотрела на него. Я не планировала, снимая кабинет, брать на себя ответственность и заводить знакомство с какими-то еще человеческими существами.

В воскресенье я въехала в кабинет без помощи своего семейства, хотя они не отказали бы мне в любезности. Я привезла пишущую машинку, карточный стол, складной стул и еще небольшой деревянный столик, на который поставила плитку, чайник, банку растворимого кофе, ложку и желтую кружку. Вот и все. Я удовлетворенно размышляла о пустоте стен и аскетическом достоинстве меблировки, состоящей только из самого необходимого; не было лишних пылящихся поверхностей, которые пришлось бы мыть или полировать.

Но мистер Маллей не обрадовался увиденному. В скором времени после переезда он постучался ко мне и сказал, что хочет мне кое-что объяснить – об отключении света в прихожей, если она мне не нужна, об отоплении и о том, как работает маркиза за окном. Он мрачно и недоверчиво огляделся вокруг и сказал, что это ужасно неуютное место для дамы.

– Как по мне, то, что нужно, – ответила я менее обескураживающе, чем хотелось бы, поскольку я всегда стремилась как-то смягчить людей, которые мне не нравились без всякой на то причины или с которыми я просто не хочу знаться. Иногда я старательно развожу политес в глупой надежде, что они уберутся и оставят меня в покое.

– Что вам нужно, так это милое легкое креслице, чтобы сидеть в нем в ожидании прилива вдохновения. У меня есть как раз такое в подвале, там множество самых разных вещей, доставшихся нам от мамы в прошлом году, когда ее не стало. Там и ковер в углу стоит, пылится без пользы. Мы можем обустроить вам комнатку уютно, совсем по-домашнему.

– Но мне на самом деле, – ответила я, – на самом деле нравится именно так, как есть.

– Хотите, шторки повесим? Я бы оплатил расходы на ткань. Комнате слегка не хватает цвета, боюсь, вы захандрите, сидя здесь.

Но я сказала, что нет, и рассмеялась – я не хочу никаких шторок, честное слово.

– Будь вы мужчиной, тогда – другое дело. А женщине нужен уют.

Итак, я встала, подошла к окну и взглянула сквозь планки жалюзи на пустую воскресную улицу, чтобы не смотреть на обвиняющую ранимость его толстой физиономии, и попыталась ответить ледяным голосом, которым так хорошо владела в мыслях, но который не так часто раздавался из моего трусливого рта:

– Мистер Маллей, прошу вас не беспокоить меня больше по этому вопросу. Меня все устраивает. У меня есть все, что нужно. Спасибо, что показали мне, как прикручивать свет.

Эффект был такой разрушительной силы, что я устыдилась.

– У меня и в мыслях не было беспокоить вас, – отчеканил он с надменной печалью. – Я просто высказал свои предложения ради вашего уюта. Если бы я знал, что отнимаю у вас время, то давно бы откланялся.

Когда он ушел, я почувствовала себя лучше и даже возликовала, одержав победу, но все же меня смущала легкость, с которой мне это удалось. Я убедила себя, что рано или поздно ему пришлось бы испытать разочарование, и даже лучше, что все прояснилось с самого начала.

В следующий выходной он снова постучал в мою дверь. Смирение на его лице было таким утрированным, что казалось почти издевкой, но, с другой стороны, оно было неподдельным, и я почувствовала себя неуверенно.

– Уделите мне минуту вашего времени, – сказал он. – Я не собираюсь докучать вам. Я просто хотел сказать, как я сожалею, что обидел вас в прошлый раз, примите мои извинения. А это маленький презент от меня.

Он внес неизвестное мне растение с толстенными лоснящимися листьями, торчавшими из горшка, обильно укутанного в розовую и серебряную фольгу.

– Вот, – сказал он, пристраивая горшок в углу моего кабинета. – Мне бы не хотелось никаких недоразумений между нами. И я подумал: если она против мебели, то как насчет маленького кашпо с цветком, который немного скрасит обстановку?

В тот момент не было никакой возможности сказать ему, что не надо мне никаких кашпо. Я терпеть не могу домашние растения. Он объяснил мне, как за ним ухаживать, как часто поливать и т. д., и мне пришлось сказать «спасибо». Это все, что я могла сделать, и меня преследовало неприятное ощущение, что подспудно он рассчитывал на это, явившись сюда со своими извинениями, и получал удовольствие. Он продолжал болтать, то и дело употребляя слова «дурные чувства», «обида», «извинения». Один раз я попыталась его прервать, мне захотелось объяснить, на что я рассчитывала: в область моих добрых или недобрых чувств посторонним вход воспрещен, а между ним и мной вообще нет необходимости в каких-либо чувствах, – но меня вдруг осенило, что задача эта совершенно безнадежна. Как я могла в открытую отвергнуть это стремление к сближению? Кроме того, растение в блестящей обертке меня деморализовало.

– Как вам пишется? – спросил он с видом человека, выкинувшего из головы все недоразумения между нами.

– О, вроде бы как обычно.

– Кстати, если вы ищете, о чем бы таком написать, то у меня вагон всяких тем. – Пауза. – Но кажется, я просто отнимаю ваше время, – произнес он с каким-то болезненным оптимизмом.

Это было испытание на прочность, и я его не прошла. Я улыбнулась. Глаза мои затуманило великолепие подаренного растения. Я сказала, что все в порядке.

– А я как раз думал о том парне, который был до вас. Мануальщик. Вы могли бы написать о нем книгу.

Я навострила уши, руки мои перестали теребить ключи. Если трусость и лицемерие – мои большие пороки, то любопытство – определенно из той же серии.

– У него здесь сложилась довольно большая практика. Одна беда – он делал гораздо больше коррекций, чем было отмечено в регистрационной книге. Корректировал направо и налево. После того как он съехал, я зашел сюда, и что, вы думаете, я тут обнаружил? Звукоизоляцию! Все стены этой комнаты были покрыты звукоизоляцией, чтобы он мог принимать пациентов и никому не мешать. Вот в этой самой комнате, где вы сочиняете свои рассказы. Мы узнали об этом, когда одна дама постучала ко мне и попросила открыть ей двери его кабинета. Он заперся от нее на ключ. Думаю, он просто устал ее пользовать. Решил, что мял и выстукивал ее уже достаточно долго. Та дама, знаете ли, была уже весьма в годах, а он человек молодой. У него была хорошенькая молоденькая жена и парочка самых симпатичных детишек, каких только можно себе представить. До чего отвратительные вещи случаются порой в этом мире.

Я не сразу сообразила, что он не просто пересказывает мне сплетню, а подает ее как нечто способное заинтересовать писателя. В его мозгу писательское ремесло и разврат как-то незримо и вкусно переплетались. Впрочем, даже это заявление показалось мне таким тоскливо-жаждущим и инфантильным, что оспаривать его было бы пустой тратой сил. Теперь я усвоила, что ни в коем случае не должна задирать его – не ради него, а ради собственного блага. Как же я ошибалась, думая, что достаточно маленькой грубости, дабы избавиться от него.

В следующий раз он подарил мне заварочный чайник. Я уверяла его, что пью только кофе, и просила отдать чайник его жене. Он сказал, что чай для нервов полезнее, а он сразу понял, что я, как и он, человек нервный. Чайник был усыпан позолоченными розочками, и я знала, что, несмотря на свой пошлый и безвкусный вид, он не из дешевых. Я держала его на столе. А еще я продолжала поливать цветок, который нагло благоденствовал у меня в углу. А что было делать? Мистер Маллей купил мне корзину для бумаг. Довольно причудливую. Восьмигранную, и на каждой грани был изображен китайский мандарин. Он принес мне поролоновую подушку для стула. Я презирала себя за то, что поддалась на этот шантаж. А он знал, что покупает мою терпимость, и в душе, наверное, ненавидел меня за это.

Теперь он засиживался у меня в кабинете, чтобы рассказывать о себе. Мне пришло в голову, что он раскрывает передо мной свою жизнь в надежде, что я напишу о ней. Конечно же, он очень многим рассказывал эти истории без какой-либо определенной цели, но в моем случае, похоже, он испытывал особенную, даже отчаянную необходимость в откровениях.

Жизнь его, как часто случается в этом мире, была чредой лишений и несчастий. Его подводили те, кому он доверял, ему отказывали в помощи те, от кого он зависел, его предавали те самые друзья, которым он отдавал всю свою любовь и кого выручал деньгами. Прочие, чужаки или просто мимоидущие, тоже не теряли времени даром и мучили его беспричинно, изобретая для него все новые и все более изощренные пытки. Порой сама жизнь его висела на волоске. Кроме того, возникали трудности с женой, с ее крайне хрупким здоровьем и неустойчивым темпераментом. Что ему было делать? Вы понимаете, каково это, сказал он, воздев руки, но я выжил. Он посмотрел на меня, ища подтверждения.

Я дошла до того, что поднималась по лестнице на цыпочках и пыталась бесшумно поворачивать ключ в замке, но это, конечно, было очень глупо, потому что я не могла приглушить стук пишущей машинки. Я уже подумывала, не начать ли мне писать от руки, и меня просто преследовала мысль о звукоизоляции злодея-хиропрактика. Я пожаловалась мужу, и он сказал, что я придумываю проблему там, где ее нет вовсе. Скажи ему, что ты занята, посоветовал он. Вообще-то, я говорила; каждый раз, когда он оказывался у меня на пороге с очередной взяткой или инструкцией, он спрашивал у меня, как дела, и я отвечала ему, что сегодня я очень занята. А, ну тогда, говорил он, протискиваясь в дверь, он буквально на минутку. И всякий раз, как я уже сказала, он знал, что у меня на уме и как я мучительно жажду отделаться от него. Знал, но не мог позволить себе обращать на это внимание.

Как-то вечером по дороге домой я вспомнила, что оставила в кабинете письмо, которое собиралась отправить, и вернулась за ним. С улицы я заметила свет в окне моего кабинета. А потом я увидела его, ссутулившегося над столом. Ну конечно, он приходит по вечерам и читает все, что я написала! Он услышал, как я открываю дверь, и, когда я вошла, схватил с пола мусорную корзину бормоча, что просто хотел тут прибраться. И немедленно вышел. Я ничего не сказала, но почувствовала, что вся дрожу от гнева и мстительного удовлетворения. Поймать его с поличным – какое удивительное, невыносимое облегчение!

Когда он явился снова, я закрыла дверь на ключ изнутри. Я узнала его шаги, его льстивый, вкрадчивый стук. И продолжала громко печатать, впрочем не беспрерывно, так что он знал, что я все слышу. Он назвал мое имя, как будто я его разыгрываю. Я плотно сжала губы и не ответила. Как всегда, непонятно почему, меня вдруг стала терзать совесть, но я продолжала стучать по клавишам. В тот день я заметила, что вокруг корней цветка высохла земля. И не стала его поливать.

А к тому, что произошло дальше, я была не готова. В двери кабинета я обнаружила записку. В ней говорилось, что я весьма обяжу мистера Маллея, если загляну к нему в контору. Решив не откладывать дело в долгий ящик, я пошла туда немедленно. Он восседал за столом в окружении выцветших доказательств своей власти и смотрел на меня отстраненно, как человек, которому приходится через силу видеть меня в новом и, увы, неблагоприятном свете, лицо его изображало смущение, но не за себя, а за меня ему было стыдно. Для начала он с деланой неохотой сообщил мне, что когда он брал меня, то, конечно же, знал, что я – писательница.

– Это меня не тревожило, хотя о писателях и художниках я слыхал всякое, и такого рода личности меня отнюдь не обнадеживают. Вы понимаете, что я имею в виду.

Это было что-то новенькое, я и представить себе не могла, к чему он клонит.

– И тут приходите вы и говорите: «Мистер Маллей, мне нужно местечко, где я могла бы писать. И я вам поверил. Я дал вам место. Я не задавал лишних вопросов. Уж такой я человек. Но знаете, чем больше я об этом думаю, тем… тем более я склонен задумываться всерьез.

– Задумываться? О чем?

– И ваше поведение никак не способствует разрешению моих сомнений. Запираться изнутри и не отвечать, когда к вам стучат, – это не есть нормальное человеческое поведение. Разумеется, если вам нечего скрывать. И уж тем более для молодой женщины, которая утверждает, что у нее есть муж и дети, ненормально тратить свое время, барабаня на машинке.

– Но я не думаю, что…

Он поднял руку, будто прощая мне грехи:

– Все, что я прошу, – это играть со мной честно. Думаю, что я этого заслуживаю, и если вы используете мой кабинет в иных целях или в иное время, чем вы указали, или принимаете у себя друзей, кем бы они вам ни приходились…

– Я не понимаю, о чем вы.

– И вот еще, вы утверждаете, что вы писательница. Что ж, я читаю довольно много и никогда не встречал вашего имени ни в одном печатном издании. Может, вы сочиняете под другими именами?

– Нет, – ответила я.

– Ну, я не сомневаюсь, что есть на свете писатели, чьих имен я никогда не слышал, – сказал он добродушно. – Что ж, оставим это. Просто дайте мне слово чести, что больше не будете меня обманывать и допускать всякие фривольности и тэ дэ и тэ пэ в занимаемом вами помещении…

Я не верила своим ушам, но это дурацкое неверие не дало моему гневу выплеснуться. Я услышала достаточно, чтобы встать, развернуться и выйти. Пока я шла по коридору, он продолжал что-то бубнить мне вслед. Заперев дверь, я подумала: надо уходить. Но потом села у себя в комнате, где на столе меня ждал мой труд, и снова вспомнила о том, как же мне здесь нравится, как славно мне здесь работается, и решила, что не дам себя выжить. В конце концов, я чувствовала, что борьба между нами зашла в тупик. Я могу не открывать дверь, не читать его записок, не разговаривать с ним при встрече. Оплата внесена вперед, и если я уйду сейчас, то, скорее всего, мне ничего не вернут. Итак, я решила не обращать внимания. Прежде я каждый вечер уносила написанное домой, чтобы он не прочел, а теперь мне казалось, что даже эта предосторожность ниже моего достоинства. Ну и что с того, что он прочтет? Подумаешь – вреда не больше, чем если мышь в темноте опрометью прошуршит по листкам.

После этого записки в моей двери появлялись регулярно. Не буду читать, думала я и всякий раз читала. Его обвинения становились все более конкретными. Он слышал в моей комнате голоса. Мое поведение беспокоило его жену, когда та пыталась вздремнуть после полудня (я никогда не приходила в это время, за исключением выходных дней). Он нашел в мусоре бутылку из-под виски.

Я частенько вспоминала моего предшественника – хиропрактика. Было очень неловко наблюдать, как именно строились легенды из жизни мистера Маллея.

Поскольку записки становились все более злобными, наши личные встречи прекратились. Раз-другой я видела его сутулую потную спину, исчезавшую при моем появлении в коридоре. Постепенно наши отношения стали совершеннейшей фантазией. Теперь он письменно обвинял меня в том, что я вступаю в интимные отношения с завсегдатаями «Нумера пятого» – так называлась кофейня по соседству, которую, как мне представляется, он приплел с весьма символической целью. Я чувствовала, что хуже уже быть не может, записки исправно появлялись, их содержание становилось все более нелепым, и потому у них было все меньше шансов на меня воздействовать.

Он постучался ко мне в дверь воскресным утром, где-то около одиннадцати. Я как раз только пришла, сняла пальто и поставила чайник на плитку.

На этот раз его лицо было другим – отстраненным и преобразившимся, сияющим холодным светом огромной радости – это было лицо человека, добывшего доказательства греха.

– Будьте так добры, – сказал он порывисто, – проследовать за мной.

Я проследовала. В уборной горел свет. Это была моя уборная, кроме меня, ею никто не пользовался, но он так и не выдал мне ключ, и там всегда было не заперто. Он остановился напротив двери, толкнул ее и застыл, не поднимая глаз, незаметно отдуваясь.

– Ну, кто это сделал? – спросил он голосом полным чистейшей скорби.

Стены над унитазом и над умывальником были испещрены рисунками и репликами, какие часто можно встретить в общественных туалетах на пляже или в присутственных местах маленьких городов вроде того, в котором прошло мое детство. Как водится, все они были сделаны губной помадой. Кто-то, наверное, поднимался сюда вчера вечером, подумала я, может быть, кто-то из гопников, вечно околачивающихся вокруг торгового центра субботними вечерами.

– Надо было запирать дверь на ключ, – сказала я холодно и сухо, как будто удаляясь со сцены. – Какое безобразие.

– Безобразие и есть. Сплошной мат. Может быть, это просто шутка ваших друзей, но не для меня. Не говоря уже о художествах. Очень приятно открыть дверь поутру по своей надобности и увидеть это.

– Думаю, что помада отмоется.

– Как хорошо, что миссис Маллей этого не видит. Это огорчило бы любую женщину, получившую хорошее воспитание. Итак, почему бы вам не пригласить сюда своих друзей и не устроить для них вечеринку с ведрами и щетками? А я бы полюбовался на людей с таким замечательным чувством юмора.

Я повернулась, чтобы уйти, а он неуклюже загородил мне путь:

– У меня нет сомнений насчет того, как появились эти надписи на моей стене.

– Если вы пытаетесь утверждать, – произнесла я довольно глухо и устало, – что я имею к этому хоть малейшее отношение, то вы, наверное, сумасшедший.

– А откуда они здесь тогда? Чей это туалет? А? Чей?

– К нему нет ни одного ключа. Любой может зайти сюда. Может быть, ребятня с улицы забежала и нахулиганила вчера вечером после моего ухода, откуда я знаю?

– Как жаль, что детей обвиняют во всех грехах, а на деле это взрослые их развращают. Вот о чем вам стоит хорошенько подумать. Это преступление. Есть законы против порнографии. Они применяются и к таким вот выходкам, и к литературе, я полагаю.

И тут мне впервые в жизни пришлось осознанно сделать глубокий вдох, чтобы сдержаться. Я на самом деле была готова убить его. Помню, какой мягкой и гаденькой стала его физиономия, глаза почти закрылись, а ноздри раздулись, впитывая успокаивающий аромат праведности, аромат триумфа. Если бы не это дурацкое происшествие, то ему бы никогда не видать победы. Но он победил. И все же, возможно, в моих глазах он прочел нечто такое, что даже в этот победный миг заставило его нервничать, потому что он отступил к стене и сказал, что, вообще-то, если на то пошло, он не считает, что лично я на такое способна, но вот некоторые мои друзья, возможно… Я вошла в свою комнату и закрыла дверь.

Чайник угрожающе шипел, выкипев почти досуха. Я подхватила его с плитки, выдернула вилку из розетки и с минуту стояла, задыхаясь от ярости. Когда приступ прошел, я сделала то, что должна была сделать. Я переставила пишущую машинку на стул и сложила карточный столик. Крепко завинтила крышку на банке с растворимым кофе и положила ее, желтую кружку и чайную ложку в сумку, в которой я их сюда принесла, – она так и лежала, свернутая, на полке. Мне так по-детски хотелось отомстить растению в углу, цветастому заварочному чайнику, корзине для бумаг, подушке и – вот она куда закатилась – маленькой пластмассовой точилке, лежащей под ней.

Когда я грузила вещи в машину пришла миссис Маллей. С того первого дня я ее почти не видела. Она не казалась расстроенной, вид у не был будничный и покорный.

– Он лег, – сказала она. – Он не в себе.

Она поднесла мне сумку с кружкой и банкой кофе. Она была так тиха, что я почувствовала, как мой гнев отступил, сменившись всепоглощающей депрессией.

Я пока не нашла другого кабинета. Думаю, что однажды я попытаю счастья еще раз, но не теперь. Надо выждать, пока не изгладится из памяти картина, которая до сих пор стоит у меня перед глазами, хотя наяву я никогда ее не видела: мистер Маллей, с тряпками, щетками и ведром мутной мыльной воды, неуклюже, нарочито неуклюже драит стену в туалете. Он с трудом наклоняется, печально пыхтит и отдувается, сочиняя в уме причудливую, но почему-то не вполне удовлетворительную историю об очередном предательстве в его жизни. А я в это время складываю слова в предложения и думаю о том, что избавиться от него – мое священное право.