Текст книги "Ледяная королева"

Автор книги: Элис Хоффман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Окажись на его месте любой другой, он даже если бы и вернулся к жизни, то наверняка с нарушениями мозговых функций и остался бы калекой. Но Лазарус Джоунс дошел до остановки, сел в автобус и приехал домой. Одни говорили, что так помог лед, другие – что произошло чудо. Хотя вполне возможно, Лазарус Джоунс симулировал смерть. Возможно, он не умирал, а умел, вроде тех фокусников или йогов, про которых все слышали, замедлять работу сердца и не дышать.

Сорок минут. Сорок минут на то, чтобы уйти и вернуться обратно. У меня на дорогу и то ушло больше времени.

Первое, что я увидела, когда машина свернула с асфальта на терявшуюся среди деревьев грунтовую дорогу, была воронка. Дело было не в том, что она до сих пор там существовала, а в том, что оказалась намного больше, чем писали в газете, – фута, наверное, три только в ширину. Корни деревьев, росших в непосредственной близости от нее, были, очевидно, повреждены, потому что некоторые упали, по всей видимости, недавно. Те, что еще стояли, имели вид, с моей точки зрения, необычный: плоды на их ветках висели белые, как будто снежки. Вероятно, с точки зрения прочих людей, не имевших дефекта зрения, они были ярко-оранжево-красные. Я затормозила, вышла из машины и подняла один плод с земли. Наверное, я ожидала, что он на ощупь будет холодный, потому что удивилась, когда он оказался теплый и душистый. Я ободрала шкурку и надкусила мякоть. Наверное, если бы я была совсем слепой и вдруг дотронулась до лица человека, с которым бы спала, которого любила, но никогда не видела, то ощутила бы нечто подобное. Изумление узнавания. Плод оказался апельсином. Я съела его до последней дольки.

Руки я вытерла о свое новое платье, а потом вернулась в машину. Совсем скоро я увидела дом и остановилась. Дом был старый, фермерский, крытый жестью. Дождь, наверное, грохочет по ней, как автоматные очереди, а уж град-то – когда идет град – и того хуже. Я просидела там, разглядывая дом, сорок минут – ровно столько, сколько Джоунс лежал мертвым. Я хотела, если повезет, прочувствовать, насколько это долго. Тянутся ли сорок минут как вечность? Бывает ли так, что испугаешься одним человеком, а стряхнешь с себя страх уже другим? Я вспомнила, как проснулась в то первое утро без мамы. Окно тогда обледенело. Сквозь лед пробивался косой солнечный луч. Мой брат что-то мыл в кухонной мойке и не повернулся. «Еще рано, – сказал он. – Иди ложись». И я пошла спать. Мне приснились снег и лед, и они снились до тех пор, пока меня не разбудила бабушка.

А теперь я приехала туда, где на деревьях росли белые апельсины, похожие на снежки. Высоко в небе плыли легкие белые облака. Мной двигало желание, которое в первый раз я почувствовала много лет назад. Желание, навсегда поселившееся в моей груди, там, ниже, под меткой от молнии, где должно быть сердце.

Я хотела перестать быть собой и стать другим человеком. Неужели это так много? Неужели пожелать этого значит пожелать всего? Вот затем я и приехала. Мое желание отчасти сбылось уже потому, что я проехала пятьдесят миль. Та женщина, какой я была до того, ни за что не подошла бы к чужой двери, не постучала бы в нее – да не один раз, а три. Первый – за лед. Второй – за снег. Третий – за новую резину.

Там от всего несло жаром, даже пыль была горячей и обжигала носоглотку. Я приехала туда, где никто не знал, что такое лед. Где январский день не отличается от июльского. Как и тот кровельщик, который заплакал у нас на собрании, я вдруг перестала видеть границу между сном и реальностью. Я ущипнула себя – стало больно. Когда я разжала пальцы, кожа в том месте осталась сморщенной. Наверное, она покраснела. Знак был хороший.

Я выпрямилась, готовая принять все, чего бы я ни заслужила.

II

Имеет ли значение с точки зрения теории хаоса, какого цвета у бабочки крылья? Я хочу сказать: произошло бы со мной тогда то же самое, если бы я вообще не различала цвета? И открыл бы мне Лазарус Джоунс дверь или нет, если бы платье, в котором я приехала, было действительно белым, как его видела я, а не красным, как видели все?

Так и он увидел его из своего окна на верхнем этаже: женщина на крыльце в красном платье. Женщина, которая вдруг появилась, не к месту и не ко времени, постучала раз, и два, и три. Которая явно вознамерилась к нему попасть. Обычно, когда приезжал кто-то, он даже не приподнимал штор. Доктора Уаймена гнал от себя действительно с ружьем. Ему не нужны были чужие люди. Он не вступал в разговоры даже с работниками. Но засмотрелся невольно на красное платье. Так он мне потом рассказал. Возможно, мое платье напомнило ему тот самый день, когда в него ударила молния и апельсины вдруг стали красными. Напомнило про нечто такое, чего нельзя предвидеть и нельзя предотвратить.

Что до меня, то лично я была готова к чему угодно. Оконное стекло в кабинете у Уаймена я разбила, оттого что мне тогда стало совсем худо и показалось, будто я вот-вот умру. А тут я просто сказала себе: еще пять минут, и если он не выйдет, то все, уеду. А вдруг я именно этого и заслуживаю, в смысле: ничего не заслуживаю. Если бы он постоял на втором этаже еще всего несколько минут, то, наверное, я повернулась бы и сбежала, как сбегала всегда. Но только я не знала, что же тогда делать дальше. Уехать, а что потом? Сбить на мосту ограждения и вместе с машиной утопиться в канале? Спрыгнуть со скалы? Вернуться домой, залечь на диван и смотреть на вентилятор? Я знала только одно: я хочу измениться. Хочу стать другим человеком. Я чувствовала себя как персонаж из сказки, оказавшийся в чужой шкуре – в ослиной, в тюленьей или в птичьих перьях.

Лазарус Джоунс вышел из дома. Я опустила глаза. Если бы он тогда увидел, что в них, то испугался бы. Если бы я увидела это в зеркале, то я и сама бы испугалась. В моих глазах было отчаяние. Я попалась в силки смертей и желаний, я ходила в чужой шкуре. Я была ослицей – мерзкой животиной с таким же мерзким голосом; была гусятницей, чьи глаза молили о жалости; была жалкой нищенкой, которая пришла просить сухую корку. У меня с плеча съехала красная лямка. Мне было наплевать. Лицо и руки у меня все покрылись дорожной пылью. Этот человек целых сорок минут пробыл по ту сторону жизни и узнал о жизни все, а мне-то была нужна только малость. Я не собиралась его мерять радиоактивный фон. Мне всего лишь нужно было своими глазами увидеть живого человека, которого нельзя убить.

Над нами пролетели птицы, и тень их мелькнула на дощатом крыльце. Я стояла, затаив дыхание. Пора было либо извиняться, либо взять и сразу сказать, что я проехала столько миль, только чтобы спросить у него, умирать страшно или нет. Чтобы сказать, что я не знаю ничего хуже, чем исполнение желаний. Но я, как всегда, стояла и просто молчала.

– Кто вас сюда прислал? – спросил он.

Что я могла ему ответить? Судьба? Бабочка по другую сторону земного шара? Или зуд под той самой тесной ослиной шкурой, в какой я ему явилась? Или желание, которое я, восьми лет от роду, произнесла вслух, чем изменила всю свою жизнь?

– Вы приехали взять интервью или еще зачем-нибудь? – поинтересовался он.

Он вышел из тени дверного проема и взял меня за руку. Проверял ли он так на лживость? Мог ли он определить неискренность с той же точностью, с какой ход часовых стрелок определяет время?

Рука у него была такой горячей, что мне едва не стало дурно. Но если бы и стало, то вовсе не из-за моих недомоганий.

– Я не журналистка, а библиотекарь. Из Орлона. Я просто хотела вас увидеть. О вас говорили на собрании группы в центре, где исследуют людей, пострадавших от удара молнии. Нам сказали, что вас убило, но вы вернулись и теперь ничего не боитесь. Какая вам разница, кто я такая? Вы ведь не боитесь меня?

В тот раз я произнесла вслух столько слов, сколько не произносила их в одной тираде несколько лет. Говорить мне было трудно. Каждое слово давалось с усилием, будто я выталкивала из глотки острые камешки.

Джоунс посмотрел на меня внимательнее. Значит, он сначала подумал, будто я из тех любопытствующих нахалок, которые понятия не имеют, через что он прошел. Он выпустил мою руку.

– Если они так говорят обо мне, они идиоты. А если бы я ничего не боялся, то сам был бы идиотом.

Он оглядел меня с головы до ног. Под его взглядом мне стало жарко. Я вспомнила, что я во Флориде. Где нет и не бывает снежных покровов. Я могла быть, конечно, честной. Но до определенной степени.

– У меня пострадала левая сторона, – сказала я. – Неврологическое поражение. Есть проблемы с сердцем. Из зрительного спектра пропал красный цвет.

Он расхохотался, и в одно мгновение лицо у него изменилось.

– Это так смешно? – спросила я.

Он перестал смеяться. Посмотрел на меня.

– Наверное.

– Вы не прогоните меня с ружьем, как доктора Уаймена?

– Оно не было заряжено, – сказал Лазарус. – Он удрал быстрей, чем я успел слово сказать.

Вот чего мне никто не сказал, так это что Лазарус Джоунс был очень красив. На вид казалось, что он моложе меня; точный возраст я бы не смогла определить – лет двадцать пять или тридцать. Глаза у него были темные, темнее моих. Я тогда еще подумала, что, наверное, они такие темные потому, что в те сорок минут в нем выжгло все дотла. Одет он был в белую рубашку с длинными рукавами и в старые джинсы, обут в рабочие башмаки. Волосы у него были темные и давно не стриженные. Длинней, чем у меня. Когда он смотрел прямо, взгляд у него был горячий, будто и впрямь мог ожечь. Если бы Лазарус Джоунс захотел. Если ему дать повод.

– Ну, вот вы на меня и посмотрели, – сказал Лазарус. – Чего вы еще хотите?

Вопрос сбил меня с толку. Если ответить, то можно и самой обгореть дотла. Сгореть заживо.

Так мы и стояли и молча смотрели друг на друга. Это оказалось совсем не то же самое, что разбить руками окно. Как будто исчезло все до того и после того и существовало только лишь настоящее. Потом я вспомнила про Нью-Джерси, но не как про реальность, а как про какой-нибудь миф.

Делать нужно именно то, чего больше всего боишься, не правда ли? Во всех сказках самое страшное оказывалось потом правильным, а путь у главных героев лежит всегда то через горы, то сквозь колючие чащи, то через горящее поле. Потому я шагнула не назад, а вперед и взяла Лазаруса Джоунса за плечи, чтобы стоять уж совсем рядом. У каждого человека есть своя главная тайна, и моя заключалась в том, что, не разобравшись со смертью, я не могла наладить отношения с жизнью.

От Лазаруса Джоунса пахнуло серой. Люди разумные стараются держаться подальше от источника такого запаха, но это не про меня.

– Раз уж вы сделали это один раз, то, может, не побоитесь продолжить?

Он в ответ на мой жест притянул меня ближе – на секунду, но тем не менее. Я вдруг перестала слышать в голове тиканье, перестала совсем. Перестала чувствовать запах апельсинов, запах горячей пыли.

– Вас не касается. Вряд ли вы захотите это выяснить.

Он отпустил меня, повернулся, шагнул через порог в тень дверного проема. Остановился и оглянулся. Я стояла, я никуда не ушла. Он не выдумал меня и не отпугнул. Пока что не отпугнул.

– Хотите узнать, чего я боюсь?

Его тень падала на пол и лежала между нами длинной, не меньше ярда, полосой. Тень была темная. Теперь солнце не било мне в глаза. И я смотрела в лицо Лазарусу Джоунсу. Видимо, я в ответ кивнула. Наверное, кивнула, потому что он продолжал:

– Больше всего я боюсь жизни.

Потом он вошел в тень. Стукнула дверь, и я услышала, как щелкнул замок. Я осталась одна на крыльце, стоять и печься на солнце. День выдался до того жаркий, что не было ни одной птицы в небе. Все попрятались в тени.

Неподалеку в тени деревьев сидели и сборщики апельсинов, у которых был обеденный перерыв. Когда я побрела обратно к машине, один из них подошел ко мне. Молодой – на вид старшеклассник, – высокий, стройный и мускулистый. Волосы у него разлохматились, на лице светилось дружелюбное любопытство. Он был похож на Ренни, но выглядел в отличие от него здоровым и крепким, и руки у него были рабочие, с натертыми волдырями. Я подумала тогда, что волдыри, наверное, болят. Что он смазывает их вазелином. И что девушка, которая его любит, берет его руки в свои и лечит их поцелуями.

– Вы там с Джоунсом разговаривали? – спросил он.

– Всего одну минуту, – сказала я.

– С нами он не разговаривает. Зарплату нам оставляет на крыльце. А грузовики из фруктовой компании просто приезжают и забирают ящики, он с ними вообще дел не имеет. Я до сегодняшнего дня вообще его никогда не видел. А вы рядом стояли. Он весь изуродованный, да?

Разумеется, нет. Он просто-таки красив. Но я подумала: если Джоунс не желает показываться на глаза чужим людям, то нечего его с ними и обсуждать.

– Не знаю, что и сказать.

– Вот и мы тоже ничего толком не знаем. Он после удара молнии должен быть весь в шрамах.

– Не разглядела.

– Расскажете потом, если чего увидите, ладно? Вдруг мы тут корячимся на какого-нибудь монстра. – При этой мысли парень улыбнулся. – Может, он вампир какой, восставший из мертвых.

– Нет, – решительно возразила я.

Он красивый человек, только все выгорело в нем дотла, и он закрыл дверь у меня перед носом. Вот и всё.

– Но ведь вы же не разглядели, – подначил он меня. – Или разглядели?

Из группы сборщиков ему свистнули, потом позвали по имени, так что он пошел обратно.

– Ладно, пока, – сказал он уже на ходу и направился к тени деревьев.

Я села в машину, газанула с места, но еще долго не могла успокоиться. На хайвее я пропустила свой въезд и заметила это, только проехав три указателя. Пришлось разворачиваться и останавливаться на ближайшей стоянке, где я воспользовалась туалетом и купила бутылку воды. Кассирша сделала мне комплимент, похвалив мое яркое красное платье, и я наконец поняла, почему засмеялся Лазарус, когда я сказала про выпадение цвета. Поняла, почему мне свистели ребята на бензозаправке, где я останавливалась. Они-то думали, что угадали мою профессию. Я смутилась задним числом, мне стало жарко. На руке, там, где он за нее взялся, вздулись волдыри. Горело ухо там, где он к нему наклонился.

Я вернулась домой, сняла платье и повесила в стенной шкаф ближе к стене. На следующее утро оказалось, что одометр в машине у меня не работает. Я подумала, уж не потому ли, что я постояла рядом с Лазарусом. Со мной тоже было что-то не так. Но со мной-то точно по этой самой причине. На руке, где он ко мне прикоснулся, остались точки, похожие на крохотные ожоги. Я поехала в университет, в центр здоровья, искать свою медсестру. Ее звали Джун Мэлоун, и она была на пару лет меня младше.

– Вы пропустили два визита, – сказала она.

– Разве? – ответила я, будто сама не знала. – Посмотрите, пожалуйста. Больно.

Я показала руку.

Джун выдала мне мазь от ожогов, но вид у нее стал настороженный. Возможно, она подумала, что я хотела что-то с собой сделать и нарочно обожглась, например, спичкой.

– У меня чувствительная кожа, – сказала я.

– Понимаю.

– Я серьезно. Чуть что, все остается на мне, – успокаивала я ее.

– Придется зафиксировать. Вполне возможно, это новый симптом серьезной болезни.

– Послушайте, я не люблю быть объектом изучения. Но разве все эти исследовательские программы придуманы для врачей и ученых, а не для пациентов?

Она убедила меня сходить еще раз к кардиологу по фамилии Крейвен, моему лечащему врачу, который, похоже, никак не мог запомнить мое лицо. Зато, к счастью, тотчас узнавал кардиограммы. Я принесла ему новую кардиограмму, и мистер Крейвен меня сразу вспомнил. Он спросил, бывают ли у меня сбои. Я ответила, что бывают. Он прописал мне нитроглицерин на случай приступов боли и велел не глотать таблетку, а класть под язык. Вероятно, осложнение на сердце, а также моя неврологическая травма вызваны тем, что в детстве у меня были ангины. Очень распространенное осложнение. После этого я похромала восвояси со своей мазью и своим нитроглицерином.

Ковыляя через кампус, я увидела Ренни. Уже почти неделя, как начался летний семестр, и Ренни посещал лекции по своей основной дисциплине – современной архитектуре. Если честно, я-то хотела избежать встречи – я не собиралась заводить дружбу. Но он тоже меня заметил и окликнул, так что пришлось остановиться и подождать его.

– Пытались улизнуть?

На Ренни были шорты цвета хаки и кроссовки, футболка Орлонского университета и толстые кожаные перчатки.

– Приехала, так как появилось незначительное, но неприятное кожное повреждение.

Я показала ему волдырики. Мы опустились на скамью под капустной пальмой.

– Померяемся? – сказал он. Но, увидев, как изменилось мое лицо, тут же исправился: – Шутка. Валяю дурака. Вы не виноваты в том, что мои повреждения хуже. Нам наплевать, да? Мы просто друзья по счастью остаться в живых.

Полагаю, друзьями нас можно было назвать с натяжкой. Он почти ничего о себе не рассказывал, только то, что вырос в семье врачей в Майами, младшая сестра заканчивала школу. Интересовала его одна лишь архитектура. Она была его страстью, завладевшей им с тех пор, как он впервые взял в руки кубики. Он боялся, что теперь, с такими руками, эта дорога для него закрыта.

Ему был двадцать один год, но в разговоре он казался старше. Ренни сидел рядом со мной и смотрел на проходивших мимо студентов. Я понимала его взгляд. Они и не представляли, через что ему пришлось пройти. Они жили в том мире, где ноги у всех людей целые и в макушках нет дырок. В мире, где никто не носит толстых перчаток, когда температура в тени переваливает за тридцать пять; никто не просыпается среди ночи от боли один в постели, чужой сам себе.

– Вы согласны со мной, что у всех есть своя поведенческая тайна? – спросил Ренни.

Я рассмеялась, вспомнив про Лазаруса Джоунса, который был моей новой тайной.

– А ты согласен со мной, что, может быть, мы сложнее? Может быть, все мы собрание тайн?

– Если мелких, то разумеется. Я не имел в виду всю эту дребедень. Кто кого любит. Кто кого трахает. Это у всех одно и то же. Нет, я говорю про тайну, определяющую поведение. Суть нашей сути. Если ее понять, то человек перестает быть загадкой.

– Хочешь, чтобы я доверила тебе свою тайну?

– Возможно. Но начать стоит с какой-нибудь ерунды. Только осторожно. Так можно и подружиться.

Я была удивлена. Для меня он был чужой, малознакомый молодой человек, но мне казалось, что как раз он-то уже считает нас друзьями. Выходит, он не так-то и прост. Хотя, возможно, он просто привык к тому, что от его дружбы хотят отделаться, и это была защитная поза. Солнце светило ему в лицо, отчего я видела его нечетко. В общем и целом он был симпатичный парень, но ни одна студентка из всех прошедших мимо нас на него не взглянула. С изуродованной ногой, с дыркой на макушке, в перчатках. Они всё это видели.

Убудет от меня, что ли, если я с ним чем-нибудь поделюсь? Какой-нибудь самой малостью?

– Я ездила к Лазарусу Джоунсу.

Рении вытаращил глаза, а потом захохотал, запрокинув голову.

– Да ладно дурить-то, – сказал он потом.

– Серьезно. Ездила.

– Чепуха и враки.

– Ну и прекрасно. Не веришь, и не надо.

– Хорошо. Тогда расскажите про него. Правда ли, что он прогнал Уаймена с ружьем?

– Оно было не заряжено. Он не хотел стать лабораторной крысой, как мы.

– Отлично! Сочувствуем отрицательному герою. Значит, может, и впрямь съездили.

– Он не отрицательный герой. И ему не в чем сочувствовать. – Вот это действительно было вранье. – У него апельсиновая роща. – И хватит. – Ладно, а теперь твоя очередь, выкладывай свой секрет.

– Да, у меня он тоже есть, – мрачно сказал Ренни.

Я проследила за его взглядом. В этот момент в сторону спального корпуса шли несколько девушек. Если честно, мне они казались все на одно лицо. Все были юные и хорошенькие.

– Та, которая слева.

Блондинка.

– Айрис Мак-Гиннис. Этой весной мы с ней были в одной группе на курсе истории искусств. Она даже не знает, что я выжил. А я с ума по ней схожу.

– Но ведь это не тот секрет, который определяет твое поведение, не так ли?

Вместо ответа Ренни сказал:

– Вы посмотрите, какая она. А меня теперь уже никто никогда не полюбит.

– Не только у тебя проблемы в личной жизни. Можешь посмотреть на меня. Я здесь, я вот она.

Не стоило ему рассказывать ни про мои свидания на парковке с полицейским, ни про тех бойфрендов, которые спали с мной в старших классах, ни тем более про то, что мне было приятно чувствовать горячую руку Лазаруса, потому что то жжение мне кое-что напомнило. Но, сидя рядом с Ренни, я подумала: а в самом ли деле случайно я выбрала красное платье? Вдруг какой-то частью сознания я продолжаю ощущать красный цвет так же, как ощущаю желание?

Ренни ушел на лекцию, а я села в машину и поехала в библиотеку. Мне хотелось привести в порядок картотеку. Чтобы хоть чем-то компенсировать свое долгое отсутствие на рабочем месте. Я сидела и переносила в компьютер сведения с карточек, заполненных рукой Фрэнсис. На них скрупулезно было отмечено, когда и какие брались читателем книги. Одна наша читательница прочла буквально все имевшиеся в наличии труды по архитектуре, так что Фрэнсис потом заказывала для нее книги через межбиблиотечный центр. Я даже подумала, что такая энтузиастка архитектурного искусства вполне могла бы подойти нашему Ренни, но посмотрела на дату рождения и увидела, что ей под восемьдесят. Нет, подумала я, пожалуй, вряд ли она заменит ему прекрасную Айрис Мак-Гиннис.

В тот день, четверг, у нас собиралась подготовительная группа, и я из-за компьютера невольно слышала голос Фрэнсис, читавшей вслух. Она читала сказку Андерсена «Всяк знай свое место», где главная героиня была прямой противоположностью гусятнице у братьев Гримм. Где не было никаких отрубленных голов, выставленных на городской стене. Где путаница если и возникала, то только затем, чтобы герой ее тотчас же устранил. Мамаши приготовишек бросали на меня косые взгляды. Возможно, их малышам по ночам еще снились кошмары после той сказки, которую я им прочла. В таком случае ничего удивительного, что я не нравилась мамашам. Да, стоило мне раскрыть рот, как с губ у меня падали только кровь, лягушки и гибельные желания.

Я возилась со своими файлами. В тот день я переносила в них всех на «А» и скоро обнаружила карточку брата. Я не видела его больше месяца, а теперь как будто вдруг оказалась с ним нос к носу. Мне показалось странным, что Нед к нам записан, потому что у них в университете была своя библиотека, причем намного лучше нашей. Однажды один орлонский алюминиевый магнат преподнес университету в знак благодарности за пластиковое приспособление, компенсировавшее работу почек, колоссальный дар, и с тех пор научная библиотека, располагавшаяся в северной части учебного городка, считалась не хуже чем в Университете Майами. Тем не менее мой брат, оказалось, не только был к нам записан, но и на самом деле брал у нас книги. Я сунула его карточку в рюкзак, отложив разбирательство на потом.

Пока я добиралась домой, поднялся ветер. Горячий ветер. Я припарковалась и вышла из машины. У меня вдруг снова возникло чувство потерянности, которое во Флориде возникало не раз, словно я попала туда не по своей воле и занесло меня туда неизвестно как. Как будто в один прекрасный день я закрыла глаза, а когда потом открыла, оказалось, что вся моя прежняя жизнь исчезла. Во дворике в зарослях сорняков сидела кошка Гизелла, и кончик ее хвоста сердито подергивался. Ее я узнала. Гизелла пошла следом за мной в дом, а когда я села на диван, прыгнула, устроилась рядом и стала на меня смотреть. Опущенные шторы раздувало ветром, и вентилятор под потолком крутился, хотя я его не включала. Я достала из рюкзачка библиотечную карточку брата, а Гизелла наступила на нее лапой.

«Тук-тук. Кто там?»

Я даже представить себе не могла, чтобы мой брат за свою жизнь брал в руки какую-нибудь книгу, кроме учебников или научных журналов. Тем не менее он заказывал полное собрание сказок братьев Гримм в одном томе, причем не один раз, а два. Развлечение это было ему явно не по возрасту. Зачем ему понадобились братья Гримм? Для чего? Мне и в детстве-то еле удавалось упросить его почитать сказки. «Пожалуйста, хоть одну вот эту. Или лучше тогда вот эту. Только, пожалуйста, не про смерть». Если он брался читать мне, то всегда отпускал комментарии. Генетически невозможно, чтобы человек превратился в зверя. Какая глупость, женщина не может проспать сто лет. Какая ерунда, как это – чтобы мертвец читал стишки, и не бывает таких людей, чтобы если произнес вслух желание, так оно бы исполнилось. Но в тех сказках, где логика будто бы отсутствовала, она была, только особенная, и там всякие плохие вещи происходили с безвинными, родители оставляли в лесу ребенка, а опыт познания сплетался со страхом, который нагоняли в том числе и произнесенные вслух желания.

Я накормила кошку, налила себе холодную ванну. Волдыри сморщились, но еще не прошли. Теперь они были похожи на снежинки, упавшие на руку. Я лежала в ванне, дрожала от холода и следила, как за окном смеркается. Я отправилась к Лазарусу, потому что подумала, будто он способен помочь мне понять, как это все произошло тогда, в январский холодный вечер много лет назад. В те последние мгновения ее жизни, которые меня интересовали больше всего на свете. Правда ли, что человек успевает вспомнить всю жизнь, все то, что он имел и что потерял? Или только последние секунды имеют значение? И только они остаются потом навсегда, продолжая жить в вечности, как бесконечно прокручивающаяся запись? Что последнее она видела? Полоску льда? Что она слышала – возможно, у нее было включено радио и она слушала музыку? Думаю, на самом деле мне больше хотелось понять, была ли она тогда зла на меня и может ли такое быть, чтобы когда-нибудь где-нибудь, все равно в каком мире, она бы простила меня за то мое желание.

Я выдернула из ванны затычку, оделась и вышла на крыльцо. Жара не спадала. Горячим был даже воздух, он обжигал носоглотку. Во дворе все от ветра постукивало, поскрипывало. Пальма громко хлопала листьями. Гизелла вышла следом за мной и направилась к кустам караулить кротов, которые время от времени выползали из нор. Я подумала, что вряд ли когда-нибудь буду чувствовать себя здесь дома. Вряд ли я вообще буду когда-нибудь снова что-нибудь чувствовать. Потом я подумала про братьев Гримм – поведенческая ли это тайна Неда или всего лишь обыкновенный секрет, проливающий свет на одну из граней его характера.

Где-то вдалеке прогремел гром, настолько обычный для Флориды, что вряд ли кто-нибудь обратил на него внимание. Я представила себе столб смерча и в его центре Неда, запертого внутри, как ядро атома в вихре из бешено вращающихся электронов. Попыталась представить себе, как Нед входит в публичную библиотеку Орлона в надежде найти ответ на один вопрос: что он в жизни сделал неправильно. Мне захотелось позвонить ему и спросить: «Скажи честно, ведь ты тоже веришь, что желание может убить? Тоже веришь, что мы тогда могли что-то изменить – остановить ледяной дождь или остановить маму? Если бы мы тогда вдвоем встали у нее на дороге, если бы заранее позвонили в полицию, была бы она сейчас жива или нет? Скажи мне, брат мой, могли ли мы, ты и я, тогда хоть что-нибудь сделать?»