Текст книги "Вспышка"

Автор книги: Элис Бродвей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Пора, Леора.

Глава третья

Ноги у меня замёрзли и промокли, носки – хоть выжимай. Я иду уже два дня, сегодня настал третий. На плече у меня сумка, в тёмном лесу далеко разносится звук моих шагов, вокруг лишь деревья, а впереди – туман.

Из дома я ушла в сумерках, попросив маму передать Лонгсайту моё согласие. Обель написал рекомендательное письмо и объяснил, как найти дорогу «почти до самого города», как он сказал. На прощание он неожиданно обнял меня и вложил мне в ладонь ключ от студии.

– Когда придёт время, ты обязательно поймёшь, как поступить, – сказал он. Потом придержал за плечи и добавил: – Удачи тебе в Фетерстоуне, Леора. Там живут хорошие люди, вот только они всё больше смотрят вглубь, а не на мир, который их окружает. – Обель грустно вздохнул. – Быть может, потому им и нужна ты.

Не хочу вспоминать мамины слёзы. Её испуганное, побледневшее лицо. Она не удерживала меня, даже помогла собраться в дорогу.

– Ты только поосторожнее, – прошептала она, обнимая меня напоследок.

В лесу меня с первых шагов окутал сумрак – солнечные лучи пробивались сквозь плотную листву на рассвете, но отступали перед непроницаемыми тенями. А теперь туман густеет, превращаясь в непроглядную мглу. Значит, скоро опять ночь – кромешная, холодная тьма. Дрожа от озноба, в ужасе оглядываюсь. Опять ночевать в лесу? Третий раз подряд? Прошлой ночью я совсем не отдохнула, как и в первую, – сидела под деревом, сжавшись в комочек и подскакивая от каждого звука. Я так измучилась, что иду будто во сне.

Останавливаюсь на небольшой поляне и оглядываюсь: куда теперь? Я уже давно перешла реку, ступила на земли пустых. Отмеченным здесь не место. Если хоть один житель Сейнтстоуна нарушит границу, перемирию конец. Надеюсь, Обель всё объяснил в письме и пустые меня не тронут. А почему бы мне не заблудиться насовсем? Вот останусь здесь, на полянке, и жизнь пойдёт без меня и у пустых, и у отмеченных.

Я стою неподвижно и пытаюсь различить малейшие шорохи в листве, на земле, в верхушках деревьев. Слышу стук своего сердца и хриплое дыхание. А вот и другой звук. Птица. Мой лоб сам собой хмурится, и я трясу головой, но шум не пропадает. Он раздаётся совсем близко, и, присев на корточки, я оглядываю лес.

Звук раздаётся снова, и на этот раз я уверена: мне не показалось. В кустах бьёт крыльями пернатое существо, и я осторожно иду на шорох, аккуратно ступаю по краю тропинки, где покрытые мхом валуны заботливо не дают путникам соскользнуть с обрыва. Тревожно кричит птица. Она запуталась в ветвях и теперь перепуганно дёргается и бьёт крыльями. В маленьких глазках застыл ужас.

– Знаю-знаю, каково тебе, птичка, – шепчу я.

Малышка забралась под куст, а вылезти не может. В быстро сгущающихся сумерках помочь ей не так-то просто. Клетка из тонких колючих ветвей держит крепко. Я протягиваю к пташке руки. Она, наверное, видит меня или чувствует моё приближение, потому что всё отчаяннее бьёт крыльями.

– Всё хорошо, – шепчу я. – Сейчас я тебя выпущу.

Я раздвигаю сухие, колючие ветви, морщась от боли, а птица неожиданно замирает. Неужели я напугала её до смерти? Однако, едва заметив путь к свободе, сорока – теперь-то я вижу, что это самая настоящая сорока, – бросает на меня хитрый всезнающий взгляд и вспархивает, бешено хлопая крыльями. От неожиданности я шагаю назад, оступаюсь и, не успев схватиться за ветку, падаю навзничь. Пока я лежу, пытаясь перевести дыхание, сорока летит вверх, всё быстрее удаляясь от меня.

Я так устала, что не могу даже пошевелиться. Сверху на меня что-то медленно опускается. Это чёрно-белое пёрышко. Подхватив неожиданный подарок, я кричу сороке, будто лишившись рассудка:

– Подожди! Ты забыла перо!

Птица опускается на ветку над моей головой и рассматривает меня круглыми блестящими глазками. Смешно. Я так устала и измучилась, что сил у меня хватает только на смех.

– Я потерялась. Можно мне пойти за тобой? – спрашиваю я.

Птица вспархивает с ветки, но далеко не улетает. Я слышу, как она садится неподалёку. Медленно поднявшись, я плетусь за сорокой. Подхожу ближе – птица смотрит на меня и перелетает чуть дальше. Не знаю, сколько я так иду, который час… Мой взгляд прикован к белым перьям сороки. Без неё я давно заблудилась бы в темноте.

Иногда попадаются валуны невероятных размеров, как будто много веков назад их уронил здесь какой-то великан. Некоторые рассыпались вдоль тропинки, другие лежат друг на дружке, образуя невысокие стены, через которые мне приходится время от времени перелезать. С каждым шагом всё труднее идти за птицей. Белые перья – как маяк во тьме. Мне чудится, что сорока ждёт и зовёт меня так же, как я иногда зову её. Чёрно-белое пёрышко я зажала в ладони и воображаю, как отдам его птице, а она вставит потерю куда-нибудь под крыло и благодарно мне кивнёт. Где-то журчит вода, туман становится гуще, запах дыма неотступно преследует меня, как чувство вины. Я иду вперёд за чёрно-белым маячком и мечтаю о гнезде, выстланном мягкими перьями.

Голова неумолимо кружится от усталости, я едва держусь на ногах. Но сорока не даёт мне сбиться с пути, птица, которую я выпустила из клетки. Вдруг она останавливается. Садится на гору исполинских камней. Наверное, раньше здесь возвышалось огромное старинное здание. Птица подпрыгивает и хлопает крыльями совсем рядом. Я оглядываюсь, как в полусне, и словно вижу себя со стороны. Неужели передо мной та самая птица, которую я освободила из колючих кустов? Или я шла за разными сороками и теперь окончательно заблудилась? Что, если птицы нарочно заманили меня в эти развалины? Я упрямо моргаю усталыми глазами, пытаясь разглядеть, что скрывает туман. Подобравшись к сороке, я протягиваю к ней руку, но птица с криком взмывает вверх, напоследок стукнув меня в ладонь клювом, и рвётся вперёд сквозь густые тонкие ветви. Я по привычке иду за ней, из последних сил раздвигаю кусты и падаю. Сорока улетает, и я смотрю ей вслед.

И тогда я вижу…

Глава четвёртая

Глаза. Много глаз. И все смотрят на меня. В них отражается пламя костра, пылающего совсем рядом. От едкого дыма слезятся глаза, и я часто-часто моргаю. Слышно только моё быстрое хриплое дыхание, треск сучьев и рёв пламени. Пахнет горелым кофе и древесной смолой, а ещё призраками книг из кожи.

Неопределённость приковывает меня к месту. Прочь толкает страх – постоянное, необъяснимое чувство опасности. Однако держит нежное тепло, исходящее от огня и от людей со мной рядом. Всё кажется до странности знакомым. Моё сердце словно окутано любовью, ощущением дома.

В конце концов, выбирать мне не приходится. Двое – наверное, мужчина и женщина – подхватывают меня под руки и тянут к огню. Мелькают руки, плечи, лица. Все – пустые. Без единого знака. Меня держат крепко, уверенно. Потом бросают на землю. Я откатываюсь к костру – языки пламени тянутся ко мне с жаркими поцелуями, от людей исходит ледяное сияние. Опираясь на дрожащие руки, я поднимаю голову. Волосы падают мне на лицо, шаль свисает, кулон больше не прячется под платьем. И в свете костра я вижу их всех. Всё сборище. Пустых.

Я дико оглядываюсь в поисках малейшего знака, крошечного рисунка, хоть точки на коже… На меня смотрит лишь пустота. Вот малыш разглядывает меня и вдруг заливается слезами. Плач подхватывают другие дети, что-то тревожно шепчут взрослые. Со всех сторон несётся: «Про́клятая!» Женщина закрывает ребёнку глаза рукой.

– Кто это, мама? – всхлипывает девочка.

– Ведьма? – шелестит другой голосок.

Их пустота, небытие – как пощёчина. Они все словно прячут что-то грозное, ужасное. От страха кружится голова, и я сажусь, стараясь не упасть. Я никогда не чувствовала себя такой непристойно, бесстыдно громкой, открытой, обнажённой. И перепуганной – напоминает мне барабанный бой сердца, страх никогда не охватывал меня с такой силой.

Глубокий громкий голос перекрывает плач детей и шёпот родителей:

– Где вы её нашли?

Эти слова произносит человек у меня за спиной. Обернувшись, я различаю в отсветах костра седеющие тёмные волосы, светлые глаза и чёрную бороду с пробивающимися белыми волосками – и больше ничего. Ни знаков, ни единой чернильной метки. Мне нечего читать. В груди волной поднимается раздражение. Я пытаюсь встать, но нестерпимо кружится голова.

Он подходит ближе, наклоняется и тянется высохшей рукой прямо к моей шее. Я застываю на месте, как перепуганная мышь в когтях хищной птицы. А ведь всегда думала, что обязательно стану сопротивляться, попробуй меня коснуться чужой. Человек дотрагивается до моего кулона, внимательно его разглядывает и осторожно снимает шнурок с моей шеи, не сводя с меня удивлённых глаз. Он поворачивается к огню и рассматривает резной листик при свете пламени. И тут ко мне возвращаются силы, из глубины души поднимается храбрость и пересиливает страх. Пошатываясь, я на четвереньках подбираюсь к старику и требую:

– Это моё! Отдайте!

Человек смотрит на меня, приподняв брови. Его неподвижное лицо словно высечено из камня. Ни слова не говоря, он передаёт кулон другому. Вся моя храбрость куда-то улетучивается, и я молча смотрю, как моё украшение, единственное, что осталось на память о папе, переходит из рук в руки. Пустые передают его друг другу, рассматривают, бросают на меня непонятные взгляды.

Как много людей у костра – не меньше двух сотен. Есть и старые, и молодые, но детей совсем мало. Древней старухе помогают провести пальцами по деревянному украшению, шёпотом поясняют, что происходит. Малыш тянет кулон в рот.

Наконец деревянный листик на шнурке возвращается к бородатому. Он кивает и о чём-то советуется с женщиной рядом. Она обращается к нему по имени – Соломон. Мужчина шагает ко мне и глубоким, звучным, как у древнего божества, голосом, от которого дрожит земля и колеблется пламя, спрашивает:

– Флинт?

Откуда он меня знает? Соломон протягивает мне руку и помогает встать. Подняв кулон вверх, он медленно, церемонно надевает его мне на шею. Все глаза устремлены на меня. По толпе проносится глухой ропот – не понять, радостная ли это встреча или объявление войны. На меня наваливается усталость, голова кружится, жар костра обволакивает душным одеялом, и я обессиленно падаю на землю.

Глава пятая

Мне снится, что уже ночь, и во сне я ныряю в чёрное озеро, посеребрённое лунным светом. В тёмной воде мои бледные руки тянутся в глубину. Нет ни камней, ни водорослей… Я касаюсь холодного и скользкого речного дна. Воздух в лёгких заканчивается, и я всплываю, мечтая сделать вдох. Однако вода не выпускает меня, я не могу добраться до поверхности.

Вижу себя откуда-то сверху – я в бутылочке чернил. Распластавшись по стеклянному боку сосуда изнутри, я открываю рот в безмолвном крике. Лёгкие заливает чернилами, и мои слёзы смешиваются с чёрной жидкостью… я тону.

Я вся в чернилах – снаружи и изнутри. Мы – одно целое… и я исчезаю во тьме.

Кто-то теребит меня за плечо. Ещё не открыв глаз, догадываюсь по запаху: я не дома. Пахнет лесной сыростью и дымом, и память услужливо откликается, напоминая, что произошло. Я торопливо проверяю, на месте ли кулон.

– Вставай, – произносит детский голосок. – Тебя ждут.

Повернув голову, я вижу высокую бледную девушку. Она стоит рядом и бесстрастно смотрит на меня. Её светлые волосы коротко подстрижены на висках, а на макушке растут свободно, спускаясь широкой полосой на шею. Девушка вся будто состоит из острых углов, в ней нет мягких округлостей, кожа у неё белая, пустая конечно же. Она стягивает с меня одеяло, и я в полусне сажусь, опускаю босые ноги на холодный деревянный пол. Оглядев себя, я удивлённо моргаю. На мне ночная рубашка. Ногам холодно.

Я встаю, и к горлу подкатывает тошнота. Прошлой ночью я потеряла сознание – это я помню. Голова гудит. Я хватаюсь за кровать, надеясь, что головокружение отступит.

– Кто меня ждёт? – глухо спрашиваю я, разглядывая девушку.

– Одевайся и приходи на кухню, – коротко отвечает она и уходит.

Чуть-чуть раздвинув шторы, чтобы впустить в комнату немного света, я оглядываюсь в поисках сумки. Её нигде нет. Одежда, которую я принесла с собой, лежит на стуле. Выходит, вчера ночью меня кто-то раздел. Не самая приятная мысль. Не хочу даже думать о том, как кто-то касался меня, видел моё тело, рассматривал татуировки. Завернувшись в простыню, я до конца открываю шторы. В запотевшее окно видны деревья. Людей нет – на меня никто не смотрит. Рама по краям покрыта чёрными дорожками плесени, стекло шатается. Голова больше не кружится, и меня вдруг окатывает жаркой волной страха. Что я здесь делаю? Ищу свои истоки, как советовал Обель, или шпионю, как учил мэр Лонгсайт? Прислонившись лбом к грязному стеклу, я встречаюсь взглядом с собакой на улице. Пёс безразлично отворачивается и ковыляет по дороге.

Пожалуй, я попала не к друзьям. Чего от них ждать? Оставят ли меня в живых? Заявись пустой в Сейнтстоун, он бы и до Дворца правосудия не дошёл – линчевали бы по дороге. Неужели со мной случится то же самое?

Покачав головой – болит, никак не проходит, – я медленно натягиваю одежду. Ботинки куда-то подевались. Носки я держу в руке. Такие знакомые – их связала мне мама, – в этом странном доме они кажутся чужими. Я рассматриваю петли, аккуратно вывязанную пятку и манжеты с ребристым отворотом, а в душе разрастается холодное отчаяние. Я здесь совсем никого не знаю! Ни души! Бессильно опустившись на кровать, я смахиваю жгучие слёзы. Надо вспомнить тех, кому я небезразлична. В памяти всплывает густой голос Обеля; вот мы с Оскаром в тёмном зале музея, он держит меня за руку; мамино лицо, её пальцы перебирают мои пряди; Верити смотрит на меня ясным взглядом и хитро улыбается.

Как они все далеко.

Татуировки нам с Верити сделали почти одновременно, в один день. Мы всегда хотели, чтобы так случилось, и даже записались к чернильщику, ещё когда были подругами. В тот день я пошла в студию одна. Это случилось примерно спустя неделю после того, что я натворила на чтении имён. Я сомневалась, что Верити придёт, и, увидев её возле студии чернильщика, очень удивилась. Мне вдруг показалось, что это наша последняя встреча – или одна из последних, – и я смотрела на Верити, буквально впитывая её облик. Стоит закрыть глаза, и я до сих пор её вижу: густые тёмные волосы заплетены в косу, смуглая кожа сияет даже в тени. На подруге великолепное шёлковое платье, однако шея закутана старым шарфом – Верити носит его уже много лет, это её талисман. Она надевает этот шарф, когда особенно волнуется.

– Я думала, ты не придёшь, – пролепетала я.

Верити смерила меня взглядом, в котором смешались недоверие и веселье.

– Я ведь обещала, – пожала она плечами.

И в этом вся Верити. Обещала – значит, не отступится от данного слова.

Обель позволил мне нанести татуировку Верити, а потом сделал рисунок на моей коже. Мы выбрали разные знаки, но смысл у них общий. И место тоже – мы нанесли их на верхнюю часть ступни, чтобы видеть, когда опускаешь голову. У меня теперь маленькое синее яичко, а у Верити – цветочный горшок с зёрнышком. Мы долго искали символы начала для следующих меток. У Верити из горшочка вырастет вьюнок, который обовьёт её тело, а у меня – яйцо, из него появится на свет птица, потому что моё тело выбрало темой для татуировок птиц.

Обель смотрел, как я наносила рисунок. Он ничего не сказал, не исправил, не посоветовал. Верити сидела в кресле, закрыв глаза, как будто наслаждалась прикосновениями иглы – она улыбалась. Это был её первый избранный знак. Я столько лет ждала возможности сделать подруге татуировку… И время пришло, она доверила мне нарисовать чернилами крошечное зёрнышко. Я старалась изо всех сил, даже молилась пращурам: «Оставьте для меня место на вьюнке, который покроет её кожу!»

С тех пор как умер папа, я не возносила молитв. Не знаю, стоит ли, но тогда мне казалось, что обратиться к пращурам за помощью не помешает. Обель разрешил Верити посидеть рядом, пока сам наносил мне татуировку. Боль пронзала меня огнём и холодом. Одновременно. Наконец рисунок был готов. Птичье яйцо – чёрное с серым, испещрённое крошечными точками и всполохами белого цвета. Целое. Идеальное.

– Всё? Готово? – спросила я.

Обель неуверенно нахмурился:

– Сейчас, Леора. Последний штрих.

Я выпрямилась, ожидая последних мгновений татуировки. И она появилась. Трещинка в идеальной скорлупе. Обель посмотрел на меня и широко улыбнулся:

– Я не мог иначе, Леора. Этого просила твоя душа.

Между чернильщиком и тем, на чьё тело он наносит знаки, устанавливается необыкновенная, почти волшебная связь. Некоторые метки куда больше, чем просто чернила на коже.

– Спасибо, – благодарно прошептала я.

Когда мой новый знак закрыли повязкой и Обель принялся убирать рабочее место, я подошла к подруге и, показывая на одинаковые белые бинты на ногах, заметила как можно радостнее:

– Первые знаки! Одинаковые! Как мы всегда хотели!

Верити улыбнулась, однако в её глазах затаилась печаль.

Трещинка в скорлупе. Свет проникал внутрь, а жизнь выходила наружу. Трещинка оказалась для нас шаровой молнией, перепутьем на дороге. Отныне мы пойдём в разные стороны. Прежняя жизнь не вернётся.

Окажись я сейчас в Сейнтстоуне, прежней Верити мне не найти. От нашей близости ничего не осталось. Не знаю, будем ли мы снова вместе. И теперь, в маленькой тёмной комнате незнакомого города, в окружении тех, кого привыкла считать врагами, меня тянет закрыть этот знак на ноге, спрятать его, защитить разбитую скорлупу. Надев носки, я медленно выхожу из комнаты.

Глава шестая

С улицы в открытую дверь тянет холодом. Неплохой путь к отступлению. Вот сбегу – и никто даже не заметит! Но куда же я пойду? Да и моим друзьям и маме тогда не поздоровится.

Пока я раздумываю, кто-то входит и захлопывает дверь. Это широкоплечий парень с грязно-коричневыми волосами, чуть старше меня. Он останавливается и в изумлении оглядывает меня с головы до ног. До двери теперь не добраться, неожиданный гость занял весь коридор. Парень отбрасывает со лба волосы и пристально разглядывает меня холодными – холоднее осеннего ветра, задувавшего с улицы, – глазами. Он чем-то похож на девушку, которая приходила ко мне раньше, такой же резкий и угловатый. Не смотри он так хмуро и неодобрительно, показался бы даже симпатичным.

– Кухня там, – кивает он налево и неподвижно следит за мной, пока я не направляюсь на звон тарелок, вилок и манящий аромат поджаренного хлеба. Даже сейчас, когда мысли путаются от страха, запах выпечки меня успокаивает.

На кухне светло, но почти пусто. Тепло исходит только от плиты. Я искоса оглядываю комнату, а потом девушка за столом поднимает на меня глаза и вскакивает со стула. Шагнув вперёд, я замечаю, что новый знакомый стоит у меня за спиной. Я неловко отступаю, но всё же оказываюсь у него на пути, и с сердитым вздохом темноволосый проходит мимо.

– Я думал, ты за ней присматриваешь, Галл, – говорит он девушке, недовольно сверкая глазами.

На меня он даже не смотрит. Можно подумать, я невидимка, или он очень хочет, чтобы меня не было видно и слышно. Девушка заливается краской и отвечает ему не менее возмущённо:

– Ну да… Но не буду же я смотреть, как она одевается, правда?

Девушка придвигает ко мне кружку с отбитым краем, и я сажусь за старый деревянный стол.

– Хорошо, что я вовремя пришёл, – ледяным тоном сообщает юноша. – Она чуть не сбежала. – Я не успеваю вставить и слова в свою защиту, а он продолжает: – Пойду. Сегодня много дел. – Он берёт с тарелки ломтик поджаренного хлеба. – Мать с отцом на тебя рассчитывают, Галл. Не подведи! – напоминает он, выходя из кухни.

Девушка негодующе смотрит ему вслед, чего он, по-моему, вполне заслуживает.

– Спасибо, что позволили остаться у вас на ночь, – откашлявшись, неуверенно произношу я.

Не знаю, чего здесь стоит бояться, и на всякий случай опасаюсь всего. Девушка по имени Галл смотрит на меня, не скрывая презрительного любопытства. Она рассматривает татуировки у моей шеи, на руках, мятую одежду и носки.

– Я должна накормить тебя перед встречей с остальными, – говорит она, накладывая мне в тарелку что-то из кастрюльки на плите. – Кстати, Фенн прав, – хмуро кивает на дверь девушка. – Следить, чтобы ты не сбежала, тоже моя обязанность.

– Я бы никуда не ушла, – почти искренне отвечаю я. – У меня и ботинок-то нет, – добавляю я, но девушка не улыбается в ответ. – Разве я пленница?

Как глупо это звучит… Можно подумать, я всё ещё ребёнок и играю с друзьями в разбойников. Однако Галл молчит, и мои слова повисают в воздухе. Опустив глаза, я изучаю плошку с жидкой кашей. Поджаренный хлеб мне, очевидно, не полагается.

– Ты не пленница, – с намёком на улыбку отвечает девушка. – Просто… не пытайся бежать.

Что ж, понятно. Галл выливает остатки чая в раковину и моет чашку.

– Моих родителей и так не жалуют за то, что они тебя приютили. А братец так и подавно – безмерно счастлив, – насмешливо приподнимает она правую бровь. – Отца ты видела вчера вечером у костра, его зовут Соломон.

Тот самый великан с бородой и мозолистыми руками?

– А с мамой познакомишься чуть позже, когда тебя примут в Доме старейшин. Её зовут Тания. Давай ешь.

Я помешиваю кашу в надежде разбить комки и сделать эту жижу хоть чуть-чуть съедобной. Чай, который налила мне Галл, совсем слабый, и к нему нет ни капли молока. Закрыв глаза, я отправляю в рот ложку непонятного варева и запиваю горячим чаем. Надо было прихватить одежду потеплее – плита едва греет, и меня всё время знобит. Хотя вообще-то у пустых уютнее, чем я ожидала, кухня – как в обычном доме. Галл выходит и вскоре возвращается с моими ботинками и накидкой, которую вешает на спинку стула.

– Сегодня холодно.

Одним глотком я допиваю чай и торопливо зашнуровываю ботинки – с них кто-то заботливо счистил почти всю грязь. Входную дверь заклинило, Галл раздражённо пыхтит и дёргает за ручку. Наконец створка с недовольным скрипом распахивается и напоследок громко хлопает о стену.

– Пошли.

Галл надела широкое ржаво-коричневое пальто с капюшоном, который закрывает почти всё лицо. Мне остаётся только набросить на плечи шаль и идти следом.

Бывает, мне снятся знакомые места. Вроде бы всё как на самом деле, только чего-то не хватает. В Фетерстоуне меня охватывает именно такое чувство – я почти дома… почти. Здесь многое напоминает о Сейнтстоуне, но расстояния гораздо короче – всего за несколько минут мы доходим по обшарпанным улочкам до центра города. Домишки здесь маленькие и обветшалые, но хозяева их украшают как могут – разноцветные шторы обрамляют запотевшие окна, растрескавшиеся двери аккуратно покрашены. Всё старое, поблекшее, на улицах грязно – дороги покрыты слоем песка, размокшей под дождём глиной, кое-где проглядывают остатки светлых каменных плит. Из-за утреннего тумана всё сильнее кажется, что я брожу во сне, да и очарования улочкам он не добавляет. Мне не попалось ни одной мощёной дороги, всюду под ногами лишь утоптанная земля. Городок будто не достроили – не хватило средств или материалов, а может, и сил.

На центральных улицах людей больше, попадаются магазинчики с едой и одеждой, есть и высокие здания, похожие на амбары. А вот и единственный кирпичный дом – Дом старейшин, как поясняет Галл. Меня преследует странное ощущение – не могу поверить, что мы в городе, а не где-то за полями, на выселках.

Повсюду собаки, каждая с хозяином, но время от времени слышится лай и рычание. Пахнет конским навозом. Наверное, где-то неподалёку конюшни. Заметив меня, встречные отводят глаза, прохожие умолкают. Я вдруг чувствую себя на редкость свободно – здесь никто ничего обо мне не знает и не может узнать. От мысли о том, что за мной следит столько глаз, перехватывает дыхание и сжимается горло.

Эти люди так долго держали в страхе Сейнтстоун. «Не шали, не то достанешься пустым», – слышала я с самого детства. Всякий раз, когда пропадал ребёнок, мы думали, что его забрали враги. Пустые травили наш скот, воду, людей…

Я то и дело натыкаюсь взглядом на совершенно чистую, пустую кожу – как в кошмарном сне. Воздух будто загустел от чужих взглядов; я едва переставляю ноги, разболелась и голова.

– Послушай, – придвинувшись ближе, тихо говорит Галл. Наверное, Дом старейшин уже совсем близко. – Не дай им себя запугать. Говори правду – больше им ничего не нужно.

Смешно. Если бы всё было так просто… Да у меня в запасе куча честных ответов, выбрать бы правильный. Мои мысли перебивает стук копыт. Толпа быстро окружает всадников, остановившихся на другой стороне площади. Там шестеро на лошадях и ещё фургон с пассажирами. Длинноволосый мужчина с перепачканным лицом забрасывает на спину мешок и взбирается на повозку.

– Что это? – шёпотом спрашиваю я Галл, но она не отвечает, поглощённая происходящим.

– Удачи! – кричит кто-то, и возглас подхватывают в толпе – отъезжающих подбадривают и желают всего хорошего.

С повозки машут и прощаются, но, прежде чем кавалькада трогается, всадница на каурой кобыле раздвигает толпу и останавливается, оглядывая площадь. Наши взгляды встречаются.

– Это Сана, – едва слышно поясняет Галл.

Мы пятимся, я смотрю под ноги, чтобы не упасть. Сана понукает лошадь и наступает на толпу. Сапог всадницы оказывается рядом с моим лицом. От лошади исходит тепло, я слышу её дыхание. Стараясь разглядеть всадницу, я выпрямляюсь, и шаль соскальзывает мне на плечи. Люди отшатываются от нас с Галл, по толпе прокатывается неодобрительный рокот.

Женщина на лошади, Сана, деревянным кнутовищем поднимает мне голову за подбородок. Мы молча смотрим друг на друга. У Саны тёмные кудри почти до плеч и яркие, живые глаза, которые светятся ехидством. Наверное, она ровесница моей мамы и моей родной матери. Я держусь уверенно и не отвожу взгляда, но с первыми словами Саны моя храбрость улетучивается.

– Мы уходим! – громко объявляет она. – И скоро вернёмся с добычей! В Сейнтстоуне всего вдоволь, отмеченные не заметят пропажи.

Кое-где в толпе раздаются крики, но большинство молча смотрит на нас с Саной, они ждут моего ответа. Теперь понятно: всадники и люди на повозке спешат в Сейнтстоун – грабить.

– Жаль, что приходится уезжать сейчас, когда к нам пожаловала гостья, – задумчиво добавляет Сана.

В моей груди жарким пламенем вспыхивает ярость. Так вот как они живут – воруют у нас! Лонгсайт не ошибся. Я отвечаю Сане гневным взглядом. Пусть видят – меня так просто не запугать! Придвинувшись ещё ближе, всадница склоняется надо мной и, убедившись, что даже стоящие поблизости её не услышат, тихо произносит:

– Как ты похожа на свою мать! – Её глаза вспыхивают тёплым светом. – Когда я вернусь, мы обязательно с тобой обо всём поговорим. Добро пожаловать, Леора!

Я в изумлении открываю рот, однако Сана отрывисто командует, и всадники исчезают под стук копыт. Я провожаю их взглядом и не сразу понимаю, что Галл тянет меня за рукав.

– Идём, – повторяет она. – Мы опаздываем.

Здание Дома старейшин – самое высокое на площади, построено из серого камня и укреплено толстым, пострадавшим от непогоды деревянным брусом. В высоких узких окнах отражается тёмное, призрачно-неподвижное небо. На верхней ступеньке нас ожидает женщина, её густые волосы развеваются на холодном ветру. При виде Галл она хмурится:

– Галл, сними же ты, наконец, этот капюшон!

Галл стягивает капюшон, насупившись точно так же, как я, когда мама велит мне что-то сделать.

– Мама, – кланяется Галл и тихо произносит: – Я её привела.

– Вижу, – кивает женщина.

В её длинных светлых прядях серебрится седина, щёки покрыты веснушками, а губы, судя по морщинкам, привыкли скорее к улыбке, чем к недовольной гримасе.

– А теперь оставь нас. Проверь, может, Фенну надо помочь. Только будь поблизости. Когда собрание закончится, я тебя позову.

Галл кивает и уходит. Сделав несколько шагов, она вдруг наклоняется, поднимает что-то с земли и прячет в сумке на поясе. Когда она выпрямляется, я ловлю её любопытный взгляд. Интересно, о чём думает Галл, буравя меня взглядом?

Вслед за матерью Галл я иду по сумрачному коридору. Внутри Дом старейшин не отличишь от обыкновенного здания – ни картин, ни статуй, ничего общего с величественным убранством правительственных зданий в Сейнтстоуне. Стены обшарпанные, давно не крашенные, и пахнет как в школе или в той комнате в здании правительства, куда мы ходим для чистосердечного признания. По обе стороны широкого коридора попадаются закрытые двери, а вот лестница, вход на которую закрыт низкой, не выше пояса, стеной – скорее просьба не входить без приглашения, чем запрет. Пол выложен жёлто-красной плиткой. Наверное, когда-то мозаика радовала глаз, а сейчас одни квадратики потрескались, других не хватает. Входная дверь захлопнулась, и в коридоре стало ещё темнее. Мать Галл ведёт меня в первую комнату справа, и я мысленно готовлюсь к суровому допросу.

Первым делом в глаза бросается низкий, грубо сколоченный круглый стол. Комната просторная, а на стульях вокруг стола лежат мягкие вышитые подушки. Хочется взять их в руки, рассмотреть вышивку поподробнее, использовать новые мотивы в татуировках. Издали не видно, что изображено на подушках – картины, слова или просто чередование знаков. Обель наверняка предложил бы мне всё нарисовать. Красивые мотивы, но здесь они никого не удивляют – цвета поблёкли, ткани не радуют глаз.

За столом четверо – среди них и Соломон, отец Галл, – перед каждым чашка кофе. Мать Галл не спеша подводит меня к стулу у окна и жестом предлагает сесть. Все держатся очень спокойно и сдержанно, отодвигаются, уступая моей провожатой место за столом. Сквозь трещину в раме тянет холодом, и я поплотнее закутываюсь в шаль.

Обо мне будто забыли. Наблюдать за пустыми – странно и удивительно. Они пьют кофе и тихо переговариваются. Кто-то украдкой смеётся и кашляет. Пустые не должны быть такими. Они не могут вот так сидеть, пить кофе и вести беседу. Они не… обычные люди. Я закрываю глаза и тут же вижу другого пустого, за стеклом, в музее. Горло сдавливает страх, который всю жизнь преследовал меня в том зале. Я вижу списки убитых, слышу истории о невероятных жестокостях пустых. Повинуясь знаку одной из старейшин, сидящие за столом склоняют головы и закрывают глаза. Скорее всего, молятся.

Дома, в Сейнтстоуне, я бы сразу догадалась, кто есть кто. По меткам и знакам на коже я бы узнала, кто пользуется наибольшим уважением и какой пост занимает. Но здесь все старейшины выглядят одинаково.

В комнате очень тихо, за окном клубится туман, я устала и будто бы впадаю в транс. Мои глаза сами собой закрываются, я растворяюсь в тишине, вдыхая ароматы кофе и древесины. От стен тоже исходит необычный запах. В темноте мелькают искорки – мысли сами собой складываются разноцветным узором. Я прислушиваюсь к разговору старейшин, один из них дышит с присвистом и хрипом. Вдруг раздаётся резкий кашель, и я открываю глаза – все смотрят на меня.