Текст книги "Шофферы, или Оржерская шайка"

Автор книги: Эли Берте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

И, говоря таким образом, он ввел племянника в смежную комнату, тщательно затворив за собой дверь.

Глава V. Признание

Спальня старика Ладранжа представляла собой тот же беспорядок или, лучше сказать, такое же собрание никуда негодной безногой мебели, как и первая комната. Хозяин даже усадил Даниэля на сафьянное, лоснящееся от жира и грязи кресло и, садясь, в свою очередь, начал шепотом:

– Вообрази себе, мой друг, эта дура Петронилла забрала себе в голову быть моей наследницей; чтоб она оставила меня в покое, я не отнимаю у нее этой надежды, а потому малейшая таинственность ее уже и беспокоит; но ты понимаешь, что тут подумаешь не один раз, прежде чем дать ей что-нибудь кроме приличной пенсии.

– Дядюшка, в подобных вещах у вас один только может быть советник, по моему мнению, это – ваша собственная совесть, но позвольте мне напомнить вам, что я тороплюсь.

– Ну хорошо, хорошо, к делу! Ты увидишь, что оно стоит труда, чтоб поговорить о нем. – И он провел рукой по лбу, изрезанному морщинами, и, казалось, соображал. – Право, милый мой Даниэль, велико должно быть мое уважение к тебе, чтобы заставить меня сообщить подобную важную весть. Ты так еще молод, что я долго не решался открыть тебе свою тайну, но наконец, считая тебя осторожным, некорыстолюбивым, добрым патриотом, я хочу довериться тебе, тем более, что, говоря откровенно, мне выбирать не из кого…

И старик злобно улыбнулся, а Даниэля так и жгло нетерпение, от этих вступлений.

– Ты знаешь, – продолжал Ладранж, – а, может быть, и не знаешь, что в молодости у меня были кое-какие шалости, как у всякого другого, хотя я и хотел навсегда остаться холостым, но из этого еще не следовало, чтоб жил я суровым анахоретом, а потому то тут, то там я позволял себе развлечения; шалости эти никогда не переходили, конечно, известных границ, отец мой, первый судья из нашей фамилии, был чрезвычайно строг насчет нравственности, но кроме него, я тоже тщательно старался скрывать это и от твоего отца, Даниэль, да и от моей сестры, этой бывшей маркизы. С другой стороны, я всегда был очень расчетлив, а вследствие этого всегда старался так устраивать свои делишки, чтоб глупости мои не обходились мне дорого. В этих случаях вообще следует более всего избегать расточительности и скандала, помни это, Даниэль, ты еще так молод и, вступив в зрелый возраст, останешься благодарен мне за мой совет.

Правила эти были высказаны таким степенным самоуверенным тоном, как будто Ладранж проповедовал самую безупречную мораль. Даниэль сделал незаметное движение. Дядя продолжал:

– Поэтому, мой друг, ты не удивишься, если я тебе скажу, что в один прекрасный день, двадцать пять лет тому назад, я очутился отцом здорового, крепкого ребенка, который расположен был жить. О матери его я ничего не скажу тебе, разве только то, что ее нельзя было ставить образцом ни невинности, ни красоты, никаких добродетелей, а потому я и не гнался за нею более, чем она за мною. Заставив меня дать ей клятву, что я не брошу этого ребенка, она ушла от меня; с этих пор я не имел о ней никаких сведений и не знаю, что с ней сталось.

Вначале я намеревался свято исполнить данное мною ей слово, а потому отдал мальчика к кормилице в одно хорошее семейство из окрестностей Манса. Из-за предосторожности я не лично вел переговоры с этими людьми, так что и они не знают, кто отец их питомца.

Каждые три месяца через старого служителя нашего семейства я получал известия о ребенке и тем же путем посылал должную за его воспитание сумму денег. Так шло дело пять или шесть лет; я предупредил фермеров, чтобы они воспитывали моего сына, как бы то был их собственный и чтобы они его приучали к сельским работам. Мальчишка, как мне о нем доносили порой, отлично свыкся с этим существованием и давал надежду, что из него выйдет со временем сильный, смелый, хороший работник.

Удовлетворившись этим результатом, я стал, краснея сознаюсь тебе в этом, менее заниматься судьбой бедного существа, мало-помалу я перестал отвечать на получаемые мною оттуда письма, перестал высылать деньги и, наконец, кончил тем, что перестал совершенно думать о нем и прервал всякие сношения с его воспитателями.

Я угадываю, Даниэль, твою мысль; ты философ, и ты слишком усвоил себе нынешние идеи, чтобы видеть для чувства родительского большую разницу между детьми законными и незаконными, а вследствие этого ты жестоко осуждаешь мое поведение. Но что ж ты хочешь? Тогда строй мыслей был у меня совсем другой, может, даже мне казалось и тяжеловато исполнение обязательства, так необдуманно мною принятого, а потому я до такой степени положительно забыл об этой шалости своей молодости, что, уверяю тебя, в продолжение нескольких лет даже ни разу не вспомнил, что у меня есть сын. Но вот только с некоторого времени, с тех пор, как одиноко живу в этом старом доме, особенно с того времени, как революция освободила нас от старых предрассудков, я стал часто вспоминать об этом покинутом мною ребенке; я стыжусь своего прошлого поведения, совесть упрекает меня, и чем более думаю о настоящем положении своего сына, тем строже виню себя, так что желание поправить свои ошибки постоянно преследует меня. Наконец, что ж мне еще тебе сказать? Я теперь намерен во что бы то ни стало отыскать этого несчастного ребенка, чтоб усыновить его и оставить ему свое состояние.

На этот раз Даниэль не мог удержаться от горячего изъявления своего восторга.

– Хорошо, дядюшка! Прекрасно! Вот чувства, делающие вам честь! Поправить все это хотя, может быть, уже и поздно, но все же справедливость требует попробовать употребить все средства на эту попытку. Если вам понадобится мое содействие, сделайте милость, располагайте мной; я не остановлюсь ни перед чем для ускорения исполнения вашего замысла.

Маленькие глазки Ладранжа заблестели от радости.

– Я не ошибся, рассчитывая на тебя, Даниэль, – произнес он дружески. – Ты предлагаешь мне именно то, о чем я хотел просить тебя. Впрочем, надобно тебе сказать, мой друг, что ты не много потеряешь, если мы найдем моего сына; в своем духовном завещании я назначил и тебе достаточную часть, а так как ты в своих привычках и вкусах очень скромен, а своими талантами и умом дойдешь непременно до высокого положения…

– Пожалуйста, дядюшка, не будем говорить обо мне, все, что вы сделаете, будет прекрасно и справедливо. Лучше укажите мне скорее на способ, которым мы могли бы побыстрее найти вашего сына. Конечно, ведь вам хочется поскорее вывести его из того положения, в которое ввергло его ваше невнимание!

– Да, да, я очень спешу, но это не только в его интересах, а тоже и в моих собственных: ты сейчас мне сказал, Даниэль, что уже несколько раз на меня доносили, как на аристократа, и что только благодаря твоему вмешательству я не был арестован, несмотря на мой вид от революционного правительства, следовательно, мне не должно терять времени, чтобы оградить себя от всяких подозрений. И так как я уже тебе говорил, ребенок, о котором у нас идет речь, был помещен мной к бедным поселянам и с шестилетнего возраста ничего от меня не получал, то мы можем предположить, что, вынужденный сам зарабатывать себе хлеб насущный, он сделался здоровым работником, вероятно, малограмотным, но, может быть, зато услужливым, честным человеком. Итак, когда узнают, что этот мужик, этот трудолюбивый работник сын человека, которого все предполагают богатым, с хорошим положением в свете, и что этот человек не только не краснеет признавать своим сыном мужика, но даже хочет утвердить за ним свое имя и состояние, не правда ли, что эта весть должна произвести благоприятное впечатление в народном собрании здешнего округа? Не будет ли то верный способ, так сказать, одемократить нашу фамилию, которая, несмотря на наши с тобой, Даниэль, усилия, все еще слывет за немного аристократическую. Наконец, не буду ли я тогда в глазах всех хорошим гражданином, другом человечества, добродетельным философом, на которого никакое подозрение пасть не может?

Эгоистический этот расчет охладил восторг Даниэля. У молодого человека далеко не было того равнодушия к общественному уважению, которым издавна пользовалось их семейство в стране, как у старого Ладранжа, а потому ему было больно видеть это желание унизить носимую им фамилию. Между тем он спокойно отвечал:

– Ваши соображения, дядюшка, может быть, весьма разумны и подобный поступок, действительно, должен вас возвысить в мнении честных людей; но что же мешает вам теперь же начинать эти розыски?

– Они уже давно начаты, милый мой, но, к несчастью, до сих пор оставались без всякого удовлетворительного результата. Ферма, где воспитывался мой сын, выгорела лет пятнадцать или шестнадцать тому назад, и по этому случаю фермеры, оставив страну, переселились в Фромансо д'Анжу. Наведывался я и в Фромансо; но в этой деревне из этой семьи осталась одна старуха, да и та идиотка, от которой ничего нельзя добиться. В наши смутные времена неудобно собирать-то эти сведения; надобно бы было самому ехать в Анжу, да боишься дом оставить и повстречать что-нибудь недоброе, впрочем, чтоб тут успеть, надобно быть моложе, деятельнее меня.

– Понимаю, дядюшка, ваш намек! Следовательно, я приму на себя все эти розыски; по своему положению чиновника сыскной полиции я напишу к мэрам некоторых участков, где можно предположить, что ваш сын жил ребенком. Если же ответы окажутся неудовлетворительными, я отправлюсь сам в эти провинции, называвшиеся Майн и Анжу, и будьте покойны, ничего не упущу, чтоб поскорее осуществить вашу мечту; теперь же я вас попрошу дать мне все документы, по которым я мог бы действовать.

Старик отпер прогнивший, но еще крепко стоящий письменный стол и вытащил оттуда несколько пожелтевших, залежавшихся бумаг и из них выбрал лоскуток, исписанный крупным почерком.

– Вот оно! – проговорил он, надевая на нос очки в роговой оправе. – Мать ребенка звали Катерина Готье, портниха в Шартре. Звания она была, как видим, не очень высокого; но я желал бы, чтоб оно было и еще менее значительно, тем сильнее произвело бы это впечатление в публике. Ребенок был крещен в церкви святого Петра в Шартре двенадцатого мая тысяча семьсот шестьдесят восьмого года под именем Жана-Франциско-Готье и отдан на попечение Гаспару Ланжевин и жене его Жозефине Ланжевин, жителям селения Лагравьер. Люди эти оставили Лагравьер около семьдесят восьмого года, переселясь в Фромансо в департаменте Майн и Луар, где, как я тебе уже говорил, из всего их семейства осталась одна старуха, впавшая в детство.

Но мне кажется, что я уже мало ценю твою сметливость, так как этих сведений с тебя, по моему мнению, достаточно, чтобы поставить тебя на путь.

– И я тоже надеюсь, дядюшка. Дайте мне эту бумагу и положитесь на меня.

– Возьми ее, у меня есть копия; да, впрочем, у меня и память превосходная. Не правда ли, Даниэль, – продолжал старик, радостно потирая руки, – что мой поступок возбудит всеобщее удивление, тогда-то уж, надеюсь, не посмеют меня считать аристократом?

– Хотелось бы мне, дядюшка, чтобы другие причины были в вас двигателями на подобный поступок, – сказал Даниэль со вздохом, – но все равно, я сдержу свое слово, только позвольте мне к вам обратиться еще с одним вопросом и просьбой.

– Говори, мой милый, я тебя слушаю.

– Есть вещи, о которых чрезвычайно трудно говорить, – начал молодой человек с замешательством, – и поверьте, дядюшка, что без крайности… Дядюшка, подумали ли вы, отдавая все свое состояние этому неизвестному еще сыну, что благодеяния ваши необходимы еще и другим из вашего родства?

Ладранж скорчил нечто похожее на улыбку.

– Я тебе уже сказал, что касательно тебя…

– Боже сохрани, чтоб я имел низость просить себе! Я говорю об особах, ближе вам приходящихся, чем я, хочу говорить о госпоже де Меревиль, сестре вашей, и ее дочери. Со смерти бывшего маркиза имения их захвачены и секвестрированы. Что ж, если вдруг велят их продать! Обе они, ваши ближайшие родственницы, останутся нищими. Дядюшка, умоляю вас, уделите им хоть частицу вашего состояния, которое, ведь я знаю, очень велико!

– Неправда! – горячо перебил его Ладранж, – я беден или, по крайней мере, не имею ничего более как самого скромного достатка… Но, черт возьми! мое наследство уже оспаривают, а между тем ноги еще крепко меня носят и глаза хорошо видят, так что я предполагаю, что моим наследникам, кто бы они там ни были, придется еще долго ждать! Удивительного ничего не будет, если эти франтихи с фермы отправились бы ранее меня… уж и без того их положение-то не особенно привлекательно, и если б кому да вздумалось бы донести на них… Но послушай, Даниэль, – начал он другим совсем тоном, – я не хочу, однако, казаться тебе хуже того, чем я есть, а потому скажу тебе, что я уже подумал и упомянул в своей духовной об этих именитых и могущественных барынях; но прежде чем об этом продолжать, я хочу, в свою очередь, тебе задать один вопрос, на который попрошу ответить мне с полной откровенностью… Ну! – положа руку на сердце! – нет ли между вами с Марией, бывшей де Меревиль, какой-нибудь любовишки?

Даниэль опустил голову.

– Говори откровенно, неужели ты любишь эту девочку и любим ею?

– Дядюшка, я не смею уверять, чтобы наше обоюдное расположение с детства…

– Было бы не что иное, как обыкновенная дружба между двоюродными, не так ли? А это, между тем, случается; полно, не бойся, вспомни, что ведь и я был молод!

– Право, дядюшка! вы спрашиваете у меня более, чем я сам знаю. Мария находится в полной зависимости у своей матери, а госпожа де Меревиль оказывает мне столько же презрения, сколько и ненависти…

– Что ты потерял всякую надежду сохранять долее хорошие отношения с матерью и дочкой, и прекрасно, милый мой, в таком случае ты узнаешь мои самые сокровенные и задушевные планы. До сих пор я боялся, как бы близость ваших отношений с этой девочкой не породила пылкой любви между вами, как это часто случается, но так как я ошибся, то слушай меня далее… Не правда ли, ты согласишься со мной, что настало время слияния дворянского имени с прочими классами и что было бы сумасшествием ожидать, что титулы и различие сословий войдут опять в прежнюю силу, а потому я и постарался одемократить нашу фамилию, как тебе сейчас говорил, и достигну, может быть, этого, заявив себя в то же время и хорошим родственником в отношении этих гордячек.

В моем посмертном духовном завещании, написанном уже мной, я назначил значительную часть моей племяннице мадемуазель де Меревиль с условием, чтоб она вышла замуж за моего сына Жана-Франциско Готье. Если же Готье не найдется, если он женат, если, наконец, он сам откажется жениться на моей племяннице, тогда Мария тотчас же может вступить во владение своей частью наследства; если же, напротив, мой сын будет не прочь от этого брака, но она не согласится, в таком случае она ничего не получает; ты понимаешь причины, побуждающие меня делать все эти условия? Если молодая девушка согласится выйти за моего сына, это будет доказательством, что она не разделяет нелепых предрассудков рождения, следовательно, окажется достойной моих благодеяний, в противном же случае я не хочу того, чтобы ей что бы то ни было досталось от такого патриота, как я.

Даниэль молчал, только страшно побледнел.

– Дядюшка! – наконец заговорил он взволнованным голосом, – вероятно, я вас худо понял, не может быть, чтоб вам действительно мог прийти в голову подобный чудовищный союз, как это вменить подобным образом в обязанность молодой девушке, прекрасно образованной, привыкшей с колыбели к роскоши, ко всему изящному, выйти замуж за грубого невежду мужика, может быть, с диким нравом! Не верный ли это способ устроить несчастье обоих? Наконец, можете ли вы поручиться, что этот оставленный вами сын, этот заброшенный вами ребенок не сделался чем-нибудь хуже простого, но честного мужика? Предоставленный самому себе, без образования, без руководителя в таких молодых годах, разве он не мог уклониться с прямого пути? Знаю хорошо, что огорчаю вас, дядюшка, этими предположениями, но с моей стороны справедливость требует указать вам на эти случайности. Ради Бога, откажитесь от этого проекта, верьте мне: он может иметь гибельные последствия, он может сделаться неисчерпаемым источником несчастий для людей, о счастье которых вы хлопочете.

Старик проницательно глядел в глаза молодому человеку.

– Ты меня обманул, Даниэль, – сердито, наконец, проговорил он, – ты любишь свою кузину!

– Не беспокойтесь обо мне, посмотрите лучше, вглядитесь внимательнее в суть этого дела и скажите мне, не прав ли я?

– Я не спорю, действительно, может случиться… Но еще раз, Даниэль, ты любишь свою кузину, теперь я убежден в этом.

– Ну что ж? Да, дядюшка! – ответил молодой человек, опустив голову и вдруг залившись слезами. – Теперь я сам вижу, что напрасно старался скрывать это от самого себя. Когда вы высказали желание свое, чтоб Мария вышла за вашего сына, я почувствовал, будто у меня что-то оборвалось в сердце, действительно я люблю ее, несмотря на все препятствия, существующие между нами, несмотря на все отвращение, которое легко, может быть, и она разделит рано или поздно… Да, я люблю ее и не переживу, кажется, горя увидеть ее принадлежащей другому!

Ладранж, видимо, был сильно озадачен и, конечно, уже начал сожалеть о своей откровенности.

– Черт возьми! Ведь я и поверил, что тебе не остается никакой больше надежды… Но послушай, дитя мое, успокойся, все это легко поправить; если это распоряжение тебя огорчает так, я придумаю что-нибудь другое, более для тебя подходящее, потому что и тебя тоже я должен чем-нибудь наградить и за сделанные уже тобой услуги, и за те, которые ты обещаешь мне сделать. Итак, я разорву эту духовную и устрою дела более удовлетворительным для тебя образом; ну, ну, уж обещаю тебе, что ты будешь мною доволен, но, в свою очередь, обещаешь ли ты мне ничего не упустить из виду, чтобы помочь мне разыскать сына?

– Можете ли вы в этом сомневаться, дядюшка? Если бы вы даже и оставили это тяжелое для меня условие, то и тогда даже, ручаюсь вам, не отступлюсь от того, что считаю с сегодняшнего дня своей святой обязанностью.

– И прекрасно, мой милый! А я с сегодняшнего дня займусь составлением другой духовной. Старая, будь покоен, будет брошена в печку.

– За чем же дело стало, дядюшка? Отчего не сделать вам этого теперь же? Пока я буду знать, что эта ужасная духовная существует, я буду в постоянном страхе. Без сомнения, ведь она у вас здесь же, с другими бумагами, разорвите ее теперь же при мне, дядя, этим бы вы меня успокоили и утешили так, что я остался бы вам благодарен на всю остальную жизнь.

– Шш! Мой любезнейший! Как вы торопитесь, – заметил старик ядовито. – Я думаю, что еще успею; можно подумать, что завтра мне умирать, а по всей вероятности, этой духовной еще придется полежать несколько лет, и я буду иметь время переписать ее, как мне вздумается. К тому же мне еще следует посоветоваться с нотариусом Лафоре, у которого хранится дубликат этой бумаги; но, Даниэль, – продолжал он, опять смягчив тон, – имей, терпение, мой друг, и положись на меня, говорю тебе, все устроится!

– Достаточно, дядюшка! Извините, если, может, я слишком настаивал на этом тяжелом предмете… однако уж поздно, – проговорил Даниэль, вставая, – а мне хочется пораньше приехать в город; итак, я еду, а с завтрашнего дня надеюсь заняться вашим поручением, но взамен этого, дядюшка, не сделаете ли вы чего для наших бедных родственниц?

– Не говори мне более о них, Даниэль, – прервал его Ладранж решительным тоном. – Я не хочу более рисковать своей головой из-за этих проклятых аристократок, повторяю тебе это еще раз. Ты поступай с ними, как знаешь, я же компрометировать себя не буду и слушать более о них не хочу, или, черт возьми, прикажу Бернарду их выгнать, и пусть там как хотят!

И с этими словами они вышли в соседнюю комнату, и быстро отворенная дверь открыла Петрониллу, глядевшую на них, как казалось, в замочную скважину, но ни тот, ни другой не обратили на нее внимания. Разговаривая между собой они вышли на двор, а старая мегера осталась, бормоча:

– Ах, лгун, ах, изменник! Так-то! Обещал мне, а теперь другим сделал духовную; ну ладно же! Поплатится же старый скряга за это, поплатится, и скоро! Хоть бы пришлось для того представить его аристократом, а уж не прощу!

Глава VI. Греле

Солнце начинало закатываться, и природа как бы смолкла, когда Даниэль пустился рысью на ферму. Голоса птиц умолкали один за другим, только слышалось пение соловья, становившееся, казалось, еще звучнее от царствующей кругом тишины. Тени сгущались под старыми дубами, хотя огненные языки с запада то тут, то там пронизывали их густую листву.

Вспомнив, что ему нельзя долго оставаться у Бернарда, чтобы приехать в город ранее полуночи, Даниэль стал понукать свою клячу, как вдруг увидал у дороги спящую Греле со своим ребенком. Узнав путешественника, она торопливо встала, и лицо ее, обезображенное оспой, тут просияло от удовольствия. Выждав минуту, когда Даниэль проезжал мимо нее, она ему низко поклонилась, а ребенок, которому она уже успела шепнуть что-то, послал ему воздушный поцелуй своей крошечной ручкой.

Мировой судья ответил обоим ласковой улыбкой.

– Ну, милая моя, – сказал он, приостановя свою лошадь, – вам, я вижу, лучше? Я на минуту остановлюсь тут, у Брейльского хозяина, и оставлю ему для вас немного денег.

– Как, мой добрый господин, добропочтенный гражданин, хочу я сказать, неужели вы вернетесь ночевать в замок?

В голосе несчастной звучало так много тревоги, что Даниэль разом осадил свою лошадь.

– К чему этот вопрос? – спросил он.

– Да так, гражданин, – ответила нищая в замешательстве. – Этого гражданина, хозяина замка, считают таким жестоким и злым, что хорошим людям следует опасаться ночевать у такого скряги и богатого…

– Что за вздор вы мне, милая, тут городите? Разве вы не знаете, что хозяин Брейльского замка мне родня? Впрочем, успокойтесь, сегодня уж я более не вернусь в замок.

– В таком случае вы, верно, ночуете на ферме?

Настойчивость нищей возбудила подозрения в Даниэле.

– Вам-то что? – сказал он.

– Да, да, останьтесь, пожалуйста, у Бернарда, – продолжала Греле в волнении. – Вас все знают за важного чиновника, может, они и побоятся вас, не посмеют… Я же ничего не могу, я одна, совершенно одна… О, Господи! как ты меня наказываешь!

И она залилась слезами. Даниэлю пришло в голову, что несчастная помешана.

– Однако послушайте, добрая женщина! – начал он нетерпеливо. – Говорите, пожалуйста, яснее! Опасность, что ли, какая угрожает ферме и замку?

– Не знаю… но хорошо бы было принять некоторые меры предосторожности. Ах, если бы вы могли успеть привести помощь!

– Зачем помощь? Кому она нужна?

– Я не могу этого сказать… А между тем на Брейльской ферме видели прячущихся аристократок.

Слова эти окончательно встревожили Даниэля.

– Аристократок! – вскрикнул он, нарочно будто бы сердясь. – Подумайте лучше, что вы говорите? Откуда возьмутся аристократки у Бернарда? Что вы, милая, бредите наяву или не в своем уме?

– Желала бы, сударь, я быть помешанной, – ответила Греле растерянно, – да, бывают минуты, когда бы я благодарила Создателя, если б он отнял у меня рассудок, память… но время не терпит… Поторопитесь же, гражданин, предупредить жителей фермы, и в замке тоже, чтоб они были осторожнее, и скажите им…

– Греле! – крикнул позади нее пронзительный голос. Нищая вздрогнула и обернулась. Борн де Жуи вышел из кустов в десяти шагах от нее.

Увидя его, Греле, сделав таинственный знак Даниэлю и взяв ребенка на руки, торопливо пошла к Борну, и оба пошли в лес. Видя даже издалека их оживленные жесты можно было предположить, что они спорили.

Даниэль остался сильно встревоженным. Он никак не мог придумать, на какую опасность намекала нищая; но что его поражало, так это то, что присутствие меревильских дам на ферме открыто, и одно это обстоятельство было уже слишком важно. Несколько минут спустя он был уже на ферме. Бернард находился в поле, и Даниэль, отдав свою лошадь работнику и поручив ему хорошенько накормить ее, вошел в общий зал, где нашел только одну госпожу Бернард, погруженную в глубокую задумчивость до такой степени, что она не слыхала даже вопроса Даниэля, можно ли ему видеть родственниц своих, и только его повторенный вопрос как будто разбудил бедную женщину, она быстро вскочила и торопливо проговорила:

– Дамы… это меревильских дам вы спрашиваете, да, да, они там, в своей комнате… войдите; я полагаю, что можно войти.

Во всякое другое время Даниэль не оставил бы без расспросов госпожу Бернард о причине такой сильной задумчивости, но теперь, слишком сам взволнованный, он только поторопился воспользоваться данным позволением.

Госпожа де Меревиль и Мария были одни. Мать что-то сердито говорила вполголоса, дочь слушала с наклоненной головой и красными от слез глазами.

Увидя племянника, маркиза не могла удержаться от движения досады, Мария же слегка покраснела.

– А! Опять гражданин Даниэль, – сказала первая иронически. – Мы уже не смели более надеяться увидеть вас сегодня. Итак? Расскажите же поскорее, как удалось вам исполнить свое предприятие? Согласился, наконец, почтенный братец принять нас в свою досточтимую обитель?

– К несчастью, маркиза, мои просьбы были безуспешны.

– Видите ли? – сказала маркиза, нисколько не удивясь. – А между тем, я уверена, что вы говорили с ним, с этим прекрасным патриотом, его языком. Благодарю вас за ваше беспокойство, гражданин Даниэль! Но уж если любезный родственник отказывается принять нас к себе, нечего делать, надобно оставаться там, где мы теперь.

– К несчастью, маркиза, и здесь, на ферме, вам нельзя долее оставаться ввиду явной опасности для мадемуазель Марии и для вас! Вы узнаны. Сейчас я встретил личность, кажущуюся мне очень подозрительной, и которая говорила мне о вас, как об аристократках; следовательно, вам необходимо оставить Брейль и, если б вы согласились последовать моему совету, и если б, как в былые времена, положились, вверились бы мне…

– О, выслушайте же его, мама! – вскричала восторженно Мария. – Он лучше нас с вами знает, чего нам следует бояться и чего можно ожидать.

– Опять! – обернулась к ней маркиза со строгим взглядом и продолжала уже нетерпеливо: – К чему так беспокоиться о шпионах и доносчиках? Полной безопасности нет ни для кого! Разве гражданин Даниэль может предложить нам более верное убежище, чем Брейль?

– Не смею утверждать этого, маркиза, между тем, может, я и найду в городе, где живу и где пользуюсь некоторой властью, маленький спокойный домик, способный укрыть вас до более счастливых дней.

Маркиза, казалось, размышляла.

– Нет! – сказала она, наконец, сухо. – Это значило бы подвергаться вам самим опасности, а я ни великодушия, ни жертв ваших не желаю.

Водворилось тяжелое молчание. Вечерние сумерки становились все гуще и гуще, так что наконец три находившиеся тут лица едва могли различать один другого; вдруг в дверь сильно постучали, и на пороге показался Бернард.

Фермер был весь в поту, и по растерянному его виду следовало заключить, что он с дурными вестями.

– Простите, извините, сударыня, – проговорил он запыхавшимся голосом, – вхожу без позволения, но – теперь не до церемоний… Ах, вы еще здесь, господин Даниэль, – прибавил он, разглядев, наконец, впотьмах молодого человека, – тем лучше; уж вы наверное поможете нам выпутаться из беды… а я так ужасно боялся, не уехали ли вы уже в город?

– В чем же дело, Бернард?

– Признаться сказать, господин Даниэль, я очень боюсь, чтобы сегодня ночью не пришли арестовать наших бедных дам.

Мария инстинктивно подвинулась к матери, которая, в свою очередь, невольно вздрогнула.

– Говорите, Бернард, расскажите скорее, в чем дело? – проговорил Даниэль, не менее других перепуганный и не лучше владевший собою.

– Вот какое дело, сударь!.. Я пошел обойти вечером поля, захотелось пройтись, это глупое создание, моя жена, напустила мне в голову разного вздора, вот и нужно было рассеяться, что мне и удалось; я отогнал-таки от себя все эти горькие воспоминания, которые всегда готовы нахлынуть на тебя, как мало бы ни был человек расположен возиться с ними… Ну вот, сейчас, идя по тропинке через Вашпилуг, я заметил, что что-то шевелится на опушке Мандарского леса, тянущегося от этого места вплоть до большой дороги. Думая, что это дровосеки пробираются к моим деревьям, я спрятался за забор, чтоб подкараулить их, и осторожно раздвинул ветви, знаете ли, господин Даниэль, что я увидал? Два жандарма тихо разговаривали между собой, указывая, между прочим, на Брейль.

– Жандармы! – повторил Даниэль. – Уверены ли вы, Бернард, что не ошиблись?

– Собственными глазами видел я, сударь, их мундиры, и было еще слишком светло, чтоб я мог ошибиться. Впрочем, их тут должно быть много, потому что несколько раз долетали до меня голоса и ржанье лошадей; я даже между ветвями видел тут другого человека, позади этих, и мне показалось, что на том был мундир национальной стражи, но в этом последнем не смею уверять. Но дело в том, что через несколько времени жандармов кто-то позвал и они скрылись в лесу, продолжая свой разговор и помахивая руками. Подождав еще немного и видя, что все скрылись, я поскорее позади кустарников пробрался домой. Дамы онемели от ужаса.

– Но что ж тут так особенно пугает вас, Бернард? – спросил Даниэль.

– Как это, господин Даниэль, при вашем положении и таком хорошем знакомстве с ходом общественных дел, вы не отгадываете, что все это значит? Это ясно, что жандармам соседних бригад приказано соединиться в Мандарском лесу, при наступлении ночи они окружат ферму и арестуют всех, кто только им покажется подозрительным, вам известно ведь, что это их манера действовать.

Даниэль ударил себя по лбу.

– Но ведь это невозможно! – со страхом заговорил он. – Агенты общественной безопасности не могут распорядиться таким образом без моего приказания, а я знаю наверное, что все эти дни я не подписывал ни одного подобного акта и сегодня утром уехал из города, значит, жандармы эти не могут быть исполнителями правительственных предписаний, разве только…

– Кончайте же!

– Разве только уже после моего отъезда явились новые распоряжения о моей отставке, ставящие меня самого вне закона.

Невольный стон вырвался из груди молодой девушки, и сама маркиза даже взволновалась.

– О, Даниэль! Вы, верно, ошибаетесь! – вскрикнула после первого движения Мария. – Оставьте нам хоть эту иллюзию.

Даниэль поблагодарил ее улыбкой.

– И я тоже надеюсь на это, но не будем заниматься мною, от какой бы власти ни был направлен удар, все же открытие Бернарда заслуживает большого внимания; опасность очевидна, вопрос теперь в том, как от нее избавиться? Маркиза, дорогая моя, бесценная тетушка, умоляю вас, не бойтесь, согласитесь последовать только что высказанному мной вам совету! Надобно сейчас же ехать со мной в город, я уверен, что с помощью Божьей мне удастся спасти вас и дорогую мою Марию; поторопитесь же с приготовлениями, каждая минута теперь дорога!