Текст книги "Шофферы или Оржерская шайка"

Автор книги: Эли Берте (Бертэ)

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

VII
Тяжелая ночь

Воззвание это столь же удивило, сколь и испугало Даниэля Ладранжа. Он не мог понять, каким образом могло собраться без его ведома такое количество жандармов, окруживших ферму. Он старался уяснить себе это непонятное происшествие, когда Бернард подошел к нему.

– Мы попались, как в сеть, – сказал он тихо, – нет никакой возможности бежать… Что же нам делать, господин Даниэль? Защищаться ли нам?

Всякое отступление со стороны сада было положительно невозможно; за забором виднелись галуном обложенные шляпы всадников, и даже в кустах живой изгороди слышался шум, как будто кто раздирал ветви, силясь пройти.

– Защищаться! – ответил Даниэль, качая головой. -Сохрани Бог! Их десятеро на каждого из нас, да к тому же всякая попытка сопротивления может быть пагубна для нас… Нет, нет, Бернард! Уводите дам, а также велите и своим людям выйти. Я же приму их здесь и удостоверюсь, все ли у них правильно; может, я еще найду в их предписании какую-нибудь ошибку и тогда воспользуюсь своим правом и не допущу их далее.

– Очень хорошо! господин Даниэль, вы, конечно, лучше нас знаете, как тут быть, но только идите скорее узнать, чего они хотят, они там начинают терять терпение!

И точно, удары ружейными прикладами уже расшатали ворота. Сказав дамам несколько успокоительных слов, Даниэль поспешил к воротам, не расслышав даже Марию, говорившую ему вполголоса.

– Ради Бога, кузен, будьте осторожны!

Чем больше думал он, тем сильнее утверждался в мысли, что осаждавшие Брейль действовали не в силу закона. В те времена нередко случалось видеть, что партизаны, а порой даже и разбойники переодевались в костюмы полицейских агентов, чтобы легче и безопаснее обделывать свои мошеннические дела. Легко могло быть, что и эти люди принадлежали к одной из таких категорий и, как ни покажется это странным, но предположение это, во всякое другое время как громом поразило бы Даниэля, в настоящий момент его менее пугало, чем законное преследование.

Прежде чем начать переговоры с незнакомцами, Даниэлю захотелось хорошо разглядеть их, но, приложа глаз к щели, он увидел только сплошную массу, из которой ничто не выделялось. Вслед за этим, не обращая внимания на угрозы, поднимавшиеся снаружи, он взял из-под соседнего навеса лестницу, приставил ее к одной из стенок башенки, выстроенной над воротами фермы и взошел по ней на крышу этого маленького здания.

Отсюда уж он мог хорошо разглядеть многочисленную силу, осаждавшую жилище Бернарда.

Кроме людей, рассыпанных около стен, тут было человек двенадцать жандармов на лошадях, в шинелях, обшитых галунами, и человек двадцать национальной стражи пешими. Вся толпа эта была вооружена саблями, ружьями и пистолетами, ярко блестевшими при свете луны; полное отсутствие в ней дисциплины и беспорядок могли бы утвердить Даниэля в его предположении, но в те времена в рядах и национальной милиции часто являлись те же беспорядки, как и в мошеннических шайках.

За неимением более точных признаков молодой судья начал искать, не найдется ли тут знакомых ему лиц. Его служебная деятельность ставила его в соотношение со всеми офицерами и унтер-офицерами жандармскими во всем департаменте, а потому он надеялся найти в этой толпе, если то были жандармы, несколько раз уже виденные лица. К несчастью, большие шляпы и плащи скрывали их совершенно, притом они все страшно волновались, продолжая неистово кричать и стучать в дверь.

Немного поодаль от других стоял всадник, казавшийся начальником отряда, но все, что можно было заметить в его наружности, кроме шляпы и плаща, это то, что волосы его сзади были собраны и заплетены в косу по тогдашнему обычаю военных.

Далее под деревьями аллеи находилась женщина с ребенком на руках, и хотя была совершенно свободна, но страшно металась и стонала.

Даниэлю не много понадобилось времени, чтобы заметить все это, но чтобы уяснить себе окончательно настоящее значение осаждающих он, все еще стоя на своей крыше и выпрямясь во весь рост, громким, покрывшим общий шум голосом крикнул:

– Да здравствует нация!

В описываемое нами время крик этот служил признаком единства для друзей правления, а потому жандармы, едва услышав его, всегда с энтузиазмом отвечали; в этой же толпе возглас Даниэля произвел только всеобщее удивление и беспокойство, минутное молчание, и вслед за ним все головы поднялись кверху.

Едва успели они увидеть молодого человека, как несколько пистолетных и ружейных дул направились на него, но ни один из них не успел еще выстрелить, как всадник, казавшийся начальником, подскакал с саблей наголо.

– Смирно! – крикнул он, сопровождая слова свои ругательствами. – Ведь слышали, что не велено стрелять до нового приказа!

И так как один из подчиненных медлил исполнить его приказ, то саблей своей он так ударил по дулу ружья виновного, что искры посыпались.

Хотя от природы не труслив был Даниэль Ладранж, но в описываемую нами минуту, видя себя целью не одного десятка ружей, невольно вздрогнул. Несмотря на это, тут же оправился, и как только тишина восстановилась под ним, он опять начал, хотя еще взволнованным голосом:

– Ваших людей, гражданин офицер, нельзя назвать ни хорошими патриотами, ни хорошо знающими дисциплину… но чего вы желаете?

– Хорош вопрос, – ответил начальник, – мы хотим войти.

– Очень хорошо, – продолжал, не смутясь, Даниэль, -жители фермы не желают противиться законной власти, если она имеет законное предписание. Есть ли оно у вас?

– Да, конечно! мы его вам покажем, только когда вы отопрете.

– Говоря по правде, я немного сомневаюсь о его существовании у вас… По крайней мере, не можете ли вы мне сказать, кем оно подписано?

– Очень легко, – ответил офицер, – оно подписано гражданином Даниэлем Ладранжем, мировым судьей и комиссаром исполнительной власти.

Общий хохот объяснил Даниэлю, что они не только узнали его, но даже подтрунивают над ним. Несмотря на это он снова хотел говорить и просить пояснения. Но в толпе опять раздался повелительный голос офицера.

– Ну! будет болтать! Если не хотите отворить ворот, то выбьем их бомбой!

– Бомбой! – повторили все.

Около наружной стены фермы лежало пять-шесть бревен, несколько человек из национальной стражи, отдав ружья своим товарищам и выбрав самое толстое из этих бревен, взяли его и, привязав на веревку несколько свернутых платков, соорудили нечто вроде тарана.

Смастерив эту штуку с ловкостью, обличавшей привычку к такому делу, они подошли к строениям и, раскачав изо всех сил, бросили бревно в ворота.

Доски раздались, петли заскрипели, и хотя ворота еще и не пали, однако очевидно было, что они не выдержат второго удара.

Тут Даниэль понял, что ему пора сойти, теперь он был убежден, что люди эти не были ни жандармами, ни национальной стражей; но кто ж это мог быть? Шуаны? Действительно, местность находилась недалеко от Бокажа и Вандеи, чтоб предположить, что одна из шаек, опустошающих эти провинции, могла пробраться и в Брейль. Разбойники? И в этом тоже не было ничего невозможного, хотя мошенники, грабившие тогда Боссе, Шартрскую провинцию и Орлеан, никогда еще не заходили в эту часть Перша; но кто бы там ни был, опасность была, тем не менее, громадна для меревильских дам, и Даниэль ломал себе голову, как бы ему спасти их от негодяев, завладевающих фермой.

Но ему не дали, впрочем, долго думать об этом.

Не успел он сойти во двор, как услыхал позади себя шаги, и в то же время сзади его схватили сильные руки. Два человека в одежде национальной стражи, пробравшись через сад, бросились на него и, не прошло и минуты, как он был повален, связан и с повязкой во рту, мешавшей ему кричать, что, впрочем, было бы и бесполезно, так как в этой всеобщей суматохе и шуме потонул бы всякий крик. Минуту спустя большие ворота разлетелись, и Даниэлю пришлось в бессильном отчаянье глядеть, как разбойники, так как это были они, шумно бросились во двор.

Некоторые, проходя мимо Даниэля, грозили ему, а потом под предводительством офицера, сошедшего теперь с лошади, с некоторыми из товарищей всей ватагой направились к дому, где заперлись все жители фермы.

После короткого совещания мошенники решили, что надобно спешить преодолеть и последнее препятствие, а потому двое из людей, опытных в этом деле, схватили из тут же лежащей у амбара сохи лемех; от второго напора дверь полетела, сокрушив всю воздвигнутую из мебели баррикаду; разбойники бросились в дом, оттуда в то же мгновение послышались раздирающие душу вопли.

Тут произошла короткая, но ужасная сцена, которую Даниэль мог только угадывать. Большой свет, виденный им со двора, когда дверь упала, мгновенно погас, слышались только падение и треск мебели, крик, топот, страшные ругательства, заглушавшие стоны женщин.

Пленнику показалось даже, что он узнал голос Марии де Меревиль. Отчаянным усилием он попробовал разорвать связывавшие его веревки, но этим только сильнее затянул их. Сознание своего бессилия вызвало у него, несмотря на завязанный рот, что-то вроде мычания, сильно рассмешившее его сторожей.

Наконец возня в доме прекратилась, и снова послышался голос начальника.

– Ведите сюда и того, – кричал он сторожам Даниэля, ~ положить всех вместе, да скорей…

Бедного молодого человека подняли связанным и, принеся в низенькую залу фермы, так бесцеремонно бросили на пол, что падение на минуту ошеломило его, и только сознание опасности дорогих существ, пересилив физическую боль, спасло его от обморока, и, забыв о своих собственных страданиях, он незаметно поднял голову, чтоб разглядеть, что происходит около него.

Вследствие ли только что тут происходившей схватки или то была, напротив, предосторожность мошенников, боящихся быть узнанными, но все огни, как мы уже сказали, были погашены, так что зала освещалась лишь слабо мерцавшим огоньком в очаге и лунным светом, проходившим сквозь разбитую дверь.

В этой полутьме Даниэлю удалось разглядеть, что все жители Брейля, хозяин с хозяйкой, работники и работницы, связанные, лежали тут же на полу.

Осторожность мошенников доходила до того, что голова каждой жертвы их зверства была обернута в халат, так что сами эти жертвы были неузнаваемы? Без движения, впотьмах несчастные заявляли о своем существовании одними стонами.

Не беспокоясь более о них, разбойники, вооружась железными крючками и щипцами, работали теперь над шкафами госпожи Бернард.

Один из них, заметя, что Ладранж лежал с открытым лицом, схватил кусок полотна и обернул ему голову; но прежде еще, чем он это сделал, молодой человек успел разглядеть лежавшую невдалеке от него стройную и грациозную фигуру, которую он и счел за Марию де Меревиль.

Вскоре опять послышался голос офицера.

– Не стыдно ли вам, – говорил он своим товарищам на каком-то странном наречии, – терять тут время на тряпье бедняка-фермера, когда вас ждет серебро да золото; черт возьми, кто станет подбирать мякину, когда может получить муку.

Но замечание это осталось безо всякого внимания разбойников, продолжавших очищать шкафы госпожи Бернард, что доказывало, как мало уважался ими этот начальник. Через минуту он опять начал, но уже на чистом французском:

– Ну вот, теперь, кажется, все наши барашки присмирели и, вероятно, останутся такими же благоразумными до завтрашнего утра. Если это будет так, то никакого зла мы им не сделаем, но если кто зашевелится, то -берегись! Эй, кто там! Не видал ли кто тут, не было ли нищих на ферме?

– Да, да, – ответил насмешливый голос из толпы, – на сеновале нашли мы двух каких-то бродяг, которых следовало проучить маленько, да один из них раненый, разносчик, не очень опасный, так как и сам еле на ногах держится, а другой мальчишка работник, у которого только язык-то, кажется, проворнее рук… Мы их обоих опять там и заперли с намордниками, да и руки попривязали.

Говоривший таким манером голос как нельзя более напоминал голос того именно работника, о котором шла речь, кроме того, сказанное должно было иметь особенно веселый смысл для слушавших, потому что все расхохотались.

Появление еще нового лица прекратило эту несвоевременную веселость.

– Кой черт! – говорил на дворе энергичный, сильный голос. – Долго ль мне еще вас ждать? Привести сюда фермера, он нам понадобится!

И в доме тотчас же водворилось глубокое молчание, на этот раз все спешили повиноваться заявившейся власти: большая часть разбойников вышла, другие взяли Бернарда и, развязав ему ноги, стали принуждать его идти, а так как бедняга отказывался, его принялись бить.

– Не драться! – крикнул опять невидимый начальник. – Слышали, какой дан приказ? Кто ослушается, будет наказан.

Бернарда утащили. Офицер остался в зале с двумя другими разбойниками и пленниками.

– Ты, Гро-Норманд, и ты, Сан-Пус, останетесь здесь караулить, – говорил он на своем арго товарищам. – Не мучить пленников! И не напиваться тут в погребе у фермера… Наш-то в дурном расположении духа, так вон и хватает палкой вправо и влево, да ведь он и пули не пожалеет, предупреждаю! У вас тут останутся еще два товарища караулить около дома, так вас будет достаточно. Но не обижайте пленников, если будут спокойны, если же, напротив, – продолжал он по-французски и нарочно повышая голос, – взбунтуются, то запереть всех в доме и подложить огня под четыре угла.

– Что ж, Ле Руж, идешь ли? – кричали со двора.

– Иду.

И офицер, отдав еще несколько приказаний, тихо вышел. Минуту спустя кавалерия и пехота двинулись в путь, направляясь, как казалось, к Брейльскому замку.

Нравственные страдания, испытываемые Даниэлем, заставляли его положительно забыть об ужасном своем физическом состоянии, а между тем кровообращение останавливалось в его связанных членах, повязка во рту мешала дышать, а холст, покрывавший ему голову, окончательно душил его и доводил почти до обморока, но, энергично пересиливая собственные недуги, он вслушивался в стоны своих товарищей по несчастью, говоривших о том, что и им не лучше. Но главное, что терзало его, – это стоны рядом с ним, стоны, издаваемые его дорогой Марией, положение которой было невыносимо; но что же было делать.

Два разбойника, оставленные караульными в доме, разговаривали между собой на своем наречии. Сквозь свою двойную повязку Даниэль видел свет, из чего заключил, что они зажгли свечку, а по близости их голосов – что он лежал у самых их ног, следовательно, у них на глазах и при малейшем подозрительном движении должен навлечь на себя все их зверство; несмотря на это, ему думалось, что он обязан хоть что-нибудь попытаться сделать для облегчения положения своего несчастного товарища. Он лежал на спине, а потому никакое движение ни руками, ни ногами для него не было возможно, оставалась одна голова, и он стал понемногу шевелить ею, чтоб сперва ослабить, а потом и совсем спустить обе свои повязки со лба и рта.

Маневр этот сначала не привел к желаемому результату, только еще больнее дал почувствовать их давление, но потом усиленным старанием Даниэль дошел-таки до того, что освободил себе дыхание, а немного погодя мог и видеть явственно через холст, покрывавший его уже в один ряд и только верхнюю часть лица.

Но, достигнув этой цели, он принужден был отдохнуть; силы его истощились, и он был весь в поту; перестав двигаться, он стал рассматривать положение всех лиц, находившихся в это время в низенькой зале фермы.

Два разбойника действительно сидели в нескольких шагах от него, перед ними на столе горела свеча; на одном из них был костюм национальной стражи, на другом жандармский, лица их были вычернены углем, и, разговаривая, они продолжали курить из своих коротких роговых трубочек. Узники оставались все в тех же положениях; одни лежали молча, как будто в беспамятстве, другие продолжали стонать, госпожа де Меревиль, лежавшая около своей дочери, казалось, была в обмороке, а бедную Марию конвульсивно подергивало, как будто она расставалась с жизнью.

Страх за любимое существо возвратил Даниэлю всю его силу. Но действовать ему следовало весьма осторожно; зная, что лежит на глазах у караульных, он понимал, что малейшая неосторожность с его стороны будет жестоко наказана. Итак, он начал свою работу тем, что мерным, незаметным колыханием всего своего тела стал двигаться к Марии. От времени до времени он останавливался, лежал смирно, но, видя спокойствие сторожей, снова продолжал ползти с терпением индейского охотника, старающегося избежать прозорливого взгляда тигра.

Чего ожидал он от этого? Ничего более, как утешения быть поближе к мадемуазель де Меревиль и, может быть, шепнуть ей утешительное словцо. Но каково же было его изумление и радость, когда он почувствовал, что постоянное движение ослабило веревку, связывавшую ему руки, так что после нескольких незаметных движений он ощутил свои руки совершенно свободными.

Этого уже было много, но не все! Начни он действовать своей вновь приобретенной способностью, сторожа его опять связали бы, и на этот раз уже так крепко, что ничего подобного не могло бы повториться, а потому он и не пробовал протягивать руки, а осторожно продолжал ползти.

Наконец, он очутился около особы, которую принял за Марию, и, повернув к ней тихонько свою обернутую холстом голову, прошептал:

– Мари, милая Мари, можете ли вы меня слышать?

Дыхание его соседки сделалось так прерывисто, что можно было принять его за хрип умирающей…

"Она задыхается!" – подумал Даниэль.

И не рассчитывая более, какие могут быть последствия, он живо вытащил из-под себя одну руку и протянул ее к своему товарищу по страданиям. По счастью, он попал прямо на платок и проворно отдернул его. Свободный вздох девушки отблагодарил его за неожиданную помощь.

Сделав это, он торопливо спрятал назад руку, сомневаясь, что его смелое движение ускользнуло от сторожей.

А между тем это было так. Разбойники, увлеченные своим разговором, перестали заботиться об узниках, положение которых с каждым часом становилось все хуже.

На улице царствовало глубокое молчание, так что можно было предположить, что кроме этих двух людей вся шайка оставила Брейльскую ферму.

Одушевленный своим только что удавшимся маневром Даниэль попробовал совершенно избавиться от повязки, покрывавшей ему глаза, и в этом тоже успел, так что теперь мог он подробнее разглядеть своих сторожей.

Носивший жандармское платье был человек лет сорока, с бычьей шеей, с вьющимися волосами, прыщеватое лицо которого из-под его угольной маски обнаруживало с своем обладателе горького пьяницу.

Другой, в мундире национальной стражи, одетый с некоторой претензией на франтовство, казался лет восемнадцати, не более. Косые глаза его, гладкие, прилизанные волосы, что-то циничное в улыбке и манерах выявляло и присутствие в нем пороков другого свойства; наконец, оба были здоровы, крепки и решительны, за поясами у каждого было по пистолету, а на столе около них лежали их сабли наголо.

Даниэль не испугался бы борьбы с этими двумя здоровяками, он даже мечтал, что если бы мог освободить себе и ноги, как освободил руки, то ему ничего бы не стоило, напав на них врасплох, схватить одну из сабель, броситься к наружной двери и, уже с оружием в руках, отделаться от всех, кто захотел бы ему помешать выйти и таким образом бежать, но для всего этого пришлось бы ему оставить тут Марию, начинавшую только что приходить в себя. Даниэль же инстинктивно понимал, что далеко не все еще опасности кончились для пленников.

Разбойник, которого звали Гро-Норманд, положив на стол свою докуренную трубку и угрюмо обводя глазами зал, проговорил на обыкновенном наречии:

– Черт возьми, Сан-Пус! Да неужели ж мы эдак и ночь проведем, не промочив себе горла! Меня жажда мучит!… Дом-то, судя по всему, в порядке, значит, можно найти что и выпить!

– Смотри берегись, – ответил товарищ, – ведь напиваться-то запрещено!… Вспомни, что наказывал Ле Руж!

– Говорят тебе, я пить хочу! А если мне будут мешать пить, то я все и ремесло-то брошу, черт их дери! Наплевать мне и на Ле Ружа, и на других; что они, в самом деле, нас за монахинь считают.

– Ну, не стал бы ты так говорить, если б тебя мог сам Мег слышать.

Не слушая более замечаний товарища Гро-Норманд пошел рыться и искать по всем шкафам, так как все замки уже были взломаны, и, действительно, вскоре возвратился с двумя бутылками какой-то золотистой жидкости.

– Должно быть, водка, – заметил он с удовольствием; он приставил одну из бутылок ко рту, и по мере того как пил со вкусом и с расстановкой, лицо его озарялось, видимо, испытываемым им наслаждением; решась, наконец, не без усилий, расстаться с бутылкой, он подал ее товарищу и, прищелкнув языком, проговорил:

– Славно проведем ночь! Попробуй-ка… настоящий коньяк.

И Сан-Пус, забыв предосторожность, о которой только что проповедовал, не заставил себя просить и хотя меньше товарища, но все же порядком отпил из бутылки, потом раскурил снова свою трубку, и через несколько минут хмель, видимо, уже начал разбирать его.

– Знаешь, что, Гро-Норманд, – сказал он, – из этих женщин, что тут лежат, есть одна прехорошенькая, которую я бы не прочь поцеловать.

– Ну, теперь и ты берегись! Напакостим тут, а Ле Руж велел пленников-то оставить в покое; уж лучше будем пить! Черт возьми! Ведь отчего ж нельзя немножко освежиться!

И он снова принялся за бутылку.

– Ладно, – ответил Сан-Пус, – если уж можно прохлаждаться, то почему же нельзя и позабавиться? Так себе, для провождения времени. А тут есть, я тебе говорю, одна и прехорошенькая, и премолоденькая, я это заметил, когда Лябивер вязал ее. Но которая тут она, и не узнаешь.

Он хотел встать, но пьяный приятель снова удержал его.

– Пей! – проговорил он, подавая ему бутылку.

Сан-Пус и на этот раз не отказался, но любопытство его оттого не уменьшилось, и, кончив пить, он все-таки встал, уже не слушая более звавшего его Гро-Норманда, и, спотыкаясь, пошел заглядывать в лицо каждой из лежавших тут женщин.

Первая, ему попавшаяся, была старая фермерша, он стащил с нее старую косынку, которой она была обернута, и бедная женщина, увидав свет, слабо прошептала:

– Муж мой! Дочь!

Сан-Пус, засмеявшись, опустил опять на нее платок и подошел к маркизе. Та лежала красная и с блуждающими глазами. Можно было подумать, что после обморока с нею сделалась горячка; хотя молча, но она так грозно взглянула на разбойника, что Сан-Пус испугался и, хотя все же смеясь, поторопился снова закрыть ее, проговорив:

– Черт знает, что такое! Вот уж должна быть не очень-то любезна, но где же та, которая показалась мне такой хорошенькой!

И, заглядывая во все углы залы, он, наконец, увидал Марию, тщетно старавшуюся подвинуться в тень.

Несчастная девочка поняла уже хорошо, что ее ищут, и, повернув к Даниэлю свою головку, тихо прошептала:

– Прежде чем этот негодяй подойдет ко мне, убей меня, Даниэль… я люблю тебя!

Как ни ужасно было положение Ладранжа, но подобное признание осветило его искрой счастья, восторг длился не долее мгновения. Ему нужно было защищать Марию, хотя бы ценой своей собственной жизни.

Стол, где лежало оружие, правда, был в нескольких шагах от него, но Даниэль со связанными ногами не мог так живо вскочить, чтоб успеть схватить одну из лежавших тут сабель.

Так как руки Даниэля были свободны, то он, ползая тут, мог ощупать, что один из кирпичей в полу не крепко держался в своей клетке; расцарапав себе до крови пальцы, он смог окончательно вынуть кирпич оттуда. Этим-то импровизированным орудием он решался изо всей силы удержать негодяя, если только тот прикоснется к Марии. Сделав все эти приготовления со скоростью, требуемой важностью обстоятельства, и уверенный теперь в самом себе, Даниэль прошептал кузине:

– Будьте покойны и надейтесь на меня!

В это время Сан-Пус подошел к ним. Следя внимательно за каждым его движением, Даниэль конвульсивно сжал кирпич, и рука его была уже наготове подобно стальной пружине, вытянувшись, раскроить лоб негодяю, как дверь тихо отворилась и в комнату вошла Фаншета Бернард или, как ее звали, Греле, со своим ребенком. Оба разбойника вскочили, ухватясь за свои сабли.

– Ты, рожа! Сюда зачем лезешь? – кричал Сан-Пус.

– Ну, ну, – остановил его Гро-Норманд, узнавший, казалось, Греле, – не видишь ты, что ли, что она из наших? У нее должен же быть пароль, если часовые пропустили ее… Может, еще она с какими-нибудь приказаниями от Мега!

– У меня никаких нет к вам приказаний, господа, -отвечала Греле униженно, – я бедная женщина, без пристанища, и так как мне нельзя с ребенком оставаться ночь на улице, то я и вошла сюда в надежде, что вы позволите мне здесь провести остаток ночи.

– Как! – вскочил Гро-Норманд. – Не принадлежа к шайке, ты смеешь…

– Ведь я уже тебе говорил, – перебил его Сан-Пус, снова бросаясь с саблей на нищую.

Тут бедняга произнесла несколько странных слов, и оба разбойника успокоились.

– Наконец-то! – сказал Гро-Норманд, – Что же ты не говоришь?… Ну ничего, отдохни здесь со своим мальчишкой!

Он сел и снова принялся за бутылку, Сан-Пус же не так скоро успокоился.

– Это шпион, – бормотал он угрюмо, – но все равно, я не спущу глаз с нее.

И с этими словами он вернулся на свое место, усевшись, наконец, возле товарища. Гро-Норманд передал ему бутылку.

Греле казалась очень довольной, что ее впустили. Спустив ребенка на пол и видя, что он покойно принялся играть, она уселась на одну из скамеек и принялась внимательно рассматривать все ее окружающее, но царствовавший в комнате полумрак не позволял разглядеть и отыскать во всех этих покрытых и не движущихся фигурах ту, для которой, собственно, она, может, и пришла.

– Эй, Греле, – сказал Гро-Норманд, язык которого начинал уже заплетаться от частых повторений коньяка, -не принесла ли ты каких вестей оттуда?

– Да, да, все идет хорошо, – отвечала нищая рассеянно, – с Бернардом никакой беды не случилось, его только заставили просить в замке, чтоб отперли дверь, он остался жив и здоров, я это наверное знаю.

Ответ этот скорее, казалось, относился к одной из присутствующих тут личностей, чем к разбойникам, и слабый крик, раздавшийся вслед за тем с другого конца залы, объяснил Фаншете, что ее поняли.

"Матушка там!" – подумала она и, наклонясь к своему мальчику, она что-то прошептала ему.

Услыхав этот ответ один из разбойников расхохотался, другой, наморщив брови, подозрительно посмотрел на нее.

– Черт возьми! Баба, смеешься ты над нами, что ли! -проговорил Гро-Норманд. – Какое нам дело до фермера? Живи он или умирай, нам все равно… я у тебя спрашиваю, над чем наши-то теперь там работают, в барском-то доме?

– Я… я не знаю! – пробормотала Греле, видимо, думая о чем-то другом.

– Смотри, слушай! – сказал Сан-Пус, поднимая палец кверху для возбуждения внимания своего товарища.

И точно, вдалеке послышались продолжительные, раздирающие душу вопли, подобно крику людей, которых режут. Брейльский замок хотя и стоял в четверти мили расстояния от фермы, но принимая во внимание тишину ночи легко можно было допустить, что сильный крик долетал из замка.

– Ну, значит, все идет отлично! – сказал Сан-Пус, радостно потирая руки.

– Будем же пить! – заключил Гро-Норманд, уже ощупью доставший вторую бутылку, тоже наполовину пустую.

При этих ужасных стонах первым движением Даниэля было встать, но, тяжело упав снова и сознавая свою слабость, он опомнился настолько, что мог сообразить, как бесполезна была бы для старика Ладранжа его попытка бежать и совершенную невозможность оставить Марию в подобную критическую минуту?

Здесь он мог быть полезен; какую же там мог он оказать помощь своему дяде, один против огромной шайки мошенников, овладевших замком, а потому он уже не предпринимал более ничего.

Вскоре эти отдаленные крики стихли, а потом и совсем смолкли.

Греле, казалось, была совершенно равнодушна ко всему около нее происходившему. Сидя на скамейке и прислонясь головой к какой-то мебели, она вроде бы дремала, ребенок играл около нее на полу и, как будто шаля, ползал от одного к другому из лежавших тут тел, которых легко можно было бы принять за мертвых, если бы по временам не слышался вздох или стон то тут, то там или легкая дрожь не пробегала по одному из них. Ходя на четвереньках, ребенок как бы только удовлетворял свою потребность двигаться и свое детское любопытство. Даниэль же подозревал, что мать тихонько делала знаки, но убедиться он в этом не мог, так как она сидела в тени.

Скоро ребенок остановился около госпожи Бернард и тоже лег на пол, и уже лежа продолжал все двигать ее, поворачивая от времени до времени к окружающим свое улыбающееся личико. Вооруженный дрянным сломанным ножом Фаншетин сын перерезал или, лучше сказать, перепилил веревки, связывавшие руки и ноги фермерши.

Работа эта была выполнена так легко, что даже не возбудила ни малейшего подозрения в разбойниках, только одна Греле, задыхаясь от страха, ждала последствий ее.

Наконец ребенок встал и наивно, с удивлением, смотрел то на мать, то на фермершу, но мать тоже, казалось, ничего не понимала, видя бездействие госпожи Бернард, беспокойно взглянула она на ребенка, который, окончательно растерявшись, заплакал. Фантеша подбежала к нему, как будто для того, чтобы утешить его, но, взяв на руки, шепнула:

– Кричи, кричи громче!

Ребенок повиновался. Раздосадованный криком его Гро-Норманд ворчал себе под нос, а Сан-Пус, грозя кулаком бедному маленькому созданию, сулил переломать ему кости, если не перестанет. Воспользовавшись этой минутой, Греле наклонилась к госпоже Бернард.

– Матушка! – поспешно проговорила она. – Все веревки на вас перерезаны, дверь отворена, беги через сад.

– Нет, – ответила фермерша, отворачивая голову, – я остаюсь, потому что ничем не хочу быть обязанной такой негодяйке, как ты!

Но Греле не расслышала этого жестокого ответа. Подойдя снова к ребенку и нарочно утешая его ласковыми словами, она в то же время сильно ущипнула его, чтоб заставить громче плакать.

– Матушка! – опять продолжала она, так же тихо обращаясь к матери. – Ради Бога, спасайтесь скорее!

Но на этот раз крик ребенка не помешал уже ей более расслышать презрительный ответ матери.

– Прочь от меня, подлая лицемерка! Более всех воров и убийц твоих сообщников и приятелей ты внушаешь мне ужас! Пусть они убьют меня, я не могу жить долее с мыслью, что родила такое чудовище, как ты.

При этом страшном обвинении Греле до такой степени обезумела, что забыв о своем положении, повернувшись уже прямо к госпоже Бернард, она громко ответила ей.

– Матушка, прежде чем осуждать меня, узнайте, в чем дело; клянусь вам, я не совершила ни одного преступления, если б вы знали…

– Замолчи, – перебила ее фермерша все тем же презрительным тоном, – твой отец прав, ты проклятая и отверженная.