Текст книги "Брат, которого нет (СИ)"

Автор книги: Елена Свительская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

История подростка и бомжа-ветерана, объединившихся, чтобы спасти жизнь одного ребёнка.

Свительская Елена Юрьевна

Свительская Елена Юрьевна

Брат, которого нет

Брат, которого нет

Солнце золотило лужи и красило позолотой силуэты домов, деревьев и людей, выползающих из своих клетушек на работу, большей частью, постылую. Воздух осенний был свеж, хотя, кто-то из них, зябко кутающихся в разноцветные пальто, куртки и шарфы, а также прикрывавших руки перчатками, назвал бы его морозным. Листья ещё только-только начинали краснеть или желтеть – мир ждали перемены, впрочем, пока они только ещё начинались. Ну, а я как обычно сидел на скамейке – и спешить мне было некуда.

Собственно, смена моя утренняя закончилась ещё до того как поползли по городу первые автобусы и первые из ранних тружеников, а до вечерней было ещё далеко. Я с аппетитом жевал старый батон – мне знакомый сторож из соседнего магазина дал ящик продуктов, с плесенью, и большей частью было достаточно там часть от чего сковырнуть – и потому завтраком, обедом и парой ужинов я был вполне себе обеспечен. Мешки с бутылками, стеклянными и пластиковыми, отмытыми в фонтане – милиционер только скривился, меня завидев, но смолчал, то ли из уважения к моей старости, то ли считая ниже своего достоинства лишний раз препираться со мной – стояли гордо, строем, возле облюбованной мной скамейки.

Сначала мимо меня пролетела, глухо бряцая об старый асфальт, алюминиевая банка из под пива, ускоренная чьим-то серьёзным пинком, потом мимо прохромал Максим, серьёзный парнишка двенадцати лет из ближайшего к парку дома, непривычно согнутый и мрачный.

– Ты чё, парень? Двойку снова получил? Снова влетело?

Он притормозил, мрачно глянул на меня. Нет, не двойку. Тут явно что-то похуже, вон, он даже не огрызнулся.

– Ну, это... – смущённо взъерошил он свои волосы. Поговорить, видимо, хотелось юнцу, вот он был даже согласен поговорить со мной, хот я всё ещё колебался в нерешительности.

– Не моё, конечно, дело, понимаю, парень, – развёл руки в стороны – из моего бутерброда выпал кусок ветчины, прямо в грязь.

Он растерянно проследил, как я спокойно положил свёрток-тарелку на скамейку, нагнулся, чуть протёр ветчину тыльной стороной руки – и в рот запихнул.

– Так грязно же! – не выдержал юнец, – Там же микробы!

– Да ничего, вроде не сдох ещё, – ухмыльнулся, – Может, у дорожных микробов с моими перемирие?

– Странный ты, – он усмехнулся, хотя и только на миг.

– А тебя, что ли, не предупреждали?

– Предупреждали.

– Ну вот, – я с кряхтением сел обратно, прихватил пакет с бутербродом, – Надо ж мне отрабатывать репутацию.

Я задумчиво ел, изучая позолоченные силуэты деревьев, домов и людей, в который раз восхищая многообразием этого мира и тому, как порою неожиданно меняются вроде обычные в стельку вещи... он задумчиво стоял рядом, переминаясь с одной ноги на другую... потом всё-таки сел на скамейку, хотя и поодаль...

– А... – начал и заткнулся.

– Я буду нем как могила.

На слове "могила" его перекосило. Я отложил бутерброд себе на колени и сочувственно спросил:

– Что, умер кто-то?

Он весь поник, сжался, сгорбился...

– У... умрёт...

– А что случилось?..

Тут его прорвало:

– Понимаешь, мои родители женаты уже тринадцать лет...

– И так бывает, – киваю.

– А отец с какой-то новой бабой на работе загулял...

– И так бывает, – киваю.

– А матери кто-то донёс, кто их вдвоём видел у чьей-то чужой квартиры...

– И так бывает, – киваю.

– Ну они... ну, папа с мамой, как с цепи сорвались... точнее, сначала сорвалась мама, потом, наслушавшись её воплей и того дерьма, которое она орала, сорвался уже отец...

– И так бывает, – задумчиво тереблю край пакета-тарелки.

– Я тебе есть мешаю? – спохватился он, – Извини.

А добрый пацан.

– Да не, я то уже поел, – Ну, отчасти поел же ж. Да и ему уши нужны.

– В общем, – он шмыгнул носом, – Они даже решили разводится...

– Да, бывает... – вздыхаю, – Бывает, что разрушается семья...

– А мать что-то такое орала про "аборт сделаю"... я думал, что то причёска какая-то... что у них всё рушится, а ей в парикмахерскую припёрло... ну, а Васька... Ну, Васька из параллельного... Ну, мы с ним самолёты вместе складываем и пускаем с крыши школы... он мне сказал, что я придурок и "аборт" – это операция. Ну, я испугался, что мама чем-то больна, полез в интернет и... и там... – тут его перекосило от ужаса.

– Значит, брат твой умрёт?

– Может... может и брат... я как увидел... ну, что с ними делают... там даже фото были! Я к ним побежал... мол, нельзя же так... вот, там их расчленяют на части, заживо... А отец что-то мнётся, а мать орёт, что "я от этого кобеля детей рожать больше не буду"... – Максим с отчаянием посмотрел мне в глаза, – Ты представляешь, им всё равно! Всё равно, что моего брата заживо расчленять будут! Ну, точнее, они говорят, что он ещё ничего не понимает... что там только кусок мяса ещё... мелкий кусок мяса... Хотя я запутался... в интернете пишут, что у него сердце бьётся ещё до рождения... ну и там всё есть, как у людей: глаза, уши, руки, ноги и всё... ну, хотя и постепенно всё появляется, по частям... но они там уже как-то живут... Так почему они – это кусок мяса? Если у них даже сердце бьётся?..

– Ну, видишь ли... – вздыхаю, – Есть разные версии. Одни считают, что жизнь начинается после рождения, и душа входит с первым вздохом... другие, когда там твои папа и мама... ну, ещё только того... А кто-то вообще утверждает, что душа выбирает себе родителей и семью ещё до рождения и даже до зачатия... и точно доказать или опровергнуть ни одну из этих идей наука пока не в состоянии... так и спорят...

– Да там чего только не говорят! – он рубанул воздух рукой. Хотя, может, пролетавшую мимо мошку, – Там кто-то треплется на тему многих жизней – будто такое возможно – и мол, если у кого рано проблемы начались, значит, мол, в прошлых нагрешил. Но, по-моему, это не аргумент. Точнее, он не оправдывает тех, кто убивают детей. Да и... Сашку жалко... это мог быть мой младший брат... у меня его ни когда не было... а я хотел и иногда очень сильно хотел...

– А почему именно Сашка? – заинтересованно скребу свои волосы, намытые пару недель назад.

– А мужик такой был. Крутой воин... ну и... Сашка ж крутое имя!

– Крутое имя, – согласно кивнул я.

Какое-то время мы сидели и молчали.

– Ну, нельзя же так! – с отчаянием выдохнул он, – Нельзя ж так с Сашкой!

– Попроси ещё, – предложил я, – Скажи, что Сашка тебе очень нужен.

– Ну... – он задумался, потом вскочил, – Ну, я попробую! – и пошёл, а потом и побежал в сторону, обратную от школы.

– Благослови тебя Господь! – тихо сказал я, глядя ему вслед.

Всё-таки, почётное это дело – защищать младшего брата. Даже если и не сбережёшь...

Пальцы невольно сжали мешок с остатками бутерброда – и начинка брызнула во все стороны.

– Ты сделал, что мог, Слава, – серьёзно сказал я себе, вслух. И от меня шарахнулся прилично одетый мужчина средних лет, а второй, молодой, наоборот, вздрогнул, и посмотрел так, словно ему что-то сказал громогласный голос с неба.

Упаковав в мешок то, что осталось от завтрака, я накинул на спину рюкзак с гостинцем от того сторожа из магазина, подхватил наполненные мешки с банками и пошёл сдавать мои трофеи, менять на бумажки и кругляши. Дела лечили мысли. Ну, хоть отчасти. Мысли и воспоминанья о тех боях, которые мы прошли вдвоём... И о той распитой в мирное время бутылки, о том, что я отпустил брата в ночь... из которой он не вернулся...

Проходя мимо местного милиционера, я как-то вдруг ему поклонился – и тот растерянно замолк на полуслове, потом из вежливости кивнул. Хорошие они парни, эти милиционеры. Вот ведь, некоторых пьяных идиотов они останавливают... И кто-то возвращается из ночи... а мой вот не вернулся... помнится, в битве я тащил его, раненного, на себе... и вражьи пули пощадили меня, не попав... а кого-то из наших скосили... Он прожил ещё, лет семь после того... а дальше... не смог... ну, да я хотя бы прошёл с ним тогда... Если хоть часть войны мы прошли вместе, даже дожив до победы, значит, я сделал всё, что смог... Хотя... знал бы, кто та сволочь, которая сбила брата – и скрылась в ночи, оставив его подыхать у тротуара, кишки бы выпустил, мерзавцу... Но, увы, я не знал... А совесть у гада так и не пробудилась... брата... поздно уже нашли... Хотя те двое, парень и девушка, студенты, тащили его на себе, скорую позвали... прогуляли какой-то экзамен, сидя у реанимации... Врачи тоже старались, но... не спасли... Все помогли, кто мог, кто хотел помочь, но... не спасли... Или к лучшему, что не нашёл мерзавца? Он бы у меня сдох как следует – и я взял бы ещё один грех на душу... Хотя... но нет, возможности отомстить мне Бог не дал... что уж теперь?..

День прошёл нормально. В очереди мы дружелюбно и весело поприпирались. Я и другие вольные принцы нашего города. Городок был небольшой, нас – немного, а алкоголизм, увы, процветал. Хотя нам вполне на жизнь хватало. Так в жизни всегда: у всего, куда ни глянь, есть другая сторона, противоположная, даже если и кажется, что уж здесь-то точно нет. Да и видят люди обычно лишь вершину айсберга... Хотя, признаться, я и сам немногое вижу, а всего в мире уж всяко побольше будет...

Невольно вечером я перебрался на другую скамейку – в другом конце парка, близко от дома Максима. У них на этаже в чьей-то квартире горел свет, орали на два голоса: мальчишеский и детский. Орали серьёзно, со всем отчаянием и едва не до хрипоты. Потом хлопнула дверь, смачно так хлопнула, они даже примолкли на миг, но вопли возобновились – и вскоре к ним уже присоединился мужской. Кончилось всё с четверть часа спустя, с отчаянным мальчишеским вскриком – и как-то всё примолкли вдруг. И свет вскоре погас. Я вздохнул и откупорил бутылку минералки, оставленную кем-то в парке у этой скамейки, ещё не допитую.

Вскоре в скудном свете фонарей вырисовалась маленькая фигура, сгорбленная. Пацан шёл, шаркая, пиная всё, что под ноги подворачивалось. И прошёл мимо, даже не заметив меня.

– Чё, из дома сбежал?

Он вздрогнул, обернулся.

– Ты чё? Насквозь меня видишь, что ли?!

– Да если бы я мог!..

Если бы я мог узнать, кто был тем пьяным водителем, я б тогда этого паршивца прибил, шкуру бы живьём спустил... но я не мог узнать...

Максим вздохнул, присел рядом. Уныло потёр зашибленное плечо.

– Они не хотят меня слушать.

– Да я понял: вы громко кричали. Но ты молодец, ты держался до конца.

– Держался до конца... – уныло повторил он, потом встрепенулся, – Но это же ещё не конец! Конец будет, когда его того... а пока Сашка ещё живой!

– Это да, пока ещё не конец, – хлопаю его по плечу, – Держись, Максим! У Сашки пока ты – единственная поддержка.

– Откуда ты знаешь, как меня зовут?! – вытаращился парнишка.

– Дык... я смотрю и всё замечаю... – задумчиво поскрёб лоб, каким-то поздним комаром погрызенный, – Хотя, вообще-то, я тебя припомнил, когда ты у малышни голубя пойманного отобрал и отпустил. Я тогда ещё подумал: "Хороший парень будет".

– Да толку-то с того голубя! – отмахнулся он, – Вот Сашка...

– Так Сашка-то ещё живой, – напомнил я.

– Да, точно! Сашка ещё живой! – и он ринулся в темноту, не попрощавшись.

А всё-таки, Сашке повезло: хоть кому-то есть до него дело, хоть кто-то мечтает увидеть его, подержать его руку в своей руке. Хотя поединок у них будет нешуточный... Парнишка серьёзно настроен, но и родители, увы, серьёзны в нежелании пускать в мир ещё одного человека...

Чуть погодя зашумели с того же самого этажа. Вскоре заматерились. И раздалось несколько пацанских возгласов. И настала жуткая тишина.

Ночью мне не спалось, хотя ночь была тёплая, и звёздное небо выдалось чистое, на удивление красивое. Но я всё думал о старшем и младшем брате, Максиме и Сашке... я очень хотел, чтобы Максиму удалось спасти ещё нерождённую душу... Может, потому что я не верил, что нерождённые – это всего лишь куски мяса... Может, из-за Борьки, который ушёл в ночь и не вернулся... Что-то было общее у меня и этого серьёзного пацана... какая-то общая ответственность за тех, кто младше нас... Борька ушёл в ночь и не вернулся... И мне очень не хотелось, чтобы Сашка уходил в ночь вслед за ним...

Я уже собрался и приготовился к новому дню заранее: ещё даже не рассвело. Я был уверен, что Максим придёт. Понурый или ещё горящий. Но он точно придёт. И меня страшно волновало, что же он скажет... потащится ли он под пулями, таща с собой драгоценный свой груз или уползёт прятаться от колючих пуль?..

Он тоже выбрался из дома пораньше других, да ещё и без рюкзака. Уныло добрёл до меня. Так только, бросил краткий взгляд, появившись, в отчаянной надежде, что я всё-таки есть. Как утопающий пытается ухватиться за что-то... как увлекаемый в трясину... у него в нём самом опоры не было... Ещё не было, но, быть может, когда он, совсем ещё зелёный, пройдёт под первыми пулями, под градом пуль, да ещё и таща за собой драгоценную ношу, парнишка станет намного сильнее – и свой внутренний стержень обретёт. А вот Сашка... я не знал, что будет с Сашкой – и это меня очень тревожило, будто Сашка стал в какой-то степени и моим собственным братом...

Увидев меня, Максим улыбнулся – и я улыбнулся ему в ответ. Сейчас мы были просто два человека, два взрослых человека, у которых душа горела об одном и том же деле – и все эти глупые условности, коих выдумано немало в мире "обычных людей", не стояли между нами.

Впрочем, едва улыбнулся юнец, как тотчас же его улыбка завяла. Он кинулся ко мне, потерянно плюхнулся на скамейку, уже рядом со мной, так внезапно, словно ноги вдруг отказались его держать

– Они меня не слушают, – отчаянно доложил мне Максим.

И мы долго и горько молчали. Хотя, может быть, откуда-то из темноты – если люди приходят из темноты – Сашка всё ещё с надеждой смотрел на нас.

– И отец меня ударил, – глухо добавил он, – Снова...

Хотя я и так это знал – по его вскрикам в глуби окон того этажа и по его походке.

– Что же делать? – потерянно спросил старший брат Сашки и с мольбой взглянул на меня, – Наверное, они мне и не скажут, когда... когда умрёт Сашка...

– Наверное, и не скажут... – я потерянно почесал нос и лоб, погрызенный ещё живущими в ночи комарами.

– И, наверное, у Сашки осталось немного дней.

– Наверное.

Кто ж ему даст-то, этому несчастному Сашке жить, сколько ему захочется?.. Родители ему быть опорой не хотят. У "обычных людей" вложить деньги, чтобы врачи прикончили их собственного ребёнка – обычное дело. А Максим ещё слишком мал... хотя...

– А ведь его даже не похоронят по-человечески, – вдруг процедил старший брат со злобой и вдруг глаза его, светлые серые глаза, зажглись яростью и темнотой, – И знаешь... я тут такую ужасную вещь прочитал... аж спать не мог!.. Представляешь, из их трупов – из трупов убитых нерождённых детей – кто-то выдумал делать какие-то лекарства, типа для омоложения или ещё какой-то хренотени... и... – голос его задрожал, – И я прочёл, что какие-то врачи нарочно склоняют матерей, мол, ваш родится больной, хотя им на самом деле нужен его труп... тот самый "абортивный материал", из которого делают какую-то лекарственную хренотень... а матерям всё равно! Они не все даже догадываются, что будет с телом их ребёнка потом! Они выбрасывают его... и из него потом врачи и учёные делают какую-то хренотень... – тут Максим сорвался на крик: – Я не хочу, чтобы из Сашки сделали лекарство от морщин!!! Пусть ходят с морщинами те, кто стареет!!! Пусть колют химию, какую-то дрянь... Пусть колют что угодно!!! Но только не из Сашки!!! Это мой брат!!! – челюсть его задрожала, – Это мой брат... если жить не дали, то делать из него хренотень зачем?!

И мы долго молчали. Потерянно. Максим... я взглянул на него мельком – и отвернулся: Максим плакал. Отчаянно, убито.

– Знаешь, я тут читал... – сказал он наконец, – Какой-то вьетнамец, Тонг Фуок Фук, пятнадцать лет забирал их тела из больницы – и хоронил. Я удивился, как только у него хватило сил... но он считал, что нерождённые – тоже люди – и надо их хотя бы похоронить по-человечески. А ещё он нескольких детей спас – ему их матери на воспитание отдали.

– Хороший мужик... – задумчиво сказал я.

Скосил взгляд. И в моей душе шевельнулась надежда: глаза Максима вдруг вспыхнули огнём – какая-то новая идея пришла в его голову – он всё ещё тащился под огнём, тащил свою драгоценную ношу.

– Хотя это, наверное, бредовая идея... – добавил он, вздохнув.

– Почему бредовая? Если есть хотя бы надежда, хотя бы хлипкая надежда, что Сашке она поможет, то почему бы и?..

– Я... я сделаю гроб для Сашки, – сказал задумчиво Максим, – Найду красивое место в лесу – выкопаю яму – и сфотографирую. И принесу им. Скажу: не дадите Сашке жить, так дайте хоть мне похоронить его по-человечески. Сашка же человек! Он – не кусок мяса!

Я не знал, отдадут ли Сашку брату, если убьют, но смолчал. Не стоило отвлекать юного бойца на мрак и спокойствие окопов, когда дыханье парня на его руках ещё не оборвалось, а до врачей было ещё не близко. Пока один ещё дышит, а другой ещё идёт или хотя бы ползёт – надежда ещё жива. И этот бой ещё не проигран...

– Попробуй, – сказал я ему, – И благослови тебя Бог!

– И меня, и Сашку, – сердито поправил меня юный мужчина, – Сашке тоже нужно Божье благословение!

– И пусть благословит Бог вас обоих! – сказал я ему от всей души, – Чтобы у Сашки была возможность жить!

Может, мои благословения и поддержка Максима хоть как-то поддержат и Сашку? Сам-то я для родителей Максима – не аргумент, увы... но пока душа Максима горит – ещё не всё потеряно.

– Жаль я не взрослый, – добавил парнишка угрюмо, – Взрослого бы, может, они и послушали.

– Как это ты не взрослый?

– Ну, мне же только двенадцать лет...

– Мальчик становится мужчиной, когда преодолевает трудности и начинает кого-то защищать.

– Э... а разве не?.. – он растерялся, но как-то многозначительно примолк, не договорив.

– Разве не что?

– Ну... когда он... он и женщина... и...

– Если бы все юнцы становились мужчинами только от того, что поимели женщину, в мире бы стало намного спокойнее жить. А так, увы, в мире много детей, которые никого защищать не хотят и живут только ради удовольствий, а от трудностей и боя сбегают. Иногда даже ещё первой пули не просвистит над головой – и фьють – и в кусты, – поморщился, вспомнив парочку юнцов. К счастью, только парочку из всех новобранцев. Да и один из них потом взялся за ум. А вот второго пристрели. В попытке дезертирства. Наши или не наши – меня как-то особо и не волновало.

Мы какое-то время молчали. Потом он пошёл в сторону дома. Уверенно пошёл, хотя и хромал.

– На третьем этаже в вашем доме живёт Владимир Петрович – плотник, – прокричал я ему вслед, – Если у вас досок и инструмента нет – у него спросил.

– Спасибо! – он поднял над головой правую руку, сжатую в кулак.

Я с гордостью проводил молодого бойца взглядом, чувствуя себя если уж и не генералом целой армии, то хотя бы главным в нашей роте точно. Хорош стал! Вон, как идёт! Всё-таки, трудности закаляют мужчину... даже неудачи закаляют дух... Хотя мне очень хочется, чтобы Сашка всё-таки выжил.

Сашка... эх, Сашка... я тебе никто и звать меня никак, но почему-то меня зацепила твоя судьба! И очень уж мне хочется, чтобы ты смог родиться!

Едва заставил себя отправиться на охоту за бутылками. Вечером не удержался, сел на скамейку прямо у их дома, под окнами, вслушивался в тихий шум инструментов на третьем этаже. Периодически у Максима что-то выпадало, шло не так – возгласы то были недовольные, мальчишеские – но он упорно мастерил. Вечером, затемна, грохнула дверь – и шум инструментов притих ненадолго. Потом ненадолго вернулся. Потом вдруг тишина. И мальчишеский вопль. Не такой, чтоб от неожиданности, но от боли точно... Грохнула дверь, послышались женские завывания, вопли, что кровь, много крови, чтоб муж сейчас же звал врача.

Вместо этого, спустя некоторую тишину, мужской голос недоумённо спросил:

– А крест на ящике зачем?

– Затем! – послышалось громкое и злое, – Я ещё и напишу: "Здесь лежит Сашка"!

– Какой Сашка? – растерянный женский голос.

– Хомяк, что ли, сдох? – вторил ему недоумённый мужской.

– А разве хомяка зовут Сашкой?..

– Это для брата! Для моего Сашки! И вообще, уходите! Я ещё не доделал: вон тут что-то торчит, а должно быть гладко и красиво...

Последовала глухая долгая тишина. И с грохотом захлопнулась дверь комнаты – то ли за отцом, то ли сыном за родителями. Молодой боец не спал всю ночь, всё что-то прилаживал, строгал. Эх, хороший у тебя брат, Сашка! Заботливый!

А я всю ночь молился. За них обоих.

Только бы не сразили пули молодого бойца... только бы сердце ещё билось у парнишки, которого он тащил на руках... Это сложно: тащить живого, важного тебе человека на своих руках и плечах, да ещё под градом пуль... и, особенно, в своём первом бою... Держись, Сашка! Держись, Максим! И храни вас Бог!

Утром он протопал мимо моей скамейки, с лопаткой для клумб и подозрительно тощим рюкзаком.

– Я в лес, – доложил, – Искать красивое место. И фотографировать его и яму.

– Деньги-то хоть на проезд взял, витязь?

– Ой! – он растерялся, потом стал выворачивать карманы.

Потом мы, склонившись, подсчитывали и пересчитывали мелочь и пытались вспомнить, сколько стоит билет на электричку до ближайшей станции с лесом.

– Ну, зайцем съезжу! – рубанул он рукой воздух.

– А вечером домой потопаешь по шпалам?

– Подумаешь!

– А если тебя задавит в ночи товарняк, то кто вступится за Сашку? – проворчал я – и полез за моими сбережениями, вывалил ему почти всю пачку, оставив только себе на еду, на случай если день-два охота за бутылками будет неудачной.

– Я сдачу верну! – сказал Максим.

Но я ему и так верил. Да и... не обиделся бы, если бы он не вернул. Главное: Сашка. Сашка и его жизнь.

День у меня прошёл в будничных заботах. Ещё волновался, решится ли парнишка взять из моих денег себе на еду? Чтоб не голодал он там... я то бутылок ещё насобираю.

А вечером долго ходил кругами по парку и вокруг его дома. Их дома.

Наконец, мне попался Максим. Он сначала вернул мне деньги и билет с чеком – я сунул их себе в карман, не глядя – потом достал телефон, показывая фотографии: вполне себе симпатичного места недалеко от пруда и яму. Был он в земле с головы до ног – и свет фонаря этого не скрывал – видимо, навернулся где-то, но во взгляде молодого бойца горела жажда победы.

– Я только... вот... – и он, понурившись, достал переломанную лопату, – Клавдия Михайловна с первого меня не простит. Ну, которая...

– Которая разводит клумбы у парадной, – понимающе кивнул, – Ну, да она пластмассовая была, немудрено. Давай найдём что-нибудь подходящее – и сделаем приличную ручку. И если что, скажи: что мы ей хоть все газоны перед домом перекопаем и воды донесём, пусть не расстраивается.

– Максим! Вот ты где! – донеслось из темноты.

Правда, выплыл в световое пятно вокруг ближайшего фонаря не отец Максима и Сашки, а Владимир Петрович. И, когда подошёл, то последующие слова были ни приветствием, ни вопросами, чего юнец по ночам шляется или там болтает с посторонними, подозрительными личностям. Нет, плотник с ихнего дома спросил, как он съездил, как там яма – и Максим с гордостью показал снимки, нажимая на кнопки своего сотового телефона грязными исцарапанными руками. А на левом запястье чернел огромный синяк, да и пара костяшек были сбиты. Но юный воин молчал про боевые ранения, как настоящий мужчина. И мы какое-то время стояли уже втроём, обсуждая план нашего заговора: и Владимиру Петровичу захотелось вдруг поддержать Сашку – братская забота о меньших, слабых и ближних переползла с Максима и на него. Мы даже речь стали собирать к его родителям, подбирая слова попронзительней и похлёще...

Вдруг появилась мать Максима и с истерикой потащила сына обратно домой.

– Я вернусь! – проорал утаскиваемый за ухо старший брат, – Я не сдамся!

– Да заткнёшься ты или нет? – проворчала женщина, – Мне уже людям в глаза смотреть стыдно! Не их это дело! Зачем ты всем рассказываешь про нашу ругань?! И... и зачем нужно им всем рассказывать?!

– Сашка должен жить!

– Да кого интересует твоё мнение?!

– Но я его брат!!!

– А я не хочу больше иметь ничего общего с твоим отцом!!!

– Но Сашка живой! Он человек!!!

И уже из-за угла последовало отчаянное пацанское завывание: то ли ухо скрутили, то ли ударили молодого бойца.

– Смелый... – цокнул языком Владимир Петрович.

– Хоть бы он его вытащил... под градом пуль...

– А вы... на войне были? – спросил он вдруг с уважением.

– Да кто там не был? Разве можно найти хоть одну семью, которую эта война никак не зацепила?..

– А вы где служили?..

– Я... да что вы мёрзнете на ветру? Я-то привыкший... если захотите, завтра поговорим или в другой день.

– А... – он замялся, – А давайте я вас чаем угощу? Горячим?..

– Жена не заругает? – смущённо потупился, – Я ж того... не самый приличный гость...

– Да нет у меня жены, – ответил мужчина с горечью.

– А что так?..

– К другому ушла...

– И так бывает... – вздыхаю.

– Говорила, мол, внимания не уделяю, а я всё работал, работал...

– И так бывает...

– Да пойдёмте, что уж вы?.. – он подхватил меня за руку.

– Ну... – мне было странно вдруг почувствовать себя причастным к этому миру, миру "обычных людей", да и долго уже меня не звали в гости... разве только этот милиционер... и не совсем в гости... – Только с утра мне надо пораньше уйти – надо знать как там дела у Максима.

Мы засиделись с Владимиром Петровичем допоздна. Пили чай, заедали хлебом и позавчерашним супом, да и говорили о боях, тогдашних, когда свистели пули над нашими головами, и о других жизненных боях, в которых мы полегли, и которые нам удалось пройти и иногда и до победного конца, чтоб идти потом победителями и с гордо поднятой головой...

Я даже вымылся у радушного хозяина. Немного поспал на стареньком диване в гостиной.

– Ну, хоть в кои-то веки гостиная оправдает своё название! – шутил Владимир Петрович.

Я проснулся рано – и пошёл караулить Максима.

– И мне потом расскажи, как там дела у молодого бойца, – попросил мой новый знакомый или, если Бог даст, может и новый друг, – А то жалко мальчонку: вон как убивается-то из-за братишки!

– Зато он повзрослеет.

Хотя я и сам всей душой горел за Сашку, пока ещё не рождённого. За чужого брата. Брата, которого ещё нет. Хотя... даже у них, нерождённых, однажды начинает биться сердце, ещё там, внутри материнского живота. Так что это так, для некоторых людей Сашка – брат, которого нет, но он-то вполне себе есть!

Максим пришёл не спавший, всклокоченный, потерянный:

– Папа сказал, что они уже всё решили, – сказал парнишка таким голосом, что о решении больше можно было ничего не добавлять, – Сказал, чтоб я не лез. Сказал, что он пытался что-то сказать, но мама непреклонна и твердит, что больше не хочет иметь ничего общего с ним. Но день смерти Сашки не сказал. А вдруг... сегодня?! Или... уже?..

Тяжело вздыхаю.

Мы какое-то время стояли и потерянно смотрели на землю. Ту, которая не для всех стала пухом.

– Постой, Максим!

– А? – он поднял глубокие светлые глаза на меня.

– Больниц-то в нашем городе всего двое!

– Э... да... точно! – глаза молодого бойца зажглись, – Вот только... даже если я опять прогуляю школу...

Радостно сказал ему:

– Так ведь и нас двое! – наконец-то и я смогу чем-то пригодится, смогу прикрыть их с Сашкой пулемётной очередью!

– А... а если мне врачи не расскажут?.. Мне ж ещё только двенадцать лет... они почему-то считают, что если человеку двенадцать лет, то это несерьёзно и к его голосу можно не прислушиваться.

– И так бывает, – вздыхаю, – Но мы и Владимира Петровича попросим помочь! Думаю, он согласится! Он ведь тоже переживает за вас с Сашкой. Кстати, ты уже Клавдии Михайловне про лопатку сказал?

– Ой, нет... – юный боец помрачнел.

– Я ей обещал, что всё скопаю большой лопатой.

Мы с надеждой переглянулись, но...

Это был не отец Максима, а всё тот же, отзывчивый Владимир Петрович.

– Я вчера шёл, слышал, как она обсуждает одолженную лопатку с Валентиной Валерьевной, боятся, как бы не украли, – пояснил наш друг и единомышленник, – Ну и обещал, если что и если всё-таки не чего, вскопаю ей клумбу. Всё-таки, хорошим делом человек занят: красоту у дома разводит.

– Рад, что ты с нами, Владимир, – хлопаю его по плечу.

– Так добрые дела заразны, – на его морщинистом лице появилась улыбка, а во взгляде заблестел какой-то юношеский дерзкий задор.

– Да, добрые дела тоже бывают заразны, – возвращаю ему улыбку.

И что он мне дал у него отмыться, тоже кстати – скорее в больницу пустят – я там под родственника притворюсь. Как, хм... дальний брат Максима и Сашки. Почти седьмая вода на киселе, мол, но всё-таки неравнодушный.

– Ну, молодые бойцы... в бой! – скомандовал я – и в голосе моём невольно прорезались прежние, полузабытые командирские нотки, – Я беру на себя больницу на Сиреневой улице, а вам с Максимом поручаю – на Звенидворской.

– Горячим будет бой, – поддакнул Владимир Петрович.

– Но мы не сдадимся! – Максим поднял вверх руку, сжатую в кулак и, чуть погодя, и вторую.

– Один за всех? – наш общий друг протянул руку.

– И все за одного! – положил свою ладонь поверх его.

И, чуть подумав, может, фильма не смотрел, юный боец положил свою ладонь поверх наших. И мы бодро пошли прикрывать Сашку, пока ещё слишком слабого, чтобы его голос мог что-то изменить в начавшейся войне.

И потянулись дни напряжённой обороны...

Я не знал, что творится на том фронте, они – что творится у меня. Так как сотового телефона у меня не было, да и страшно было оставлять мой пост. Я старательно дежурил у главного входа: ну, не могли же привезти её на скорой? Я, по крайней мере, надеялся, что обходными тропами через болото враг не пройдёт. Я ходил в разведку, в справочную, каждый раз замирая от страха и напряжения: ну, а вдруг? Вдруг враги как-то и где-то просочились?.. Мои деньги и, соответственно, припасы заканчивались, да и я боялся лишний раз отлучиться, чтобы добыть провизии, терпел. Потом, правда, не выдержал, и посылал местных или проезжих в тыл, за едой. Двое исчезли вместе с моими деньгами, а третий купил на пирожок больше, добавил лишнее пирожное – от передачи своим – и даже стаканчик с кофе из автомата. В мире хватает добрых людей.

На второй день лил дождь, почти до самого утра. Из больницы меня вечером изгнали – не удержал высоту – да и поблизости не было мест для окопов, пришлось караулить под скудным прикрытием из облетающего дерева, слишком молодого, чтобы быть надёжной защитой. Впрочем, мне бороться со стихией не впервой, а вот как они?.. Я рад, что на том фронте отряд покрупней, да Владимир Петрович – тёртый калач, стрелянный воробей... Но вдруг он решит отвести Максима домой? Вдруг сам уйдёт или простудится? Я то привычный, а вот они...