Текст книги "Любовный секрет Елисаветы. Неотразимая Императрица"
Автор книги: Елена Раскина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Глава вторая
Болезнь Петруши
Вскоре после своего обручения пятнадцатилетний император заболел оспой и слег. Сначала цесаревна не особенно встревожилась.
– Ничего, милый, и я оспой в детстве мучилась. Жива осталась и даже не подурнела, – сказала она Шубину, нежно проводя пухленькими пальчиками по щеке, как будто хотела еще раз убедиться в том, что на ее обворожительном личике не осталось безобразных оспенных отметин. – А вокруг Петруши лекарей вон сколько. Поживет еще мальчик…
Но жить Петру оставалось совсем недолго.
Конец января оказался особенно тяжелым: мальчик метался в лихорадке, а за дверью его спальни суетились князья Долгорукие, невеста, так и не ставшая женой, да канцлер барон Остерман. Они составляли проекты завещаний на подпись Петруше, до хрипоты спорили о правах невесты на престол умирающего жениха, а Петруша звал Лизу – цесаревну Елисавет Петровну, которая в заслонившем реальность бредовом мареве казалась ему то матерью, то сестрой.
– Лиза, где же Лиза? – неустанно спрашивал Петруша, и камергер Лопухин уверял его, что Елисавет Петровна непременно придет, что за ней уже послали и скоро, совсем скоро она будет здесь.
Она и в самом деле пришла, тихо, робко прошмыгнула в покои умирающего, молча отстранила Остермана и присела у постели Петруши, нежно, по-матерински, коснулась его пылавшей смертным жаром щеки прохладной, благоуханной ладонью.
– Лизанька, – прошептал мальчик. – Пришла, значит…
– У императора оспа, – предостерег ее барон. – Вы можете заразиться, принцесса.
– А я оспой уже болела, – рассмеялась Елизавета. В трагические минуты ее розовые губки сводила судорога смеха, пугавшая самые неробкие души. – И, видишь, выздоровела. Не подурнела даже. И Петруша наш выздоровеет. Непременно.
– Нет, Лиза, я умру… – император произнес эти слова без тени сожаления или испуга – спокойно, буднично, просто. – Видение мне было, я тебе рассказать хочу.
– Какое видение, милый?
– Будто стоит у моей постели император покойный, дед мой, и говорит: «Уступи престол, Петруша. Не твой он. Уступи сам». И грозно так хмурится, страшно. «Уступи, говорит, престол дочери моей Елисавете. Ты волю свою перед смертью объявить должен. Там, в раю, тебя отец с матерью заждались, и сестра Наташа ждет не дождется. Тебе с ними быть, а мне с Лизой». Вот я и позвал тебя, Лиза, волю свою объявить хочу.
Петруша рассказывал медленно, протяжно, казалось, что вслед за каждым произнесенным словом из него капля за каплей вытекают жизненные силы.
И тут случилось небывалое: цесаревна упала на колени перед постелью, обняла мальчика и громко, отчаянно зарыдала.
– Не хочу я престола, Петруша, – горько, настойчиво повторяла она. – Видит Бог, не хочу. Не составляй завещания, погубишь меня совсем. Душу мою соблазном не испытывай – слаба я сейчас. В Александров уеду, затворюсь ото всех – мне, кроме покоя и воли, ничего не нужно. А престол кому хочешь передай. Я стерплю. Вон хоть Катьке твоей.
– Император без сознания, принцесса, и волю свою объявить не успеет, – вмешался Остерман, давно заметивший, что Елизавета рыдает впустую и государь не слышит ее слез и слов. – А кому править, решит Верховный совет.
Цесаревна рывком поднялась с колен, поцеловала Петрушу в лоб и медленно перекрестила. Потом вышла – так же тихо и незаметно, как появилась, и Остерману показалось, что никакой Елизаветы здесь никогда и не было.
* * *
Евдокии Федоровне не спалось. Рядом умирал внук, а ей не позволяли переступить порог его спальни. Вот так, без нее, ушли в последний путь все те, кого она любила и ненавидела. На колу, в страшных мучениях, скончался ее возлюбленный Степан Глебов – последняя радость, отпущенная былой царице перед долгим, неслыханным страданием. Потом ушел сын, царевич Алексей, до смерти замученный отцом, и Евдокия, заключенная в Ладожском монастыре, смогла лишь мысленно с ним попрощаться. Вместе со смертью Петра I Евдокия лишилась ненависти к лютому и страшному врагу, который насильно постриг ее, постылую жену, в монахини, разлучил с сыном, казнил брата, Авраама Лопухина, и посадил на кол возлюбленного, но душа ее опустела, как дом, оставшийся без хозяина. Некого было ненавидеть, и незачем стало жить. На свете оставались лишь внуки, Петруша и Наташа, но о них инокиня Елена почти ничего не знала. Лишь иногда, страшась собственной смелости, она представляла, как обнимет Петрушу, и заплачет, и расскажет о том, как долгие годы он был ее единственной надеждой, и она держала эту надежду в руках, как церковную свечу…
И вот теперь внук оставлял Евдокию одну на свете, где все казалось туманным и зыбким, как серое марево Ладоги, много лет стеной обступавшее монахиню. Робко, тихо подошла она к заветным дверям Петрушиной спальни и столкнулась с выходившей от мальчика цесаревной.
– Как он? – только и спросила Евдокия.
– Отходит, – прошептала Елизавета, как будто боялась, что ее услышат. – Без памяти он. Стонет. Мучается, видно.
– Тебя зачем звал? Говори как есть. – Евдокия сурово, пытливо вгляделась в лицо цесаревны.
Сейчас Елизавета не казалась ей ожившим Петром, для забавы надевшим женское платье. В голубых – прежде лукавых и властных – глазах цесаревны застыла такая мука, такой страх перед будущим, такое нежелание нести свой крест, что сердце Евдокии, окаменевшее от ненависти, захлестнула материнская жалость. Эта жалость, как волна, сбила царицу с ног, обрушилась на нее соленым водопадом, и Евдокии на мгновение показалось, что нет в мире правых и виноватых, а есть лишь мера страдания, отпущенная каждому. И, почувствовав исходящее от царицы сочувствие, Елизавета не посмела врать и запираться.
– Видение ему было, – призналась она, – дед к Петруше приходил. Потому, видно, и мучается мальчик. Не по силам ему такой гость.
Несколько минут они молча смотрели друг на друга, а потом на глаза цесаревны навернулись слезы – и она по-бабьи закрылась от Евдокии рукавом.
– Ты прости меня, – сказала Елизавета сквозь слезы. – За отца прости, за мать. Может статься, и я, как отец, править буду, если приведет Господь. Но я твоего прощения никогда не забуду и, Бог свидетель, отблагодарю.
– Разучилась я прощать. Но сейчас вспомнить нужно, иначе не уйдет Петруша легко, без мучений. Не отпустит его царь покойный. Что ж, Петр Алексеевич, царь Ирод, прощаю я тебя – и за себя, и за сына нашего Алешеньку, и за брата Авраама, и за Степана Глебова, и за всех, кого ты вместе со мной к мукам приговорил. И жену твою и пособницу, солдатку Катерину прощаю. А дочери твоей в том клянусь.
Елизавета сняла с шеи крестильный крестик, и Евдокия, скрепляя клятву, прикоснулась к нему губами. Цесаревна отодвинулась от Петрушиной двери, дала Евдокии пройти, но на пороге царицу перехватил Остерман:
– К нему нельзя. Император без памяти.
– Отойди, Андрей Иванович. Мой час пришел, – она сказала это так торжественно и решительно, с такой правотой и силой, что Остерман не посмел перечить. – Уйдите все, я сама с Петрушей останусь.
Присев у постели мальчика, она долго еще что-то шептала, и от каждого звука, слетавшего с бабушкиных уст, мальчику, казалось, становилось легче дышать, и теплел, наполнялся негой и лаской воздух. И лишь когда гримаса страдания, как маска приросшая к лицу Петруши, сменилась радостной, освобожденной улыбкой, Евдокия Федоровна позволила изнывавшему в ожидании Остерману под руки вывести себя из покоев внука. Она сделала главное и теперь могла скорбеть в одиночестве.
Глава третья
Смерть юного императора
Смерть юного императора Петра II стала для Елизаветы катастрофой. Раньше она, как могла, использовала страстную привязанность Петруши – его желание всегда быть рядом с ней, идти рука об руку по скользким дорогам жизни – будь-то дворцовый паркет или осенние поля, по которым они носились верхом, пьянея от свободы и молодости. Елизавета держала Петрушу на расстоянии: он был для нее мальчиком, подростком, пусть – бесконечно влюбленным в свою красавицу-тетушку, но все-таки ребенком. Цесаревна могла прикоснуться легким, сестринско-материнским поцелуем к его щеке, но никогда бы не коснулась губ обожавшего ее мальчика. А он ждал и таял от восхищения.
После смерти Петруши Елизавета скрылась в Александрове, и там, во время долгих бесцельных прогулок по заснеженным полям в компании Алеши Шубина, вспоминала, как, бывало, смотрел на нее император, как в его улыбке соединялась детская восторженность и юношеская страстность, и как она отвечала на эту улыбку двусмысленными, лукавыми фразами.
– Ты, Лиза, мне как сестра, – любил говорить Петруша, – а может, и больше. Чего хочешь проси – все для тебя сделаю.
И она просила – денег, чтобы возвращать свои бесконечные долги, оплачивать услуги портных и ювелиров и по-прежнему оставаться богиней придворных праздников и приемов. Петруша хотел было поделиться с цесаревной властью, намеревался жениться на своей очаровательной тетушке, но цесаревна отклонила это его предложение, она хотела не власти и высокого положения супруги императора, а лишь свободы и праздничного блеска. И все это влюбленный мальчик охотно предоставлял ей.
Иногда он нарушал их с Елизаветой молчаливое соглашение – деньги и придворный блеск в обмен на возможность хоть иногда побыть с цесаревной, скакать с ней бок о бок по холодным осенним полям, подержать в ладонях ее пухленькую, унизанную перстнями ручку или получить сестринский поцелуй в щеку вместо тех поцелуев и объятий, которые она охотно расточала другим. Как-то, незадолго до обручения юного императора с Екатериной Долгорукой, Петруша заглянул в Александров в компании князя Ивана Долгорукого. Хотел повидаться с цесаревной, которая давно не показывалась в Москве, и, как поговаривали знающие люди, позабыла все на свете в приятной компании ординарца.
Император отчаянно ревновал Елизавету к Шубину, понимая, впрочем, что цесаревна никогда ему ничего не обещала. Но от того ревность не становилась меньше.
Однажды в дождливый осенний день Елизавета сидела дома, прислонившись к плечу Алеши Шубина, и рассеянно слушала слезливый французский роман, к чтению которых с недавних пор испытывала странное пристрастие, как вдруг на пороге появилась Мавра.
– Ваше императорское высочество, – зачастила девица, всегда раздражавшая Шубина, – к вам государь император с князем Долгоруким.
– Чего же ты ждешь, Мавра? Проси немедленно!
Шубин недовольно вздохнул: ему гораздо больше нравилось читать цесаревне французский роман, чем принимать вместе с ней внезапно нагрянувших гостей. Петрушу Алексей всерьез не опасался – он знал, что цесаревна видит в пятнадцатилетнем императоре только ребенка, но развязный красавец Иван Долгорукий давно беспокоил Шубина. Слишком уж недвусмысленные улыбки бросал на Елизавету этот князек! Поэтому Алексей решил присутствовать при разговоре – стал рассеянно перелистывать книгу, дожидаясь незваных гостей.
– Что же ты, Лизанька, совсем нас забыла? – спросил вошедший император. Петруша собирался было броситься навстречу к Лизе, чтобы получить таким образом причитающиеся ему радости – дежурный поцелуй в щеку и радостную улыбку, но, заметив Шубина, который и не думал покидать «поле боя», ограничился этим дежурным вопросом.
Иван Долгорукий, напротив, фамильярно поцеловал ручку цесаревне и заявил, нимало не церемонясь:
– Вам, Елисавет Петровна, в Москву пора…
– Да зачем мне в Москву? – спросила Елизавета, забыв усадить гостей. – Спокойно здесь, и у меня на душе тихо.
– С каких это пор ты, Лиза, покой любить стала? – удивился Петруша. – Раньше, бывало, тебя не унять – все по полям носилась со мной вместе, праздники просила устраивать, фейерверки, а теперь что? Не нужно тебе все это? Нужно ведь – я тебя, сестрица, знаю. Собирайся, душа моя, я за тобой приехал.
– Не поеду я, государь, – твердо ответила цесаревна и ласково, ободряюще улыбнулась Шубину. – Долги мои заплатишь – спасибо, а большего не проси… Нездорова я нынче.
– Откуда ж взяться здоровью, если в сельской глуши себя хоронить? – со смехом спросил Иван Долгорукий. Князь развалился на кушетке, быстро перелистал книгу, которую только что читал Шубин, потом с треском ее захлопнул, раздавив забытый в романе кленовый листок.
– Поедем, Лиза, прошу тебя, – император уже не требовал, а всего лишь просил, но Елизавета и не подумала прислушаться к просьбам влюбленного мальчика.
– Не поеду, государь, – сказала она. – Насовсем не поеду, а в гости загляну. Долги мои заплатишь, Петруша?
– Заплачу, если в гости приедешь, – ответил император, и в голосе его прозвучала такая досада и боль, что Шубину стало невольно жаль мальчика.
– Стало быть, и загляну на пару дней… – ответила цесаревна.
Петруша подошел к ней, растерянно заглянул в глаза, потом робко, нежно прикоснулся к белому, округлому плечу Елисавет Петровны.
– Не обманешь, Лиза? – переспросил он. – Поклянись, что не обманешь!
– Не обману, – ответила цесаревна и скрепила свои слова поцелуем.
От этого быстрого, рассеянного прикосновения к его губам у Петруши чуть было не закружилась голова, а Шубин хотел вмешаться, но Елизавета бросила на своего друга такой недовольный взгляд, что он сдержался, смолчал. Потом император вышел, а князь Долгорукий на минуту задержался, чтобы еще раз поцеловать ручку цесаревны.
– Ты на меня с укором не смотри, ангел, – сказала Елизавета. – Мне деньги нужны, опять всем задолжала, а Петруша долги заплатит и еще денег даст. Придется мне к нему опять в Москву ехать…
Но Елизавете не пришлось ехать в Москву, к Петруше, и долги ее остались неоплаченными. Между цесаревной и влюбленным в нее племянником встала княжна Екатерина Долгорукая, холодная, честолюбивая особа, которая, не колеблясь ни минуты, делала ставку за ставкой в азартной русской игре. Княжна метила в императрицы, но внезапная смерть императора помешала ее честолюбивым планам.
Петрушу хоронили в такой холодный январский день, что москвичи предпочитали сидеть по домам, а не сопровождать гроб юного императора. Немногие проводили мальчика в последний путь – за гробом шел князь Иван Долгорукий, который еще недавно водил мальчика по кабакам и учил его менять любовниц, Евдокия Лопухина, канцлер барон Остерман, невеста – княжна Екатерина и все семейство Долгоруких.
Елизавета на похороны не пришла. Накануне она уехала в Александровскую слободу, чтобы не омрачать свое чувствительное сердце.
Иван Долгорукий не скрывал слез. Гуляка и дебошир, чьи похождения ни для кого не составляли тайны, отчетливо понимал, что удача отвернулась от него.
Когда похоронная процессия проходила мимо дома графов Шереметевых, Иван поднял глаза вверх, к одному из окон – оттуда выглянуло хорошенькое девическое личико, а потом показавшаяся в окне барышня помахала князю рукой. «Наташа! – хотел было крикнуть он. – Наташа!» – но только печально улыбнулся выглянувшей девушке. Это была невеста князя, самая богатая наследница в Российской империи, графиня Наталья Шереметева. Пятнадцатилетняя Наташа без памяти влюбилась в красавца-князя, и родители охотно согласились на ее обручение с другом юного императора.
Обручение Наташа вспоминала, как золотой сон, который развеялся, едва начавшись. На церемонии присутствовала вся императорская фамилия, молодым подарили шесть пудов серебра, не считая золота и бриллиантов. Обручальное кольцо жениха стоило 12 тысяч рублей, кольцо невесты – всего 6 тысяч. Когда красавец-князь надел кольцо на руку Наташе, она зажмурилась от счастья.
– Хороша девочка! – сказала цесаревна Елизавета, редко хвалившая чью-либо красоту. Потом Наташа целовала руки членам императорской фамилии, а заодно и цесаревне.
– Ну, будет, будет, – рассмеялась Елизавета, – нечего мне руки целовать… Жениха, вон, лучше целуй, да покрепче, чтобы он чужих жен не отбивал… – И добавила шепотом: – И за мной чтобы не волочился!
Наташа вздрогнула от удивления: она в первый раз столкнулась с бесцеремонностью цесаревны и не знала, как ответить этой легкомысленной красавице, так беззаботно рассказывающей о прошлых похождениях князя Ивана. Пятнадцатилетняя невеста смешалась, покраснела и с горечью заметила, что ее красавец-жених бросил на цесаревну Елизавету отнюдь не безразличный взгляд. А рыжеволосая соблазнительница беззаботно рассмеялась и павой выплыла из зала Лефортовского дворца, где проходило обручение.
И вот теперь жених Наташи, в недавнем прошлом – лучший друг императора, мог оказаться никем. Смерть Петруши лишила его могущества, и Наташа чувствовала, как больно и тяжело сейчас Ивану. Траурная процессия скрылась из глаз, Наташа отошла от окна, долго и бесцельно бродила по комнате. «Чем мне помочь Иванушке? – думала она. – Тяжко нам всем будет…» Наташа снова вспомнила церемонию обручения и фривольные, легкомысленные слова цесаревны Елизаветы.
«Если бы цесаревну в императрицы! – вздохнула девушка. – Тогда бы и Иванушке послабление вышло. Не сживет его цесаревна со свету, пощадит – ведь, говорят, неравнодушна к нему была». Цесаревна, благоволящая к Ивану, устраивала Наташу больше, чем другие претенденты на русский престол. В последнем князь Иван был согласен со своей невестой. Вскоре после погребения Петра II он тайно выехал в Александров.
Глава четвертая
Семейство Долгоруких
– Что же ты, князь Иван, предложить мне хочешь? – спрашивала Елизавета у Долгорукого, который без предупреждения явился к ней.
Был обычный январский день, тусклый и зябкий. Елизавета почти не выходила из своих покоев, где пыталась гадать на картах, вопрошая судьбу, быть ли ей императрицей. К цесаревне и ее другу несколько раз заезжала Настя, но Елизавета пребывала в меланхолии и не хотела никого видеть. И вот, к безмерному удивлению Алексея, она не отказала в приеме князю Долгорукому. «Видно, и в самом деле неравнодушна к князю», – подумал Шубин, и ему отчаянно захотелось выставить Ивана вон.
– Зачем тебе, Лиза, красавчик этот? – спросил он у цесаревны. – Дай-ка я ему порог укажу! Невеста, верно, заждалась…
– Не трогай Ивана, ангел, – ответила Елизавета, – он мне важные вести привез…
Новости, привезенные князем Иваном, и в самом деле оказались необыкновенно важными. Князь предложил цесаревне занять русский престол и заявил, что Долгорукие окажут ей всяческую поддержку в обмен на сохранение их богатства и привилегий.
– Сладко поешь, князь Иван, – ответила Елизавета, и на лице ее появилась обворожительная улыбка, – да только я пению твоему ни на грош не верю. Престол российский занять – не шутка. Тут военная сила нужна. А ты, князь, полки за меня не подымешь.
– А ежели подыму, Лиза? – ответил князь и подошел к цесаревне вплотную, потом, недолго думая, обнял ее за плечи и резко, решительно прижал к себе.
– Уйди, князь, не про тебя печь топится… – рассмеялась Елизавета, отстранившись. – Ты лучше о деле говори.
– О деле? – переспросил князь. – О деле я уже все сказал. Взойди на престол, а мы, Долгорукие, твоими рабами верными будем.
– Рабами? – захохотала Елизавета, а потом, отсмеявшись, добавила с обескураживающей прямотой: – Батюшка таких рабов в Сибирь ссылал…
«Вся в отца, – подумал князь Иван, наблюдая за тем, как изменилось при этих словах личико цесаревны, – такая и вправду в Сибирь сошлет, не помилует. Сестру нужно на трон сажать. Катька хоть и дура, но семью не предаст…»
– Подумай над моими словами, царевна, – продолжил Иван после минутного замешательства, – никто тебя, кроме нас, Долгоруких, не поддержит.
– А сестру свою Екатерину не хочешь на русский престол посадить? – спросила цесаревна, словно прочитала тайные мысли князя.
– Не по ней престол российский, – отрезал тот, – сестра моя не того нрава, чтобы всем в одночасье рискнуть. А ты, Лиза, рисковать сможешь – нрав у тебя отчаянный.
– Комплименты мне говорить решил? – Елизавета положила белые полные руки на плечи Ивана. – Не стоит, князь, для комплиментов у меня другие есть. А у тебя невеста пятнадцатилетняя. Ей и говори.
– А если я и ей, и тебе слова нежные шептать буду? – Князь снова привлек Елизавету к себе, но та резко вырвалась, отошла в сторону, рванула на себя створки окна. В комнату ворвался ледяной январский воздух, стало пронзительно холодно.
– Уходи, князь, – сказала цесаревна, – не подошло еще мое время. Я своего часа ждать буду.
– Да когда же он наступит, твой час? – иронично переспросил Долгорукий.
– То батюшка мне подскажет, а других советчиков я слушать не стану. Наведывался он тут ко мне давеча, сказал, что рано мне пока на престол российский. А ты к невесте иди, князь… Ждет ведь не дождется…
– Прощай, царевна, – вздохнул князь, – когда тебя государыня новая в монастырь дальний сошлет, меня вспомнишь – да поздно будет.
Он бы много еще сказал, но Елизавета указала на дверь, и князь не посмел задерживаться.
– Алеша! – крикнула Елизавета. – Алеша, милый! Поди сюда, не могу больше…
Потом она плакала на груди Алексея и шептала о том, что обязательно дождется обещанного отцом часа славы и власти. Шубин знал, что этот час рано или поздно наступит – мертвые не навещают живых просто так, и душа Петра I, задержавшаяся в этом мире, не стала бы давать Елизавете напрасных обещаний…
* * *
– Что ж ты, Иванушка, не уговорил ее? – спрашивала Наташа Шереметева жениха, который за несколько дней, прошедших после похорон императора, помрачнел, похудел и поблек. Сейчас она не узнавала в этом мрачном, потерявшем былой лоск человеке красавца и умницу, который еще недавно заставлял пятнадцатилетнюю графиню Шереметеву краснеть и трепетать от восторга.
Однако Иван вернулся из Александрова в совершенной растерянности, долго отмалчивался и не хотел рассказывать, как прошла беседа с цесаревной. Новые родственники князя – Шереметевы – пока не докучали жениху и невесте, но в случае опалы князя собирались помешать этому браку. Иван чувствовал это, и тучи, собравшиеся на горизонте его доныне безмятежной жизни, мешали князю быть откровенным с Наташей, как прежде.
– Не уговорил, – ответил князь, решив посвятить Наташу в свои заботы, – глупа она и ленива, все часа ждет. А того не понимает, что так всю жизнь прождать можно. Говорит: «Мне батюшка нужное время подскажет…»
– Да как подскажет? – ахнула Наташа. – Кто же с мертвыми советуется?
– А она советуется. Отец покойный ей свою волю диктует. Сестру Екатерину нужно на трон сажать. И я на Верховном совете об этом говорить буду. Была Екатерина Первая, будет – Екатерина Вторая.
Наташа не могла поверить, что княжна Екатерина, которую не успел соединить с Петром II священный обряд венчания, может претендовать на российский трон. Все, что говорил Иван, казалось ей странным и невозможным, бесконечно далеким от того мира, в котором до обручения жила юная графиня Шереметева. В мире, к которому привыкла юная невеста, не было ни мертвых, вмешивающихся в дела живых, ни всех этих закулисных тайн, о которых так буднично рассказывал ее жених. И все же она попыталась отговорить Ивана.
– Да ведь княжна Екатерина императору покойному невестой была, не женой. Обручение – не венчание.
– А разве ты не жена мне? – спросил князь, обнимая Наташу за плечи. – Разве наше обручение венчания не стоит?
– Стоит, Иванушка, стоит. – Наташа прильнула к Ивану, зажмурилась, и ей представилась картина из недавнего золотого сна: жених надевает ей на палец золотое кольцо ценой в шесть тысяч рублей, все вокруг завистливо перешептываются, а цесаревна Елизавета бросает на трепещущую от счастья невесту снисходительно-небрежный взгляд.
– Только умер государь наш, не успел на твоей сестре жениться, – добавила она. – А мы обвенчаться успеем.
– Если я в опале буду, – с не свойственной ему проникновенностью и серьезностью спросил Иван, – ты за меня замуж выйдешь? Не побоишься?
– Не побоюсь, – так же серьезно ответила Наташа. – Я такой привычки не имею, чтобы сегодня одного, а завтра другого любить.
В эту минуту князь Долгорукий, чьи любовные похождения ни для кого не составляли тайны, счастливый обладатель двусмысленной репутации, поневоле залюбовался своей трогательной и по-детски доверчивой невестой. Он знал, что эта девочка всюду пойдет за ним, замирая от счастья, простит измену и предательство и всю жизнь будет благословлять того, кто сделает ее несчастной.
«Не люби меня так, Наташа, – захотелось сказать Ивану, – я твоей любви не стою. И судьбу мою разделить не пытайся – горькая у меня судьба будет».
Но вслух этих слов князь так и не произнес.
