Текст книги "Воспоминание о дожде"

Автор книги: Елена Яблонская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

– Это что же? Почти все едут «зайцами»?

– А ты как думала? – отвечает Володя. – Знаешь, какие билеты дорогие, не наездишься, если каждый день, да даже если раз в неделю, на дачу…

– А как же на вокзале? Там ведь этот, как его, турникет?

– Мы под него подлезем. Как все. Я тебя научу, – отвечает мой седовласый друг.

– Ладно. Но до Твери я возьму билет. Один раз в год могу себе позволить. И я хочу понять, сколько это будет стоить, если честно.

– Да пожалуйста! Подумаешь, честная нашлась! Интеллигентка! Надо быть ближе к народу, раз ты писательница. – Сам ты интеллигент! И дачник.

Володина дачная деревня называется Гутты. Это карельское название. «Хутту» в переводе означает «карельское кушанье из ржаной муки, растворённое в воде и прокипячённое в чугунке». Оказывается, финно-угорские племена и далёкие предки карел жили в этих местах ещё в первом тысячелетии, потом они покинули Верхневолжье и сюда переселились словены, потом это были земли Новгородского, Тверского, Московского княжества… А название деревни осталось!

– Неужели с тех пор? С первого тысячелетия?

– Не знаю, вряд ли. А хотя почему бы и нет? Ведь названия рек, той же Москвы, с тех пор как раз. Хотя кажется, что и при Екатерине карелов переселяли в эти места. Во всяком случае, в восемьдесят девятом году двадцатого века они по переписи составляли около двадцати процентов населения Лихославльского района. И в Гуттах местные жители хоть и абсолютно обрусевшие, но некоторые фамилии с нерусскими корнями…

– Ну и как они? Пьют?

– Ох, как пьют! Раньше там был колхоз-миллионер, а теперь – ничего. Вот они и пьют, кто остался. Все, кто мог, в Тверь, в Москву, в Питер подались на заработки. Дома скупили дачники, из Москвы в основном, как мы с Ниной…

– Неужели в Тверской области были колхозы-миллионеры? С чего бы? Земля вроде неплодородная, область рискованного земледелия.

– Ну и что? Один тверской лён чего стоил! Да мало ли с чего! Животноводство, молоко, птица… А теперь на всю деревню три козы и одна корова.

– Володя, а помнишь, как у Рубцова: «Давно ли, гуляя, гармонь оглашала окрестность, / и сам председатель плясал, выбиваясь из сил. / И требовал выпить за доблесть в труде и за честность. / И лучшую жницу, как знамя, в руках проносил!..» Прости, я не могу эти стихи… без слёз…

– У тебя есть стихи Рубцова? У-у! Дай почитать!

– Я подарю тебе. На следующий день рождения.

– Так до него ещё год!

– Ладно, на День Победы.

Вот и Ярославский вокзал. Вслед за Володей я благополучно пролезаю под заградительными воротцами, а некоторые юноши их даже перепрыгивают! На Ленинградском вокзале в единственную работающую кассу длиннющая очередь. Нам стоять некогда – без пяти семь, Нина ждёт в вагоне. Володя выбивает мне в автомате билет, и мы снова бежим.

– А докуда ты мне билет взял? – допытываюсь я на бегу.

– Да не знаю я! За тридцать рублей, кажется… Он только десятки берёт, у меня больше не было…

– А билет до Твери сколько стоит?

– А кто ж его знает… Рублей полтораста.

– О господи!

– Да не пугайся ты! У контролёра купишь. Дешевле выйдет. Все так делают.

Последний вагон битком набит, как, впрочем, наверно, и все остальные, но Нина заняла нам места. Рядом с большой сумкой на колёсиках стоит кошачья переноска. Это Рыжик. Старый кот смотрит сонно, хмуро и никак не реагирует на мои заигрывания. А Нина маленькая, худенькая, седенькая, похожа не на хирурга, а на учительницу. Оказывается, Нина ушла на пенсию всего три года назад, в шестьдесят четыре, хоть её и умоляли остаться. Работать ведь некому. Но она была тверда:

– Сколько можно! Руки уже не те, да и голова плохо соображает. Я просто не имею права!

– Нина, а пенсии-то хватает?

– Что вы, Леночка! Какое там! Спасибо, братья помогают. Да вот этот дом, к счастью, успели купить десять лет назад. Квартиру я теперь сдаю на лето.

На каждой станции в вагон вваливаются люди. С сумками, рюкзаками, колясками, малыми детьми, бабушками, собаками, кошками… Около нас оказывается семья с переноской, из которой испуганно таращит глаза рыжий кот. Точно такой же, как наш Рыжик, только явно моложе. – Сколько вашему котику?

– Три года.

– А нашему – четырнадцать.

– Ого! Киса, киса, кис-кис-кис!

Рыжик утомлённо закрывает глаза. Молодой кот глядит растерянно. Его переноска болтается в руке отца семейства под самым вагонным потолком. Мы предлагаем поставить её на Рыжиков дом, который давно устроен на Нининой сумке-тележке.

– А выдержит?

– Конечно.

На следующей станции к трёхэтажному кошачьему чертогу прибивает собаку. Бедный пёс, оказавшийся нос к носу с двумя котами, жалобно скулит, то и дело вопросительно оглядываясь на хозяина.

– Ну, потерпи, потерпи, – успокаивает тот.

Все, кроме котов, смотрят сочувственно. Молодой кот пытается зашипеть, но вместо этого впадает в столбняк от неожиданного соседства, а на сонной и по-прежнему равнодушной морде Рыжика появляется выражение лёгкой брезгливости.

Наконец собака выходит и весело прыгает по платформе за хозяином. На следующей станции мы прощаемся с семьёй рыжего кота. В электричке народу всё меньше. В окна врывается тёплый ветер, желтеют-пушатся по обочинам одуванчики, трепещет молодая листва, и уже зацветают яблони, вишни… Люди возятся в огородах, у многих спины уже покраснели от солнца, мелькают разноцветные домики, сарайчики, хозблоки, иногда даже вагончики, выкрашенные, как правило, в голубой цвет. Первое мая. Все сажают картошку. Весна. Весёлая, стремительная, ветреная подмосковная весна.

А в городе Лихославле уже настоящее знойное пыльное лето. Подходит переполненный дребезжащий автобус. Нет, нам с Рыжиком и сумками туда не влезть. Володя ловит частника. Мы мчим среди волнистых, как море, полей и берёзовых островов.

– Вот они, наши Гутты, – говорит Нина.

Деревня лежит в низинке меж холмов. «Понятно, почему здесь “Мегафон” не берёт», – вспоминаю я ночные Володины переговоры. Машина останавливается у обыкновенного деревенского дома.

– Ну что, Нина, сердце-то ёкает? – весело спрашивает Володя.

– Ёкает, ёкает… Ой, забор повалило! Володя, надо поднять.

– Ладно, потом…

– Ну когда «потом»? Ты же завтра хочешь уехать!

– Да сделаю я… Потом.

Я тащу из машины переноску с Рыжиком.

– Нина, Рыжика уже можно выпускать?

– Нужно! Скорее! Ах, бедный Рыжик!

Рыжик стремглав бросается в кусты и начинает яростно скрести лапой землю. Натерпелся бедняга! Он ехал из Выхино почти восемь часов.

– Ниночка Петровна! С приездом! – раздаётся женский голос.

У калитки стоит пожилая дама.

– Ах, Ольга Сергеевна! А вы давно приехали? – И дамы начинают самозабвенно щебетать о клубнях тюльпанов и нарциссов, о корнях георгинов и пионов.

А отовсюду безо всяких трудов уже вовсю лезут разные мелкие цветочки – примулы, маргаритки, незабудки… Я брожу по участку, фотографирую цветы, кусты, озабоченного Рыжика, который всё никак не закончит свой туалет. Нина, выдав Ольге Сергеевне какие-то корни, принимается хлопотать по хозяйству. Дел много: на сегодня намечен банкет с шашлыком по случаю открытия сезона и бывшего позавчера дня рождения Володи. Но сначала надо вытащить из погреба зимовавшую там картошку, морковь и другие овощи. Процедура нелёгкая. Володя проваливается обеими ногами в яму, сверху на него валятся доски, мы вдвоём с Ниной с трудом передвигаем какие-то ящики… Крысы, как выяснилось, опять всё погрызли. Морковь мерзкая – мало того, что погрызена крысами, так ещё и опутана, как паутиной, проросшими белёсыми корнями. И наполовину гнилая – тьфу! И зачем столько мучений из-за этой гнили?

– Надо, – говорит Нина, – сделаю заготовки, борщевые заправки. Володе надо дать, Павлику, у Павлика большая семья, им много надо, знакомым, соседям в Москве… Пока жива – всё надо.

Картошка – тоже проросшая и полусгнившая, но картошку я уважаю, её действительно никогда не бывает много. Мы с Ниной долго перебираем морковь и картошку. В кухню нетерпеливо заглядывает Володя:

– Ну скоро вы там? Лена, пойдём, ты поможешь мне участок вскопать.

Я поднимаюсь.

– Володя, а забор? – напоминает Нина.

– Так тебе участок вскапывать или нет? Ты что, не будешь в этом году сажать? – мгновенно раздражается Володя. – Буду, буду, но всё-таки забор…

Володя рассерженно поворачивается и уходит. Я бреду за ним в огород.

– Вот смотри, я специально для Нины изобрёл, корни выкапывать, – Володя любовно оглядывает некое приспособление.

Лопата не лопата, цапка не цапка, что-то странное, об одном колёсике. Впрочем, я ничего не понимаю в сельском хозяйстве.

– Нина, правда, ею не пользуется, но она не понимает… Я тебя научу. Я буду копать, а ты иди за мной и вынимай оставшиеся корни. Смотри, вот так вонзаешь в землю, потом нажимаешь… нет, не так… потом немного прокатываешь и вытаскиваешь корень…

Я покорно повторяю.

– Не так! – сердится Володя. – Ты налегаешь на неё, как на лопату, всем туловищем, а надо напрягать только руки. Так же легче! Я специально изобрёл…

– Но мне так неудобно!

– Потому что ты не понимаешь, вот смотри…

– Да видела я уже! Слушай, какая тебе разница, что я напрягаю? Ты что, мой тренер по аэробике? Главное же – результат!

На ступеньках террасы стоит Нина и неодобрительно наблюдает за нашей деятельностью:

– Володя, оставь её! Лучше забор подними. А мы пойдём мусор выбрасывать. Надо же показать Лене деревню.

Мы идём по деревне с мешками картофельных и морковных очисток.

– Вот вечно он так, – жалуется Нина, – то, что нужно сделать, не допросишься, носится со своими изобретениями…

Нина здоровается с соседями и приглашает их на банкет. – А куда это вы с мусором?

– Клавдия приходила. Говорит, она организовала свалку за ручьём. Мы все будем туда выбрасывать, а осенью наймём бульдозер у её родственника, он недорого возьмёт…

– Ой, что вы Клавку слушаете! Какой там бульдозер – одни пьяные фантазии!

– Всё равно. Пусть. Я обещала.

С берегов ручейка и из самой воды приветливо глядят цветочки с плотными ярко-жёлтыми лепестками и такими же толстыми и сочными тёмно-зелёными листьями.

– Это купавка, – знакомит нас Нина.

Я фотографирую купавку, фотографирую купающихся в пыли воробьёв, двух кур, петуха, котёнка, играющего на солнышке с тенью от своего хвоста… А над нами в «густой, как мазь» и одновременно прозрачной синеве летят по ветру тонкие порывистые ветви берёз.

Нина останавливается у дома необыкновенной красоты. Всё в нём от крыши, наличников, занавесок в окнах и до последнего камешка в саду дышит таким изяществом, такой благородной простотой и гармонией и в то же время лёгкой и светлой грустью, что я замираю от восторга.

Из дома, задрав хвост, важно выходит наш Рыжик. Следом за ним, мягко ступая, идёт женщина в платье, напоминающем русский сарафан, с резными деревянными бусами на груди. Женщина немолода, но до чего же прекрасна! Как добрая волшебница из сказки.

– Это Татьяна, – представляет Нина.

– Какой у вас дом замечательный! – восхищаюсь я. – И забор, и сад… Прямо произведение искусства!

– Да какое там искусство… Разве что, когда зацветёт, будет поинтереснее, – говорит Татьяна. – Заходите!

– Таня – архитектор, а её муж – художник, – рассказывает Нина. – Они старожилы здешние, можно сказать, основатели нашей дачной колонии.

В светлой комнате под большой картиной с летящей берёзовой листвой – круглый стол, покрытый зелёной шёлковой скатертью. Вроде обычный стол и картина совсем простая – как распахнутое окно, но меня снова будто кто-то останавливает на бегу и мягко берёт за руку: в комнате стоит внимательная, чуткая тишина, всё объято покоем и нежной печалью. Чудесный, сказочный дом, в котором хочется остаться навсегда.

– Картины все мужа, – говорит Татьяна, – а я больше декоративно-прикладным баловством развлекаюсь…

– Я раньше на это баловство по несколько раз на дню бегала смотреть, – смеётся Нина. – Приду, а на этом столе обязательно лежит наш Рыжик.

Будто в подтверждение её слов, на стол впрыгивает Рыжик.

– Правильно, Рыжик! – одобряет Татьяна. – Прекрасно смотришься – рыжее на зелёном. У Рыжика здесь второй дом. Нина, когда уезжала, всегда его у нас оставляла.

Мы приглашаем Татьяну на банкет и возвращаемся.

– А Рыжик-то как взбодрился, – говорю я. – Даже взгляд совсем другой, посвежел, вроде даже загорел, нос стал красный…

– Да, ему здесь хорошо, – соглашается Нина. – Во всяком случае, лучше, чем в квартире сидеть. А вот что нос красный – плохо. Это аллергия. Каждый год так – нанюхается тут всего, и нос краснеет, и уши, и темя… Дня через два пройдёт.

– Надо же! У кошек тоже бывает аллергия?

– Ну а как же! У рыжих, по крайней мере, точно.

Дома мы застаём приготовления к шашлыку. Володя колет дрова, а муж Ольги Сергеевны, Саша, и другой сосед, Виктор, нанизывают мясо на шампуры. Слышу, как они вполголоса подсчитывают участников застолья:

– Нас двое, твоя Рита, Ольга, Володя, Нина, девочка Володи…

«Девочка Володи» – это, очевидно, я. Что ж, очень приятно. «А мне-то как приятно», – вспоминаю я наше знакомство полтора года назад.

– Лена, а где тот бальзам, что ты мне подарила? – раздаётся строгий Володин голос.

– У тебя остался, в Серебрянке.

– Почему же ты не взяла?

– Ты ведь не сказал, я не знала…

– У нас и так много вина, – говорит Нина. – Ты бы лучше забор поставил.

– Что, прямо сейчас, что ли? – взвивается Володя. – Потом…

Медленно, нехотя, как бы в раздумье закатывается за круглые холмы солнце. В полном согласии с ним удлиняются тени. Какой бесконечный сегодня день! Ну и весна у нас в России – солнце чуть ли не до одиннадцати и короткие, светлые соловьиные ночи!

Я помогаю Нине на застеклённой террасе накрывать длинный обеденный стол под оранжевым абажуром. Надо почистить копчёную рыбу.

– Это скумбрия? А как её чистят? Помните, у Чехова: Ванька Жуков начал чистить с хвоста, а хозяйка «взяла селёдку и ейной мордой» стала его «в харю тыкать». Это только селёдку чистят с головы, а всех остальных рыб с хвоста?

– Не знаю, – шепчет Нина, беспокойно оглядываясь. – Тише, Володя идёт, сейчас начнёт нас учить. Не надо её чистить, просто нарежь кусочками…

Из огорода вкусно тянет дымком, краснеют угольки в шашлычнице. Приходят гости: жена Виктора Рита, Ольга Сергеевна, Татьяна и ещё одна женщина – Наташа. Мы сидим под оранжевым абажуром. Рыжик вернулся с вечерней прогулки и обессиленно лежит в подушках. Володя требует, чтобы я сфотографировала Рыжика. Правда, как только пришла Рита, Володя забыл, как меня зовут, и у него получается так:

– Э-э-э! Рыжика! Сфотографируй!

– Да, Леночка, пожалуйста, – говорит Нина, укоризненно глядя на брата, – у нас совсем нет Рыжиковых фотографий.

Конечно, с удовольствием! И фотографии обязательно напечатаю и для вас, и для себя. Терпеть не могу смотреть фотографии на компьютере. Компьютер – это работа, а фотографии – отдых, мечта. Они должны быть в альбоме, как вот эти, Нинины, чёрно-белые, где юные студенты-медики с рюкзаками… А это что за мальчик? Господи, Володя! В пятом классе? Какой хорошенький!

– А что? Я и сейчас ничего, – кокетничает Володя. – Правда, Рита?

В эту Риту Володя влюблён. Когда она появилась, он весь преобразился и забыл не только моё имя, но и вообще всё на свете, только и слышно: «Ах, Рита, моя любимая женщина! Рита, давай потанцуем! Рита, дай я тебя поцелую!» Виктор приосанивается и солидно расправляет плечи. На меня, как он думает, отвергнутую «девочку Володи», посматривает с сочувствием. Себе лучше посочувствуй! Вот уведёт наш орёл у тебя жену из-под носа – будешь знать! Рита, правда, старше Володи лет на пять и толстенькая, кургузая, без шеи, не поймёшь, где у неё грудь, где талия… Но зато умная, обаятельная, кажется, она журналист. И вообще – с лица воды не пить, был бы человек хороший. И каких только чудес не бывает на белом свете!..

Володя танцует с Ритой, а остальные, смеясь, вспоминают грибные и ягодные истории.

– Ой, я такая жадная до ягод! – совсем как девочка, хохочет-заливается Нина. – А до грибов прямо завистливая! – Я тоже! – кричит Ольга Сергеевна. – Алёша как пройдёт мимо нас с корзиной, я выбегаю посмотреть, а Саша даже расстраивается, уходит…

– Да, мы завистливые до грибов, – подтверждает Саша. – Алексей удивительные места знал. Сколько мы его ни подбивали раскрыть, помнишь, Витя, и так, и сяк, и под водочку с этими же грибками – нет, ни в какую!

– Зато я ягод больше всех набираю, – смеётся Наташа. – Мы с Алёшей как-то договорились – я ему свою земляничную поляну покажу, а он мне – место, где белые… – А Андрей Васильич что?

– Ну, Андрей с полным пониманием… Ты, говорит, запомни хорошенько, потом мне покажешь. А я ничего не запомнила. Вроде и лес знакомый, знаете, там, за прудом, но Алёша как-то так водил… Великий конспиратор!

– Какая у вас завистливая деревня! – говорю я. – А кто это – Алёша?

– Это мой муж, – легко отвечает Татьяна. – Он умер два года назад.

Я затихаю в смущении, но этого, кажется, никто не заметил. Все продолжают хохотать и болтать про грибы и ягоды. «Так и надо! – вдруг понимаю я. – Будто он не умирал. Ведь этот Алёша и сейчас с ними, как живой. Только так и надо!»

– А помните, как Андрей пытался в нашем пруду рыбу ловить? – кричит кто-то.

– Андрей – это мой муж, – говорит Наташа, поймав мой, наверно, всё ещё испуганно-удивлённый взгляд. – Он жив, жив, в Тверь поехал, завтра вернётся. Приходите к нам, познакомитесь. Ниночка, у меня ваш гиацинт расцвёл. Помните, вы мне в прошлом году клубень дали? Леночка, а вы нашу собачку, Лушу, сфотографируете, ладно? Она у нас простая дворняжечка и старенькая, слепенькая, но такая красавица, такая умница, кажется, вот-вот заговорит…

На другой день я просыпаюсь оттого, что по моему лицу шарит солнечный луч. Убедившись, что я пробудилась, он перемещается на печку. Володя с Рыжиком спят на террасе, а Нина давно возится в огороде, забегая время от времени на кухню.

За завтраком Володя объявляет, что пойдёт звонить по мобильному «за бугор», закажет на вечер такси.

– Ну что? Часа на четыре? К пятичасовой электричке?

– Как скажешь. На четыре так на четыре.

Дома меня ждёт постылый компьютер и работа, работа, бесконечные переводы… «На два века труда предо мной…»

Володя удаляется, а Нина рассказывает, что в Гутты они попали благодаря Наташе и Андрею. Андрей – завотделением у них в клинике. Всю жизнь вместе проработали! Теперь Андрей Васильевич тоже рвётся на пенсию. «Кто будет работать – не знаю!» – говорит Нина с отчаяньем в голосе. А когда-то в Гуттах дачниками жили только Таня с Алёшей. Они открыли эту деревню, каждый год рисовать приезжали в эти места. Алёша и рассказал Андрею Васильевичу, когда у них в больнице лежал. А потом, уже после Нины, приехали Рита с Виктором, Саша с Ольгой…

Возвращается Володя и объявляет, что «за бугром» к нему сразу же дозвонился его «генеральный», и потому мы едем не в четыре, а немедленно, он уже вызвал такси. – Так мы же к Наташе зайти обещали, – ахает Нина, – Лушу фотографировать…

– Пойдём. Машина к их дому подъедет, они ведь как раз у околицы.

– А забор?!

– Дался тебе этот забор! Пусть лежит – разве плохо?

– А козы Николаевы заберутся? А корова? Потопчет всё…

– Коровы никакой нет.

– Как нет?! А Машка Зинаидина?

– Она её продаёт. Сама сказала. Я утром на пруд купаться ходил, а Зинаида Машку на луг гнала. «В последний раз, – говорит, – надоела эта зараза, завтра за ней приедут».

– Но этого нельзя допускать. Она же сопьётся, Зинаида…

– А то она с Машкой не сопьётся! В семь утра уже качалась, еле шла…

– Нет, Володя, человек должен о ком-то заботиться, нести ответственность за кого-то, кроме себя, иначе…

– А, ну конечно! Давай, доктор, лечи, воспитывай… «Скажет спасибо за это сердечное русский народ…»

Нина не отвечает и о чём-то сосредоточенно молчит.

– Забор? – не понимает Володя. – Да сделаю я… Лена, неси топор! Не там! На террасе!

Володя ставил забор ровно три минуты. А разговоров-то было! Ну, мужики! Точно как мой бывший муж. Месяцами умоляешь его вбить какой-нибудь дюбель: «потом, потом…», «отстань» и даже: «отвяжись, худая жизнь». И вдруг сделает за минуту. А то ещё выдумал после стажировки в Кембридже: с чем к нему ни сунешься – «Impossible!» «Impossible» – это «невозможно» по-английски. Сын пришёл в восторг и тоже чуть что: «Impossible, impossible!» Даже ввёл это слово в виде девиза в компьютер. Включаешь его, и на весь экран надпись огромными буквами «IMPOSSIBLE». А потом раздаётся мефистофелевский хохот. Я первое время пугалась. Ладно, чего ворошить, дело прошлое.

Мы в гостях у Наташи и Андрея. Андрей Васильевич – весёлый, лысый, длинноусый дядька. И какие же разные дома у дачников в «завистливой деревне» Гутты! Сказочный терем Татьяны, немного захламленный и, может быть, поэтому такой уютный оранжево-абажурный уголок брата и сестры, капитальное добротное жилище Виктора и Риты… А у Наташи и Андрея не дом даже – хатка с белёными стенами. И залитый солнцем двор – хуторок в степи.

Нина заводит с Наташей разговор о судьбе Машки и Зинаиды.

– Дочь-то к Зинаиде хоть иногда приезжает? – спрашивает Андрей.

– Какое там! Уже несколько лет её здесь никто не видел.

– Будем покупать молоко по пятьдесят рублей за литр! – решает Наташа. – А не согласится – по шестьдесят. Будем поднимать цену, пока не уговорим. Остальные тоже, думаю, поддержат.

– Ну, что ж, – говорит Андрей, – мы молока не пьём, дети раз в год заявляются, значит, попоим собачку, старушку нашу…

А старушка, золотая слепенькая Луша, знает, что говорят о ней. Счастливо поднимает лисью мордочку к солнцу, вертит пушистым хвостом, радуется, лижет мне руки и не даёт себя сфотографировать.

– Неужели она совсем ничего не видит? – удивляюсь я. – Быть не может!

– Не видит. Просто нюх хороший и слух. Луша, постой, не вертись! Лена тебя сфотографирует…

Да, Луша, конечно, не фотомодель. То ли дело Рыжик! Абсолютно равнодушный и потому весьма статичный и фотогеничный господин. Но Рыжик уже имеется у меня во всех видах: Рыжик на террасе в подушках, Рыжик на столе у Татьяны, Рыжик, справляющий нужду под смородиновым кустом, Рыжик, лакающий молоко в кухне на фоне диковинной коряги, Рыжик, расположившийся на другой коряге, как в кресле… Оказывается, коряги – одно из увлечений Володи.

– Дом в Серебрянке тоже полон коряг, не заметила? – улыбается Нина.

– Нет, не заметила, должно быть, оттого, что там всё завалено газетами…

У ворот сигналит машина. Мы несёмся среди начинающих зеленеть полей. Нас встречает по-летнему пыльный Лихославль. Я честно беру билет в кассе.

– Володя, а ведь в Лихославле Владимир Соколов родился, замечательный поэт, – вспоминаю я, когда электричка отъезжает от платформы и здание вокзала, выкрашенное в весёлый охряный цвет, начинает быстро бежать назад.

– Это что, современный? Не слышал.

– Да, современный, только он умер, к сожалению, лет десять назад. Да ты не мог не слышать – его стихи часто цитируют: «Я устал от двадцатого века, / От его окровавленных рек…»

– «…И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек…» – подхватывает Володя. – Так он лихославльский! Здорово! Дай почитать…

– Ну уж нет! Такие стихи в доме иметь надо, а не почитывать. И дарить не буду – я тебе уже Рубцова посулила. А Соколова ты сам можешь купить, я его книжку в ЦДЛ недавно видела.

– Это на Большой Никитской? Центральный дом литератора?

– Ага, там, кстати, и литературные вечера бывают интересные, можем как-нибудь вместе сходить, если хочешь… – Угу, – рассеянно кивает Володя, и я понимаю, что он уже думает не о стихах, а о работе – технические параметры, реклама, регламент…

В Твери мы пересаживаемся на поезд до Москвы. Здесь, как и в тверской электричке, народу немало, но, конечно, со вчерашним днём не сравнить. Второе мая – на работу? На деревянных скамьях – усталые, добрые, умиротворённые люди, загоревшие за два дня под майским солнцем.

– Ты что-то про поэта этого начала рассказывать, про Владимира Соколова? – вспоминает Володя.

– Да, я ведь сначала не с ним самим познакомилась, то есть я имею в виду, не лично, а со стихами… Прочитала в «Литературной газете» статью его жены, Марианны Роговской-Соколовой. Она чеховед, долгое время была директором музея Чехова на Садово-Кудринской. И такая удивительная женщина – преданная, любящая жена и в то же время умнейший человек, занятый любимым делом! Вот это, по-моему, и есть настоящая чеховская героиня! А красивая какая!.. И даже причёска из того времени…

– Тогда уж не героиня, а идеал чеховской женщины?

– Ну, может быть… – не сразу соглашаюсь я. – Это ведь нелепый предрассудок, будто Чехов женщин не любил и презирал! У него же есть удивительные женские образы, вполне реальные, Марья Константиновна, например, в той же «Дуэли», потом Юлия Сергеевна в повести «Три года», я уж про Душечку не говорю…

– Ну и напиши об этом. А что? Статью в ту же «Литературку» или в какой-нибудь чеховский сборник.

– Зачем? Я ведь не чеховед, статьи и литературные споры – не моё это дело… А вот бы написать роман, от лица нашего современника, я давно об этом думаю. Обычный человек, не литератор, а, допустим, инженер, как ты, но постоянно размышляет о Чехове, сверяет, строит по нему свою жизнь…

Я умолкаю, потому что Володя спит, прислонив седую голову к толстому оконному стеклу. А за окном проносятся красные стволы сосен – вехи на пути, первые числа, праздничные даты календаря. Точно возвращающиеся на родину птичьи стаи, летят вместе с лёгкими облаками сквозные, порывистые берёзы. Моё Подмосковье! И как в юности, беспричинная радость теснит мне сердце, и благодарно рвётся из груди, и полощет на ветру первомайским флагом. И хочется кричать, и петь, и смеяться, и плакать от безудержного, бьющего через край весеннего счастья.