Текст книги "Рассмешить бога"

Автор книги: Елена Кашева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

Сегодня Дежуля – моя "скорая помощь". Я ни с кем больше не могу поговорить о своих проблемах. Носить их в себе я тоже не могу – того и гляди взорвусь от эмоций, переполняющих меня. Дежуля легкомысленна и не воспринимает мои проблемы всерьез. Сейчас это меня это спасает. Я заражаюсь дежулиными смешочками, и во мне снова просыпается вкус к жизни. И вот мы сидим на нашей кухоньке, на хозяйских табуретках, перед нами огромные бокалы черного кофе, на столе пачка сигарет – одна на двоих. На повестке дня – моя супружеская,жизнь.

– Он сказал, что любит кого-то, но не помнит кого.

– Это тебя расстраивает?

– Безусловно.

– Расскажи ему о Наташе и будь что будет, – предлагает Дежуля.

– Умно! И я оказываюсь на улице с алиментами, без жилья, без работы.

– А как ты представляла свою жизнь после развода? – изумляется Дежуля.

– А я ее не представляла. Дальше слова «развод» я ничего не видела.

Дежуля затягивается сигареткой. На лице усмешка:

– Ничего, Светка, брак – не единственная форма существования женщины. Зачем тебе муж, когда вокруг так много разных мужчин?!

– Мужчины – это явление временное, – говорю я, – до первых глубоких морщин и целлюлита. А муж – это старость на двоих.

– Какая же ты старомодная! – веселится Дежуля.

– Я думаю, твоя современность тоже пройдет. Не сейчас, годам к тридцати пяти. Выйдешь замуж за старого обеспеченного перечника. Потом заведешь себе молодого любовника и будешь жить как прежде, только со штампом в паспорте.

– Типа ясновидящая? – Дежуля не обижается на меня. – Твоя проблема, Светка, в том, что ты смотришь на мужа, как на что-то сакральное. Даже изменить ему не можешь, хоть и не любишь. А муж – это всего лишь муж. Сегодня он есть, завтра – нет. К чему все усложнять?

– Дежуля, если честно, неужели тебе ни разу не хотелось быть всегда с одним мужчиной: жить с ним, спать с ним и любить его же?

– Хотелось. В ранней юности, – Дежуля щурится от сигаретного дыма. – Первый брак меня от этого желания исцелил.

– Что так?

– Сразу видно, что Стаську ты никогда не любила. И вообще никого не любила, – жестко улыбается Дежуля. – Иначе бы не спрашивала. Тебе никогда не приходило в голову, что любить – очень больно? Ты к нему, единственному, со всей душой, наизнанку, нараспашку, а он – снисходительно. Может позволить себе переступить через твои чувства. Не потому что эгоист или подлец, а просто потому, что – мужчина, иначе устроен. Живет иными ценностями. Тебе обидно, больно, слезы в три ручья… И выход тут один – наплевать на него и на все его прибамбасы. Или мучаться всю оставшуюся жизнь. Лично я на мазохистку не похожа. А ты лучше молчи, молчи, возразить тебе нечего. Вот Стас к тебе так, со всей душой. А тебе – не надо. Может, конкретно этого Стаса не надо, а может вообще – никого. Зато не больно. Зато – не ранит. Я тебя понимала. А теперь извини…

Дежуля вдруг смущается своей страстности, отворачивается от меня, якобы вытряхнуть пепельницу в мусорное ведро. Я от Дежули такой откровенности не ожидала и тоже смущена.

Дежуля – генеральская дочка со всеми вытекающими отсюда жизненными принципами, моралью, уровнем достатка и прочими последствиями. Не знаю, сделал ли ее папа карьеру благодаря своим личным качествам или умению выгодно подать себя на серебряном блюде, но доченька живет исключительно папиными достижениями. В институт – по блату, на работу – в министерство иностранных дел, к «своему» человеку. Объездила уже пол-мира, переспала со всеми начальниками на своей работе. Мне кажется, нутро ее зачерствело и превратилось в панцирь, но нет – оказывается, не все еще отгорело…

– Ну, что же ты решила? – откашлявшись, спрашивает приятельница.

– Пусть все идет, как идет, – решаю я.

– Ты совершаешь ошибку, – качает головой Дежуля. – Слабых надо бросать.

– Скажи еще съедать! – хмыкаю я. – Но мы же не в волчьей стае! Пусть я провинциалка, пусть дура, но мужа пока не брошу.

Дежуля корчит гримаску в неудержимом приступе веселья:

– Что ж, успехов тебе, мать Тереза!

***

Стас другой: безжизненный и равнодушный. Он похож на марионетку, которую кукловод вдруг перестал дергать за нитки, и ей ничего не остается делать, как лежать в углу и пылиться.

Я не тормошила Стаса. Но его бездействие меня раздражало. От того, что он лежит на диване и пялится в потолок, ничего не изменится. Надо что-то делать. Двигаться. Жить. Но не валяться целыми днями в кровати!

В отличие от Стаса я не только ходила в этот чертов магазин на работу, но и выполняла обязанности сиделки при Стасе: дважды в день делала ему уколы (для сосудов головного мозга, витамины, общеукрепляющий), готовила диетическую еду и следила за правильным приемом таблеток. Но чем больше я суетилась, тем слабее становился Стас. Он окончательно переложил всю ответственность на меня и предавался упоительной жалости к себе. Такого Стаса я еще не знала.

Как-то вечером я не выдержала. Подошла к мужу, мирно дремлющему на диване, и рывком свалила его на пол:

– Вставай и иди в магазин, лентяй!

– Я плохо себя чувствую, – обиженно сказал Стас, протирая глаза.

– Я тоже. Что, будем сидеть голодными?

– Как хочешь, – равнодушно отозвался муж.

Я рассвирепела:

– Я хочу, чтобы ты отлепился от кровати и начал что-то делать. Хоть что-нибудь! Иначе ты сойдешь с ума!

– Прекрасный вариант, – сказал Стас. – Сумасшедшие – счастливые люди. Они свободны от себя.

Я не нашлась что ответить. Хлопнула дверью и пошла курить на кухню.

Стас показался через пару минут. Сел на табуретку в углу напротив, повертел в руках пустой бокал, решая, наливать ли чая, и сказал наконец:

– Я запутался.

– В чем?

– В ком, – поправил меня Стас. – В себе. Как будто полчаса подряд катался на «Сюрпризе». Знаешь такой аттракцион? Выходишь и шатаешься, никак не можешь освоиться в пространстве. Вот и я – никак не могу понять, где я, кто я, с кем я, какой я? Голова кругом. Больно. Трудно.

– Мне кажется, ты слишком много внимания уделяешь своей персоне. Думай не о себе, а обо всей семье в комплексе. Тогда найдешься.

– Вот и мама звонит каждый день и говорит, чтобы я поменьше думал о себе, побольше о других

– Вот как! А я и не знала, что мама так о тебе заботится…

– Заботится! – фыркнул Стас. – Давит… Почему-то родители считают, что знают, что нам делать, лучше нас самих. Я сказал, чтобы отклеилась. Мне никто не нужен. Я хочу разобраться в себе.

– Это не мешает тебе помогать мне по дому, как у нас было раньше, – я вернулась к больной теме.

– Раньше! – разозлился Стас, – А как оно было, раньше? Я – не помню. А то, что ты рассказываешь, может быть враньем! С какой стати я должен тебе верить?

– Класс! – обалдела я. – Значит, как уколы колоть и таблетки пить, так это к жене полное доверие, а в остальном…

– Отстань от меня! – заорал Стас.

– Не кричи, – жестко сказала я, чувствуя, что терпение мое на пределе. – Сопли тебе утирать не буду. Я в сиделки не нанималась. Если ты относишься ко мне как к жене – будь добр выполнять свои домашние обязанности. Если как к сиделке – катись к маме.

Стас никуда, конечно, не покатился. Но поступок, который он совершил на следующий день, был, на мой взгляд, продиктован скорее все той же жаждой жалости к себе, чем отчаянием.

Я вернулась с работы поздно, – по дороге таращилась на все витрины. Не хотелось возвращаться в тихую, навевающую этой тишиной и сумерками смутные ассоциации с могилой, квартиру.

Стас уже спал на диване в обычной позе, – голова запрокинута, одеяло – до нижнего века.

Я пошла на кухню ставить чайник. Выплеснула в мусорное ведро остатки заварки и вдруг заметила в ведре блестящую упаковку из-под снотворного, которое каждый вечер давала Стасу. Сполоснула заварный чайник и почему-то вспомнила, что вчера вечером в пластинке оставалось еще пять таблеток. На всякий случай открыла коробку. Точно! Вот моя пластинка с пятью таблетками. А второй пластинки нет. Она – пустая – почему-то валяется в мусорном ведре… И в секунду ослабели ноги.

Дальше – как на ускоренной промотке видеокассеты: мой звонок в «неотложку», врачи, носилки, сирена и мигалка, больничный коридор, суета. Потом выходит медсестра и говорит мне, скрючившейся в жестком больничном кресле, какие-то слова, а я, оглохшая от переживаний, никак не могу разобрать, что же она говорит. И перед глазами – во весь экран – ее крупный, густо накрашенный рот: «Жив…» Не слышу, – читаю по губам. Жив! Жив!!!

Я зацокала зубами, она побежала за валерьянкой.

В палату мне разрешили войти уже утром. Я села на стульчик возле постели Стаса, положила голову на жесткий матрац подле его руки и тут же провалилась в сон.

Проснулась так же внезапно, как и уснула. Стас не спал. Смотрел на меня крупными блестящими от напряжения глазами. Ждал. Ждал моих слов, реакции.

– Дурак! – в сердцах сказала я. – Зря тебя с насыпи подобрали.

Губы его дрогнули, скривились. Часто-часто захлопали ресницы. И слезы брызнули фонтанчиком, как в детских мультяшках:

– Мне было одиноко… Очень одиноко…

Я встала, подошла к окну.

Там – золото сентябрьской листвы. Здесь – плачущий мальчик.

Я никогда раньше не думала о смерти. Никогда не соприкасалась к ней. И мысли о самоубийстве никогда не приходили мне в голову, может, потому, что не было соответствующей ситуации, может, потому, смерть для меня – это холод, сырость и темнота, а я люблю тепло, свет и комфорт.

И Стас, которого я знала, никогда бы не смог поднять на себя руку. Но вот – поднял, и только чудом остался жив. Теперь сопит носом за моей спиной, прикрыв лицо руками, стесняясь слез.

– Что ты ждешь от меня? – спрашиваю я через плечо. – Жалости?

– Почему бы и нет? – глухо, через ладони, откликается Стас. – Или жалость унижает человека?

– Нет. Жалость расхолаживает человека. Тебя – особенно. Расслабляет. Оправдывает дурацкие поступки. Жалеть – глупо. Если можешь, помоги, нет – отойди в сторону.

– Жестокая точка зрения.

– Здравая.

– Интересно, ты со всеми так или только со мной?

– Обычно со всеми.

– А дочку, дочку нашу ты жалеешь?

– Надо же, – фыркаю я, – про дочку вспомнил! Когда таблетки жрал, как истеричная баба, не вспомнил ни о ней, ни о матери, про себя просто молчу. Очнулся, и сразу о дочке залепетал! Пристыдить пытаешься?

Забарабанила пальцами по столу. Задумалась. Потом продолжила:

– Знаешь, когда она себе нос разбивает или коленки, я ее всегда утешаю, целую, все слова говорю. Но внутри – нет, не жалею. Потому что это полезно – разбивать коленки или нос, в следующий раз будет думать, прежде чем носиться как угорелая.

– Говорят, что жалеть – это синоним слова «любить».

– Что ты, Стас! Жалеть – это жалеть, а любить – это любить.

– Я твоей любви не чувствовал. Нисколько.

– А разве я говорила тебе, что люблю? Я сказала, что ты всегда любил только меня, и это чистая правда.

– А ты меня любила?

Я отхожу от окна, сажусь на стул, беру ладонь мужа, крепко стискиваю ее:

– После твоего незабываемого падения на насыпь, Стас, не только твоя жизнь перевернулась. Моя тоже взлетела вверх тормашками, и крыша набекрень съехала. Ты не помнишь себя прошлого, а я не знаю тебя нынешнего. Кто ты? На что способен? Вот руку на себя поднял, а ведь только-только смерти избежал. Я думала, ты хочешь жить, а оказывается нет.

– Я не нужен себе такой. Потому что никому не нужен.

– Ты говоришь глупости. Хочешь, чтобы я убеждала тебя в обратном, что ты нужен всему белому свету. Просишь жалости. А я не подаю по пятницам. Мне кажется, нужно уметь быть нужным в первую очередь самому себе. Вот и учись. Мне тоже трудно и плохо, но я готова бороться за свою семью, за свой брак, а ты – дезертировал. Предал меня. И еще моей же жалости просишь.

Устало махнула рукой:

– Знаешь, Стас, реши сам: если ты хочешь просто лежать на диване и жалеть себя, катись обратно к маме. Если ты хочешь вернуться к нормальной жизни и остаться со мной, возьми себя в руки, как подобает настоящему мужику. Все так просто!

Стас долго молчит. Потом говорит тихо, едва разжимая губы:

– Я на твоей стороне…

***

Следствие топчется на месте. Мотив преступления понятен – деньги. Вопрос: случайность или наводка? Квасков склоняется к версии «наводка». А навести мог только кто-то из наших немногочисленных знакомых. Я пристально смотрю на Глебаню, пытаюсь найти в его поведении что-то, что подтвердило бы мои подозрения – это Глеб. И вскоре я нахожу косвенные доказательства своей правоты.

В магазине работает продавщицей Ниночка, с которой мы как-то совершенно неожиданно друг для друга оказались в приятельских отношениях. В обеденный перерыв вместе пьем кофе и сплетничаем, после работы заходим в продуктовый магазин напротив. Как-то Ниночка спросила меня о самочувствии Стаса.

– Без изменения, – ответила я.

– Странно все это, – сказала Ниночка.

– Что «это»?

– Да вот это, – Ниночка разводит руками, показывая на магазин. – Теперь Глеб легко ототрет вас от дел и получит свой бизнес на блюдечке с голубой каемочкой.

– Ты о чем? – настораживаюсь я.

– А разве Стас тебе не рассказывал? Они ведь поссорились с Глебом из-за бизнеса. Глеб хотел увеличить свою долю, Стас отказывался. Прошло несколько недель и – на тебе!

– Это глупо~ Кто же режет курицу, несущую золотые яйца? Мой Стас – это больше половины бизнеса! Он – спец! Кто без него Глеб? Ноль! Дырка от бублика!

– Что ж, твой Стас – единственный во всей Москве? – грустно говорит Ниночка. – На его место у Глеба давно уже есть свой человек. А от Стаса одни проблемы в последнее время.

– Это какие же?

– То, что он в старье разбирается, никто не спорит. А вот деньги он делать совсем не умеет. Берет товар, почти не торгуясь. Называет реальную цену. А мог бы сбивать. Чем дешевле товар, тем больше навар.

– И за это его убить надо?

– Надо было соглашаться на условия Глеба! – Ниночка отчаянно защищает своего начальника.

– Ты соображаешь, что говоришь, а?– я резко сбавляю тон. Перехожу почти на шепот. – Ты только что сказала мне, что Глеб хотел убить Стаса!

– Я этого не говорила, – Ниночка тоже переходит на шепот. – Я только сказала, что Стас путается у нас под ногами. Ему не нужно заниматься бизнесом. Ему нужно сидеть где-нибудь в музее и пыль вытирать с экспонатов.

– Ниночка, ты сама до этого додумалась или Глеб подсказал?

Девочка готова расплакаться:

– Знала бы, что ты так все перевернешь, ничего бы тебе не сказала!

– Это было бы неправильно, – вкрадчиво говорю я. – Промолчала, – стала бы соучастницей преступления.

– Не пугай меня! – слезы все же выступают на ее глазах.

– Ты должна все это рассказать милиции…

– Ничего я не должна.

– Должна.

– Не должна! Не должна! – Ниночка заливается слезами и пулей вылетает из салона.

Секрет ее слез прост. Ниночка влюблена в Глеба. Но у Глеба есть официальная подружка, она регулярно заходит в магазин перед закрытием, и они запираются в кабинете. Ниночка молча страдает. Подружка – длинноногая, блондинистая, в откровенных дорогих платьях. Женщина-вамп. Рядом с ней Ниночка бесцветна и прозрачна. Поэтому она не сражается за Глеба. Себя оценивает так: «Неконкурентноспособна». Бедняжка, смотрит на себя как на товар из этого же салона! Ей не приходит в голову, что если бы ее мечты сбылись, и Глеб был бы с ней, ничего, кроме горечи и разочарования, он бы ей не дал. И ничего бы вообще не дал. Слово «дать» Глеб не выучил.

Но меня удивил не Глеб. Меня удивила Ниночка. Вот тебе и девочка-одуванчик! Глеб задумал убийство, она, – в своей любви, – оправдала его. Стас для них – не человек, а стеклянный шарик. Бац! – нет его, и не жалко. Никто не будет плакать.

Никто, кроме матери и… меня!

***

Вернулась от Дежули поздно вечером: ходили в кино на новую мелодраму. Звали Стаса, но он сослался на неотложные дела.

Выяснилось, что это было на самом деле.

Стас сидел на кухне перед бутылкой водки. Причем бутылка была пуста почти на две трети. Закуски на столе не наблюдалась. Глазенки у моего благоверного были собраны в кучу. Пепельница полна окурков. Увидел меня, – попытался улыбнуться и одновременно подняться с табуретки. Вышло скверно.

– Ну, и что это значит? – полюбопытствовала я.

Стас пьяно пожал плечами.

– Идем-ка баиньки, – предложила я.

– Тс-с-с! – приложил он палец к губам. – Я скоро.

Вышел минут через пятнадцать, держась за стеночку. Рухнул на постеленное на полу ложе. Мирно захрапел минут через пять. Я спряталась под подушку.

Дознание проводила утром, держа перед носом Стаса стакан с «Алказельцером».

– Ну-с, что это вчера был за эксперимент?

– Сначала лекарство – потом подробности, – робко сказал Стас.

– Ты еще со мной торгуешься? – возмутилась я. – Сейчас сама выпью. Вместо валерьянки.

– Ты всегда была такая вредная или только после моего полета на насыпь?

– Всегда.

– Боже, с кем я жил! – Стас воздевает руки к небесам.

– Смотри, я пью…

– Нет-нет…, – пугается Стас и тут же раскалывается: – Я проверял себя. Это очень страшно, когда не знаешь, на что ты способен.

– Не поняла, – сказала я. Но стакан с «алказельцером» отдала.

Стас выпил жадно, крупными глотками.

– Видишь ли, Светланка, я все думал, сколько, к примеру, водки мне нужно, чтобы напиться «мордой в салат». Не помню! Могу ли я ударить женщину? Не помню. Если мне дадут по морде, я испугаюсь или буду драться? Не помню!!! А за сколько я могу продаться? Или я совсем не продажный? Это ужасно: в тридцать лет заниматься собственным первооткрывательством!

– Хорошенький метод ты выбрал, – хмыкнула я.

Стас собрал лицо в серьезное выражение:

– Светланка, я очень изменился?

– Очень.

– Я стал хуже или лучше?

– Ты просто стан другим, – улыбнулась я и погладила Стаса по колючей голове. – И я стала другой. Наверное, мы взрослеем.

– Не поздно ли? Мне уже тридцать…

– Лучше поздно, чем нпкогда.

Он обвился кольцом вокруг моих ног. И я отвернулась, чтобы муж не увидел вдруг набежавшие на глаза слезы…

***

Несколько дней я убила на поиски бисера нужных цветов и размеров. Облазила пол-Москвы. Изрядно потратилась. Вечерами, чтобы не откладывать дело в долгий ящик, восстанавливала картинку на миллиметровке: сидела с грудой фломастеров, раскрашиваю клеточки в подходящие цвета. Перепортила груду бумаги.

Отпорола у сумочки старую подкладку и бархатную кайму. Трясушимися руками взялась, наконец, за иголку с ниткой, и, чувствуя, как от волнения дрожит сердце, почему-то сказала:

– Господи, благослови!

Бисерная картинка как кроссворд. Я люблю головоломки. Это единственное, что вводит меня в азарт.

Я кропотливо, как Золушка, выуживаю тонкой иголкой нужные бисерины. Прицениваюсь: совпадут ли с оригиналом?

Стас варит кофе. По квартире разносится цельный густой аромат. К кофе будут крошечные пирожные: Стас притащил их целый пакет, знает уже, что я сластена. За эти несколько дней мы сделали еще шаг вперед: мы нашли вполне приятельский стиль общения. Дружелюбие основной тон наших отношений. А приятелю всегда хочется сделать что-то приятное.

Стас с любопытством ожидает результата моей работы. Говорит, что сегодня вышивкой бисером занимаются мало, что работы, которые он видел на выставках, конечно, отличаются высоким мастерством, но стоят бешеных денег. Он подбадривает меня, и я признательна ему за эту поддержку.

– Знаешь, Света, кто к нам сегодня заходил в магазин? – доносится с кухни голос Стаса. – Дежуля!

– Что, соскучилась по Глебу? – откликаюсь я. Обычно Дежуля в наш магазин не ходит.

– Глеба сегодня не было, у него дела в центре. Так что пришлось мне вести Дежулю в кафе

– Наш семейный бюджет на Дежулю не рассчитан, – фыркаю я. – Ест мало, но только самое дорогое из меню.

– Точно! – смеется Стас. – Зато после кафе прокатила меня на своей «ауди». Супер!

И тут только что-то неприятно колет мне сердце. Предчувствие? Смутные предположения? Я отмахиваюсь от них, – у меня еще полно работы.

Кофе мы пьем сидя на полу перед телевизором.

Я украдкой разглядываю профиль Стаса. Замечаю, какие длинные и красивые ресницы у моего мужа. Матово блестит кожа в свете телевизионного экрана. У Стаса отросли волосы. Трогаю чуть вющиеся уже волосы пальцами, и мурашки бегут по коже. Наверное, у меня глупое лицо, потому что Стас спрашивает тихо:

– Ты чего?

– Ничего.

Потом мы ложимся спать: я – на диван. Стас – на пол. По карнизу снова стучит нудный дождь. Листья облетели, деревья голые и холодные. Свет фонаря чертит на полу бледные квадраты.

– Света, расскажи мне о нас, – просит Стас.

Так Катюшка просит рассказать сказку на ночь.

Это стало нашей традицией: я рассказываю Стасу сценки из прошлой жизни, как он ухаживал за мной, как сделал предложение, как мы поженились. Я бережно перебираю в памяти воспоминания о наших поездках за город на пикник, где мы со Стасом, облопавшиеся шашлыков, валяемся на земле, и над нами плывут безмятежные облака.

Были еще прыжки с «тарзанки» в воду. Там, в воде, Стас находил мое тело, озорства ради трогал потаенные места, и я шлепала его по рукам, боясь, что друзья увидят наши шалости.

Был совместный грипп. Мы температурили, мир плавал в тумане, кашель рвал легкие. Мы, как потерпевшие кораблекрушение, поддерживали друг друга стаканом чая и горчичниками. Сейчас мне кажется это символичным. Судьба давала нам знаки: вы умрете друг без друга.

Если к Стасу вернется память, это будет несвоевременно. Только не сейчас! Нам надо обрасти новым прошлым, общим, – где две половинки срастаются в целое.

В моих избранных воспоминаниях нет проблем и ссор. И все же я искренна в своих рассказах. Я вижу прошлое в ином свете. Я что-то пропустила в прошлой жизни, не оценила, не разобралась. Как сказала мама? «Что имеем, то не ценим…»

«Помнишь» Стасу – это вместо слов «однажды» или «жили-были». Ключ к прошлому, отбитому ударом о насыпь. Этот ключ я цепко держу в своих руках. Он – власть. И от власти у меня кружится голова: я держу в руках не просто Стаса – судьбу, такую коварную и злую. Я держу за жабры те самые обстоятельства, в которые меня втолкнули насильно, как актера в декорации: хочешь, – не хочешь, надо играть свою роль. Уж я сыграю!

Я любуюсь телам Стаса: тонким, жилистым, сильным. Он может поднять меня за локти под потолок. Может долго-долго нести на руках, как нес из загса до нашей студенческой общаги несколько кварталов.

Я вижу изломы его тела. Я могу положить руку на его грудь и почувствовать, как бьется сердце.

Я не смогу пережить его смерть. Лучше уйти первой. Но, говорят, что тот, кто остается, сильнее страдает. Господи, ты меня слышишь? Я согласна взять тяжесть одинокой старости на себя. Я согласна пройти эту муку, но только спустя много-много лет, когда мы будем дряхлыми, и жизнь будет нам в тягость. Тогда моя совесть будет чиста перед мужем и перед тобой. Я скажу: сделала все, что в моих силах.

Слезы катятся по лицу. Я отворачиваюсь к стене.

– Эй, девочка моя, ты что? – Стас трогает меня за плечо. Мне страшно, – я уже рыдаю взахлеб. Слишком много мне пришлось пережить за последние полтора месяца.

Стас перебирается ко мне на диван и крепко-крепко обнимает горячими сильными руками. Ждет, когда я выплачусь и успокоюсь. Мелко-мелко целует мои волосы. Я затихаю от долгожданной нежности. Засыпаю, как когда-то, положив голову на его плечо, и на грани яви и сна ловлю тихую мысль: «Господи, как хорошо!»

***

– Козел! – Стас яростно хлопает дверью, вернувшись с работы.

– Кто козел? – любопытствую я.

– Глебаня.

– Вот те раз! – искренне изумляюсь я. – Что-то случилось?

– Откуда этот урод свалился на мою голову?

– Да он же твой закадычный приятель еще со школьной скамьи! Что, не поделили что-то?

– Хапуга! За нос меня водит.

Садимся ужинать. Стас негодует:

– Сунулся в финансовые документы втихаря от него. Смотрю, – деньги прикарманивает. Приличная сумма набегает. Что делать – не знаю. В лицо все высказать? Ментами пригрозить?

– Поговорить. Просто поговорить, нормальным тоном.

– Да ни хрена он не поймет! Он зарывается. Морда наглая. Кажется, что он скоро будет смеяться надо мной не за спиной, а в лицо.

Стас швыряет вилку, подходит к окну, закуривает. Я внимательно смотрю на него, Это что-то совсем уж новенькое.

– Ну что ты так смотришь? – раздражается муж.

– Я тебя таким не помню.

– Заладила «помню – не помню», «помнишь – не помнишь»!– взрывается Стас. – Ничегошеньки я не помню! Только твои рассказы о нас. А сами картинки – не помню! Запахи не помню, лица, звуки – ничего нет! Как магнитофонная лента – затерли, только треск стоит.

Я подхожу к Стасу и бережно обнимаю его.

Он утыкается мне лицом в ключицу, сильно стискивает плечи.

Молчим.

Остываем.

– Света, у тебя остались духи, которыми ты пользовалась, когда я за тобой ухаживал? – вдруг спрашивает Стас.

– Нет.

– А какие они были, помнишь?

– Конечно.

– А музыка? Свет, какая была музыка, когда мы с тобой первый раз занимались любовью?

– Не до музыки нам было. Перепились, упали в кровать.

Стас поднимает лицо:

– Какая страсть!

– Не надо, Стас…

– Слушаю тебя порой и думаю: как же ты со мной жила все это время? Маменькин сынок, тридцать лет, а своего ума не нажил, все чужим пользовался…

– Глупенький, – я тихо глажу его голову. – Мне было с тобой хорошо. Ты – ласковый, нежный, терпеливый… Ты даже не представляешь, какой ты терпеливый. Я за тобой, как за каменной стеной. Ты – самый лучший… Я так тебе завидую! У тебя есть дело, любимое дело, призвание. И ничем это призвание из тебя невозможно выбить. А у меня никакого якоря в жизни… Мой якорь – семья.

Вижу, как подозрительно влажно блестят его глаза:

– Светка, ближе тебя у меня никого нет…

– У меня тоже…

И это чистая правда.

***

…Мне уютно. Мой подбородок точно ложится в ямку над ключицей Стаса. Мы смотрим в темноту.

– Мне хорошо, – тихо шепчу я.

Он целует меня в пробор.

– Света, привези дочку, – просит Стас. – Я скучаю по ней.

– Правда?

– Она маленькая и беспомощная.

– Ну что ты! Она большая и сильная. Может запросто вырвать клок волос из твоей шевелюры,

– Я помню чувство тревоги за дочь. Причины тревоги не помню. А само чувство давит.

Настроение мое гаснет.

– А что еще ты помнишь? – осторожно спрашиваю я.

– Помню, что когда она родилась, я был счастлив.

– Да, ты был очень счастлив, – подтверждаю я. – Два часа торчал под окнами роддома. Нос у тебя на ветру стал красный-красный. Сам похмельный, с бутылкой пива. Я тебе дочку в окошко показала, и ты заплакал.

Стас целует меня в ухо. Сейчас я не хочу, чтобы к нему вернулась память. Но я хочу, чтобы он вспомнил свою любовь ко мне. Любовь – и только лишь,

– А про поезд помнишь что-нибудь? – осторожно спрашиваю я.

– Нет. Знаешь, во сне выплывают какие-то обрывки. Вскакиваю… Нет, не помню.

– Как ты думаешь, это была случайность или наводка?

Стас ерзает в постели. Наконец сознается:

– Я боюсь об этом думать. Если наводка – значит, убийца рядом.

– У меня из головы Глеб не выходит. Мне кажется, что это его проделки.

– Нельзя торопиться с выводами.

Я тихо целую его плечо.

– Стас, будь осторожен. Не ходи темными улицами. Вдруг Глеб наймет какого-нибудь наркомана?

– Не болтай глупостей. Мы столько лет общаемся с Глебом. Он не может желать мне смерти…

– Почему? Он такой беспринципный и наглый…

– Он вор, но не убийца…

– Я бы не была в этом так уверена…

– Спи, – Стас снова тычется губами мне в маковку.

Вот мы и вместе. Как раньше. Как будто ничего не изменилось. Но изменилось все.

Я – другая. Стас – другой. Однако, те же декорации и люди вокруг нас. Странно.

Стас гладит меня по голове. Мне кажется, он любит меня. Только меня. Его любовь – бесконечная, всепрощающая, трепетная.

Но сегодня мне хочется любить самой. До отчаяния, до боли, до жертв. Самой.

***

На улице первый снег. Сквозь него просвечивает темный асфальт. У Стаса сквозь новые воспоминания выплывают пугающие меня обрывки прошлого. Он разговаривает во сне. Иногда я слышу отчетливо: «Наташа…».

Первый раз я вскочила как ужаленная. Но утром Стас не обмолвился ни словом. Если он что-то и вспомнил, то ничем не выдал себя. А я сгорала от желания раскроить его черепушку, чтобы заглянуть внутрь: ну, о чем ты думаешь?

Потом я поняла, что сны, где он зовет Наташу, тают бесследно по утру. Иногда вскакивает среди ночи и мечется по комнате, сжимая руками раскалывающуюся от боли голову. Что-то выплывает, но он никак не может ухватиться за эти обрывки.

Звонит мама:

– Что у вас нового?

– По-прежнему.

– Он вспомнил Наташу?

– Нет.

– Расскажи ему о ней.

– Нет.

– Расскажи. На обмане счастья не построишь.

– Не сейчас, позже. Мне надо укрепить свои позиции.

– Ничего ты не укрепишь, – горько говорит мама. – Этот мужчина – не твой мужчина, неужели ты до сих пор этого не поняла? Отпусти его.

– Что значит «не мой»?

– Значит, не для тебя, Твоя судьба еще впереди, поверь.

Я раздраженно бросаю трубку. Нелепость!

Время играет мне на руку. Мы выстраиваем наши отношения, как домик из деревянных кубиков. Но я все равно не могу сказать, что счастлива. Счастье – это чистая совесть и безмятежность. Но совесть моя нечиста, и покоя нет, – я боюсь.

Выбрала время и. сходила на консультацию к врачу в

Склифосовского. Подробно рассказала ему нашу сложную ситуацию. Врач не утешил меня:

– Иногда последствия черепно-мозговой травмы непредсказуемы. В медицинской практике полно случаев, когда пациент после сильного удара по голове вдруг начинал играть на скрипке или говорить по-английски. Человеческий организм – загадка, которую никто никогда до конца не изучит.

– Но что же означает его болтовня во сне?

– Не исключено, что на уровне подсознания ваш надвигающийся разрыв нанес Стасу сильную психологическую травму, и теперь организм оберегает его душевное состояние, блокируя негативные воспоминания. Иными словами, его подсознание не разрешает ему вспомнить вас.

– А разве Наташа ассоциируется у него с положительными эмоциями? – возмутилась я.

Это другое. Не его обидели, а он обидел. Во сне из подсознания выплывает чувство вины, психика подает ему сигналы переиграть

эту ситуацию, изменить ее. Но видимо, и эти воспоминания пока не по силам Стасу, поэтому приходят только во сне, а наяву он про них забывает.

– Что же мне делать? Я не хочу потерять мужа.

Врач пожал плечами:

– Надеяться на чудо. На то, что ваши нынешние отношения станут для него более важными, чем прежние. И, пожалуйста, не форсируйте события, Вы ведь не хотите, чтобы он в конце концов полез в петлю? Пусть он сам все вспомнит. Больше мне нечего вам сказать.

***

Сумочка закончена. Стас крутит ее в руках, разглядывает вышивку через лупу: – Красота!

Я млею от удовольствия.

– Что дальше? – спрашивает Стас.

– У меня есть идея. Я хочу вышить небольшую картинку, простенькую, по силам.

Стас нежно целует меня в переносицу:

– Я, пожалуй, сведу тебя с одной женщиной, у которой есть богатая коллекция бисерного шитья. Думаю, ты увидишь там массу любопытного.