Текст книги "Синие стрекозы Вавилона"
Автор книги: Елена Хаецкая
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
…Не-на-виииижу!..
Треножник. Знакомый запах. Помещение – то тесное, то невыносимо, до вселенской необъятности, просторное, словно пульсирующее. Ничего нет в пульсирующей вечности, кроме беспредельной черноты и белой точки: Я.
Я в черноте.
Отдельно чернота и отдельно Я.
Потом возникают Они.
Сжимать губы, молчать, пока необходимость сама не разомкнет губы и не сорвет крика – ибо только то, что не может таиться, что сильнее человека, сдерживающего тайну за стиснутыми зубами, – только это и является истинным предсказанием.
Они обступают Меня, вдруг населив бездонную черноту.
Их много, но Я – большая.
Но Я – одна.
И вот уже Меня нет. Я – Чернота, а Они предо Мною суетятся и бесстыдно выдают все свои тайны, ибо полагают, что Чернота ничего не видит, что Чернота ничего не понимает, что Чернота ничего не замечает, что Чернота ничего не фиксирует и не передает тем, кто снимает все это скрытой видеокамерой…
О, как Они наги, бесстыдны, жалки…
Я – Чернота.
Я – Глаз.
Я – Око в центре Вселенной,
но Меня нет…
Стрекозы с темно-синими крыльями. Миллионы стрекоз, которые опустятся с небес в день, когда настанет новый Потоп. Весь мир полон стрекозиных крыльев – синее изразцов Ассирии… И вот они здесь, распластавшись сплошным лазуритом, между нищих и торговцев площади Наву… Тысячи стрекоз гибнут на колючей проволоке, по которой пропущен ток… Мертвые стрекозы растекаются по площади Наву… Люди, охваченные паникой, бегут, бегут, топчут стрекозиные тела, ломают их синие крылья, оскальзываются и падают лицом в мертвый лазурит…
Люди мертвы. Кровь течет по лазуриту. Раскинув руки, огромная Чернота – всесильная, вездесущая, незримая Я – несется навстречу обезумевшему людскому потоку.
Жрица дрожит, покрытая потом, широко распахнув глаза. Одна из камер показывает эти глаза крупным планом: они полны боли и сострадания. Губы жрицы подергиваются. Сейчас она разомкнет уста, сейчас прозвучит слово предсказания…
Сейчас… Сейчас…
Стонет низким, утробным, животным голосом, будто роженица, поднимает руки, хватает себя за щеки.
И – долгожданный пронзительный крик:
– Бэ-да-а!..
Рослый человек с запоминающимся лицом – неправильные, но выразительные черты, длинноватый нос, черные глаза, лоснящаяся черная борода, заплетенная в две косы – держит в руке листок. Фирменный бланк Оракула. Он в недоумении. Верховный Жрец тоже в недоумении, однако удачно скрывает это.
– Только одно слово? – спрашивает этот рослый человек. – "Беда"? Что она имела в виду?
Верховный Жрец пожимает плечами.
– Видите ли, уважаемый… да вы садитесь!
Однако высокий человек продолжает стоять.
– Я хотел бы знать, что означает это слово?
– Предсказания пифий не всегда однозначны. В данном случае мы, к сожалению, ничем не можем вам помочь.
– Может быть, имеет смысл вызвать эту пифию и задать ей несколько вопросов относительно видения?
– Дорогой мой.
Верховный Жрец позволяет себе некоторую фамильярность, какой никогда не допустил бы, будь перед ним рядовой клиент. Однако рослый человек не является рядовым клиентом. Это мар-бани, заговорщик, который явился к нему от лица нескольких представителей древнейшей аристократии Вавилона.
По мнению мар-бани, давно уже настала пора бросить бомбу. Городу необходим взрыв. Важно знать, насколько город готов к социальному взрыву и куда именно лучше бросать бомбу.
Запрос был сделан именно в такой формулировке. Прямо скажем, нестандартной. Жрица получила совершенно иной заказ, оформленный как запрос от правительства. Эти стервы пифии – чуткие на ложь, как муравьи на сахар. Прибежала: не нравится ей что-то в заказе. Подозрительным ей что-то там мнится.
Да, ей нужно дать второе посвящение. Причем, немедленно. Если все будет так продолжаться и дальше, девочка далеко пойдет.
Мар-бани оплатил заказ по двойному тарифу. Половину этих денег Верховный Жрец, разумеется, положил себе в карман. А если заговор увенчается успехом и произойдут перемены в правительстве, Оракул будет как сыр в масле кататься. Такое случалось уже один раз (после того случая Оракул и заполучил роскошное здание рококо, о чем сообщалось выше).
– "Беда". Что это означает? – недоумевал мар-бани.
Наставил свою великолепную бороду на Верховного Жреца: высокомерен и прекрасен в превосходном своем высокомерии!
– Милейший, я выложил такую кучу денег не для того, чтобы услышать одно-единственное слово!
– Дорогой мой, – снова проговорил Верховный Жрец, – вся неприятность в том, что жрица, работавшая над заказом, и сама ничего не помнит. Она вошла в транс, которому предшествовала тщательная аналитическая подготовка… Вам объяснить технологию вхождения в так называемый аналитический жреческий транс?
Мар-бани пожевал губами, уселся в кресло, которого прежде упорно не замечал, закинул ногу на ногу.
– Да уж, желательно, – обронил он.
Верховный Жрец оценил его поведение как дружелюбное.
– Изучив все обстоятельства, касающиеся данного дела, жрица обязана забыть их. И уверяю вас, пифии это умеют. Они проходят специальную подготовку, весьма жесткую, но эффективную. Затем, когда к ним приходят видения, они, как правило, представляют события как бы свершившимися, причем, в наиболее вероятном варианте. Это и является предсказанием. По окончании транса жрица переходит в руки медицинского персонала и два дня находится в карантине. Затем ей предоставляется трехдневный отпуск, после чего она приступает к работе над новым заказом…
– А какой у них срок жизни? – вдруг спросил мар-бани.
– Друг мой, вас это, очевидно, не касается, – сказал Верховный Жрец.
Мар-бани решил не затрагивать больше посторонних тем и снова повертел в руках фирменный бланк с предсказанием.
– "Беда"… Я могу ознакомиться с видеозаписью? – спросил он неожиданно.
– Вообще-то мы не предоставляем клиентам наши видеоматериалы, разве что возникают рекламации… – сказал Верховный Жрец. – Впрочем, рекламации практически не возникают.
– Считайте, что возникла, – сказал мар-бани.
Однако видеозапись его разочаровала. В течение получаса на экране телевизора дрожала и пучила глаза потная женщина, после чего завыла (мар-бани стало противно) и выдавила из себя это непонятное "беда".
Вернувшись в кабинет Верховного Жреца, мар-бани решился.
– Хорошо. Я принимаю ваше предсказание. Поскольку заказ был оформлен как запрос от правительства о возможности социального взрыва, то слово "беда", очевидно, означает "правительству следует остерегаться, ибо в случае неосмотрительных действий его ждет беда".
– Вот видите, вы сами великолепно во всем разобрались, – сказал Верховный Жрец.
Пиф открыла глаза.
Нет, ей не почудилось. Город был полон грома. За окном светило солнце, никакого дождя не было в помине. Стекла позвякивали, чашка на столе слегка дребезжала о блюдечко. Что-то большое, тяжелое непрерывно рокотало в чреве необъятного Вавилона, будто там неуклюже ворочалось гигантское чудовище, заплутавшее в лабиринтах улиц и дворов-колодцев.
Пиф находилась на карантине, в медицинском флигеле Оракула. Она много спала, много ела, проходила обследование, кварцевание, водный массаж и другие процедуры, долженствующие восстановить ее здоровье. Обычно жрица после транса, как и говорил Верховный Жрец заказчику мар-бани, остается в карантине на два дня, но для Пиф сделали исключение. Прошло уже шесть дней, а выписывать ее собирались только назавтра – итого семь дней.
Ее это устраивало.
До сегодняшнего дня, когда вдруг зашевелилось это странное, грохочущее.
"Ррр… до грробба-а…"
– Бэда, – пробормотала Пиф. И вдруг вскрикнула – она вспомнила: – Бэда!
На крик заглянула медицинская сестра в голубом облачении. Еле слышно прошелестела с укоризной:
– Голубчик, разве так можно…
– Тетку Кандиду сюда! – повелела Пиф.
– Невозможно, голубчик… Служительницам такого ранга вход в медицинский корпус строжайше…
– Нет! Тетку Кандиду мне! Хочу, чтоб Кандида прислуживала! – капризно проговорила Пиф, норовя запустить в сестру больничным тапком. – Ну!..
Сестра, которой настрого было приказано потакать всем капризам этой жрицы, поспешно выскользнула из комнаты и прикрыла дверь.
"Дурраки…" – рычало чрево Вавилона.
Пиф взяла с белого пластмассового подноса чашку. Крепчайший кофе. Таких чашек она выпивала в день не менее трех. Сестра пыталась протестовать, но Пиф закатила первосортную истерику.
(Истерика Жреческая Первосортная: "МНЕ ПОСМЕЛИ ПЕРЕЧИТЬ? МНЕ – ПОСМЕЛИ – ПЕРЕЧИТЬ? – М Н Е… – П О С М Е Л И… и так далее, по нарастающей, покуда у дерзкого не сдадут нервы, ибо у пифии, закатывающей Истерику Жреческую Первосортную, нервы как канаты).
После этого сестра смирилась.
И вот, не дожидаясь взрыва, едва лишь уловив первые нотки ИЖП в голосе Пиф – что уж скрывать, и без того довольно визгливом, – сестра побежала за этой неопрятной теткой Кандидой, которая моет полы в рабском бараке и у младшей жреческой обслуги и от которой вечно разит потом и хлоркой.
Пиф как раз допивала вторую чашку, когда тетка Кандида явилась. Вернее, так: сперва показалсь сестра, губы поджаты, лицо смертельно обиженное, голос уксусный:
– Я привела вам эту Кандиду, голубчик, как вы и просили.
– Спасибо.
Пиф подпрыгнула на широкой мягкой постели, разворошив скользкие шелковые подушки. Взметнула белоснежный пеньюар, вскочила.
– Спасибо!
Сестра исчезла. Вместо нее боком протиснулась в дверь громоздкая тетка Кандида. Как была, в синем халате. Ибо Пиф велела – НЕМЕДЛЕННО! Сестра и притащила старуху – НЕМЕДЛЕННО!
– Как же так, барышня, – укоризненно заговорила тетка Кандида, – от дел оторвали, даже переодеться не дали…
– И не надо, не надо переодеваться, – поспешно сказала Пиф. – Входи, да дверь затвори как следует.
Тетка Кандида повиновалась.
– Ну, – совсем уж неприветливо молвила она, – зачем звали-то, барышня?
– Что в городе происходит? – жадно спросила Пиф, раскачивая пружинный матрас.
– Для того, что ли, звали, чтобы я вам, значит, про безобразие это рассказывала?
– Да, да. Что там грохочет с утра?
Тетка Кандида с подозрением поглядела на Пиф – не посмеяться ли задумала младшая жрица. Все они с тараканами в голове, а эта так вообще бешеная.
Но Пиф была совершенно серьезна.
– Ну, говори же. Меня тут взаперти держат, пока я болею после транса…
Тетка Кандида придвинулась ближе и прошептала:
– Бунт, барышня. Настоящий бунт. Эти-то, богатеи из нынешних, власть всю забрали и народ давят, будто виноград на винодельне… Ну вот. А прежние-то владетели, допотопные, которых нынешние всех их богатств лишили и в нищее состояние ввергли, – они-то за народ. И народ за них биться пошел. Старые-то, ну, мар-бани – лучшую долю обещали… Говорят, закон такой сделают, чтобы всех рабов непременно раскупали. Чтобы нераскупленных, значит, не оставалось. И налог на окна отменят, а плату на воду в прежней цене оставят…
– Врут, – отрубила Пиф.
– Ох, барышня. А вдруг не врут? Народ ведь надеется…
– А грохочет что?
– Так танки в город вошли… Правители-то сразу вызвали военных, чтобы те, значит, народ разогнали… Ну, военные и стараются… С утра уж стреляют, побили, говорят, народу – страсть… – Тетка Кандида скорбно покачала головой. – Вот беда-то, вот беда какая!..
– Беда. Беда!
Пиф замолчала, широко раскрыв невидящие глаза.
…Стрекозиные крылья… Нет, это просто синий цвет – лазурит – кафель площади Наву…
– Беда, тетка Кандида, – сказала Пиф, лихорадочно схватив старуху за рукав. – Слушай, мне уйти надо.
– Уйти им надоть! – возмутилась старуха. – Здоровье свое беречь – вот что им надоть! Молодые еще, чтобы себя гробить… Сказано докторшей – лежать, значит, лежать. Нечего козой скакать. К тому же и неспокойно в городе.
– Тетка Кандида! – взмолилась Пиф. – Ты меня только выручи, я тебя откуплю. Как сыр в масле кататься будешь.
– Разбежалась, откупит она меня. Мне и в Оракуле хорошо.
– Ну ладно, скажи, чего хочешь, – все для тебя сделаю. Только помоги. Очень надо уйти. И чтоб эти все, – она кивнула на дверь, за которой скрылась сестра, – чтоб никто не знал.
– Да ничего мне и не надо, – совсем смутилась тетка Кандида. Но устоять перед напором Пиф не могла. – Ладно, говорите, барышня, чего удумали. Может, и помогу.
– Мне надо на площадь Наву. Там… человек один. С ним, наверное, беда.
Тетка Кандида вдруг с пониманием сказала:
– Любовь – она, девка, самая большая беда в нашей бабьей жизни и есть.
– Одежду принеси, а? Любую, хоть со вшами…
– Зачем со вшами? – окончательно разобиделась тетка Кандида. – Я тебе чистую принесу. И под росточек твой… А ты пока покушай хорошенько.
Бэда стоял в храме, что в катакомбах на площади Наву. Народу на этот раз собралось больше обычного, только Бэде это было невдомек, ибо ходил сюда нечасто и об обычае не ведал. Стояли, почти задевая друг друга плечами. Свечи все были погашены, чтобы люди не задыхались: хоть имелись вентиляционные колодцы, хоть и стояли за перегородками кондиционеры (община исхитрилась и купила на пожертвования), а все же подземелье – оно и есть подземелье. Душно здесь было.
Из полумрака, скрытый слушателями, громыхал отец Петр.
– Что вы мне тут о мятеже да о мятеже! Вы что, политикой пришли сюда заниматься?
Помолчал, обводя стоящих перед ним таким тяжким взором, что даже Бэда поежился, хоть и стоял в задних рядах и Петра вовсе не видел.
– Ладно, – уронил наконец Петр. – Будет вам и о мятеже, коли просите. – И зарычал грозно: – Чтоб в глупостях этих не участвовали, если храм свой любите и Бога своего почитаете! Чтоб витрин не били, чтоб домов не громили, чтоб людей не убивали, чтоб насилие над девками не чинили! Мар-бани на вашей крови хотят свою жирную задницу в правительственных креслах угнездить, а вы все, неразумные, и рады стараться. – Слышно было, что Петр скорчил рожу, потому что голос зазвучал ернически: – Вот-с, вот-с, господа, вот вам наша кровушка… – И проревел: – Дураки!!
После этого настала тишина. Только лампа, на цепях с потолка свисающая, вдруг еле слышно скрипнула.
Петр сказал:
– Сохраните ваши жизни для другого дела. Ступайте.
Народ пошел к выходу.
На площади Наву кое-где еще велась торговлишка. Бэда взял у лоточника вчерашнюю плюшку с творогом (была черствая и шла по половинной цене), принялся рассеянно жевать. Людей было мало. Рабские бараки за проволокой безмолвствовали, как вымерли. Только солдат в проеме караульной будки маячил, зевал.
Бэда свернул на широкую улицу Балат-Шин. Он хотел вернуться в Оракул до того, как Беренгарий, который вчера пришел откуда-то очень пьяный, очнется от тяжкого своего похмелья.
Народу и на улице было немного меньше обычного, хотя то и дело встречались прохожие. Прошла даже молоденькая няня с хорошенькой, как на картиночке, девочкой. Бэда ей сказал:
– Ты что ж в такое время с дитем по улицам бродишь, дурища?
Няня обиделась, пищать что-то стала, возмущаясь. Бэда только рукой махнул, слушать не стал.
Город и вправду был неспокоен, точно в животе у него бурчало, но пока что и на площади Наву, и на улице Балат-Шин было исключительно мирно.
И вдруг разом все переменилось.
Едва лишь свернув за угол, Бэда услыхал оглушительный всплеск, звон стекол, крики – веселые, пьяные – и поневоле к стене прижался. После разглядел: в конце улицы большая компания громила богатые магазины. Гулянье шло вовсю. Орали песни, все разом и невпопад. То и дело нагибались, поднимая с мостовой камни, либо пустые бутылки, чтобы запустить ими в стекло.
Бэда дальше пошел. Ему до громил дела не было – убивали только богатых.
Толпа и правда раба не тронула. Только покричала ему вслед, чтобы присоединялся.
Дальше таких компаний стало встречаться больше. Разбивали все, что билось, ломали все, что ломалось, крушили все, что крушилось. А что не поддавалось, то покамест оставляли – до иных времен.
В спешке резали пальцы, хватая из разбитых витрин еду и одежду, пачкали кровью добычу свою, поспешно к груди ее прижимая.
Бэда мимо шел.
И вот навстречу, из-за поворота, понеслась толпа. Не развеселая компания пьяных, да удалых, да горластых, – нет, охваченная паникой огромная толпа. Обильная, как воды евфратовы в половодье. Неслась, смывая все, что только на пути ни встречалось. Налетела на пьяных, разом песни свои позабывших, – смыла пьяных. Наскочила на мародера – тот растерялся, остановился, глаза выпучил, жевать забыл – подхватила, поглотила мародера и с собою потащила. А может, он не туда хотел идти? Может, он совсем в иную сторону идти хотел? Да кто тебя спрашивает…
Закружила и няню с хорошенькой девочкой, и двух египтянок в парчовых юбках (уж те верещали!), и домохозяйку с лицом замученным и сумками тяжелыми, и Бэду, как тот к стене ни прижимался… Тут хоть совсем размажься по этой стене, а все равно выковыряют и потащат.
Растворился в толпе бегущих и сам побежал.
Кого-то сильно толкнули во время бега этого (уже до улицы Балат-Шин добрались), прямо на витрину повалили. Закричал человек страшным голосом, когда толстое стекло под его тяжестью треснуло и начало полосовать живое тело, будто зубами грызть.
Толпа дальше неслась, повсюду оставляя за собой кровавые следы.
А следом, рокоча, неспешно танк выехал. Постоял на перекрестке несколько секунд, слепо пошарил в воздухе орудием и вдруг прямо по толпе выстрелил.
Чуткое тело толпы ждало этого, заранее содрогаясь в ужасе смертельном.
Вокруг Бэды упало несколько человек. Но толпа даже испугаться ему не позволила. Катилась и катилась бесформенным комом, подминая все лишнее, что катиться не могло. Упали убитые – по убитым покатилась. Упали раненые – и по раненым покатилась. Толпа была невинна, как дитя, охваченное страхом.
Будто пробку из бутылки, вытолкнуло толпу из улицы Балат-Шин обратно на площадь Наву.
Теперь вся площадь кишела народом. Часть людей понесло прямо на рабские бараки. Остановиться в этой давке было невозможно. И назад пути не было, ибо подпирали все новые и новые беглецы.
Из каждой улицы, что вливалась в площадь Наву, выкатывались с ревом и грохотом танки. Попробовали было люди в сторону Зират-Шин броситься – поздно. Оттуда уже жерло выпирает. Заметались, давя и топча друг друга.
В том углу, где рабские бараки помещались, десятки людей повалило на проволоку, что до сих пор под током стояла. Зашипела плоть, заплясала, будто живая. Кричали в толпе и плакали от ужаса, однако спасения не было – кто возле проволоки оказался, все на проволоке погибли.
Орали в бессильном страхе, солдат из будки караульной выкликая:
– Ток!.. Сволочи!.. Ток!
Пока решали солдаты, будет им что от начальства за самоуправство эдакое, пока с рубильниками возились…
Наконец, отрубили ток. И тотчас обвисли мертвецы и дергаться перестали, будто успокоились наконец.
Бэду же мимо пронесло и прямо к станции метро потащило. Как в дверях не раздавило – того не понял. Эскалаторы не работали – стояли, переполненные народом. Не сорвались – и то чудо. Толпа хлынула вниз, в катакомбы.
И прянула, встреченная автоматным огнем. На синий кафель станции "Площадь Наву" брызнула кровь. Кто уцелел, пал на плиты, руками голову прикрывая. А люди с площади все прибывали и прибывали. Наконец иссяк их поток – танки подошли вплотную к самой станции и перекрыли входы. Все, кто успел войти до этого, оказались заперты на эскалаторах и платформе.
И тут отворилась неприметная дверка с надписью "ПОСТОРОННИМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН" и Петр, перекрывая своим ревом крик множества глоток, заорал:
– Сюда!
Очертя голову, спотыкаясь, мчались люди к этой дверке, слепо и безоглядно поверив в спасение свое. Бэда вскочил на ноги (до этого лежал лицом вниз) и тоже побежал к Петру. Его толкали и отпихивали, торопясь ворваться в убежище. С другого конца станции к беглецам уже подбегали солдаты.
Бэда ухватился пальцами за косяк двери, стараясь проникнуть внутрь, но тут его ударили прикладом по переносице и отшвырнули в сторону. Дверка между тем захлопнулась и с внутренней стороны кто-то быстро заложил засов.
Солдат, оттолкнувший Бэду, начал бить прикладом по переговорному устройству и, ругаясь, требовать, чтобы ему отворили.
Из переговорного устройства разгневанно рявкнул Петр:
– Здесь храм! Право убежища!.. Понял ты, дерьмо?
Солдат в ярости разбил переговорное устройство и выстрелил в металлическое забрало, отуда доносился голос Петра. Но никакого Петра там, конечно, уже не было.
С попавшей в ловушку чернью солдаты разобрались сноровисто и без долгих разговоров. Женщин и детей – кто на вид младше четырнадцати казался, ибо документов ни у кого не спрашивали – прикладами отогнали к эскалаторам. Мужчин же выстроили на платформе, лицом к рельсам, и одного за другим пристрелили.
Пиф шла по площади Наву, будто оказавшись посреди своего видения, где воздух был густым и твердым, хоть ножом режь, а стены домов и деревья тягучими, как резина. Но здесь все было настоящим. Дома, чахлые липы на краю площади, солдаты, мертвецы. Мертвецов было больше всего.
Пиф приблизилась к станции. Путь ей перегораживал танк. На броне сидел солдат и жевал кусок булки с растаявшим маслом.
Он рассеянно смотрел на женщину, которая шла мимо, вдруг опомнился и вскочил:
– Куда? Стой!
Пиф послушно остановилась.
– То-то, – сказал солдат, снова усаживаясь.
Пиф подошла поближе.
– Привет, – сказала она.
Он снова насторожился.
– Документы есть? – спросил солдат.
Пиф вытащила из кармана джинсов удостоверение младшей жрицы Оракула. Солдат посмотрел на удостоверение, на фотографию, на Пиф.
– Держи. – Он вернул ей удостоверение. – Как ты через оцепление прошла?
– Не знаю… Там что, оцепление?
– Конечно.
– Не знаю, – повторила Пиф. – Мне надо туда, на станцию.
– Не положено.
– Там один человек…
– Не положено, говорят тебе.
– Мне было видение, – сказала Пиф.
– А мне-то что, было у тебя видение или не было, – сказал солдат. – Мне начальство велело не пускать никого, вот и все тебе видение, красавица. Булки хочешь?
Он порылся в липком полиэтиленовом пакете, который лежал рядом, на броне.
– Спасибо. Что-то кусок в горло не лезет.
– Это поначалу со всеми так, – сказал солдат успокаивающе. И снова спросил: – Как же ты оцепление прошла?
Этот же вопрос задал Пиф командир танка, младший лейтенант Второй Урукской Набу-Ирри. Он тоже внимательно изучил удостоверение Пиф, постучал корочками с надписью "Государственный Оракул" по широкой своей ладони и, наконец, решился:
– Значит так, Иддин. Бери эту девку и топайте в башню Этеменанки. Сдашь ее лично его превосходительству генералу Гимиллу. Все-таки пифия, знаешь ли. Тут шутки шутить не стоит.
Иддину совершенно не улыбалось тащить бесноватую девку к его превосходительству генералу Гимиллу в башню Этеменанки. Он уныло обтер о штаны масляные пальцы, сказал "слушаюсь", взял автомат и подтолкнул Пиф локтем:
– Пошли, что ли.
И пошли: впереди солдат, равнодушно посвистывая сквозь зубы и хрустя сапогами по битому стеклу; следом Пиф, одурманенная жарой и странной, чересчур яркой, реалистичностью происходящего (и ведь на самом деле происходило, не мнилось, не снилось, не чудилось!) Встречавшимся патрулям объяснял, что конвоирует жрицу Оракула в башню Этеменанки. Кое с кем останавливался, перебрасывался шутками, прикуривал. Пиф терпеливо ждала, как ребенок при болтливой няньке. Потом шли дальше.
Едва миновали мост через широченный в этом месте Евфрат, как грохнул взрыв. У Пиф заложило в ушах и она оглохла. Солдат же покрутил головой, весело выругался, окурок бросил.
– Во рванули! – сказал он.
Пиф не услышала его. В голове у нее застряло гудение.
Она повернулась туда, куда показывал солдат, и увидела столб дыма и пыли, медленно оседающий в Евфрат. Воды поглотили и пламя, и дым, и обломки. Моста Нейтокрис больше не было.
– Идем, – сказал солдат, хватая Пиф за локоть. И потащил за собой дальше, оглушенную.
Башня Этеменанки господствовала над городом, поэтому генерал Гимиллу, как и следовало ожидать, оставил там солдат. Те втащили на верхний этаж пулемет и достали карты, чтобы скоротать время.
На втором этаже спешно разместили рацию.
Генерал же Гимиллу в башне не остался. Дальше двинулся Вавилон усмирять и к стопам повергать. Потому у солдата, который Пиф привел, сразу же возникла проблема: то ли по городу бегать и генерала искать (чтобы, как велено, с рук на руки), то ли сбыть свою обузу здесь и возвращаться на площадь Наву, к родимому танку…
Решился на второе. Сказал жрице:
– Вот что, красавица. Я тебя здесь оставлю. Ты главное лейтенанту покажись, чтобы знал, кто ты такая. А после уж от лейтенанта не отходи, а то неровен час солдаты обидят. Поняла?
Пиф кивнула.
Солдат видел, что она почти ничего еще не слышит после взрыва.
– Головой потряси, уши прочисти, – посоветовал он. И сам головой потряс для наглядности.
Пиф встряхнулась.
– Я поняла, – сказала она. – Ты иди, я здесь побуду.
– Документ береги, – напоследок сказал солдат. И – руки в карманы, губы в трубочку – вниз по ступенькам побежал.
Пиф, как никому не нужная вещь, в уголок приткнулась. На какой-то ящик села. Откуда в башне Этеменанки ящик? Это же храм, главная святыня города… Но уж видно устроено так, что если вторглись куда солдаты, там никаких святынь уже не остается.
Посидела, поглядела, как взад-вперед злющий лейтенант ходит, кого-то распекает, с кем-то по рации препирается. Наскучило ей. Встала, к окну подошла.
Внизу расстилался Вавилон. Клубы дыма поднимались над кварталами Шуанна, Туба, Литаму, Новый Туба (пусть горит, вот уж трущоб не жалко), Карраби и Кандингирра, где начинались уже нарядные загородные виллы… Евфрат лежал голый – не было уже обоих мостов, а набережная во многих местах была разворочена взрывами. И незнакомым казался Пиф родной ее город.
Она отошла от окна и снова забилась в угол. Кругом кипела оживленная деятельность, ходили люди в сапогах и сандалиях, звучали озабоченные начальственные голоса, доносились ругань, хохот, выстрелы, потом вдруг залаял и захлебнулся пулемет. Пиф сидела и ждала. У нее онемели ноги, но она не могла двинуться.
Дважды перед ней останавливались люди. В первый раз тот самый злющий лейтенант. Она молча сунула ему свои корки. Он рассеянно взглянул на них, сказал "а-а…" и вернул.
Второй раз прицепился один из солдат. Пиф и ему показала корки, однако в руки не дала. Солдат обругал ее и ушел.
Никто не спросил, кто она, что здесь делает, почему притулилась на ящике с патронами и чего ждет с долготерпением животного.
Да и сама Пиф слабо понимала, зачем она сюда притащилась и какого чуда дожидается – одинокий островок посреди непостижимой для нее солдатской жизни.
Она не могла бы сказать, много ли времени прошло. Дневной свет в окнах башни померк, зарево пожаров стало ярче. Грохот постепенно стихал в городе. Стали слышнее человеческие голоса. Неожиданно смолкли выстрелы, и Пиф показалось, что настала тишина.
Она пошевелилась, потерла затекшие ноги и поняла, что очень голодна.
И тут башня оказалась полна народу. Пиф не поняла, в какой момент все эти люди заполонили помещение на третьем этаже, где она таилась все это время. Ходили, мигая вспышками, бойкие девицы с фотокамерами. Совали микрофоны прямо в губы плотному коротко стриженому военному в белом мундире (это и был генерал Гимиллу). Несколько встрепанных женщин трясли замусоленными блокнотами. Одна из них сорванным голосом допытывалась:
– Но численность жертв установлена?..
Генерал лениво отбрехивался. Да, установлена. Конечно, примерно. Разумеется, восстановлен. Да, гарантирует. Естественно, отвечает. У вас что, есть сомнения?
– Орудия – не аргумент! – ярился какой-то бородач, размахивая обслюнявленным микрофоном перед самым носом генерала. – Сжечь не значит ответить!
– Нам велено было расстреливать сторонников мар-бани, – холодно ответил генерал, отведя микрофон от своего лица и скроив брезгливую гримасу. – Если вы принадлежите к числу таковых, милостивый государь…
– Гуманизм! – надрывалась растрепанная женщина с блокнотом. Вторая стояла рядом и хищно скалилась, посверкивая очками с разбитыми стеклами.
Генерал обвел собравшихся равнодушным взором.
– Надеюсь, я ответил на все ваши вопросы, господа?
Ответом ему было настороженное молчание. Еще раз лязгнула фотокамера, озарив помещение мертвенным блеском вспышки.
– Отлично, – сказал генерал Гимиллу. – В таком случае позвольте мне сделать заявление.
Он не глядя протянул руку, и адъютант сунул ему в пальцы глиняную табличку, на каких пишутся все официальные документы. Тотчас же собравшиеся вновь жадно ощерились микрофонами, протягивая их к генералу, будто нищие за подаянием.
Генерал неторопливо отставил табличку на вытянутой руке – он был немного дальнозорок.
– "Глубоко сочувствуя народу вавилонскому, понесшему жертвы вследствие безответственных выступлений мар-бани, правительство вавилонское в храме Эсагилы сим постановляет: всех павших, независимо от их политических убеждений и обстоятельств гибели, предать достойному погребению. В случае, если убитый будет опознан родственниками или близкими и в случае, если означенным родственники погибшего убедительно докажут, что убитый являлся кормильцем семейства, означенному семейству будет назначена от правительства единовременная компенсация по утрате кормильца в размере 60 сиклей. На опознание убитых выделяются семь дней, считая с момента обнародования настоящего обращения к народу вавилонскому. Опознание будет производится в морге храма Гулы-Ишхары круглосуточно. Правила производства опознания будут вывешены на воротах храма".
Он отдал табличку адъютанту и негромко добавил:
– Пресс-конференция окончена.
И повернулся спиной, желая уйти.
– Генерал! – окликнул его один из журналистов.
Генерал Гимиллу обернулся, с явным неудовольствием поглядел на говорившего.
– Что-нибудь еще? Я чрезвычайно занят, знаете ли. Мне и так пришлось пойти навстречу вашим желаниям вопреки государственной необходимости и выделить драгоценное время на все эти разговоры.
Вперед выступили сразу двое – рослый черноволосый бородач и растрепанная женщина.
– Мы являемся представителями общественной организацией "Жизнь ради жизни", – агрессивно начал бородач. Женщина за его плечом кивала. – Мы настаиваем на том, чтобы представители общественных организаций были допущены в морг храма Гулы-Ишхары…
Генерал подумал немного и неожиданно согласился.
– Мы настаиваем на том, чтобы нас сопровождали представители иных организаций, – встряла растрепанная женщина.
– Например? – Гимиллу прищурился. Ему очень хотелось вышвырнуть нахалку в окно, и он вовсе не скрывал этого. К тому же, она была некрасива.
– Правительственных, – пояснила женщина.
Генерал продолжал глядеть на нее в упор, все более откровенно давая ей понять, НАСКОЛЬКО же она некрасива. И молчал.
И тут задерганный злющий лейтенант сказал:
