Текст книги "Тайна царского фаворита"

Автор книги: Елена Хорватова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Елена Хорватова
Тайна царского фаворита

 
… Так много тайн хранит любовь,
Так мучат старые гробницы!
Мне ясно кажется, что кровь
Пятнает многие страницы.
 

 
И терн сопутствует венцу,
И бремя жизни – злое бремя…
Но что до этого чтецу,
Неутомимому, как время!..
 

Николай Гумилев

ГЛАВА 1
Анна

Аня захлопнула книгу и положила ее на привычное место – на письменный стол, слева от чернильного прибора. Долго ли еще ей суждено держать на своем столе любимую книгу? Это был изданный лет пять назад сборник молодого поэта Николая Гумилева, стихи которого принято было либо не замечать, либо поругивать.

Но Аня, однажды открыв давно пылившуюся на полке книгу с манерным названием «Жемчуга», была поражена музыкой слова и быстро привыкла читать ежедневно два-три стихотворения Гумилева, помогавших, как ни странно, успокоить душевную боль.

О чем писал этот человек в своей книге – «крикливой, нарумяненной и надушенной», по выражению одного злобного литературного критика? О конкистадорах, о пиратах, о жирафах и попугаях? Какое дело молодой вдове русского офицера, еще не выплакавшей жгучее горе, до жирафов и озера Чад?

Но от слов Гумилева, и вправду нанизанных, как жемчужины в ожерелье, почему-то становилось немного легче дышать, как от заклинаний ворожеи.

Повторяя про себя: «А сердце ноет и стучит, уныло чуя роковое… », Анна бродила по пустевшей на глазах квартире. Вот и пианино унесли, а вчера она сама упаковала фарфоровые сервизы, и теперь мрачный сервант молчаливо упрекает ее разоренными пыльными полками…

Переходя из комнаты в комнату, Аня остановилась у большого зеркала в передней. Из бронзовой рамы на нее смотрело грустное лицо, обрамленное черными кружевами вдовьей наколки. Отражавшаяся в зеркале женщина в траурных одеждах показалась ей незнакомой, хотя Аня привыкла в течение двадцати с небольшим лет своей жизни ежедневно видеть в зеркале это лицо. Но теперь там, за зеркальным стеклом, была какая-то другая Анна, без улыбки, бледная, с глубокой тоской в глазах, припухших от слез, с утянутыми под траурную наколку волосами…

Муж Анны, поручик Чигарев, воевавший в армии генерала Брусилова, погиб в бою во время Карпатской операции и похоронен, отпетый полковым священником, где-то там, в Галиции, в наскоро вырытой фронтовой могиле. Вряд ли несчастной вдове удастся хоть когда-нибудь найти эту могилу, чтобы поплакать над холмиком и положить на него цветы. И будет заброшенный, никому на чужбине не нужный могильный холмик осыпаться, осыпаться, пока не сравняется с землей…

Что же осталось теперь от ее жизни? Одиночество и тоска. И боль утраты, почти физическая боль, от которой трудно дышать.

Ей только двадцать один год… Сколько лет у Анны впереди? Возможно, еще очень много. Много-много лет, наполненных этой болью, одиночеством и тоской…

Все ее близкие ушли в мир иной, оставив Аню совсем одну на этом свете тянуть опостылевшую жизнь. Мама умерла, когда Аня была еще девочкой, потом не стало отца, старшая сестра Нина скончалась от туберкулеза год назад. А теперь убили Алешу…

Кажется, совсем недавно сияющая Аня стояла в белом венчальном платье рядом с женихом у аналоя, и сколько радости сулила ей жизнь! И вот война, горькие проводы мужа в действующую армию, долгое ожидание фронтовых писем, дающих надежду, что радость еще вернется и нужно только покорно и терпеливо ждать…

Анна привыкла каждое утро ходить в церковь и просить Богородицу сохранить Алексею жизнь – больше не у кого было просить помощи.

Но ее молитвы не были услышаны – слишком много женщин по всей России просили за своих близких, видимо, каждый отдельный голос был неразличим. Анна получила извещение, что ее муж, поручик Чигарев, погиб в бою.

После его смерти выяснилось, что денежные дела Чигаревых пребывали не в лучшем состоянии. И почему такие вещи выясняются всегда после чьей-то смерти и всегда неожиданно? Два имения, принадлежавших мужу, были заложены и перезаложены. Проще оказалось выставить их на торги, чем очистить от долгов. Деньги с Аниного банковского счета были потрачены молодоженами на обустройство своего семейного дома и на военную экипировку уходившего на фронт мужа. Алексей увлеченно готовился воевать – заказал у дорогого сапожника щегольские хромовые сапоги, у портного – короткополую шинель, незаменимую при окопной жизни, и несколько лишних мундиров (ведь на фронте все быстро приходит в негодность, там стирать и гладить обмундирование будет сложно!), купил новую шашку и штук пять револьверов различных марок, не доверяя казенному табельному оружию…

Говорили, что, устроив для друзей прощальный ужин, Алексей решил напоследок побаловаться картишками и крупно проигрался. Но этим разговорам Аня не придавала значения – даже если и так, он ведь едет воевать, когда еще ему доведется беззаботно повеселиться?

Но как бы то ни было, неожиданно оказалось, что счет в банке, откуда всегда можно было снять деньги, почти пуст. Платить за аренду богатой московской квартиры молодой вдове было нечем, и пришлось, пряча слезы, отказаться от семейного гнездышка, которое с такой любовью устраивала Аня после свадьбы. Со вкусом подобранные ковры, портьеры, старинные кресла и вазы пришлось распродать за гроши. Шла война, и предметы обстановки резко обесценились – всем уже было не до интерьеров…

Впрочем, все равно жить в Москве становилось все сложнее – с начала войны цены на продовольствие в крупных городах ощутимо выросли, и кухарка, возвращаясь с рынка, только и делала, что жаловалась на дороговизну. Шутка сказать, за фунт говядины, которому до войны красная цена была гривенник, теперь просили полтину… Даже хлеб и тот подорожал!

Аня подумала-подумала и решила, что самым лучшим для нее будет уехать в старое дедовское имение Привольное, унаследованное после смерти родителей. Слава Богу, это имение не было заложено, а в деревне можно совершенно безбедно прожить и на маленькую вдовью пенсию. Алексей, как только попадал в сложные денежные обстоятельства, каждый раз уговаривал Аню заложить или продать Привольное, но она при всей любви к мужу никак не могла этого сделать – в парке усадьбы были похоронены ее дед и бабушка. Нельзя же было продать вместе с имением могилы близких?

К счастью, муж в конце концов понял, что она не в силах расстаться с Привольным, и не только перестал настаивать на продаже, но даже, уезжая на фронт, просил ее любой ценой сохранить старый дедовский дом.

И вот теперь у Ани есть свой угол, где она сможет найти покой. В Москве никто из знакомых не хотел понять ее тоску – ее заставляли принимать участие в каких-то благотворительных комитетах, дежурить в госпитале, собирать посылки для фронта… Считалось, что вдовам чрезвычайно полезно загружать себя общественной деятельностью. Подруги приходили к ней читать письма из действующей армии от мужей и женихов, показывали фотографии затянутых в военные портупеи красавцев…

Красавцы военные в посланиях к близким всячески хвалились своими фронтовыми подвигами и порой настолько увлекались, что сбалтывали лишнее, и их письма, попадая по пути домой в лапы военной цензуры, покрывались множеством черных помарок, скрывавших опасные слова. Но эти хвастуны, якобы чуть ли не в одиночку бравшие в плен полки немцев, были живы и здоровы и продолжали радовать родных своими байками.

А ее Алеши больше не было на свете! Хуже таких писем могло быть только одно – когда знакомые с притворно унылыми лицами заглядывали Анне в глаза и говорили: «Дорогая, мы так тебе соболезнуем! Ну надо же – Алешу убили! И кто бы мог подумать! Такой цветущий мужчина, почти мальчик – и вот на тебе! Но ты, похоже, уже оправляешься потихоньку? Сделай над собой усилие, дорогая. Ты еще так молода, а время – лучший лекарь».

Нет, уехать, уехать от этой раздражающей московской суеты, от бестактных людей, от сочувственных расспросов, скрывающих назойливое любопытство к чужой беде… И укрыть от всех свою боль.

Привольное находилось у самой границы Московской губернии, в глухом месте, куда выходили клином вековые владимирские леса. От ближайшей железнодорожной станции до усадьбы нужно было ехать еще верст двенадцать на лошадях.

Старая няня, вековавшая свой век в Привольном после того, как Нина и Анюта выросли, встретила свою питомицу на станции, подрядив возницу.

Аня вышла из вагона и с наслаждением вдохнула полной грудью – здешний воздух, напоенный ароматами трав, хвои и качавшихся рядом с железнодорожными путями полевых цветов, так отличался от летнего воздуха Москвы, пропитанного цементной пылью и жаром раскалившихся на солнце камней и жестяных крыш… Даже голова слегка закружилась.

– Ой, детонька ты моя горемычная, – кинулась няня со слезами к Анне. – Несчастная ты моя сиротинушка! Ой, убили соколика нашего, красавца писаного! Ой, горе… Вот она, война-то проклятая! Немчура окаянная что понаделала! Вдовой мою кровиночку оставила в двадцать-то лет! Чтобы их-то жены аспидские так вдовели! Чтоб они все пропали, чертово семя! Чтоб их небесным огнем попалило, чтоб они с голоду попухли…

– Няня, перестань, пожалуйста, причитать! – сказала Аня, целуя няньку в мокрую от слез щеку. – У меня и так на душе тяжело. Не рви мне сердце. Поедем домой.

Возница устроил женщин в тарантасе, разместил багаж и тронул лошадь. Успевшая утереть слезы няня всю дорогу тарахтела, рассказывая местные новости про каких-то забытых, а то и вовсе не знакомых Анне людей. Аня рассеянно слушала, глядя по сторонам. Обширные поля, перемежающиеся перелесками, вскоре остались позади и по бокам дороги выросли две высокие зубчатые стены старых елей.

До Привольного оставалось версты четыре, когда возница вдруг резко натянул вожжи и с криком: «Тпру, окаянная!» – остановил свою неторопливую лошадку.

– Что случилось? – спросила его Аня.

– Не взыщите, барыня-голубушка, на дороге впереди похороны. Примета дурная. И навстречу гробу скакать нехорошо, и мимо пропустить плохо. Свернем от греха в лес. Леском-то еще быстрей, поди, доберемся.

Возница направил лошадку с хорошо наезженной дороги на две расхлябанные колеи, уходящие в чащу. Няня, вытянув шею, взглянула в сторону довольно многолюдной похоронной процессии. Уже можно было разглядеть, что на простых дрогах везут небогатый деревянный гроб, а за ним идет целая толпа. Перекрестившись, нянька прошептала:

– Упокой, Господи, новопреставленную рабу твою, невинно убиенную.

– Слышь-ка, Макаровна, кого хоронят-то? Поди, Пелагею, Кузнецову дочку? – спросил с козел возница. – Народу, гляжу, прорва собралась. Не иначе Пелагею на погост повезли.

– Ее, ее, бедняжку, пусть земля ей пухом…

Анна наконец отвлеклась от собственных грустных мыслей и спросила:

– Няня, а почему похороны такие многолюдные? Эту Пелагею, наверное, все тут любили.

– А за что ее не любить? – откликнулась няня. – Девка была хорошая, добрая, скромная. Да и погибла как… Ой, Нюточка, не хотела я тебе допреж времени говорить, да вот довелось-таки. Не первая девка-то в наших местах гибнет, – няня опасливо оглянулась по сторонам и перешла на шепот. – Уже четвертую в лесу с перерезанным горлом находят. Сперва Матрешу, что в трактире у Сысоева прислуживала, мертвую нашли, и горло, сказывают, распорото от уха до уха, оборони Господь. Потом поповну, дочку батюшки из гиреевской церкви зарезали. Батюшка-то слег с горя, дней десять службу служить не мог, а как оправился, пришел на заутреню, мы смотрим, а он весь седой. Был-то, пока дочка жива была, с проседью, соль с перцем, как говорится. А тут белый стал как лунь. Вот горюшко-то что делает!

Няня тяжко вздохнула и покачала головой, выражая сочувствие несчастному священнику.

– Девкам бы поостеречься, из дому носу не высовывать, пока такие дела творятся, так нет, все одно по лесу шастают, пока убийце в лапы не попадут. Учительницу молоденькую из церковно-приходской школы следом зарезали, хорошенькая такая барышня была, беленькая, веселая… С детишками все возилась… А теперь вот Пелагею хоронят. И на кого думать – не знаем. Народ совсем без креста стал. В лесах, говорят, дезертиры беглые прячутся, в ватагу сбились, окаянные, бывает, и на дорогах разбойничают. Они, поди, и за смертоубийства принялись… Кому бы еще?

– Да это, поди, не дезертиры, – вмешался возница. – Грешишь ты на них, Макаровна. Дезертиры-то наши парни, простые, крещеные, греха такого на душу не возьмут. Другое дело ограбить кого на дороге с голодухи, это дело понятное, голод не тетка. Жрать захочешь, так волей-неволей на чужое потянешься. А чтобы девкам горло в лесу резать – у нас такого отродясь не бывало. Я вам вот что скажу, сударыни вы мои… На лесопилке пленные турки работают…

– Турки? – удивленно переспросила Аня. – На лесопилке?

– Ну, может, и не турки, пес их знает, но так на турков смахивают, – продолжал возница. – Это ихняя ухватка басурманская – ножиком по горлу чикать, помяните мое слово, ихняя. Вы, сударыня, тоже опаску имейте, даром по лесу-то не бродите. Вона что у нас теперь деется. Эх, все война проклятущая! От нее и в головах у людей помутнение происходит.

Как только тарантас подъехал к усадьбе и остановился у парадного входа, довольно мрачного на вид, хотя мраморные ступени украшал портик с колоннами и два старинных вазона с танцующими нимфами, Аня соскочила с сиденья и, не заходя в дом, направилась в ту часть парка, где среди запущенных клумб стоял большой гранитный памятник.

– Ну, здравствуйте, бабушка и дедушка, – сказала она, смахивая с надгробия сор и мелкие ветки, нападавшие с берез. – Я ваша внучка Анна. Буду жить здесь, в Привольном. Дорогие мои, я овдовела и приехала к вам, больше мне деваться некуда. Только ваш дом и остался, чтобы приютиться. – Аня почувствовала, как по щекам у нее потекли слезы, и продолжила, всхлипнув: – Бабуленька, если вы встретите там моего мужа Алексея, скажите ему, как я тоскую…

За спиной у Ани раздались шаги и треск кустов. К ней, задевая юбками одичавшие посадки, спешила няня.

– Нюточка, дитятко мое ненаглядное, пойдем отсюда. Место это нехорошее, тебе всякий скажет. Что тут долго стоять? Поклонилась покойничкам и ладно. Пойдем, пойдем, милая, тебе умыться с дороги надо, переодеться, покушать… Я водички тепленькой тебе подам, слезки с личика умоем!

И няня, обняв плачущую Анну за плечи как маленькую, увела ее в дом.

Ночью Ане не спалось, ей все время чудились какие-то звуки, шорохи, скрип… Казалось, что старый дом дышит и ворочается.

«Это все нервы, просто нервы, – успокаивала себя Аня. – Утром, когда взойдет солнышко, все здесь покажется более веселым.

Я привыкну к этому дому, обживусь тут, устроюсь. Все наладится. Это ведь мое родовое гнездо, кого мне здесь бояться? Хотя то, что рассказала няня об убийствах в округе… Это ужасно. Но ведь убийца не полезет в дом, где есть люди? Он нападает на своих жертв в глухом лесу… »

Чтобы отвлечься, она взяла верный томик Гумилева, но, прежде чем погрузиться в чтение, решила по старой привычке погадать. Что ее ожидает?

Раскрыв книгу наугад, Аня с закрытыми глазами ткнула пальцем в страницу, а потом посмотрела, на какие строки попал ее розовый ноготок.

 
Мне снилось: мы умерли оба,
Лежим с успокоенным взглядом.
Два белые, белые гроба
Поставлены рядом…
 

– прочла Аня, чувствуя, как сердце наливается тоской.

Почему ей попались именно эти строки? Вдруг в них скрыт зловещий истинный смысл? «Мы умерли оба… » Может быть, это Алеша призывает ее из небытия? А что если нынче смерть придет, без боли и страданий, и унесет Анну из земной юдоли в иные миры, где нет войны и горя, где она вновь соединится с мужем…

И тут она ясно услышала шаги над головой. Это уже был не треск рассыхающихся половиц и не мышиный шорох. Это были обычные тяжелые шаги, скорее всего мужские. Наверху кто-то ходил, топая сапогами…

ГЛАВА 2
Елена

С тех пор как началась война, мне следовало бы ограничить себя в пагубной привычке читать за завтраком газеты. Все равно пресса нынче уже не та, что в прежние мирные времена. Теперь в газетах одни военные сводки да грызня лидеров политических партий, обвиняющих друг друга в отсутствии патриотизма, а немногочисленные новости слишком часто бывают нерадостными. Наши войска сдали Львов, Люблин, под Варшавой дела тоже были плохи.

А плохое известие, полученное в утренние часы, как известно, задает отрицательный тонус на весь день.

Но все же непонятное стремление поскорее узнать последние нерадостные военные новости (я ведь все равно не смогу послать на помощь фронту резервные войска, сколько бы ни вчитывалась в газетные строчки!) и сопереживать происходящему побеждало эгоистичную тягу к душевному комфорту. Газетный лист тянул к себе, словно наркотик, и я, как отпетый кокаинист, каждое утро первым делом хваталась за свежую прессу.

Более того, я не только жадно проглатывала официальную военную хронику и сообщения фронтовых корреспондентов, но и просматривала опубликованные в газетах списки погибших, каждый раз молясь про себя, чтобы не встретить знакомые фамилии.

Но, увы, знакомые фамилии в скорбных списках встречались все чаще и чаще. Значит, родственникам погибших нужна помощь и поддержка. Под помощью и поддержкой я имею в виду не столько букет цветов и записку с соболезнованиями, переданные вдове, сколько настоящие практические дела – собрать бумаги для получения наследства, похлопотать об устройстве осиротевших детей в учебные заведения на казенный счет, подыскать для бедствующего семейства новую, более дешевую квартиру…

Мне частенько доводилось брать подобные хлопоты на себя, не отвлекаясь на ненужные сантименты, отчего я окончательно заслужила репутацию женщины черствой и не склонной к состраданию, особенно в кругу тех, кто предпочитал немного порыдать, обнявшись со вдовой, а потом вернуться к собственным делам, напрочь забыв о чужом несчастье.

Не знаю, почему моя манера поступать, сообразуясь лишь с собственной совестью, действует на многих людей столь угнетающе…

В этот раз, пребывая в особенно тоскливом настроении, я даже не утрудила себя знакомством с прочими новостями, открыв газетные листы сразу на скорбных списках.

Набранные петитом в «Русском слове» колонки с фамилиями были сегодня особенно обширны – Карпатская операция привела, увы, к большим потерям. Недаром в обществе все чаще стали повторять, что англичане поклялись драться с немцами до последней капли русской крови… Наверное, это шутка, но очень уж невеселая.

Раненые, убитые, пропавшие без вести – три газетных столбца были просто огромными из-за вместившегося в них горя. Дойдя почти до конца алфавита в списке павших на поле славы, я вдруг наткнулась на фамилию поручика Чигарева, показавшуюся мне знакомой.

– Елена Сергеевна, кофе подавать? – заглянула в дверь столовой моя горничная Шура.

– Погоди, Шурочка, не до того, – рассеянно ответила я, глядя на газетную строчку.

– Да куда уж годить? – обиделась Шура. – Остынет все, сами не станете холодный кофей пить. А газеты и после почитать можно…

Но мое внимание было приковано к мелкому шрифту газетной строки. Чигарев… Чигарев… Боже мой! Это ведь тот молоденький офицерик, за которого вышла замуж Аня, младшая сестра Нины, моей гимназической подруги. Ну конечно же, Алексей Чигарев, тогда он был еще подпоручиком… Я даже была у них на свадьбе.

Надо же, Анечка осталась вдовой. И в таком юном возрасте! Ей только двадцать один год. Я ведь тоже когда-то овдовела, будучи всего на полгода старше, чем она сейчас, и прекрасно понимала, что может чувствовать молоденькая женщина, только-только вышедшая замуж и сразу потерявшая обожаемого супруга. И как нелегко тогда мне было понять, что жизнь на этом не кончилась, что еще много-много счастья и горя отмерено для меня судьбой…

Но мне в горькие дни помогало неискоренимое жизнелюбие, а вот Нина и Анечка особо оптимистичными взглядами на жизнь никогда не отличались. Впрочем, по части трагических переживаний заправляла в их доме все же старшая сестрица, пребывавшая в постоянной меланхолии.

Может быть, потому мы с Ниной когда-то так близко и сошлись, что были совершенно разными и на первый взгляд ее вечная меланхолия и моя необузданная смешливость плохо сочетались между собой. Но другим было трудно с Ниной, а мне – нисколько. Ведь, как известно, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень… ну и так далее, по тексту Александра Сергеевича, иначе говоря, единство противоположностей вполне может лечь в основу крепкой дружбы.

Кто знает, почему люди начинают дружить? Дружба – древняя потребность, сложившаяся у людей еще в те времена, когда приходилось плечом к плечу, закрывая спину друга, отбиваться от хищных птеродактилей. Птеродактили с тех пор повымерли, а вот потребность опереться на плечо друга осталась.

Зеленоглазая, вечно задумчивая и грустная Нина считалась самой поэтичной девочкой в нашей гимназии, ее даже прозвали Ундиной. Но когда я, побывав в ее доме, познакомилась с младшей сестренкой Нины, стало ясно, что Анечка, совсем еще крошка, в вопросах меланхолического отношения к жизни пошла в сестру.

– Это кто у тебя, мишка? – спросила я хорошенькую девочку, вышедшую к нам с игрушкой в руках.

– Да, – грустно ответила она, глядя на меня теми же тоскливыми зелеными глазами, что и у Нины, – и у него очень болит лапа. Бедный, он так страдает…

Мне пришлось быстро соорудить повязку из носового платка, чтобы помочь плюшевому страдальцу и хоть немного развеселить его маленькую хозяйку. Я знала, что у сестер недавно умерла мама, и жалела их…

В последний раз я видела Нину в Сокольниках, в новом, недавно построенном частном санатории для больных туберкулезом, куда приехала ее навестить.

У Нины всегда было слабое здоровье, но мне тогда почему-то и в голову не приходило, что она умирает.

Нина сидела на открытой веранде в удобном плетеном кресле и куталась в шаль, хотя день был довольно теплым. Мы поболтали о том о сем, о родственниках, об общих знакомых и даже немножко о политике, как водится между интеллигентными людьми.

Неожиданно Нина замолчала, не ответила на какой-то пустяковый вопрос, погрузившись в свои мысли (такое с ней случалось и прежде), и вдруг попросила меня:

– Леля, пожалуйста, пообещай мне одну вещь!

– Конечно, все что будет в моих силах! Ты ведь знаешь, женщине под силу многое, но в нашей стране ей не всегда дают развернуться.

Я, как завзятая феминистка, приготовилась сесть на своего конька, но Нина перебила меня.

– Не скромничай. Ты-то как раз из тех женщин, кто запросто управится с засухой, пожаром, наводнением, ураганом и бубонной чумой, вместе взятыми, а уж если тебе дадут развернуться…

Боже милостивый, да ведь Нина шутит! Для нее шутка столь редкое и необычное проявление, что смело можно сказать – это неспроста. Я затаила дыхание.

– Леля, я очень беспокоюсь за Анюту, – продолжила моя подруга, снова став совершенно серьезной. – Она, в сущности, еще совсем дитя, хотя успела выскочить замуж и превратилась в молодую даму. Но Аня совершенно не приспособлена к жизни… Я имею в виду житейские тяготы и невзгоды. Если ей в одиночку доведется встретиться с настоящим горем… Ты понимаешь, о чем я говорю? Горе может сломить и уничтожить ее, как хрупкую былинку.

Я решила слегка сбить трагический пафос этой речи:

– Дорогая, зачем заранее ожидать, что жизнь Ани будет наполнена горем, тяготами и невзгодами? Пусть ее ожидают лишь светлые праздники и безоблачное счастье!

– Я не возражаю против безоблачного счастья, – улыбнулась Нина. – Но ты все равно пообещай мне – если со мной что-нибудь случится, я имею в виду… самое плохое, ты не оставишь мою сестру. Пообещай, Леля, что в горе ты будешь рядом с ней, мне некого больше просить.

Грешно было бы отказаться! Конечно же, я пообещала, про себя думая, что люди, оказавшись в туберкулезной лечебнице, сразу становятся такими мнительными…

Впрочем, Нина и в лучшие времена предпочитала видеть во всем лишь темную сторону. Честно говоря, ее нельзя было назвать оптимисткой. Ну что за охота молодой цветущей женщине воображать, будто она находится на смертном одре и обращается с последними заветами к ближним? Нина выглядела прекрасно – она похудела, достигнув необыкновенного, прямо-таки балетного изящества, на щеках играл яркий румянец, глаза, ставшие особенно большими и бездонными, лучились каким-то неземным светом…

Увы, я не понимала тогда, что это за страшная штука – чахотка, и даже мой хваленый внутренний голос молчал, не сочтя нужным подсказать мне, что больше я не увижу Нину живой…

Через три недели она умерла, оставив меня с моим обещанием заботиться об Анюте.

Но легко сказать – заботиться! Анюта всего полгода как вышла замуж, наслаждалась своей новой ролью любящей супруги, и ей было совершенно не до меня.

Вам когда-нибудь доводилось наносить визиты в дом молодоженов, вполне довольных обществом друг друга, и давать им путаные объяснения о цели этих визитов (вот, дескать, случайно оказалась в ваших краях и заглянула проведать, как вы тут…), навешивая на себя ярлык беспардонно любопытной особы? Поверьте, дельце не из приятных.

К тому же (как ни прискорбно теперь об этом вспоминать) мне показалось, что супруг Анюты господин Чигарев – так себе молодой человек.

Не буду говорить плохо о покойном, царствие ему небесное, пусть спит с миром, но женщину с богатым житейским опытом трудно обвести вокруг пальца. К тому же чудес проницательности не требовалось – страсть к неумеренным тратам и азартным играм Алексей особенно не скрывал, и я даже слегка опасалась, не собирается ли он бросить бедную девочку, как только раскидает по ветру ее приданое…

Впрочем, Аня выглядела настолько влюбленной и счастливой, что какое бы то ни было вмешательство в ее жизнь казалось в тот момент совершенно неуместным. Я тихо отошла в сторону, сохраняя свои выводы при себе…

Если уж ей суждено было избавиться с течением времени от некоторых иллюзорных представлений, то пусть подобный урок преподнесет судьба, а не друзья – друзьям влюбленные все равно никогда не верят.

И вот теперь имя Алексея Чигарева напечатано в списках павших на поле славы. Никак не отреагировать на такое известие с моим характером просто невозможно, стоит только представить, что происходит с бедной юной вдовой… Да, горе не заставило себя ждать! Кажется, пришло время исполнить обещание, данное Нине.