Текст книги "Верни мои крылья!"

Автор книги: Елена Вернер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

День пошел своим чередом, и, если ссора на репетиции и стала потом предметом обсуждений в курилке и гримуборных, Ника ничего об этом не узнала.

Вернувшись домой ранним вечером – спектакля сегодня не было, – она чувствовала небывалый прилив сил и нервическое оживление без видимой причины. Ни следа усталости. Ника навела порядок в квартире, в кои-то веки приготовила хороший ужин и даже пересадила кактус в другой горшок – непонятно зачем. Принимая душ, она распечатала флакон пахучего геля, который простоял на краю ванны с прошлого Восьмого марта.

После этого Ника села читать книгу, уютно примостившись в кресле. Она уговаривала себя, что ей не хочется спать, что книга ее увлекает и она может просидеть вот так до утра. Однако сквозь каждый ее предлог просвечивала правда: ей хотелось услышать голос. Она ждала телефонного звонка.

Но он так и не раздался. Глаза закрывались, и с каждым разом разлеплять сомкнутые веки, будто смазанные тяжелым медом, становилось все сложнее. Наконец Ника перебралась в кровать и, разочарованная до слез, уснула.

Явление второе
Реплики в ночь

Назавтра она была чрезвычайно зла на саму себя. Что это на нее нашло, ждать звонка от незнакомого человека, который однажды ошибся номером и с которым она несколько минут поболтала ни о чем! Отличное занятие она себе придумала, не иначе как от безделья. И затворничества, конечно. И ведь даже лучше, что он не позвонил, потому что еще неизвестно, кто он и куда бы все могло зайти. Сколько раз можно убеждаться в том, что самое безопасное состояние для нее, Ники Ирбитовой, – забиться в дальний угол и «не отсвечивать»…

Все это Ника выговаривала себе, пока брела от метро через дворы, мимо бегущих в школу детей, до носа замотанных шарфами, и продолжила выговаривать в перерывах между продажей билетов, сидя на своем рабочем месте.

Во второй половине дня театр стал наливаться нетерпением: вечером давали спектакль и вся здешняя хлопотливая жизнь подчинялась этому простому, неминуемому факту, как душный летний день на своем излете подчиняется грозовому фронту. Раньше, когда-то давно, в прошлой жизни, Ника предполагала, что актеры привыкают к спектаклям как к повседневности своего бытия и с течением времени начинают воспринимать их проще и спокойнее. Это ведь не соревнование, не конкурс, а рутинная – для них – жизнь.

Она ошибалась и теперь знала об этом. Приметы волнения, расставленные как вешки то тут, то там, она замечала у каждого, кроме, пожалуй, Лели Сафиной, девушки со стальными нервами. Ника догадывалась, что и Сафина нервничает, просто ее самообладания и выдержки хватало, чтобы не подавать виду, и именно это качество люди почему-то решили называть «железной выдержкой». Остальные переживали каждый на свой лад. Даня Трифонов то и дело появлялся в коридоре и наигрывал на губной гармошке, с которой был неразлучен, мотив старонемецкой песенки про милого Августина, пока на него не гаркнул кто-то из коллег. Даня не обиделся, и спустя пару минут Ника снова услышала в пока еще пустынном фойе, подальше от гримерок, эту мелодию, одновременно и веселую, и заунывную.

В одном из рабочих коридоров за кулисами, позади фанерных декораций к «Ромео и Джульетте» Ника наткнулась на Лизавету Александровну Рокотскую. Та, уже в гриме и костюме, с удобством устроилась в герцогском кресле с позолоченными подлокотниками и бархатной, кое-где вытертой обивкой и невозмутимо вывязызала крючком что-то кружевное.

– А, это ты, Ника, – подняла голову актриса. Девушка робко кивнула. – А я тут с мыслями собираюсь. В гримуборной девчата суетятся…

В этом была вся Рокотская: ни упрека, ни недовольства, просто констатация факта. Ника догадывалась, что в гримерке царит переполох, которого эта пожилая актриса не выносит, но никогда не слышала от нее ни слова жалобы, потому что больше суеты и неразберихи та не переносила нытье и еще сплетни. Несмотря на внушительный возраст, никому и в голову не пришло бы назвать ее старухой. Рокотская была дамой, актрисой старой закалки, в которой дворянская, в прежние времена тщательно скрываемая кровь смешивалась с воспитанием Малого театра, где Лизавета Александровна прослужила тридцать лет. «Наследие» – вот какое слово приходило Нике на ум, когда она встречалась с Рокотской. И поскольку той в отличие от многих других была присуща деликатность и тактичность, Ника чувствовала себя рядом с ней спокойно.

Но умиротворение тут же рассеялось, когда девушка заглянула в гримерки предупредить, что Липатова, возможно, не успеет к началу спектакля. Последние несколько дней худрук решала вопросы с муниципальным финансированием и часто пропадала в разных учреждениях и инстанциях. О чем именно хлопочет Лариса Юрьевна, никто особо не интересовался.

Теперь Нике хватило одного взгляда, чтобы понять обстановку. Леля Сафина гримировалась, глядя на свое отражение глазами серыми по цвету и стальными по сути. Мила Кифаренко, вечно морящая себя голодом, задумчиво грызла морковку, уставившись куда-то в пустоту, а Римма тоже грызла, но ногти, и была на взводе, как это с ней случалось довольно часто перед спектаклем. Ее психику Даня Трифонов не уставал называть «очень нервной системой»: успокаивалась Корсакова, только выходя на сцену. Тогда для нее включалось неведомое автономное жизнеобеспечение в параллельной реальности.

– А Ребров-то хоть будет? – Сафина мельком повернулась к Нике. Ее правый глаз был полностью накрашен, а левый еще даже не тронут гримом, и в лице ее от этого мелькнуло что-то страшное, двойственное и почти потустороннее. Вопрос Сафиной касался помощника Липатовой, который оставался за главного в отсутствие начальницы, а большую часть времени следовал за ней неприметной и невыразительной тенью.

– Да, через полчаса.

Время все ускорялось, набирало темп, и вот за окнами уже стемнело, стали собираться зрители, фойе наполнилось гомоном, шарканьем ног, пиликаньем телефонов, дверь поминутно распахивалась, впуская в театр холод и людей, целую толпу незнакомцев. Ника из кассира превратилась в гардеробщицу. Эту часть своей работы она не любила. Как улитка, вынутая из раковины, она чувствовала себя раздетой и уязвимой, и ей все хотелось съежиться. Но вместо этого она принимала охапки шуб, пальто, пуховиков, курток, ощущая пальцами ледяную влагу – на уличной одежде еще таял снег, из белой крупы становясь сверкающими капельками. И протягивала номерок за номерком.

– Бинокль возьмете?.. Нет, у нас со всех мест хорошо видно, но если хотите… Простите, что, программки? Программки на входе в зал, у билетера. Пожалуйста… – отзывалась она заученными формулами и заученной улыбкой.

И вдруг сообразила, что сегодня звонки к спектаклю, наверное, будет давать она, раз уж Липатовой нет, а ее помощник бегает как ужаленный, быстро и без особого толку. Такое везение выпадало ей крайне редко, и Ника тут же повеселела. Она обожала это. Перед тем как опустить палец на кнопку, она непременно вспоминала, как в детстве, оставаясь на попечение бабушки, работавшей в областном музее Победы, после его закрытия упрашивала бабушку позволить ей ударить в большой корабельный колокол. Одному только богу известно, что делал в уральском городке музей Победы, а в музее – колокол, но девочку это не заботило. Главными в ту секунду становились ее переживания собственной гордости и исключительности, и ее замирающее с гулким ударом колокола сердечко.

В две минуты восьмого Ника удостоверилась, что все готово, и дала третий звонок. В зале померк свет, и вместе с ним понемногу улеглись шевеление и возня. Капельдинер Марья Васильевна, простоявшая на входе целый час, шепнула, что присядет передохнуть в гардеробе, и поковыляла на варикозных ногах в коридор, оставив Нику вместо себя.

Ей нравилось знать то, чего не знают другие. Стоя в проходе позади последнего ряда, она чувствовала свою причастность к этому таинственному миру, где все условно и не то, чем кажется. Она ведь единственная знает по именам всех актеров, знает, в каком они сегодня были настроении, когда должна вступить музыка, в какой реплике Паша переставил местами слова и в каком именно ящике старого буфета на сцене ждут своего часа спички, которыми в следующем явлении чиркнет Римма, зажигая лампадку. Об этих спичках, об этих крохотных мелочах и деталях знают только те, кто в «закулисье», и она.

Зал дышал, как большое неведомое животное, единый сложный организм: шевелились программки, шмыгали носы, тускло мерцала бижутерия – сюда почти не приходили в настоящих драгоценностях, все больше в джинсах и свитерах. То тут, то там покашливали. Но полторы сотни пар глаз были обращены к сцене, где в переливах и вспышках рампы началась и уже длилась чужая жизнь, правдоподобная до мурашек, как сон, для всех один, внутри которого не возникает и мысли усомниться в реальности происходящего. А то, что снаружи, за пределами сна, к этому моменту и вовсе перестает существовать. И хотя краем сознания Ника еще цеплялась за беспокойство и сопереживание актерам, а не героям, она уже сознавала, что Корсакова взяла себя в руки и переборола нервическую дрожь, – и что все вдруг сложилось, каждая шестеренка закрутилась как надо, и пьеса стала играть сама себя.

– Это не зависит ни от самочувствия, ни от драматургии, только от электричества! – однажды пустилась в рассуждения Рокотская, когда Ника в приливе небывалой откровенности поделилась с ней своими мыслями. – Как двоичная система: единица и ноль, есть ток и нет тока. Иногда просто что-то «не фурычит», нет электричества, и никакая искусственная электрификация уже не поможет. Хоть убейся – нет искры! А главное, сам это чувствуешь и партнеры твои чувствуют, а сделать никто ничего не может. И все катится по заданному руслу, и так становится мучительно, и тягостно, и стыдно, неловко, и хочется поскорее закончить все это. А иногда что-то такое вдруг возникает… И даже лампочка, примотанная к воткнутой в землю палке, будет сиять – как у Теслы![1]1
  Никола Тесла (1856–1943) – изобретатель в области электротехники и радиотехники, физик.


[Закрыть]

Рокотская щелкнула сухими пальцами, и лицо ее стало вдохновенным, как будто она даже в эту минуту переживала схожие эмоции:

– И всех охватывает раж. Все дается с лету, с ходу. Невыносимое наслаждение. А еще бывает, кто-то на кураже, а кто-то нет. Обычно зал это чувствует моментально! И тогда один актер делает весь спектакль. Всякое бывает, одним словом…

Сегодня Римма Корсакова была как раз в ударе. Она порхала по сцене, завораживая ломкими движениями и яростной болью в глазах. В этом не было и следа от недавней боязни сцены, да и от нее самой осталось немного. Угодившая в плен выдуманной истории настолько, что, казалось, она даже не догадывается, что за ее страданиями и мечтами наблюдает кто-то, кроме тех, с кем на сцене она кричит, смеется и плачет.

Нику охватил такой трепет, что она даже не сразу осознала, когда рядом с ней появилась Липатова. Следя за игрой своей любимицы, Лариса Юрьевна словно помолодела.

– Вот за это я ей все и прощаю… – пробормотала она себе под нос. И покосилась на Нику: – А, видишь, какова?

– Вижу, – согласилась Ника.

В антракте к кассе образовалась очередь – зрители хотели еще. И Ника могла их понять. Правда, она также могла бы признаться, что подобный успех рождается отнюдь не каждый вечер, да и вообще редко, если уж говорить по правде. Но кому нужна правда, когда речь идет о магии…

Расходились долго. Последний зритель уже давно напялил мохнатую шапку и пропал в ночной вьюге, а актеры все не торопились. Потом вывалились сразу скопом, взбудораженной развеселой компанией, пахнущей хорошим вином, дрянным коньяком, духами, гримом, тальком, табачным дымом и косметическим молочком. Ника скромно и восторженно улыбалась им из-за своей конторки, но ее никто не замечал. А ей так хотелось подойти к Римме и… Но у Корсаковой сегодня хватало обожателей и без нее.

Вернувшись домой, Ника с удивлением обнаружила, что до сих пор мурлычет под нос легкомысленный знакомый мотив. «Ах, мой милый Августин, Августин, Августин, ах, мой милый Августин…» – дальше слов она не знала, так что начинала сначала. Вот ведь, оказался более живучим, чем все музыкальное оформление только что сыгранного спектакля. Даня Трифонов, будь он неладен! Мелодия въелась в голову и крутилась там, как в механической музыкальной шкатулке. Утомленная ею до предела, как только можно утомиться бесцельным и бесполезным занятием, Ника надела наушники и включила плеер.

Именно поэтому она не сразу услышала трель телефонного звонка. Внутри возникло беспокойство, все нараставшее, пока Ника не догадалась выдернуть из ушей «капельки» наушников. Она тут же бросилась в коридор через всю комнату, запнулась о ножку кресла и охнула от боли. По-собачьи поджав ногу, она проскакала до тумбочки и схватила трубку:

– Алло?

– Здравствуйте, Вика. Это Кирилл.

И хотя в прошлый раз он так и не представился, Ника сразу узнала его по голосу. Растирая ушибленный палец, она выдохнула:

– Здравствуйте.

– Что-то случилось? Вы какая-то не такая.

– Больно. Ногу зашибла только что.

– Вы так бежали к телефону? Могу я надеяться, что вы хотели услышать в трубке именно меня?

Ника засмеялась и не ответила, зная, что это и не требуется. Ей было легко и радостно, и вопрос вырвался сам собой:

– Как прошел день?

– Плодотворно. Иду семимильными шагами к исполнению мечты.

– Той же самой, что была позавчера? – улыбнулась Ника и почувствовала, что Кирилл улыбнулся ей в ответ.

– А как же? Я человек постоянный, мои мечты неизменны.

Ника вслушивалась в течение его слов. Не говоря ничего о делах и работе, ничего из того, чем обычно в первую очередь заполняют беседу малознакомые люди, стремясь побороть неловкость сближения, Кирилл вдруг принялся рассказывать, как утром, стоя в пробке, стал свидетелем ссоры одной влюбленной парочки. Они ехали в соседней машине, пока дорожный поток медленно плелся по коричневой каше, в которую превратился свежевыпавший ночной снег.

– Наконец, у девчонки окончательно сдали нервы, она выскочила из машины, хлопнула дверью и пошла по обочине. А это не просто дорога, это МКАД, можешь себе представить?

– За рулем-то был парень? – уточнила Ника.

– Да, он. Только разницы никакой, потому что он тоже выскочил и помчался за ней. Машину бросил, хотя что с ней сделается, в пробке-то. Сначала они что-то кричали друг другу, прямо рядом с КамАЗом… А потом принялись целоваться. Честное слово, мне кажется, вся пробка за этим наблюдала. Я едва подавил желание посигналить или открыть окно и свистнуть. От полноты чувств.

– Как в кино…

– Кажется, кто-то все-таки не утерпел. А эти двое стояли и целовались. А потом КамАЗ тронулся, и их заволокло вонючим черным дымом из его выхлопной трубы.

– Совсем не как в кино.

– Это уж точно, – согласился со смехом Кирилл. – Зато как в жизни. И если в жизни все так, это даже лучше.

Они не заметили, когда с официального «вы» перескочили на близкое «ты», это произошло совершенно естественно. Ника с удивлением обнаружила, что стоит уже не в коридоре, а в кухне и от телефонного аппарата в ее руках змеился длинный провод. Она и заметила это только потому, что хотела подойти ближе к окну: шнур натянулся и не пустил ее дальше.

– А мне нравится смотреть, когда люди целуются, – призналась вдруг она.

– Ты сказала это так, будто я против.

– Ты, наверное, не против. Не против же?

– Нет.

– А многих раздражает. Я же вижу лица людей, когда они проходят мимо таких вот парочек. Особенно в метро, на платформах или на эскалаторе. Они целуются, и весь мир исчезает.

– Именно поэтому остальные бубнят недовольно. Им не хочется исчезать, никому не хочется быть незаметным и несущественным.

– Мне хочется, – обронила Ника прежде, чем сообразила, что произносит это вслух.

– Не верю, – убежденно заявил Кирилл. Девушка вздохнула и предпочла не объяснять.

– Такой снегопад за окном, снова, – пробормотала она. – Все укутывает. Крупные медленные хлопья. У тебя он тоже идет?

Она не хотела спрашивать, где сейчас Кирилл. Не хотела его точного адреса – это сделало бы все происходящее слишком реальным, а реальности она побаивалась.

– В такие мгновения кажется, что он идет повсюду, – отозвался Кирилл. – У немцев есть сказка про фрау Холле, госпожу Метелицу… Когда она взбивает свои перины, пух и перья летят, и тогда на всей земле идет снег. А еще фрау Холле они называют смерть. И это правильно. В сказках или в легендах, где все вроде бы зыбко и путано, очень многое подмечено совершенно точно. Прямо какие-то неожиданные откровения! Снег как-то раз дал мне понять, что такое тишина, сон и смерть. Оказалось, эти понятия ближе, чем кажется.

– Расскажешь? Или лучше не спрашивать?

– У нас так получается, что рассказываю только я. Ты не из болтливых…

– Привычка.

– Ясно… – Кирилл легонько вздохнул, и Ника совершенно отчетливо представила его, хотя никогда не видела. – Когда идет снег, я всегда вспоминаю один и тот же вечер. Мне было лет восемь или девять. Я топал по улице и ел батон. И знал, что мне надо обязательно доесть его, прежде чем… ну, возвращаться. Так что я сел на какой-то пенек и стал жевать. На батон падал снег, такими же крупными хлопьями, как сейчас. И было очень вкусно, так, что словами не передать. В общем, ел я, ел, запивать было нечем, так что я заедал снегом, горстями, прямо с варежки, и шерстяные волосинки от нее лезли, помню, в рот. И ни души. Вокруг фонарей воздух оранжевый и круглый. И такая тишина стоит, как будто уши заложило. Все как в вате. Потом я доел батон…

– Целый батон?

– Целый, до последней крошечки… А одет я был как капуста, только нос пощипывало от мороза. И так мне стало хорошо, и спокойно, что я прикрыл глаза и решил посидеть еще немножко. И заснул, конечно. Накатил такой сон, невозможно было противиться, вообще. Как обморок. Короче говоря… если бы меня не нашли, я бы там и окочурился. Это я уж потом узнал, что на морозе легко заснуть навсегда. А тогда что, совсем пацан был, ничего не соображал.

– А твои родители? – нахмурилась Ника. – Они тебя так долго не искали?

– Да нет у меня родителей. Я же детдомовский.

Слыша, что Ника затаила дыхание и надолго замолчала, Кирилл поспешил предостеречь ее:

– Только давай без жалости ко мне. Это все было давно и неправда.

– Нет, я тебя не жалею, – Ника прислушалась к своим мыслям. – Знаю, тебе было тяжело. Наверняка было. Не хочу представлять даже насколько. Но то, что с нами происходит, меняет нас, и мы набираемся опыта, каких-то знаний о людях, о мире… О себе.

И наверное, то, что было в детстве, сделало тебя сильнее. По крайней мере, насколько я могу судить. Сломанным ты не кажешься.

– У меня есть работа, машина и свой угол, если ты об этом, – хмыкнул Кирилл.

– Я не об этом.

– Я знаю.

Теперь он стал звонить каждый вечер. И Ника, обычно так не любившая возвращаться в пустую квартиру и старавшаяся до последнего оттянуть уход из театра, теперь едва могла дождаться момента, когда переступит порог дома. Чем бы она ни занималась в течение дня, на краю ее мыслей всегда вертелось нетерпение – маленький комарик. Это чувство не было оформлено в слова, но от этого оно не становилось менее ощутимым и существенным. Ей хотелось, снова и снова, слышать глубокий голос, с мягкими волнующими полутонами, как в хроматической гамме. То поднимающийся вверх, когда он рассказывал что-то возмущенно или радостно или передразнивал кого-нибудь из знакомых ему и незнакомых ей людей, то спускающийся до самых тихих и таинственных глубин, когда все ее существо отвечало дрожью на негромкое его бормотание. Голос Кирилла для нее существовал словно отдельно от него самого – да и вот вопрос, насколько действительно существующим был сам Кирилл? Она по-прежнему не знала ни его фамилии, ни возраста или адреса, места работы – всей той ерунды, которой люди неизменно придают значение. Но она знала то, что было действительно важным: какую мелодию он услышал сегодня, что его развеселило, что опечалило, чем занята его голова, что он вспомнил, увидев след башмака, впечатавшийся в свежий, исходящий густым паром асфальт. По крайней мере ей хотелось так думать.

– Я ем мандарин, – сообщал ей Кирилл, словно поддразнивая, и Ника могла поклясться, что чувствует эфирный запах рыжей мякоти.

Она и сама стала примечать и запоминать какие-то несущественные мелочи, осколочками жизни кружащиеся вокруг нее, пылинки бытия. Смутный сон, обрывок колыбельной, которую напевала молодая мама, склонившись над коляской прямо посреди улицы и ничуть не смущающаяся своего пения. Однажды в метро Ника, уцепившись за поручень и при каждом торможении поезда наклоняясь, как лыжник на трассе, на пыльном окне заметила надпись. Чуть подтертая, чуть подкрашенная белым корректором в крепкой руке анонимного умельца, из «МЕСТА ДЛЯ ИНВАЛИДОВ» она превратилась в «ЕСТ ОЛЯ ВАЛИДОЛ». Стараясь удержать рвущийся наружу смех, чтобы сидящие люди не подумали, что она потешается над ними, Ника запомнила надпись и весь день носила ее в себе как подарок, который вечером подарила Кириллу. Он хохотал.

Иногда, в моменты обычной для нее рефлексии, она размышляла над парадоксом их телефонных отношений и раз за разом приходила к выводу, что это единственные отношения, на которые она могла бы пойти в своей ситуации. И по необъяснимой, даже мистической причине именно они ей и подвернулись. Телефонные провода, соединяя, одновременно держали на расстоянии. Может быть, поэтому говорили Ника и Кирилл доверительно и искренно, о самых волнующих переживаниях. И хотя девушка умалчивала о том событии, что так сильно изменило, прервало ее прошлую жизнь, во всем остальном она была настолько откровенна, что не верилось даже ей самой. Было в этом что-то от «синдрома попутчика», ведь они могли прекратить общение в любой момент, лишь опустив трубку на рычаг. Всего одно движение – и жизнь обоих осталась бы совершенно не тронутой.

Ника не задумывалась, что обманывает сама себя. Исчезни вдруг Кирилл – и она почувствовала бы себя глубоко несчастной, даже брошенной, потому что близость, установившаяся внезапно между ними, с каждым новым вечером обрастала смешными мелочами, шутками и оговорками, понятными только им двоим, и всем тем, что непременно возникает между двумя людьми, когда они общаются довольно тесно. Уже через неделю после его второго звонка она купила радиотелефон, чтобы во время бесед беспрепятственно бродить, шлепая босиком по линолеуму, по квартире, – даже не сознавая, что этим поступком со всей очевидностью обозначает присутствие Кирилла в своей затворнической жизни.

Даже говоря о погоде, он был не похож на других людей. В оттепель он подробно описывал ей причудливого снеговика, слепленного детворой под окнами: нахальный кот в старой белесой шляпе и с соломенными усами из распотрошенного веника. Когда подморозило, он считал в черном небе самолеты, заходящие на посадку в ближайший аэропорт, и путал их бортовые огни с ледяным мерцанием редких московских звезд.

Бывало, они болтали о кино или книгах. Во втором вопросе они были подкованы оба, а в первом только Кирилл.

– Откуда ты столько знаешь про кино? – удивлялась Ника. – Кажется, что ты целыми днями смотришь фильмы…

– Да нет, просто люблю. Это как анестезия. Жизнь ведь сильно отличается. Она не кино и не театр. Все совсем иначе, слишком реально. Ты когда-нибудь держала в руке пистолет?

– Нет.

– В кино им так лихо размахивают и метко стреляют даже те, кто по сюжету впервые взял его в руку. А на самом деле это восемьсот граммов. Пакет молока в вытянутой руке, а от выстрела еще и отдача. Или когда получаешь в глаз – ощущение совсем не киношные. Да что далеко ходить! Вот в кино показывают какой-нибудь побег из тюрьмы или ограбление банка… кажется, обыденность. А на самом деле – какие эмоции человек испытывает, идя, например, на экзамен, а? Страх. Который вообще-то не идет ни в какое сравнение с тем страхом, что испытывает грабитель банка… В таких ситуациях мозговой центр вообще бы должен отключиться, а киногерои еще и шутить умудряются. Уж мне поверь, я знаю о страхе много.

Ника не стала уточнять, что и она знает о нем предостаточно.

– Нет, – продолжал Кирилл, – это все нереально. Ненастоящее.

– Это искусство, – тихо вздохнула она.

– Это только подражание жизни. А есть настоящая жизнь. И их надо различать. Потому что иначе есть шанс напортачить по-крупному – из любви к якобы искусству. Допустить ошибку, которой нет прощения.

– Ты это о чем? Теряю нить.

– Да так…

Когда Ника спросила его о профессии, он ответил довольно расплывчато:

– То одно, то другое.

– Но ведь ты же что-то заканчивал? Или у тебя нет высшего образования?

– Есть.

Она уже достаточно изучила его, чтобы не настаивать. После нескольких лет почти полной изоляции, отстраненности от людей или по крайней мере от близких контактов с ними она лучше, чем кого бы то ни было до этого, чувствовала Кирилла, его настроения и их легкие перемены, почти неуловимые, как дуновение воздуха из оконной щели. И никогда не настаивала – не чувствовала, что имеет на это права.

Однажды Ника призналась, к слову пришлось, что ее мама никогда не имела для нее особого авторитета. Суетливую и взбалмошную, часто закатывавшую глупые истерики, болезненно цепляющуюся за уходящую молодость, мать Ника никогда не принимала всерьез в отличие от отца. И тогда Кирилл впервые упомянул – ее.

– Наверное, ты просто не понимаешь, что это такое: мама, – осторожно заметил он.

Осознав, что Ника вопросительно молчит, Кирилл пояснил:

– Я имею в виду мама для таких, как я. Мифическое существо. Как единорог. Такая же сияющая, сказочная… Я никогда не верил, что она отказалась от меня по собственной воле. Всегда казалось, что пришел какой-то бабай с мешком, сунул меня в этот мешок, взвалил на плечо и унес с собой, а она меня ищет все это время. Ведь в сказках таких историй полно! Всякие злобные ведьмы или гномы, ворующие первенцев из колыбелек или подкладывающие туда подменышей вместо родных человеческих детей. Я думал, что это мой случай.

Ника ощущала, что от сочувствия в горле ее что-то сжимается. Кирилл продолжал:

– А потом я вырос. С какого-то момента мы в детдоме перестали говорить о наших матерях. Раньше рассказывали друг другу небылицы по ночам. Кого только не было среди наших выдуманных пап и мам! И суперагенты в стиле Брюса Уиллиса и Сары Коннор, и инопланетяне, и даже Алла Пугачева… Мы делились мечтами, дрались, если кто-то не верил или стремился облить грязью очередную легенду. Это по большей части были те, кто своих родителей помнил. Наркоманов, алкашей, зэков, – короче, тех, кого лишили родительских прав, когда дети уже подрастали. Те ребята хлебнули столько всего, что разочарований хватит на десяток жизней. А мы, малые, жили в своих выдумках, так было проще. Не так безнадежно. Обидчиков колотили жестоко, собираясь после отбоя, как стая волчат, и думали, что защищаем своих мам и пап… Чаще, конечно, мам. А потом все кончилось. Как отрезало. Все просто перестали упоминать родителей, в любых контекстах. Это был, наверное, класс пятый-шестой, и наступило осознание, что не явится никакая фея-мама и не заберет отсюда. Это как верить в Деда Мороза – просто в какой-то Новый год понимаешь, что все это фуфло.

Пока Кирилл молча размышлял, Ника хотела было сказать что-нибудь наподобие «мне очень жаль» – просто чтобы дать ему почувствовать свое внимающее присутствие, но вовремя прикусила язык. Эта фраза прозвучала бы совершенно по-идиотски, как, впрочем, и любая другая.

– И знаешь, что? – хмыкнул Кирилл. – Я нашел ее. Добыл номера ее телефонов и даже адрес. И несколько дней чах над этим сокровищем, как трусливый Кощей. Не мог решиться. Все ходил из угла в угол. Живот сводило. Такого не было ни перед одним экзаменом в жизни, ни перед… чем-то и похуже, я обычно умею держать себя в руках. А тут как парализовало! Потом я написал на бумажке, все, что хотел сказать. Как меня зовут, кто я такой… для нее. И позвонил. Я уже все продумал, как именно буду говорить, куда поведу ее при встрече, во что буду одет. Сперва я решил за ней заехать на машине, но потом осознал, что не очень-то удобно знакомиться с собственной матерью в машине. Так что я заказал столик в ресторане. Чтобы можно было сразу сесть и смотреть в глаза. Понимаешь, я уже видел, как все это будет происходить! По кадрам! Предполагал, что она будет плакать, и утирать украдкой слезы, и объяснять мне, почему так вышло. И что будет так на меня глядеть, будто не может насмотреться. Я хотел произвести на нее хорошее впечатление, чтобы ей не было за меня стыдно. И… когда я позвонил… К телефону подошел ее муж, не мой отец, другой мужчина, кто мой отец, я так и не знаю. Я попросил позвать ее. И когда она сказала «Алло», я все ей выложил. Старался говорить помедленнее, я ж не изверг, понимаю, каково такое услышать. «Здрасьте, я ваш сын…» А она все молчала. И когда я закончил, она просто повесила трубку.

– Как?

– Представляешь? – Кирилл засмеялся, и от этого смеха Нике стало нехорошо. – Я просто… Ясное дело, когда услышал короткие гудки, подумал, что просто рассоединилось, бывает. Я тут же перезвонил, но никто не подошел к телефону. А назавтра такого номера уже не существовало. Она сменила все свои номера. Что ж, я намек понял, не дурак.

– И ты больше ничего не предпринимал? У тебя есть адрес?

– Да, а еще у меня есть я. Знаешь, там, откуда я родом, нельзя принимать как должное, что тебя тычут мордой в плохо пахнущие кучки. А то привыкнешь. И к тому же с ней мне все ясно. Она… Ты знаешь, ведь на свете есть не так уж много действительных, по-настоящему запретных вещей. Реальных «нельзя».

– Десять заповедей? Не убий, не укради…? – предположила Ника.

– Да кради, пожалуйста! Это всего лишь деньги или вещи. Конечно, жизнь тоже можно «украсть», но в заповедях все куда прямолинейнее, без метафор… Не десять этих «нельзя», намного меньше, по моим подсчетам. Нельзя убивать человека. Нельзя предавать того, кого любишь. И нельзя бросать детей – не только родных. Любых.

Ника знала, как будто он признался вслух, что этот разговор означает невыразимо много. Что никому прежде Кирилл не открывался так полно и доверчиво. Было в его словах что-то страшное, нутряное, лежащее на самом дне. Такая откровенность рождается в дымной глубине бессонного кухонного бдения, лишь наедине с самым близким другом, когда давно выпито все, что куплено, на белки глаз налипает красная паутина, а за окном усталое и бессмысленное утро доедает остатки ночи.

Она плохо спала и встала прежде, чем запищал будильник. После разговора с Кириллом, после его рассказа о матери она чувствовала себя избитой, к тому же полночи провела разглядывая меандровый орнамент на обоях и чувствуя, как то и дело слеза выкатывается из уголка глаза и стекает по виску к линии волос. Она переживала за Кирилла, даже не теперешнего, а прошлого. Маленького мальчика, который нашел маму, чтобы убедиться, что не нужен ей. Прочитай Ника подобную историю в газете или книге, она наверняка изобрела бы несколько причин для этой женщины, возможно, не оправдавшие ее, но хотя бы давшие возможность понять. Но Кирилл перевешивал все ее обыденное человеколюбие. Даже не зная имени этой женщины, она готова была ее ненавидеть.