Текст книги "Дверь в зеркало"

Автор книги: Елена Топильская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

9

«Москва, Кремль.

Верховному Главнокомандующему, Генералиссимусу

Иосифу Виссарионовичу Сталину

Осужденного з/к Паммеля Эдуарда Матвеевича.

Ст. 58–10 УК РСФСР, срок наказания 10 лет. Уважаемый Иосиф Виссарионович!

Прошу Вас разрешить мне отдать все силы на благо любимого Отечества. Будучи осужден и понеся заслуженное наказание, я глубоко раскаялся и осознал вину. Семь лет я нахожусь в лагерях, ударным трудом доказывая свое исправление. За это время я, и так уже немолодой человек (осужден в 54 года), стал глубоким стариком, и это заставляет меня спешить со своей просьбой. Прошу Вас, от сердца искренне прошу: позвольте мне принести пользу Советской Родине, пока еще бьется мое сердце!

Я работал до осуждения главным инженером Ленинградского оптико-механического завода, являюсь автором четырех изобретений, внес пятьдесят шесть рационализаторских предложений, о чем имею соответствующие свидетельства. Прошу, умоляю разрешить мне передать свой опыт молодым специалистам...»

Антон осторожно перевернул листок бумаги с копией прошения и пролистал материал к началу, туда, где была подколота копия приговора, вынесенного Паммелю 9 июля 1941 года: одна страничка машинописного текста, «... после объявления войны критиковал Советскую власть...признать виновным в предъявленном обвинении и приговорить... к лишению свободы сроком на десять лет»...

– Ма! – позвал он, ерзая в подушках.

Мать тут же открыла дверь.

– Ма, – спросил он, шелестя подшитыми в серую папку бумагами, – разве так бывает? Осудили его на десять лет. Ты подумай только, десять лет дали за то, что он Советскую власть критиковал! Это что, преступление?

Мать вытерла руки кухонным полотенцем, которое принесла с собой, и присела на край кровати.

– Тогда считалось преступлением, – подтвердила она.

– Не клеветал на Советскую власть, а просто критиковал. Ни за что получил срок десять лет, и после этого еще просит разрешения помочь любимой Родине?!

– Представь себе.

– Это извращение какое-то! Родина его в кутузку на десять лет, а он – ей на благо!..

– Это – идеология, мой дорогой, – мать вздохнула. – От того, что он десять лет просидел в лагерях, он не стал меньше любить Родину.

– Не могу я этого понять.

– Прими как данность. Вот я тебя люблю, что бы ты ни сделал.

– Так я ничего плохого не делаю, – возразил Антон.

– Ну конечно, – мать ласково потрепала его по волосам. – А вот когда я следователем работала, допрашивала женщину, которой муж утюгом череп проломил. Так она показания давать отказывалась, говорила – люблю его и прощаю, он хороший.

– А тогда что, не было свидетельского иммунитета?

– Ох, Антошечка! Тогда много чего не было.

Антон всегда удивлялся, когда мать рассказывала ему, что во времена ее молодости не было в свободной продаже туалетной бумаги и мыла хорошего не было, и колбаса копченая не продавалась. Но что бумага! На четвертом курсе он ужасно удивился, узнав, что на следствие адвоката не допускали. Услышав это на лекции по уголовному процессу, побежал на кафедру к матери уточнять, не ослышался ли он. «Не ослышался, – сказала мать. – Все допросы следователь проводил один на один, адвокат приходил только для ознакомления с делом, когда следствие уже закончено». Антон тогда поежился, представив, каково было обвиняемому один на один со следователем, без защитника.

– Ладно, читай дальше.

Мать поднялась и вышла, оставив Антона в кровати, обложенного бумагами.

Копия справки об освобождении Паммеля; копия протокола осмотра места происшествия и трупа мужчины, сидящего перед зеркалом; копия акта вскрытия трупа Паммеля Э. М., 92 лет: «...труп мужчины правильного телосложения, пониженного питания; кожные покровы чистые, без повреждений, неестественно бледные; ткани дёсен разрыхлены, кровоточивы...». Внутреннее исследование; так, пропускаем эти малоаппетитные подробности про содержимое желудка и цвет ткани легких на разрезе... Вообще-то с ума можно сойти: человек пережил революцию, гражданскую войну, репрессии, десять лет лагерей, и дожил чуть ли не до ста лет. Двужильные они, что ли, были, наши деды? Антон, между прочим, много раз слышал про тех, кто отсидел в сталинских лагерях даже не по десять – по двадцать, по двадцать пять лет, и практически все они дожили до наших дней, и не особо жаловались на здоровье. Может, во время сильных потрясений у людей открывается второе дыхание? И организм начинает вырабатывать какие-нибудь защитные антитела...

Судебно-медицинский диагноз: смерть в результате хронического лейкоза. Объяснения соседей – Паммель жил один, родственников у него не было, мужчина был вежливый, но замкнутый, про себя ничего не рассказывал; спиртным не злоупотреблял, хотя руки у него дрожали. Несколько раз ни с того ни с сего срывался и, что называется, «спускал собак» на соседей, правда, потом извинялся.

Все соседи единодушно отметили, что Эдуард Матвеевич словно бы стеснялся при них что-то делать. Никогда они не видели, чтобы он мыл посуду, готовил, выполнял свои обязанности по уборке мест общего пользования. В большой коммунальной квартире довольно трудно поймать момент, чтобы никого не было на кухне или в коридоре, но он ни разу не вынес мусор на глазах у соседей, и плиту не мыл, если двери еще хлопали. Иногда по ночам из его комнаты слышались сдавленные крики, соседи стучались к нему, интересуясь, не нужна ли помощь, но он из-за двери каким-то не своим голосом отвечал, что все в порядке. Один раз соседская семья была разбужена сдавленным криком, доносившимся из его комнаты; испугавшись за него – все-таки одинокий пожилой человек, они стали стучать ему в дверь, просили открыть; из-за двери слышалось тяжелое дыхание и шум, будто мебель передвигали. Тут соседи переполошились не на шутку – вдруг старика Паммеля кто-то убивает; сосед нажал плечом на дверь, выдавил хлипкий замок, и их взорам предстала просторная комната немца, освещенная небольшим прожектором, закрепленным на стене; мебель была на месте, только зеркало в простенке стояло как-то криво. Сам Эдуард Матвеевич в пижаме стоял посреди комнаты, трудно дыша, и никого больше в комнате не было.

Вот и все. Странно, конечно, но к смерти Паммеля явно не имеет отношения. Антон напрасно надеялся увидеть в материале что-нибудь связывающее Паммеля с тем покойником – Годлевичем, на труп которого пришлось выезжать ему. Нет, ничего такого, кроме зеркала, описание которого в мамином протоколе было не в пример более красочным и зримым, нежели его творчество. В одном не было сомнений – зеркало было то самое или, по крайней мере, вышедшее из той же мастерской.

– Ма! – снова позвал Антон.

– Ну что? Я суп варю, говори быстро, – появилась мать в дверях его комнаты.

– А куда же зеркало делось?

– А-а, – мать, забыв про суп, зашла в комнату. – Ты прочитал, надеюсь, в протоколе, что у трупа десны кровоточили? Это можно было расценить как признак отравления ртутью. Я, когда получила это заключение, вместе с судебно-медицинским экспертом пошла снова туда на квартиру, осмотреть зеркало. Комната была опечатана еще при первоначальном осмотре; так вот, пришли мы, я печать сняла, открыла замок ключом, который все это время лежал у меня в сейфе...

– Ну? – поторопил Антон, поскольку мать замолчала.

– Что «ну»? Открыли мы комнату, а зеркала там нет.

– Ма! Ну как это – нету? Куда же оно делось?

– Не знаю. Соседи сказали, что ничего не слышали.

Антон обессиленно откинулся на подушки. А вдруг и его зеркала уже нет в комнате, откуда увезли труп? Он с трудом подавил желание вскочить и бежать туда, потому что сразу закружилась голова, и тошнота подступила к горлу. Ладно, завтра...

– Ма, а ты не выясняла, откуда это зеркало у Паммеля взялось?

Мать покачала головой.

– Соседи ничего не знали. Родственников у него не было. Так что и спросить было не у кого. А зеркало интересное, похоже, что действительно старинное. Я похожее нашла в каталоге, оно продавалось, как зеркало из дворца Медичи.

– Да ты что?

– Представь себе.

– Похожее? Или такое же? – уточнил Антон, зная материнскую осторожность в формулировках.

– Да кто ж его разберет... Если бы я могла сравнить с рисунком само зеркало... Я ведь и каталог нашла много позже, уже в восьмидесятых годах.

– А каталог где?

– Подожди.

Мать вытерла руки и пошла в кабинет. Пошуршав там с полчаса, она появилась на пороге с пыльной брошюрой.

– На, смотри. Тьфу, пыльная какая штука! Послушай, надо в воскресенье разобраться в книжных шкафах, там столько дребедени скопилось, вроде этого каталога...

Антон схватился за шершавую обложку каталога; да, это вам не современный глянец. Он потянул за уголок, и брошюра раскрылась прямо на развороте, где во всей красе было изображено высокое зеркало – с резным завитком на верху рамы, будто короной, гнутыми ножками и туалетным столиком-консолью. Он стал жадно вглядываться в фотоснимок, так, что заломило глаза, – оно или не оно, похоже или не похоже. Так и не смог определиться, и в досаде откинулся на подушки, теребя папку с материалом. Скосив глаза, он уперся взглядом в протокол осмотра трупа обрусевшего немца Паммеля. Кроме этой бумаги, больше ничего имеющего значение для дела в папке не было. Не считать же относящимися к делу копию приговора от 1941 года да переписку осужденного Паммеля со Сталиным...

Антон еще раз лениво пролистал описание одежды трупа, машинально открыл первую страницу, с установочными данными участников осмотра, и вдруг взгляд его зацепил что-то знакомое, он даже не сразу осознал, что именно привлекло его внимание. Прочитал раз, другой, про адрес места происшествия, про то, что выезд осуществлен на основании сообщения дежурного по РУВД, – тогда, много лет назад, так писали; подумал, что мог так среагировать на фамилию собственной матери, венчавшую бланк протокола, но нет. Еще и еще он пробегал глазами ровные строчки, пока не вчитался в данные понятых, присутствовавших при осмотре трупа. Одним из понятых значился Годлевич Семен Юрьевич, и адрес его был указан: тот, куда Антон вчера выезжал осматривать бездыханное тело самого Годлевича.

10

Ночью Антон спал беспокойно, то и дело просыпаясь и вздрагивая при мысли, что вот именно в эту минуту таинственное зеркало выносят из опечатанной комнаты Годлевича неизвестные злоумышленники; а из-за угла, затаившись, наблюдает за ними бесплотная дама в широкополой шляпе...

Утром, не дожидаясь звонка будильника и маминой побудки, он встал, шатаясь от слабости, и поплелся в ванную бриться. Мать только неодобрительно покачала головой, всем своим видом намекая на безумие затеи – в таком болезненном состоянии идти на работу, но ничего не сказала, опять же своим видом подразумевая: ты, сынок, дескать, большой мальчик и сам знаешь, что можно, а что нельзя.

Сам не помня как, новоявленный следователь Корсаков прибрел на работу. Танечка в канцелярии сделала круглые глаза, которые ей очень шли, и любезно подвинула ему стул. Вопросов о самочувствии она ему не задавала, поскольку по бледным щекам и темным кругам под глазами все было ясно и так.

Получив от нее ключи от комнаты покойника, Антон уже привстал было, но снова опустился на теплый канцелярский стул. Все это хорошо, но он совершенно не представлял, как он попадет в квартиру, – все-таки коммуналка, а у него ключ только от комнаты, а потом, что немаловажно, – ну, войдет он туда, а как все это оформлять?

– Что оформлять? – уточнила Таня на его жалобный вопрос. – Что зеркало есть или что нет его?

– Тьфу, – он замахал на нее руками. – Ты что! Как это нет?! Оно будет, я должен разгадать эту загадку.

Многоопытная Таня вздохнула; на своем канцелярском веку она повидала многих следователей, желавших раскрыть массу страшных преступлений. Кому, как не ей, было знать, что не все так просто...

По совету Тани Антон созвонился с участковым, который с трудом вспомнил про труп и про самого Антона, и почему-то не выказал никакого энтузиазма при известии, что придется идти на повторный осмотр.

– А может, сам?.. – с надеждой поинтересовался он у следователя Корсакова, но тот был непреклонен.

Они с участковым договорились встретиться через полчаса в дежурной части отдела милиции. Таня с тревогой посмотрела вслед Антону, который и впрямь чувствовал себя ужасно, и выглядел соответственно, и триста раз уже пожалел, что покинул теплую постельку. Вдобавок на лице выступили какие-то красные пятна, сердце колотилось, живот болел куда сильнее, чем вчера.

Когда он подходил к милиции, резкая боль в животе скрутила его так, что он испытал прямо-таки мистический ужас перед необходимостью снова смотреться в зловещее зеркало, источник всех его болезней и – наверняка – причину смерти старика Годлевича. Да и вообще, сознание, что его организм отравлен ртутью, и что аналогичное отравление уже свело в могилу по крайней мере двоих, Паммеля и Годлевича, заставляло его холодеть. И если бы не страшная слабость и головокружение, он бы забился в истерике от страха. (Мать вчера, общаясь со знакомыми докторами по телефону, тихо произнесла в трубку такую фразу: «Ты же знаешь, как мужчины самозабвенно болеют...»)

Но больному организму было не до истерики. Позвонив знакомым судебным медикам, с которыми она поддерживала отношения еще со времен своей следственной работы, мать выяснила, что при отравлениях ртутью, в принципе, можно провести курс детоксикации. Как популярно пересказала она Антону содержание беседы с экспертами, согласно старинному врачебному принципу о том, что подобное лечится подобным, можно попринимать средства, содержащие соединения ртути, только безвредные для организма человека. Ртуть из этих соединений будет замещать вредную ртуть, осевшую во внутренних органах. Вся незадача в том, что выводиться опасная ртуть будет через почки, тем самым повреждая их.

Услышав это даже в мамином щадящем пересказе, Антон содрогнулся. Нет уж, пусть эта гадость покинет его многострадальное тельце естественным путем. Еще не хватало почки посадить в молодом возрасте! Да еще таким отвратительным способом. Не в результате смакования изысканных крепких напитков, а ртутью надышавшись во время какого-то сомнительного осмотра места происшествия... Тьфу!

В дежурной части он предъявил удостоверение и без всякого почтения был усажен на жесткую скамейку в углу. Ожидая участкового, он закрыл глаза и прислонился затылком к стене, пытаясь абстрагироваться от тихого разговора оперативного дежурного и какого-то молодого парня, судя по разговору – оперуполномоченного. Посетителей в дежурной части не было, и они журчали о своем.

– С Нового года льготы срежут. И выслугу увеличат, на пенсию пойдем не с двадцати, а с двадцати пяти, – тоскливо жаловался опер.

– И учебу засчитывать не будут, и проезд бесплатный, говорят, отменят, – поддакивал дежурный.

– Кто ж тогда работать пойдет? – удивлялись они оба. – На эти копейки, да с ненормированным рабочим днем...

– Ага, у нас ведь уже года два сплошной «Антитеррор», усиление за усилением, домой вообще не уходим. Тебе хорошо, ты сутки через трое...

Дежурный не ответил оперу, только вздохнул. А опер продолжал:

– Мне ж за раскрытое преступление никто даже сто рублей не даст, так чего ж я буду из штанов выпрыгивать?

Хлопнула входная дверь, перед стеклом, отделяющим дежурку от милицейского вестибюля, появились две совершенно архаические старушки, принаряженные, ради визита в казенный дом, в какие-то шляпки со стеклярусом и лысые горжетки; шляпки кокетливо сидели на безупречно уложенных белых букольках. Старые дамы (бабушками их назвать язык не поворачивался) процокали в своих ботиках к окошку и важно сказали, что им надо поговорить с самым главным.

– Ну, я главный, – добродушно ответил им дежурный.

Старушки переглянулись, и одна из них начала излагать суть проблемы.

– Видите ли, третьего дня нас с сестрой пригласили в качестве понятых для составления бумаг...

– Умер наш сосед по лестничной клетке, Герард Васильевич, от старости, – вмешалась архаическая сестра. Говорили они обе правильно и размеренно, как на занятиях в Смольном институте. – Приходили ваши сотрудники...

– Осмотрели труп? – перебил их дежурный.

– Нет, осмотрели сервант, – с достоинством ответили старушки в один голос, после чего стали рассказывать по очереди.

– И нашли там десять тысяч рублей и три ценные бумаги.

– Три векселя, – поправила сестру вторая старушка.

– И что же?

Старушки переглянулись.

– А вот что! – помолчав, решительно ответила одна из них и вздернула подбородок. – Когда они бумаги составляли, они туда записали...

– Ну-ну! – подбодрил дежурный.

– Они туда записали... Восемь тысяч рублей и два векселя.

Дежурный улыбнулся.

– Сейчас проверим, – сказал он и нажал кнопочку на пульте. – Толя, – проговорил он в трубку, – ты пятнадцатого в Семенцы ездил? Осматривал деда из дома шесть?

– Ну, я, – ответил неведомый Толя утомленным голосом.

– Там ценности были какие-то? А то общественность волнуется, – нагнувшись к пульту, проговорил дежурный, глядя на старушек: мол, нам нечего скрывать от общественности.

– Ты про деньги? – уточнил Толя.

– Ага. И векселя...

– Да не волнуйся, Сергеич, всё при материале. Что ж мы, службу не знаем?

– Всё? – настаивал дежурный, уже веселее поглядывая на старушек.

– Всё, – подтвердил Толя. – И вексель этот, и деньги в сумме пять тысяч рублей, в конверте при бумагах. Как говорится, опись-протокол, сдал-принял, отпечатки пальцев.

И он захохотал в трубку так, что дежурный тут же отключился и сухо сказал старушкам:

– Всё при материале, слышали?

Но старушки, несмотря на архаический вид, пока еще явно обходились без слухового аппарата, и отчетливо услышали сумму и количество векселей, весьма отличавшиеся от исходных данных. Дежурный с тоской понаблюдал, как дамы, поджав губы, отошли от его окошка и внимательно изучили график приема граждан руководством отдела милиции.

– Эх, Толя, Толя, – беззвучно прошептал он, оглянувшись на Антона.

Но тому было не до старушек: так хреново, что даже ворвавшийся в дежурку с опозданием, недовольный жизнью участковый заметил, что следователь еле ноги передвигает, сочувственно поинтересовался, не паленой ли водкой Антон накануне злоупотребил, и пообещал показать, где в районе можно отовариться качественным спиртным по приемлемым ценам. Антон, не будучи в силах отбрить наглого мента так, как он того заслуживал, всего лишь жалко кивнул. Не уподобляться же герою рекламы йогурта – которого красотка-однокурсница спрашивает, почему он такой грустный, а он начинает ей подробно жаловаться, что живот у него пучит, и тошнит по утрам, и стул жидковат...

В общем, под мрачное молчание следователя Корсакова и стрекот словоохотливого участкового они добрались до двери коммунальной квартиры, участковый позвонил в дверь, и через некоторое время на пороге показалась матрона в шелковом халате, о ноги которой терся кот.

– День добрый, – привычной скороговоркой начал участковый, – нам надо комнатку покойного еще раз глянуть. Мы пройдем?

Матрона, не говоря ни слова, посторонилась, давая дорогу вглубь квартиры. Антон, входя, споткнулся о кота, и сердце опять заколотилось так, что заломило виски.

Печать на двери комнаты Годлевича выглядела нетронутой, и сердце Антона сократило число оборотов. Участковый привычным жестом отковырнул с дверной коробки край бумажки с синим штампом прокуратуры и вставил ключ в скважину. Попытался повернуть, нажал сильнее, что-то хрустнуло, и он близоруко наклонился к ключу, а потом поднял на Антона растерянные глаза:

– Что за черт!

Замок не открывался. Ключ в нем не поворачивался, только хрустел. Участковый подергал дверь, оторвал болтавшуюся на соплях бумажку, внимательно ее рассмотрел и бросил на пол. Потом вытащил ключ из замка и стал изучать его, поднеся к самому носу.

– Ломали его, что ли?

Антон не ответил. Нехорошие предчувствия об отсутствии главного вещественного доказательства оформились в твердую уверенность, что зеркала за дверью уже нет.

Не дождавшись от следователя дельных указаний, участковый, видимо, торопившийся на свой опорный пункт оказывать помощь населению, воровато оглянулся на запертые комнаты соседок, убедился, что свидетелей нет, и нажал плечом на хлипкую коммунальную дверь. Створки ее медленно отъехали, явив взору представителей правоохранительных органов просторную комнату с книжными полками по стенам. Посреди стоял стул, напомнивший Антону о трупе худого старика в стеганой куртке; сейчас трупа в комнате, естественно, уже не было, но Антон инстинктивно поежился. Оба они – и Антон, и участковый – заглянули внутрь, чуть не столкнувшись лбами.

Пылинки тихо оседали в столбе дневного света, лившегося из окон на вытертый паркет; постельное белье на узкой тахте лежало неопрятным комом – Антон уже знал, что это труповозы забрали простыню для транспортировки трупа; Брокгауз и Эфрон мирно стояли на полках, и только зеркала в комнате не было.

Антон, хоть и был готов к этому, все равно потерял дар речи. Он только указал пальцем на пустой простенок и что-то промычал, но участковый понял.

– Ну что, хреново, – констатировал он в пространство, отводя глаза. – Утратили имущество, а? Ключик-то у вас был, а?

Антон аж задохнулся. Участковый, не в пример более опытный, чем следователь, сразу расставил точки над «и», обозначив крайних. Взяв себя в руки, Антон сухо сказал этому предателю:

– Давайте составлять протокол.

– Давайте, – кисло согласился участковый.

И привел обеих соседок.

Дамы были одного возраста, но совершенно не похожи друг на друга. Одна, матрона в шелковом халате, с сигаретой в зубах, явно тянула на «из бывших»; зато вторая, худощавая пожилая тетка в рейтузах и китайском свитерке, говорила окая, и даже если бы она не сообщила сразу, что всю жизнь проработала тут дворником, это было написано у нее на лбу. При этом две представительницы различных социальных слоев, похоже, мирно сосуществовали и не мучились классовой неприязнью. А может, это смерть соседа их так сплотила. Но, во всяком случае, дворничиха довольно развязно стрельнула у матроны сигаретку, и та беспрекословно ее угостила.

– Неужели вы обе ничего не слышали? – нервно спросил у них Антон. – Зеркало ведь высотой под два метра, такая махина! Как его вытащили?

– Ничего не слышали, – открестились соседки.

– Я вообще сплю крепко, – добавила матрона. – Особенно после того, как юрист наш отдал Богу душу.

– Это вы Годлевича имеете в виду? – уточнил Антон, и обе дамы кивнули.

– Ну да, Семена Юрьевича, – охотно подтвердила дворничиха. – Он же адвокатом был, потомственным. Вон, книжек полна комната. Куда все это? Имущество-то выморочное...

– Никаким он не был потомственным адвокатом, – поправила ее величественная матрона, стряхивая пепел прямо на пол. – Он – да, работал в коллегии. А отец его был сотрудником НКВД.

– Да что ты, милая, – покачала головой дворничиха, – какое НКВД? В ГПУ он работал. И квартирка вся ихняя была, это потом уже уплотнили, после того, как Юрий Семенович сгинул.

– А куда Юрий Семенович сгинул? Это отец Годлевича?

– Ну да, ну да, – мелко закивала дворничиха. – Забрали его ночью, и больше не вернулся. Семену было восемь лет... Это значит, в тридцать восьмом.

– Извините, а вы откуда знаете? – вмешался участковый. – Вы-то ведь сами тридцать первого года рождения, совсем ребенком были, Серафима Фадеевна.

– Да я-то ведь тоже потомственная, только дворник, – улыбнулась женщина. – У меня мать в этом доме работала, тогда у нас под лестницей комнатенка была. Без окон, зато с уборной своей. Мне подружки в школе завидовали... А с Семеном мы в одной школе учились. Но не дружили, конечно. Я ему не ровня была. Он ведь в отдельной квартире жил. А я в подвале. Мы про Семена все знали. Как отца его забрали, так и квартиру уплотнили. Мы и въехали.

– А Семен с матерью остался? – спросил Антон.

Женщины переглянулись.

– Нет, – покачала головой дворничиха. – С теткой. Он ведь с отцом жил, без матери. А как Юрия Семеныча взяли, тетка из деревни приехала, чтоб парня в детдом не сдавать.

– А мать что, умерла? – удивился Антон.

Воцарилась пауза.

– Не было матери у него, – с легким раздражением сказала наконец дворничиха.

– Что значит – не было? – вступил участковый. – Мать у всех людей есть.

– А у него не было.

– Ну что за чушь вы говорите, женщины! – укорил участковый. – Ну, умерла она родами, и что такого?

– Да говорю же, не было у него матери! Никто ее никогда не видел! – дворничиха начала злиться.

– А Семена Юрьевича, что же, мужчина родил? Сотрудник НКВД Юрий Семенович? – саркастически предположил участковый. Антона же вся эта ситуация начала забавлять.

– А вот хотите – верьте, хотите – нет, – загадочно сказала дворничиха. Она уже докурила, поискала, куда бросить окурок, и, не найдя, скомкала окурок в ладони и спрятала в карман. – Про мать никто никогда не слышал.

– Да ладно, – отмахнулся участковый. – Ну, взяли его из приюта, ну и что такого?

Тетки опять переглянулись.

– Да какой там приют, – махнула рукой матрона. – Ни из какого приюта его не брали. Вы посмотрите, они с Юрием Семеновичем – одно лицо! Его это был сын, родной!

– И принес его Юрий Семенович из роддома, мне мать говорила, – поддакнула дворничиха. – Ему недели не было, мальцу.

– Слушайте, ерунду какую-то вы говорите, – рассердился участковый. – Ну как мог сотрудник НКВД принести домой ребенка из роддома? И что он с ним делал? Грудью кормил в перерывах между допросами?

– Зачем? – не сдавалась дворничиха. – Зачем – грудью? Он кормилицу нанял. Она восемь лет и прожила у Юрия Семеныча, до того, как забрали его. А как забрали, платить ей некому стало, вот она и съехала.

– Так она и была матерью, – предположил участковый, но опять попал пальцем в небо. Дамы зашикали.

– И ничего подобного! – это дворничиха вступилась за тайны семьи Годлевичей. – Юрий Семеныч к матери моей пришел, попросил найти кормилицу, чтобы и няней поработала. Мать ему и нашла хорошую женщину, из одной деревни с ней. Та как раз на заработки приехала, у ней у самой в деревне трое ртов оставалось, и последний грудной, вот она кормилицей и устроилась.

– Как это? – не понял Антон. – У нее у самой грудной ребенок, и еще двое, а она в город на заработки?

– А вот так, миленький, – усмехнулась матрона. – В деревне-то с голоду пухли. А так она на старшую девочку младшеньких оставила, а сама им на прокорм зарабатывала. А что она еще могла?

Антон представил это, и ему стало не по себе. Ему, как и всем людям, казалось, что мир всегда был устроен так, каким его видит он сам. Все жили в больших отдельных квартирах, ездили отдыхать на юг, и всех на ночь целовала мама. А оказывается, люди пухли с голоду, и матери кормили чужих младенцев, чтобы заработать на пропитание своим, которых не видели годами...

– Так что же, она своих детей восемь лет не видела? – спросил он у дворничихи. Та задумчиво на него посмотрела.

– Зачем восемь лет? Они раза три... Нет, четыре, приезжали к ней. Повидаются – и назад, она им гостинцев соберет.

– Ладно, мы отвлеклись, – вмешался участковый. – Как зеркало-то поперли? Женщины, колитесь.

Но обе женщины поджали губы. Они ничего не видели и не слышали, и не надо их пугать.

Антон же, в отличие от участкового, не считал, что они отвлеклись. Разгадка всех смертей перед зеркалом, которое, к тому же, имело свойство таинственно исчезать с места происшествия, крылась именно там, в прошлом. В тридцатых годах, а может, и еще раньше – в начале двадцатого века, а может, и во временах Медичи, во дворце, откуда родом это зеркало. Зеркало-убийца.

Поэтому он решил вернуться к родословной семьи Годлевичей.

– А вы говорите, Семен Юрьевич был на отца похож? – обратился он к матроне. – Вы отца видели?

Матрона, колыхнув бюстом, снисходительно посмотрела на него.

– Конечно, юноша, я вам кажусь анахронизмом, – терпеливо ответила она. – Но мне не так уж много лет, и я еще могу увлечь мужчину...

Участковый покосился на шелковый халат, а дворничиха прыснула.

– Да вы не обращайте внимания, она комедию ломает. Актриса она, на пенсии!

– Актриса? – удивился Антон. – А где вы играли?

– На областной сцене, – небрежно уронила матрона. – Вела кружок в ДК. Конечно, я старше Фимочки, – она ласковым кивком головы показала на свою соседку, и Антон в это самое мгновение понял, что у каждой из этих женщин больше никого нет, кроме, разве что, неопрятного коммунального кота, что живут они душа в душу, и что греют их общие воспоминания о собственной молодости, проведенной вот тут, в этом доме. Ему вдруг стало жаль их прямо до слез, но он отнес этот порыв эмоций на счет своего болезненного состояния.

– Но старше всего на год. Я тридцатого года, – продолжала матрона. – И мы с матерью вселились в эту квартиру тогда же, когда отца Семена забрали. Когда и Фимочка с мамой тут стали жить, – она снова тепло посмотрела на соседку, и та ответила ей таким же нежным взглядом. – Если вы не верите, что Семен был сыном своего отца, взгляните на семейные фотографии. У него был архив, фотопортреты отцовские.

Хорошая мысль, в душе согласился Антон. А не найдется ли в этом архиве фотопортретов матери?

– А вы знаете, где архив? – спросил он у матроны.

Та кивнула и величественным жестом указала на книжный шкаф с энциклопедическим словарем.

– Вон там. За Брокгаузом. Там альбом и конверты.

Антон направился к шкафу, дрожащей рукой отодвинул черные с золотом тома и вытащил из пыльных глубин полки картонную коробку. Поставил ее на столик-консоль, расположенный возле шкафа, сдул пыль, открыл крышку, и взорам присутствующих явился ворох старинных фотографий и бумаг, исписанных перьевой ручкой. Антон поворошил картонки с фотографиями и бумаги, приподнял их, и на дне под ними обнаружилась тетрадка в жестком коричневом переплете, с залохматившимися уголками. Поднатужившись, Антон вытащил ее на свет Божий, открыл твердый переплет и понял, что это дневник, начатый в стародавние времена, когда писали перышками, макая их в фиолетовые чернила. Может быть, в этом дневнике написано все про зловещее зеркало?

С замиранием сердца Антон перелистнул хрупкие от времени страницы, и дневник раскрылся сам собой на середине. Там, между исписанными листами, лежала твердая фотография, со штампом фотоателье внутри затейливой виньетки. Фотография пожелтела и обтрепалась, на ней с трудом был различим стройный силуэт женщины в широкополой шляпе, закрывавшей лицо. Почему-то Антон понял, что женщина была молода и обольстительна, и уже не сомневался в том, что именно ее он видел в зеркале, осматривая труп. А еще – знал, что эту женщину он уже видел раньше. У себя дома, много лет назад, найдя в книгах прадеда письма и фотопортрет дамы в шляпе.