Текст книги "Художники Света (СИ)"

Автор книги: Елена Григорьева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

   Николай Ге

   В детстве любил Николай рисовать лошадей – мелом, на дощатом полу конюшни. Сюда прибегал из большого барского дома, который казался ему пустым и холодным. Гришка-кучер подсаживал мальчика на караковую – та косила на него влажным глазом, трясла головой, точно здоровалась.

   А однажды увидел, как здесь же высекли розгами любимую няньку. С тех пор перестал рисовать лошадей...

   Отец Ге – помещик – был человеком умным, начитанным, любил рассуждать о свободе и при этом бил лакеев по щекам. Однажды решил побаловать сына и купил ему товарища – крестьянского мальчика Платошку. Привезли его в мешке из-под соломы. Размазывая по лицу грязные слезы, он твердил одно: – Хочу к мамке, к мамке хочу!

   Николай кинулся к бабушке и упросил, чтобы мальчика вернули матери.

  – Вот попомни мое слово, – говорила бабушка сыну, – не выйдет из Николаши помещика, душа у него слишком добрая.

   Бабушкины слова сбылись. Окончив гимназию, Ге навсегда уехал

   из отцовского дома. А вскоре – стал студентом математического факультета Петербургского университета. Как-то зашел с товарищем в «Публичный музеум»", где была выставлена картина Карла Брюллова «Последний день Помпеи». Ге стоял перед ней, как вкопанный, не в силах отвести взгляда. На мгновение показалось, что огромное полотно втянуло его в себя, и он услышал грохот падающих статуй, крики людей... Несколько дней он находился под впечатлением от этой картины, а потом пришло решение: он будет студентом Академии!

   Пока Ге учился, отец исправно посылал ему деньги. На них можно было и комнату снять, и одеться прилично. Но Ге жил общежитием, а деньги с товарищами делил. Завидев слепого, отдавал последнее, что у него было. Единственное на все сезоны пальто превратилось в поношенный балахон. Ге отпустил бороду и больше походил на старика, чем на студента. Близкие называли его ласково «дедушкой».

   Закончив Академию, Ге решает уехать за границу.

   Поселился он во Флоренции, вместе с молодой женой Анной Петровной. По вечерам у них собирались гости – читали вслух, спорили, слушали хозяина. В то время он не расставался с одной книжкой. Это было Евангелие. Именно в нем он нашел сюжет для своей картины «Тайная вечеря». Узнавший о его замысле Герцен, сказал: «Искусство должно изображать драматичные моменты истории, а христианская живопись никого не тронет».

   Ге не соглашался: «Евангелие – это сегодняшняя жизнь, а Тайная Вечеря – самый драматичный момент, потому что на ней происходит разрыв Учителя с Учеником».

   И начал писать картину.

   ...По писанию, в Пасхальную ночь, собрал Иисус всех 12 учеников. Он говорил, что скоро уйдет от них, и что узнавать их станут по Любви, которая будет между ними. А еще сказал, что один из них предаст Его. После преломил хлеб и дал каждому, говоря: «Сие есть Тело Мое», и чашу взял и сказал: «Пейте из нее все, сие есть Кровь Моя Нового Завета за многих проливаемая во оставление грехов». А Иуде сказал: «Что делаешь, делай скорее...»

   Ге говорил, что картина представилась ему вся, разом: увидел Спасителя, теряющего ученика, рядом с Ним – лежащего Иоанна, который не верит в возможность такого разрыва; увидел Петра, вскочившего, потому что все понял и разгневан, потом Иуду – он непременно уйдет...

   А работал «дедушка» так: вставал на рассвете, одевал длинный до полу халат, засучивал рукава и садился перед картиной. Долго смотрел на нее, потом вскакивал и, держа кисть наподобие шпаги, вступал в битву с картиной.

   Когда что-нибудь не выходило, палитра летела на пол, холст перечеркивался и начинался сызнова.

   По ночам ему снилась недописанная картина. Он просыпался, надевал халат и подходил с горящей свечой к холсту.

  – Ну, конечно, все не так! – повторял он и тут же, по написанному, набрасывал мелом новый вариант. Однажды, когда он писал «Распятие», то даже отхватил ножом кусок холста!

   «Если художник привязан к своей картине, боится тронуть ее, когда она уже почти готова, то это его смерть», – говорил «дедушка».

   И вот через шесть лет Ге вернулся в Россию, и «Тайную вечерю» увидели в Академии художеств:

   ...На картине трапеза уже закончилась. Лампада освещает группу учеников, среди которых выделяются двое: Иоанн, возлежащий рядом с учителем, и Петр у стола. Оба смотрят на Иуду, одевающего плащ. Тень от него точно крыло огромной черной птицы накрыло учеников. Христос опустил голову. Его лицо спокойно. Он не негодует, не удивляется – все знает наперед... И то, что Иуда предаст его за 30 сребреников; и что потом удавится, а его именем станут называть всех предающих. Но Иисус уже простил его. Ведь Он всем ученикам Своим дал хлеба и вина, во оставление грехов.

   Весь Петербург съезжался смотреть «дедушкину» картину! Перед ней даже садились на стулья, чтобы рассмотреть получше. Академики присвоили ему звание «профессора исторической и портретной живописи». Это был настоящий успех! Перед художником снимали шляпы, ловили каждое его слово.

   Однако слава ему быстро наскучила...

   А вскоре познакомился он с писателем Толстым. Стал ездить в его имение, смотреть, как тот мужикам помогает, ребятишек деревенских учит... И захотелось ему идти «след в след» за этим человеком. Для Ге Евангелие было Заветом Новой, сегодняшней жизни. И Толстой считал, что верующий это не тот, кто читает Новый Завет, а исполняет его. Когда в 1891 году в России начался голод, Толстой первый стал помогать бедствующим: устраивал столовые, покупал хлеб. Он и Ге написал: помогите, чем можете. У художника был дом на хуторе Плиска в Черниговской области, большое хозяйство. Получив телеграмму Толстого, он отправил сотню вагонов с зерном в голодные районы. На хуторе «дедушка» совсем опростился: ходил в крестьянской рубахе, в стоптанных чоботах, беднякам печи клал. И все мечтал, чтобы мужики в нем своего признали. Для этого даже отказался от прав на имение и доходов от него. С Евангелием он по-прежнему не расставался: все странички исчиркал карандашом, доискиваясь до истины. И вдруг – что-то открылось ему! Ге начал новую картину.

   ...Правитель Иудеи, римский прокуратор Понтий Пилат спрашивает у Христа: – Что есть Истина?

   Пилат стоит, облаченный в длинную тогу, в сиянии солнца. Напротив – худой, измученный Христос.

  – Почему ты изобразил Христа таким непривлекательным? – спрашивали художника.

  – Человек, которого били целую ночь, не может походить на свежую розу, – отвечал он. И напоминал, что Христос пришел в мир гонимым и презираемым, чтобы сравняться с последним рабом.

   Сколько споров разгоралось вокруг картины! Незнакомые люди тут же делились на партии, ссорились. Молодежь видела в Понтии Пилате воплощение власти, а в Иисусе Христе – силу убеждения. Люди постарше спрашивали: – А почему же картина называется «Что есть Истина»? «Дедушка» объяснял: «Христос и есть Истина! Истина и Путь!»

   И правда: рука Пилата указывает на Христа. «Почему же тогда солнце освещает не Христа, а Пилата?» – спрашивали «дедушку». «Да потому что без освещения Пилат ничто, а Христос и есть Свет и Слово Истины!»

   Недолго провисела картина на передвижной выставке: спустя несколько месяцев ее сняли по приказу Александра III – уж очень Христос напоминал бунтовщика.

   Жизнь «дедушки» никогда не была спокойной. Ему до всего было дело. Когда арестовали его племянницу Зою за участие в народовольческом кружке, он отправился ее выручать; когда приходили мужики за советом, он откладывал кисть и шел помогать. «Человек дороже полотна!» – говорил «дедушка».

   Иногда он делал тайные наезды в Киев, Москву и Петербург. В рисовальной школе или училище живописи появлялся седой, бедно одетый старик. Вокруг шеи – серый вязаный шарф. Он ходил между мольбертами, смотрел... Потом брал у кого-нибудь кисть и начинал подправлять работы. «Да ведь это Николай Ге!» – узнавали его. Усаживали пить чай, он отогревался, становился разговорчивым, а седина сияла ореолом...

   Свою следующую картину Ге назвал «Совесть. Иуда».

   ... На освещенной луной дороге одинокая фигура. Это Иуда. Впереди – группа людей, среди них – Христос. Его ждут унижения, распятие и – Воскресение! А Иуду? Только теперь он понял, кого предал!

   «Бедный!» – сказал один рабочий, увидев «Иуду» на выставке. Сказал, даже не видя его лица! Потому что «дедушка» написал Иуду безликим. Ему важно было показать не лицо, а то положение, в котором оказывается предающий. И показал: это одиночество, заброшенность, пустота...

   Во время работы над картиной художник долго не решался повернуть Иуду спиной к зрителю. «Но ведь страх перед картиной – это смерть», – вспомнил он. И, нарушая привычные законы искусства, сделал так, как подсказывало ему чувство.

   ... Иуда стоит спиной к нам, сгорбившись, словно хочет спрятаться. Но от суда собственной совести бежать некуда...

   Все свои картины Ге обязательно показывал Толстому. А как волновался при этом!.. Убегал в прихожую и прятался у вешалки, за цветастой занавеской.

   Однажды Толстой написал: «картина это произведение человеческой души, а не рук». Наверное, «дедушка» и выплескивал на полотно всю душу!..

   Иван Крамской

   Крамские жили скромно. Отец писарем служил, мать по хозяйству управлялась, а Ваня весь день на улице. Нравилось ему из глины лепить. Бывало, прибежит домой: Маменька, смотрите! – И протягивает фигурку всадника. В шароварах, с капюшоном – как живой получался! Мать повертит, повертит в руках: – Да ты дельное что слепи, – скажет, – кому эти всадники нужны?

   Ваня обижался, но виду не показывал: заберется на дерево и играет на гребенке. Раньше так делали: переложат зубчики золотистой бумагой – вот тебе и гармошка! Сосед Крамских на флейте играл – так Ваня часами его слушал. А как-то принес старщий брат журналы из библиотеки – Ваня точно прирос к ним. Особенно понравились ему рисунки Карла Брюллова. – Вот бы и мне так научиться! – мечтал он. Да где там... Отец умер, а за учение надо было платить. – И думать забудь! – говорила мать. – Все равно выучусь! – твердил Ваня. Такой уж у него характер был: если чего захочет – обязательно добьется!

   Жил в Острогожске художник-самоучка Тулинов. Узнал он, что Ваня рисует, зашел в гости. А посмотрев Ванины работы, сказал: – Будет художником! И пригласил к себе в мастерскую.

   Впервые увидел Ваня холст и подрамник, мольберт и палитру. А едва запахло настоящими красками, понял, что никогда не расстанется с живописью. «Только тебе, – писал он в дневнике, – могу я доверить свою тайну: я так люблю живопись, что когда произношу это слово, во мне словно искра электрическая загорается!»

   Тулинов дал Ване первые уроки живописи, научил работать красками – ведь у того кроме туши и карандашей ничего не было. Может, Ваня так и остался бы навсегда в Острогожске, да приехали в город драгуны, а сними – фотограф Данилевский.

   В те времена фотография была прибыльным делом: каждому хотелось сфотографироваться на память! Да только снимки нечеткими получались, и приходилось их подправлять – ретушировать. Стал Данилевский искать хорошего ретушера и встретил Тулинова.

  – Не посоветуете ли мне способного ретушера? Дело выгодное, да и по России поездил бы...

   Так и познакомился Ваня с Данилевским. Научился тени на фотографии накладывать, да так лихо, что отбою от заказчиков не было! Понравился он Данилевскому, и тот взял его с собой. Простился Ваня с родными – думал, скоро вернется, а получилось, что уехал навсегда...

   Пол-России объездил Крамской с Данилевским – был и в Москве, и в Туле, и в Новгороде, а прижился в Петербурге. Там Ваня стал мастером-ретушером. День за днем подправлял он фотографии, накладывал тени и постепенно стал отличным физиономистом: посмотрит на человека – и точно насквозь его видит!

   А по вечерам вспоминал своего всадника и уносился с ним далеко-далеко... И виделись ему незнакомые страны и лица, и были эти лица живые одухотворенные, не такие, как на фотографиях. И так сильно захотелось Ване стать настоящим художником, что мечта его сбылась.

   В Академии учили по старинке: студенты должны были писать картины на сюжеты древнегреческой мифологии: Зевс и Гера, Гектор и Андромаха...

  – Ах, да когда же мы начнем изображать настоящую жизнь? С ее горем и нуждами, с ее сегодняшними героями? – возмущался Ваня. И вот 9 ноября 1863 года в Академии произошел настоящий бунт: 14 человек отказались рисовать богов и богинь, вышли из Академии и организовали Артель художников. Это был не такое уж простое решение – ведь «бунтовщики» лишались очень многого. Например, права поехать за границу на казенный счет и возможности работать в академических мастерских.

   В то время молодежь зачитывалась книжкой Чернышевского «Что делать?» Он писал в ней о том, как подготовить и приблизить революцию, а людям, которые сходно мыслят, советовал жить и работать вместе. Молодые художники так и поступили: они сняли квартиру, устроили при ней мастерские и жили одной семьей – вели общее хозяйство, принимали заказы, а главное писали то, что их волновало6 портреты мужиков, крестьян, сцены из народной жизни, пейзажи... Каждый эскиз, каждая новая работа горячо обсуждались, особенно прислушивались к Ваниному мнению. Его называли «учителем».

   Но постепенно отношения между художниками стали ухудшаться, Артель распалась, а Крамской организовал новое братство художников – Товарищество передвижных выставок.

   К тому времени Ваня стал уже Иваном Николаевичем, замечательным портретистом. Да, портреты писать он любил, но в душе мечтал о большой картине... И вот на первой передвижной выставке в Петербурге зрители увидели его «Русалок». Он написал эту картину по мотивам повести Гоголя «Майская ночь».

   ...Однажды зашел к нему художник Федор Васильев.

  – Ты как раз вовремя, – обрадовался Крамской.

   Он усадил Васильева в кресло, а сам встал у окна и раскрыл книгу.

  – «Майская ночь или утопленница...». Увидев испуг на лице жены, успокоил ее: – Сонечка, душа моя, не бойся, ничего страшного – чистая поэзия, волшебство... – И начал читать: «Ночь казалась перед ним еще блистательнее. Какое-то странное упоительное сияние примешалось к блеску месяца... Левко посмотрел на берег: в тонком серебряном тумане мелькали легкие, будто тени, девушки, в белых, как луг, убранный ландышами, рубашках...» Ах, до чего хочется это написать! – не удержался Крамской.

  – Так за чем дело встало, Иван? – Васильев вскочил с кресла. – Я тебе и натуру обеспечу. Поехали хоть сейчас – и пруд, и дом старинный, два часа езды. Говорят, там и привидения встречаются...

   И вот Крамской на берегу пруда. Луна меж ветвей старого дуба, плеск воды, белеющие в тумане кувшинки... И вдруг – услышал или показалось: женский голос запел печальную, какую-то очень знакомую песню. Крамской шагнул вперед, чтобы увидеть певунью, послышался хруст веток, пение смолкло... А вскоре и луна скрылась за тучей.

   Долго не удавалось Крамскому передать на картине глубокое волнение, которое он пережил той ночью, пока не догадался: луны не должно быть видно, а свет ее пусть все освещает. И сразу стали сказочными и трава, и деревья, а девушки в белых рубашках превратились в настоящих русалок, точно сотканных из лунного света.

   А Крамской уже начал готовиться ко второй передвижной выставке. Долго не мог он найти он тему для картины – отрывали заботы о семье, постоянные заказы на портреты. Однажды сидел он со своим сынишкой и рассказывал, как в детстве лепил фигурки всадников. «Да ведь я и сам точно всадник – все спешу куда-то, а куда, зачем?» – подумалось ему.

   Он вышел из дома и побрел наугад. Деревья в тумане казались ему многорукими великанами – они шумели, раскачиваясь, словно что-то рассказывали друг другу. Потом почудился ему человек, сидящий на большой каменной глыбе. Всматриваясь, он угадал в нем Христа. «Похоже, я нашел тему для картины!» – обрадовался Крамской.

   Каждый вечер выходил он теперь в поле, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Он задумал написать Христа в пустыне, где тот постился сорок дней и где Сатана искушал Его.

   Крамской отчетливо видел фигуру Иисуса, склоненную голову, но лица разглядеть не мог. Друзьям он говорил, что хочет написать Христа не Богом, но человеком, который сомневается, которого искушают, и в котором божеское побеждает. Но как показать это: божественное в человеке? И вдруг ему открылось: да ведь сокровенная, лучшая часть души и есть Христос!

   Разные люди позировали Крамскому: был среди них и крестьянин, и молодой охотник... Однажды встретил на улице человека – худого, длинноволосого. В глазах его он уловил то выражение, которое так долго и мучительно искал. Крамской обратил внимание на мускулистые руки. «Что ж, – подумал он, – ведь Христос не был белоручкой. Сын плотника, он и сам плотничал...»

   Лицо незнакомца все еще стояло перед глазами, когда он взял кисть. Рука уверенно выводила черты лица, контур склоненной головы, а на палитре, будто сами собой смешивались краски – и вот уже бордовый хитон и зеленый плащ-гиматий покрыли фигуру усталого, ссутулившегося человека. Наступил тот миг вдохновения, когда кажется, что не ты пишешь, но Кто-то водит твоей рукой.

   На Второй передвижной выставке все увидели его Христа.

   ... На картине измученный, исхудавший человек. Губы его запеклись от жажды, ноги изранены в кровь, руки напряженно сжались. Он так глубоко задумался, что не замечает ничего вокруг... Странное дело: в фигуре Христа не было ничего величественного, но все зрители чувствовали огромную духовную силу, исходящую от него. «Лучший Христос, которого я видел!» – сказал о картине Лев Толстой.

   ... Едва закончив работу «Христос в пустыне», Крамской уже мечтает о другой. Она должна стать продолжением первой и называться – «Хохот». А видел он ее так: Христос в терновом венце, со связанными руками стоит на площади, а кругом – хохочущая толпа.

  – Радуйся, царь Иудейский! – издевательски кричат люди.

   Крамской говорил, что этот хохот преследует его повсюду. Казалось, что смеются и над ним, над его мечтами и идеалами. Да, его надежды на облегчение участи народа оказались напрасными. Крамской тяжело переживал это, а тут еще узнал о смерти любимого сына. В такие минуты его спасала только работа.

   ... Он начал писать картину в пустом, неотапливаемом бараке. Сделал первый набросок: хохочущая толпа – справа, слева, на помосте – связанный Христос в окружении солдат. Начал прорисовывать фигуру Христа: получился жалкий, с умоляющими глазами старик. Второй набросок: теперь Христос молодой, сильный, непокоренный... Он отступил назад – картина не оживала, не было связи между Христом и толпой. Надо менять композицию...

   Крамской работал над этой картиной в течение 15 лет. Временами ему казалось, что он разучился писать. Тогда вновь брался за портреты – тут чутье ему не изменяло. Во время одного сеанса кисть выпала из его руки... Недописанной осталась и картина «Хохот». Последние годы Крамской даже не подходил к ней: огромной полотно стояло в мастерской, задернутое занавеской. За ней – осмеянный, непризнанный толпой Христос...

   МИХАИЛ ВРУБЕЛЬ

   Говорят, молодое деревце должно хорошенько в почве укорениться, тогда и плоды даст. А если пересадить его раньше времени, то зачахнет или долго болеть будет.

   Родился Миша в Сибири, в Омске, а колесил по всей стране. Отец его по военной части служил, вот и переезжали с места на место. Няня Мишина в нем души не чаяла, оттого и сетовала: "Да разве это дело? Только ребенок к месту привыкать начнет, друзей заводить, а его, не спросясь, срывают. А ведь Мишенька болезненный, слабенький!..

   Однажды, когда Врубели жили в Одессе, привезли туда копию фрески Микеланджело «Страшный суд». И отец повел Мишу на выставку – ему тогда всего восемь лет было. Не отрываясь, смотрел

   он на картину, и постепенно сцены страшного суда начали оживать перед ним: он услышал стоны гибнущих людей, увидел их отчаяние, муки, а придя домой нарисовал все по памяти.

   Когда отец посмотрел на рисунок, то был поражен: Миша скопировал фреску так точно, будто сфотографировал! А ведь видел ее всего один раз. Долго еще картина великого флорентийца стояла перед его глазами, а сам Миша так изменился, что его даже прозвали «молчуном». А потом поступил Миша в Академию художеств. Здесь он рисовал по двенадцать часов в сутки, и ведь никто не заставлял его. Учитель Врубеля Чистяков научил его внимательно смотреть на натуру. А натура – это все, что художник пишет: и дерево, и речка, и человек. Взгляд у Миши сделался зоркий, точно в глазах у него по микроскопу стояло. В рисунке он прямо мастером стал! Поэтому когда понадобился художник – реставрировать Кирилловский монастырь под Киевом – Чистяков указал на Врубеля: самый способный!

   Здесь Врубель написал фигуры ангелов, лики Христа и Моисея и две большие картины: «Сошествие Святого Духа» и «Оплакивание». А потом понял: надо ему еще учиться, и поехал в Италию, к творениям Рафаэля, Леонардо да Винчи, Микеланджело. Вернувшись в Россию, Врубель начал расписывать Владимирский собор в Киеве. Вместе с ним там работали еще два художника – Виктор Васнецов и Михаил Нестеров. Врубель сделал много эскизов, но два особенно удались: «Надгробный плач» и «Ангел со свечой и кадилом».

   Ангел похож на прекрасное видение. И как же он легок! Совсем невесомым кажется. Это оттого, что вся фигура ангела, словно в тени, а голова и руки со свечой – в сияющем круге. Невольно смотришь наверх, на свечу, и при этом как будто на цыпочки приподнимаешься и тянешься ввысь, за этим таинственным ангелом, зовущим в миры надземные, сияющие, как и он сам.

   А потом Врубель уехал в Москву, и началась у него «сказочная» работа. Здесь он написал и «Снегурочку» и «Пана», и богатыря Илью Муромца, и Царевну-Лебедь.

   А однажды решил написать такую картину, которая бы всех «разбудила».

  – Да разве это жизнь? – говорил он сестре. – Это болото! У мужчин одни карты на уме, у барышень – наряды. А помнишь, как мы жили? Всегда в доме музыка звучала, разговоры были о театре, об искусстве. А здесь?

   Решил он, что разбудить людей может не Сын Божий, не сказочная царевна, не богатырь русский, а... восставший ангел. Врубель очень любил поэму Лермонтова «Демон». И чем больше перечитывал ее, тем сильнее Демон завладевал им, а потом – точно околдовал. Врубель стал писать одного Демона! «Демон сидящий», «Демон летящий», «Демон поверженный»... В «Демоне сидящем» еще виден кусочек неба и огромные, словно сделанные из самоцветных камней цветы. Как прекрасен этот Демон! Сильный, печальный и одинокий.

   А «Демон поверженный» уже совсем другой: жалкий, хотя в глазах все тот же огонь, все то же упрямое « я все могу ОДИН, мне никто не нужен!» Да как же без Бога? Это все равно, что без солнца: погаси его – и жизнь остановится. И как Врубель хорошо это нарисовал!

   ...Упал Демон с огромной высоты, разлетелись в клочья его прекрасные крылья, словно мечты о скалы разбились. Демон еще жив, еще сияют лазурным блеском упавшие перья, но сил у Демона больше нет...

   После этой картины Врубель заболел. Точно Демон у него все силы забрал. Он даже не мог ходить – его возили в кресле. Близкие люди не узнавали его. Прежде нежный и внимательный, он стал нервным и раздражительным. А потом такие беды на него посыпались!.. Стали у него мысли путаться, какие-то голоса слышаться. И начал Врубель слепнуть... День ото дня видел он все хуже и хуже. А душа его – будто прозрела и многое ему рассказала. Понял он, почему зрения лишился. Он, годами писавший гордого, одинокого Демона, сам забыл о Боге. И тогда придумал он себе жестокое наказание: перестал есть, а все ночи напролет стоял на холодном полу. «Когда ко мне вернется зрение, – говорил он, – у меня будут новые глаза, глаза из изумруда. И я напишу совсем другие картины!..»

   И однажды ему привиделся светлый ангел – Врубель тогда совсем обессиленный лежал, – и сказал ему:

   –Пока ты можешь, ты должен рисовать. Напиши пушкинского «Пророка».

   Очнулся Врубель и кинулся к томику Пушкина. Раскрыл его и полуослепшими глазами начал читать:

   Перстами легкими как сон

   моих зениц коснулся он:

   отверзлись вещие зеницы

   как у испуганной орлицы...

   Когда прочел, ему стало легко и радостно. Понял, что освободился от Демона и должен теперь написать «Пророка» Пушкина.

   ... Это стихотворение основано на видении пророка Иезекиля:

   «Услышал Иезекиль глас Господний, который говорил: – Войдет в тебя Дух мой, и будешь ты говорить устами Моими и вразумлять людей, и остерегать их от зла и поведешь их к добру».

   До конца своих дней Врубель писал и переписывал «пророка». То он рисовал его вместе с шестикрылым серафимом, то одного серафима с прекрасным женственным лицом, то – одного пророка. Вот последний набросок «Пророка», написанный в 1905 году.

   ... Вглядитесь в это лицо: пророк только что узнал великую тайну. Кажется, еще секунда и Дух Святой озарит его черты, и он пойдет «глаголом жечь сердца людей». Но нет, слишком он изможден, слишком устал, а в глазах его такая боль и мука!..

   Этот пророк больше похож на лермонтовского, того, про которого старцы говорят детям:

   Смотрите, вот пример для вас!

   Он горд, он не ужился с нами;

   Глупец – хотел уверить нас,

   Что Бог гласит его устами!

   Смотрите ж, дети, на него,

   Как он угрюм, и худ, и бледен,

   Смотрите, как он наг и беден,

   Как презирают все его!

   А ведь Врубеля тоже при жизни не понимали, и картины его не брали на выставки... А он настоящим творцом был! Создавал новые, неземные цвета. Словно побывал в Небесном граде, увидел, из каких самородков тот построен и теперь пытается передать их на холсте. Сиреневые, лиловые, нежно-фиолетовые, розовые и голубые – эти краски сияющим потоком заливают его картины.

   И еще была у него особенность, которая удивляла всех художников. Врубель сначала рисовал фигуру человека и лишь в последний момент – зрачок! Как в волшебной сказке: спрыснут богатыря мертвой водой – и срастается его тело, спрыснут живой – и царевич глаза открывает.

   Так и сам Творец: сначала слепил человека из праха земного, а потом вложил в него душу живую.