Текст книги "Любишь - не любишь, хочешь - не хочешь, - а пей и рисуй !"

Автор книги: Елена Сулима

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Сулима Елена
Любишь – не любишь, хочешь – не хочешь, – а пей и рисуй !

Елена Сулима

Любишь – не любишь, хочешь – не хочешь, – а пей и рисуй!

Эссе бывшей Югославии №1 – СЕРБИЯ

Едва я сошла с самолета, мне сразу бросилась в глаза надпись на двери – "ЛАЗ". Очень скоро я поняла, – это был самый настоящий лаз в иное психоизмерение. Где все как в кино, – вроде бы знакомое, и даже чем-то родное, но... так не бывает.

Мы оказались в холле аэропорта, и крепкий бритоголовый парень в черной рубашке, резко отделившись от толпы, протянул руку к моей сумке. Я отпрянула и натолкнулась спиной на нашего переводчика.

– Не бойся. Это – Бобо. Наш самый интеллигентный человек.

В машине пропахшей рыбой, (потому что рыба – бизнес встречавшего нас) "самый интеллигентный человек" деловито отпил ракии (их сербской водки) и пустил огромную бутылку по кругу. После первого глотка этой маслянистой самогонки мы поняли, что нам достаточно. Моя печень тут же заявила о себе отяжелевшей губкой в подреберье. Но Бобо, не выпуская бутылки из рук, переключал скорости и попивал по ходу гонки по плоской земле без всяких признаков человеческого жилья.

– Куда он нас везет? – с тревогой спросила я.

– В апендикс Европы, – Гордо ответил переводчик.

В Югославию, мы, то есть я и супруги Ира Ратуш и Сергей Малютин, приехали на слет художников – в "ликовну колонию".

Ликовна – это только нам кажется, что происходит от слова ликовать на самом деле "ликовать" для них – не радоваться всей толпой, как у нас, а творить. Получалось, что мы приехали в творческую колонию. Однако, несмотря, что во всем мире колония означает временное поселение, у нас это слово вызывало иные ассоциации.

Такие слеты художников в Югославии устраивают уже больше ста лет. Происходит это так: живет какой-нибудь маленький городок в провинциальных ритмах, и вдруг его жители чувствуют, что погрязли в быту – пора вносить в свое расписание творческую деструкцию! После чего скидываются или находят спонсоров и созывают художников. Представляют жилье, питание, холсты и краски. Условие простое: оставить в подарок городу пару произведений. Остальные картины распродаются. Художники слетаются, – застой кончается, и все вокруг становятся сумасшедшими почитателями искусства и коллекционерами. Ни в одном, даже в самом бедном доме вы не найдете на стенах репродукций, но настоящие хоть и небольшие картинные галереи обязательно. Художники улетают, – все живут воспоминаниями, словно в Бразилии о карнавале.

Городок Войко, что между Новым Садом и Белградом, куда нас пригласили, сплошь из двух-трехэтажных коттеджей с участками земли где-то по гектару, плюс: церковь, клуб, вокруг главной площади зонтики кафе и своя знаменитость – лет десять назад поселившийся там художник наивного направления Любиша Марич.

Все вроде правильно расчерчено, как в кино об абстрактном провинциальном городке. И мне даже в трубку кричали в соответствии: "Мона! Ты полюбила баклажаны?" Но это не было фильмом "Безымянная Звезда", герои его населявшие скорее были героями из фильма "Черная кошка, белый кот" Кустурицы и точно так же искренне радовались всему и всегда. Таково состояние их крови.

Кругом все говорит о войне, нищета, эмбарго – в магазинах почти ничего нет, – но зачем унывать?!. И ни ворчания, ни нытья. Кто что делает – понять невозможно, но все чем-то занимаются: дружат. Дружат: колотят кулаками в дверь в три ночи и попробуй спроси: "кто там?" – обидятся. Разве ж все всем не друзья?

И мэр, и художник, и министр, и бизнесмен, и местный пьяница, и крестьянка, и просто хороший человек – все в одну кучу. Кстати, то что звучит как "куча" по-русски – по-сербски: "дом".

Очень подходящее определение – тем более для дома художника.

"Но зачем художнику свиньи?!" – воскликнула я, обнаружив рядом с "кучей" поросят. "Так надо, – ответили мне, – есть свиньи – не пропадешь. Раньше наш художник совсем пропащий был, но мы подарили ему поросят и теперь он на правильном экономическом пути."

Ах, да, – тут все выживают как могут.

И художник выживал, как мог, "снося нам крыши" своими свиньями с музыкальными способностями – (едва приблизишься, и они начинали не хрюкать, а натурально петь, порой разводя целую оперу); летающими курами, поскольку не научись они летать – их затоптала бы местная богема; ласковым маленьким, но большеголовым псом на цепи и кошкой-террористкой, которая, едва зазеваешься, подкрадывалась и тут же гневно вырывала закуску из рук; желтыми цыплятами, блуждающими по тюбикам красок, словно по сюрреалистическому ландшафту.

Едва осели у художника – обнаружили, что прекрасно отделанная ванная и туалет – без воды. Помпы – то есть насоса нет. Ее то ли какая-то мифическая мафия украла, то ли она сломалась, то ли вообще не было никогда, говорили даже, что улетела.

Впрочем, такая же беда с водой была почти у всех. А заработки раз в десять меньше, чем стоит эта помпа. Однако обезвоженную местность пронизывали реки алкоголя, так как спонсором нашей "колонии" был винный завод – этом нам сообщили по дороге, и это по началу показалось нам забавным.

Встречала нас компания откровенно невменяемых людей. Мы пытались выяснить – кто же из них художник, но художника не было. Началось братание-обнимание с цыганами, крестьянами и местным мычащим идиотом, который выделялся очень чистым, чуть ли не накрахмаленным джинсовым костюмом. И никто его не сторонился. Как потом выяснилось, женщины с его улицы, прежде чем затевать стирку, заглядывают к нему в дом и берут постирать одежду.

Когда в веселой суматохе наконец-таки появился художник и представился "Любиш" – я не поверила, что бывает такое имя. "А ты меня любишь?" пошутила я. "Люблю. И буду любить", – кивнул он, как поклялся. Я даже испугалась твердости его ответа.

Из Москвы я улетала от своих разборок в стиле: "Любишь – не любишь", послав к черту всю эту изнуряющую сентиментальную галиматью и сделав выбор в пользу свободного творчества. Но вот уж действительно: от себя не убежишь, – хотела вволю пописать картины, но произвела не новое некое великое произведение, а новую любовь. И началось "мое кино".

Ближе к рассвету выяснилось, что более приличного места, где можно спать, чем топчан Любиша, стоявший в его мастерской, рядом со столом, за которым проходило застолье, не существует. Остальные гости не хотели расходиться ночевать по домам сельчан и устроились спать кто где: вплоть до крыш машин. Я нагло, но в одежде, прикрывшись пледом, заняла место хозяина.

Когда все разошлись, оказалось, что Любишу негде прилечь. Честно говоря, я испугалась такого соседства с холостым холериком. Но тут откуда-то взялись сырые яйца. Любиша усыпляя мою бдительность, показывал фокусы, и я, как ребенок, заворожено следя за его манипуляциями, окончательно проснулась от удивления. А потом он выложил яйца границей между нами и прилег с краю, показывая тем самым – как он меня уважает и приставать не будет.

Так начались самые мучительные ночи в моей жизни. Страх раздавить яйца стал умопомрачительным.

Утром Любиша объявил мне, что мы должны срочно пожениться, потому что он любит меня и не намерен так мучаться каждую ночь. И тут же пригласил к себе мэра, потребовав, чтобы тот зарегистрировал наш брак.

После вчерашнего перелета, застолья, бессонной ночи, я была не в силах и слова сказать. А тем временем в разговоре мэра и Любиша, полном непонятных слов замелькало понятное – "консул". "О-о! Только консула мне здесь не хватало!.." – взвыла я про себя и вышла на крыльцо, протянула руки сложив лодочкой, показывая, что хочу умыться, – некто услужливо налил в них вино. "Н-да, ребята, – покачала я головой, – я думала, что я редкий специалист по "снесению крыш", но тут оказалась масса достойных конкурентов."

И главное – все, что бы они не делали, не было специально продуманной акцией или какой-то особенной шуткой, а искренним, будничным и по бытовому привычным юмором.

Художник среди них был, конечно, самый большой оригинал. В его картинах по небу запросто летали-ходили по небу мужички, но его туалет говорил о более концептуальном воображении этакого нового Сальвадора Дали. Внешне он представлял из себя древний деревенский туалет – "очко" – с выгребной ямой, да только, когда та яма переполнилась Любишу было в лом рыть новую и он надстроил настил, потом еще и еще... – и пирамида из дерьма, достойная занять почетное место на выставке авангардного искусства, была готова.

Пирамида как памятник двадцатого века, – "...когда бы знали, из какого ссора растут стихи не ведая стыда..."

А потом в честь нас был дан концерт. Дети вбивали чечеткой народных танцев виртуальные гвозди в мою голову, цыгане, а они там оседлые, изображали пение. При этом пять пело, а двое переговаривались под шумок впечатление, что попали на сцену случайно, – просто шли своей дорогой, но кто-то окликнул их: "вы цыгане?" – и, услышав положительный ответ, решил приказным порядком: значит должны петь, идите и пойте. Делать все равно нечего – вот и пришли.

Потом был банкет, после которого мы (трое русских) завязали, чем очень удивили братьев по крови. Им-то что, пьют они, как и русские – много, но откровенно пьяных среди них не наблюдалось, нам же не удавалось, как и им пить и не пьянеть.

Тем не менее, каждое утро в 11 часов к клубу подъезжал грузовик доверху груженый халявной ракией, виньяком, вином и пивом. Но мы уже пили лишь сухое вино, разбавленное минеральной водой с газом – "шприц" (сербское шампанское).

Потом снова наступали кошмарные ночи с Любишем и яйцами между нами. Впрочем, они длились не более трех часов, поскольку народ расходился с рассветом. Но едва он расходился, появлялись какие-то тени, они скользили, шурша, по внешней стороне стен дома, подглядывали в окна и скреблись в двери. Видимо, давно не бывали в цирке, и им очень хотелось увидеть фокусы с яйцами.

Ире с Сережей было полегче. Сначала они попробовали пожить в семье местных цыган, но там, едва начинали засыпать – в спальню входил хозяин дома, включал свет и громко спрашивал: – "Ну как, добре?" (то есть все ли хорошо?) "Добре, добре", – отвечали они, вскакивая как ошпаренные. Через час с тем же заботливым вопросом появлялась его мать, затем снова хозяин и так по кругу. Сережа чуть ли от этого не заболел, вздрагивая от каждого шороха, и их перевезли в дом спонсора, но в другой городок, отчего участие Сергея и Ирины во всенощных бдениях исключалось.

Однако и они имели счастье созерцать по утрам, как югославский Гойя (своими огромными графическими полотнами фактически предсказавший войну), вдумчиво утирает неудержимые потоки алкогольных слез.

А далее – дни – будто в странном сне. Вот жгут костер и что-то варят в котле на треножнике. "Что варим?" – спрашивает Ира Ратуш. "Уха" – отвечают ей. Уха у нас готовится из рыбы, но заглядываем в котел: тушат свинину.

После не раз наблюдали: идут по улице, разговаривают, останавливаются, невесть откуда появляется котел, треножник... и горит костерок. Где угодно. Хоть на главной площади. Таково настроение. А все там, были людьми настроения.

Вскоре я вспомнила, что неплохо было бы поесть что-нибудь диетическое. Былой вояка Македонский принес мне пресловутые яйца. От вида их среди бела дня я обомлела. Жестами Македонский успокоил меня, объяснив, что сейчас приготовит яичницу. И ушел.

Прошло несколько дней и в сарае, на плите я обнаружила покрывшийся плесенью омлет. Видимо, тогда, в процессе готовки у Македонского изменилось настроение, и он напрочь забыл, зачем он его готовил.

Под хорошее настроение там прощается все что угодно. Художник со странной фамилией Фунддук срезал на своей машине угол уличного кафе со всеми столиками и зонтиками, а хозяин махнул рукой на эту "рекламную акцию".

Когда наконец-таки всех художников загнали в клуб, где они должны были писать картины в фойе, оно оказалось разгорожено решеткой. Я не поняла зачем решетка, но вскоре выяснилось, что местный бизнесмен по кличке Профи имеет привычку неожиданно врываться в клуб и читать наизусть стихи всех поэтов мира, но так страстно, что кажется, он показывает каратэ – зрелище не для слабонервных. Решетка спасала от контакта с этим безумцем.

Но чувствовать себя загнанной в клетку было невыносимо, и я расположилась в тени деревьев. Вдруг подбегает Любиша, берет за руку и тащит меня в кусты. Я чувствую в себе любопытство ребенка, – и чего это он задумал? Опечаленный Любиша сообщает, что оставшиеся дни нам так и придется спать с яйцами между нами, потому что мы не можем пожениться, – консул где-то вне зоны досягаемости. Я спрашиваю, есть ли в этом городке гостиница? Нет. Я в полуобмороке. Мечта жизни: выспаться и принять душ. Детские мордашки хихикают тут и там. Вот почему он тянул меня в кусты: всюду ушки на макушке.

"Как быть, Й-елен?!" – чуть ли не плачет Любиша. "Любишь – не любишь? – уже полушутя спрашиваю я. "Любу", – целует он меня в щеку: взрослый мужчина, к тому же известный художник, репродукции картин которого оказали влияние на меня в период учебы – мои персонажи тоже стали летать легко и непринужденно. Но я умею держать себя в руках, – я усмехаюсь: "Вот и люби, а не хоти", – и ухожу дописывать свою картинку: улетающая женщина, оборачивается к стремящемуся за ней мужчине. Но в тайне я очарована его целомудрием.

В это время где-то там, еще за пределами Югославии бравая команда моего бывшего мужа готовится к взятию Трои, приближаясь к только что пережившей иную войну стране. И даже Украинская мафия, сочувствуя брошенному былому возлюбленному, – дает зеленый свет. Слава богу, что поляки не так сентиментальны.

– А когда же мы поженимся?! – восклицает Любиша.

– С утра. – Отвечаю я, и он успокаивается.

Сутра – для них означает завтра. Отличное слово – не раз выручало меня, в момент невозможности дать на что-то определенного ответа.

Скажешь "с утра" и понимаешь, насколько братья сербы понятливый народ. Невероятно понятливый! Где-то день на третий желание принять душ стало параноидальным, и я устроила резкую акцию: пошла по улице, стучась в дома, спрашивала, есть ли у них вода. Когда нашелся дом с реальным насосом, спросила больше мимикой и жестами, чем словами, – не могу ли я принять ванну? Мне кивнули и отдали ванную в мое распоряжение. Уходя, мы раскланялись и все. Во Франции на меня бы смотрели, как на сумасшедшую, в России – опосля замучили бы разговорами.

И снова не жизнь, а картинки: на втором этаже клуба особая комната старения, с бесконечными рядами бутылок на столе, куда мужчины заходили молодыми, а заглянешь в нее к вечеру, – сидят глубокие старики.

Подходит разорившийся из-за войны бывший владелец художественных салонов, просит написать пастель для него бесплатно: денег нет, но принес и пастель и бумагу. Я медлю, говорю, что не выспалась. Он кивает и убегает. Приходит с подносом чашечек кофе, обносит всех художников, последнюю чашку мне. Красивый жест! Он вызывает во мне ответный, быстрый росчерк – фигура ли, иероглиф?.. Иероглиф состояния души?.. Но нравится всем. Бывший владелец художественных салонов взял пастель и вдруг неожиданно быстро побежал. С криком "а проценты с продажи?!" за длинноногим воришкой бежит коротконогий городок. Оказалось, он даже на кофе не потратился, близлежащее кафе должно было поить художников бесплатно. Да только мы из-за отупения от постоянной смены впечатлений об этом не догадывались.

Впрочем, отупение наступало и из-за схожести наших языков. Временами я так легко переходила на старославянский, совсем близкий к сербскому, что начинала путаться и справлялась у переводчика Мирослава: "как это будет по-русски?"

Мирослав же по-русски говорил великолепно, но как большинство людей с хорошо подвешенным языком страдал поверхностными взглядом и знаниями.

– Как называются эти цветы? – спросила я у него, обратив внимание на куст с фиолетовыми цветами.

– Ландыши, – небрежно бросил Мирослав.

– О-о! У них здесь все вверх ногами и даже ландыши цветут в сентябре! – обалдев, хором воскликнули Ирина и Сергей.

Этот ответ Мирослава стал последней каплей нашей изумленности от всего. В головах наших все смешалось. Сергей начал впадать то в неистовство, ненавидя все и вся, то – "нет уж!" – требовал безукоризненного соблюдения правил той странной игры, участниками которой мы невольно были, и едва начинала кончаться выпивка, выбегал из клуба, вопя на всю площадь: "Товарищи спонсоры! Что случилось? Художники трезвеют!" Тут же все вокруг закручивались в суете, через пол часа приезжал грузовик полный алкоголя. Но все-таки некоторые художники, воспользовавшись заминкой, обретали ориентацию во времени и пространстве и успевали слинять. Местные начинали сокрушаться, а Сергей впадал в другую крайность: клялся, что никогда отсюда не уедет, что нашел свой последний причал и признавался всем в вечной любви. Потом вдруг снова кричал, что не может больше видеть этого бреда наяву.

Чувствуя себя в состоянии запредельного эмоционального истощения, я пошла на огород Любиша в поисках витаминов. Но там тоже было все перепутано. Я разгребла листву огурцов и увидела не огурец, а зеленый помидор. От невероятности увиденного – потеряла сознание.

Когда пришла в себя, стало казаться, что все-все не правда. Что на самом деле нет такого места на земле и быть не может. Потребовала карту. Карту дали, но название приписали от руки.

Пора было бежать из этой "ликовной колонии"!

Спасаться пока не ополоумели насовсем!

Деньги, полученные от продажи картин, могли помочь прийти в себя на Адриатическом море. Узнав о нашем решении – уехать раньше срока, то есть до закрытия колонии, Любиша обиделся, подбежал к Сереже и крикнул: "Ты во всем виноват!" – после чего почтительно пожал ему руку и вызвал нашего переводчика драться на главную площадь.

Дети тут же заняли импровизированный партер и амфитеатр. Мужчины даже не встали из-за своих столиков в кафе. Но драка тоже была ненастоящей! Эти двое долго махались руками, как вертолеты пропеллерами и... ни синяка. Лишь мелькнул фантом энергии – как на моей картинке, оставленной городу: "Сербское фламенко". Художники призвали меня урегулировать конфликт. Я выскочила на площадь и взвилась. Они мгновенно остановились и пошли в кафе пить кофе. Сели, как ни в чем не бывало, за один столик. Пришлось поднимать Любиша, чтобы отдал мои вещи.

Когда уезжали из его "кучи-малы", дети выстроились вдоль дороги и, протянув руки в обратном направлении, скандировали по-русски тоненькими голосами "Елена, назад! Любиша любит тебя! Назад!" Такого я не видела ни в каком кино.

Отъезд был похож на побег. Надо было спешить, чтобы не рвать сердце Любиша. Мужчины быстро побросали наши сумки в машину. Оказалось перепутали. Это была машина мэра. Машины там никто не запирает.

Мэр Стива зарычал. Глаза его стали квадратными. Открывали капот все разом и так рьяно, что его перекосило. Невесть каким образом достали вещи через салон, (пробив кулаками металлическую, но ветхую перегородку), перекинули в другую машину и мы уехали в самое сказочное место из всех видимых мною – Черногорию. Я знаю, что говорю, я много путешествовала. Но Любиша там уже не было.

Пока я писала картины в Войко, мы иногда ссорились с художником "моего кино", и тогда он угрожал: "Ты уедешь, – я плакать не буду".

– Посмотрим, – язвила я.

И все-таки мы плакали оба, и он, и я, в аэропорту, чем растрогали массу народу. На паспортном контроле на всякий случай тут же потеряли мой паспорт.

И под сочувствующие взгляды всех присутствующих в аэропорту Любиша повел меня назад в свою "у кучу". И я пошла, пошла... Но тут взвился Сережа.

– Нет! Я отвечаю за тебя перед всей Москвой! – но этого ему показалось мало, он впал в полный глобализм – Перед всей Россией! Я не могу так просто сдать достояние нации какому-то идиоту!

Не подействовало. Подействовало, когда Сергей понес полный абсурд:

– Братья сербы! Пожалейте себя! Вам мало бомбежки, – вы хотите еще одной троянской войны! Она же... она же Елена!

И паспорт мой тут же нашли.