Текст книги "Ближние подступы"

Автор книги: Елена Ржевская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 14 страниц)

Глава третья

1

Когда после войны я стала писать, Ржев снова приблизился, и пережитое на пути к нему было единственное, о чем я и могла-то писать. Ничто, ни штурм Берлина – апофеоз войны, ни причастность в дни падения третьей империи к значительным историческим событиям, не заслонило, не увело.

Что ж такое Ржев, эта неизжитая боль? Он являлся из тоски по пережитому в ином, чем обычная жизнь, измерении – в гуще общей беды, падений, непостижимых взлетов. <148>

Почему так тянет в это ненастье войны? Во мрак? Но в том мраке призывны, негасимы мерцающие огоньки света. Назад к ним бережно пробиваешься сквозь толщу повседневности.

* * *

Через семнадцать мирных, послевоенных лет я поехала в Ржев тем маршрутом, каким в феврале сорок второго с предписанием добиралась на фронт, замерзая в кузове полуторки. То был кружной путь через Калинин, незадолго перед тем освобожденный, – на прямых к Ржеву дорогах тогда залегал фронт.

На этот раз, приехав в Калинин, я отправилась в краеведческий музей. Здесь была временная экспозиция "Отечественная война 1812 года" – в тот год нас отделяло от нее сто пятьдесят лет. По соседству кривичи и другие племена представлены в вещественной памяти своего пребывания на земле. О второй Отечественной войне ничего не было. Только стенд "Герои Советского Союза – наши земляки". Список имен и фотопортреты. Напротив точно такой же стенд – "Наши маяки". Это те, кто в ту пору были передовиками труда.

– Мы увязываем, – пояснила сотрудница музея, – что путь к мирному труду лежал через войну. Вот ее герои. А условия для проявления героизма есть повсюду, и вот они – маяки. Это экспозиция совхоза "Семилетка".

Я почувствовала, как чугунная плита наваливается, погребая память о том, что составляет историю и душу народной жизни. А когда к какому-то "летию" будут делать экспозицию "Великая Отечественная война 1941–1945 гг.", память о ней угаснет, материальные предметы занесет землей и будет все так же тускло, официально и безбытно, как представленная сейчас здесь экспозиция к стопятидесятилетней годовщине.

Где же наши простреленные, слинявшие под дождями, вытрепанные на ветрах знамена, закопченные котелки, плащ-палатки, солдатские обмотки длиной в версту, где наша винтовка образца 1891-го, где здешние карты-километровки, морзянки, сухари, которые размачивали в луже, где бирки смертные, нательные?..

В смутной дали времен будет ли какой археолог так же трудолюбив и удачлив, как тот, кто раскопал орудия труда, утварь, украшения кривичей, оставивших в земле <149> здесь след десятивековой давности, и извлечет ли он из земли наши изделия из нестойкого материала военного времени – экспонаты материальной культуры второй мировой войны, самой чудовищной из всех, что были, и все же не безбытной?

Но в большом музее в столице области, чьим именем был назван целый фронт – Калининский, – ни единый экспонат не напоминал о войне. А в маленьком любительском музее в заштатном городке этой области есть пара огромных соломенных бот. Только одна деталь из быта противника, а как много она рассказывает. И то, как самонадеянно полагали немцы в четыре недели управиться с войной и не позаботились о теплом обмундировании. И то, как все пошло по-иному и в придачу грянула ранняя свирепая русская зима. И то, как в эти спешно сплетенные из соломы боты враг вставлял свой вражеский сапог и шел в боевое охранение или на пост, злобясь, пугаясь, несчастно замерзая.

* * *

Я оцепенело стою у стенда героев. Под портретами чаще две даты – рождения и гибели. Милое лицо парнишки – младший сержант-разведчик Иванов Николай Иванович, 1923–1943. Смотрю на черту между датами, на эту цезуру между началом и концом, на краткий выдох.

2

С тех пор как в преддверии двадцатилетия Победы пробудилась стихия народной памяти о пережитом, она нашла отклик, обозначения: и трогающие душу и формальные знаки. Но тут уж как удается и что привносится порой со стороны в то сложное и простое, чем была война. В Калинине музей преобразился, собрано и сделано многое, чтобы поведать посетителям о минувшей войне.

У меня тоже есть свой небольшой музей, или точнее – архив. Мои записи в дни войны, на ходу и более поздние наброски по памяти, записанные рассказы жителей о пережитом, письма, дневники, документы.

Назвавшись именем этого города и кое-что опубликовав, я стала получать от неизвестных мне корреспондентов письма о далеких ли днях детства во Ржеве или <150> об участии в боях за него. Или о том, что было, когда Ржев находился под оккупацией, – об этом рассказал Ф. С. Мазин более чем в сорока письмах.

Городской музей, и редакция газеты, и радио, и "штаб туристов" пересылали мне стекавшиеся к ним материалы с заботой, чтобы голоса, события, судьба города в войну не остались забыты.

С годами мне чаще приходит в голову, что я, видимо, должна позаботиться о судьбе всего собравшегося у меня, – может, посчастливится сдать на хранение с навязчивой мыслью: когда-нибудь этим плодотворнее меня воспользуется будущий исследователь. Но натолкнется ли он на мой архив раньше, чем тот станет добычей мышей, плесени, тлена? Выхолит, я могу поручить его пока лишь одному человеку. Как это, быть может, ни покажется нескромным, этот человек – я сама. И я продолжаю свое повествование, его главный герой – месиво войны, в котором побывала и я, ныне, выходит, архивариус своего архива.

3

Мне надо было ехать от Калинина на Старицу, а из Старицы на Ржев, как это было в первую военную зиму. Но в Калинине меня заверили, что отрезок дороги Старица – Ржев до того ухабистый, рытвинный, что, случается, автобус, взяв здорового пассажира, доставляет к месту больного. Нашлись сами пострадавшие, подтвердившие, что все так и есть. По изнеженности мирного времени я поддалась и вечером села в поезд, отправлявшийся из Калинина в Ржев, что искажало мой ретроспективный путь к сражавшемуся под Ржевом фронту. Этот отрезок железной дороги тогда не действовал, перерезанный врагом. Я оказалась одна в купе. В соседнем – дверь раздвинута – двое железнодорожников играли в шахматы, громко объявляя ходы.

Я сидела в темноте. Разумно было бы поспать, не ведая, удастся ли по прибытии где приклонить голову на остаток ночи. Но сна не было и в помине, в душе не унималось – еду во Ржев!

Сполохи света били в купе, когда проезжали, не останавливаясь, какие-то станции. Ночные земли, незнакомые города, люди на освещенных платформах, а на <151> иных остановках – удар в станционный колокол и вслед толчок трогающегося поезда.

Торжок. Решетка фасонная у станции, огни города. Все удивительно, вся эта езда. И не было мне одиноко в эти ночные часы странствования за войной. Воспоминания, люди, ожившие голоса писем были со мной.

4

"Уважаемая радиовещательная редакция г. Калинина и области. Сообщаю вам следующее. Я гр-н Смирнов Виктор Михайлович, ныне И. В. О. В. II гр. пожизненно. Проживаю в д. Вильно Рязанцевского с/сов. Переяславль-Залесского р-на Ярославской области. Ежедневно слушаю ваше радиовещание из гор. Твери, ныне Калинина. Но у нас на Ярославщине большинство называют Тверь. Недавно я вам писал письмо, на которое вы в концерте по заявкам пели для меня песню. На Безымённой высоте. Я очень был доволен этим и товарищи по деревне, которые были в тот вечер у меня в посиделках. Вот и сегодня я слушал вашу передачу. Но то что мине трогает ваша г. Тверь-Калинин. Сообщаю если бы я в ним не был в вашем г. Твери. Не лежал бы в госпитале, а так же не был бы на защите вашей области. То я бы и писать не стал бы. Где не был туда и писать не надобно и не интересует. Но где был в то время, когда там пахло открытой смертью и пороховой гарью. Туда и пишу, что там миня очень трогает. 1. Погорелово-Городище которое было сравнено с землей. Восстановлено ли оно!.. 2. город… в то время до первого штурма его, Красавец-Ликующий Ржев! До первого штурма г. Ржева он был очень красив и хорош и как будто-бы просил нас в то время, взять его таким, каким он нам казался. Но при первом штурме взять мы его не смогли, т-к для нас был не подступим. И немец его сильно закрепил. А при втором его штурме. Красавец-Ликующий г. Ржев превратился в кучу щебня и камней. Так-же при втором его штурме над Ржевом встала темная ночь ожесточенного боя. И после Ржев был взят нами, но не город уже какой он нам казался. А так-же сравненный с землей как и Погорело-Городище, пос. Зубцово, вниз по Волге от Ржева, а так-же пос. Кировск. Этих мы брали с одного раза и легче. Но вот как с. Семеновское, тогда Кировского р-на было вашей Тверской области. Оно переходило <152> 5-ть раз из рук в руки, в виду хорошего паникерского командования. И сколько было набито нашего брата в этом селе, целую неделю только сщитать надо было. А сколько брали деревень, поселков. Которые брали целиком, а большинство сожженные немцем. Т-к немец очень боялся ночами и жог гуртом дома. Т-к русские ходили ночью в наступления, а Немец днем. Еще вот помню в 7-и км от г. Ржева д. Осиповка очень большая деревня, которая переходила 2 раза из рук в руки и была тоже начисто сожгёна – Катюшей. Т-к из дер, его было очень трудно выбивать и пустили Катюшку. Она им и дала понять, как держаться за д. Осиповку. А больше всего миня задевает и интересует г. Тверь-Калинин и Ликующий-Красавец г. Ржев. Мне не верится, что Ржев встал и обратно стал жить. Что осталось от тогдашнего Ржева, то мне не верится, что его восстановили. Т-к подступы к нему были очень тяжелые для наших войск, со стороны д. Осиповка. А главное препятствие р. Волга и Ржев на горе на обоих сторонах реки.

Прошу прочитать и дослать это письмо во Ржев требующим – Туристам. Которые собирают сведения о своем городе. Но что творилось на вокзале г. Ржева в то время, когда его взяли при втором штурме, то и описать не могу. Но проще разбитый ящик в мелкие дребезги. А так-же не забуду, как мы на одной на улице Ржева нашли мешок с деньгами.

При концерте по заявкам прошу исполнить для миня какую-нибудь старинную песню. УТЕС!

Досвидание. Жду Ответ

(В. Смирнов)".

"Ликующий-Красавец". С хмельной, щедрой приподнятостью назван тот желанный, еще невредимый войной город, который вырывали друг у друга. Назван так с несовместимостью впечатлений: каким виделся издали город еще в спелых садах, манивший уютом человеческого жилья, теплом жизни, с тем мертвым, разрушенным освобожденным городом, засыпанным черным от пороха и гари снегом.

К этому письму, написанному на вырванных из тетради листках в линейку, приложен клочок бумажки: "Присылай-те денег на дорогу туда и обратно. Вот тогда-бы я вам порассказал-бы что здесь делалось в то время". <153>

5

Поезд прибыл в два часа ночи. Во мне колотилось – приехала в Ржев…

Последний автобус. Я среди лиц и одежды двадцатилетней давности. Плюшевые жакеты, платки, треухи, хотя и не зима еще.

Набившиеся пассажиры утряслись кое-как под толчки и подпрыгивания автобуса. В теснотище за спиной у себя слышу – стиснутые в проходе бабки переговариваются домашними голосами:

– Летнее яблоко и вовсе не соблюлся.

– Все побито.

– Летось картошка жидкая была.

В гостинице, куда не я одна, вон сколько нас понаехало, кто-то успел получить место, а теперь – всё. Мест нет.

– Куда теперь?

– Как хошь понимай, куда идти ночевать.

– Ну и что, что стоишь, беда какая! А хоть и присядь, да на мягенькое.

– Эва куда я попала, – вздохнула, садясь, бабка.

Дежурная, выйдя из своей кабинки с окошечком, примирительно объявила:

– Чайник, надо думать, поспел уже.

И после того в вестибюле как-то само собой стало упорядочиваться. Хоть и ночь, из сумок повынимали кое-что съестное, кружки. Бодрый дяденька, что приглашал чужую ему бабку присесть, щелкнул по оттопыренному карману ватного пиджака.

– Ездишь по городам, пихают куда-никуда. И потом как дурак. Выпить не с кем.

Он взял стакан, что стоял на столике при графине с водой, и, достав из кармана уже порядком початую бутылку, плеснул в него и вернулся, протянул бабке. Бабка с неловкости стала ворчливо отговариваться, что приехала, мол, по делам, много чего надо в магазинах купить.

– Что задумала, все купишь, – бездумно сказал он. И, немного еще подержав протянутый к ней стакан, добавил: – Я силком не спаиваю. – И опрокинул сам.

Подлил еще. И когда опять попробовал протянуть ей, она мотнула головой и взялась за стакан.

Дежурная принесла пышущий жаром чайник с запущенной <154> в него заваркой и, все еще держа его в руке, оглядела меня и строго, по-хозяйски спросила, поскольку из-за отсутствия мест еще не давала нам заполнять бланки и не про всех нас ей на глаз все было ясно:

– Женщина! Кто вы такие будете? Откуда прибыли? Командированная или на каком поприще трудиться у нас думаете?

Я, подойдя к ней, подождала, пока она опустит чайник на тарелку, на которой перед тем стоял графин с водой, и объяснила ей, что второй раз попадаю в Ржев. А что первый раз я была здесь 3 марта 1943 года.

Поскольку во Ржеве не найти человека, которого упоминание этой даты – дня освобождения города от немцев – могло бы оставить равнодушным, я была тут же обеспечена ее фаянсовой кружкой и карамельками в придачу и обществом самой дежурной. Она села со мной рядом в вестибюле, и тут же я узнала, что звать ее Анастасия Ивановна, что она была на фронте писарем, потом связисткой. По ранению в госпитале восемь месяцев провела.

Бабка, которой поднесли водки, насупившись, молча моргала. Ее собутыльник, понадеявшийся, видно, сыскать в ней собеседницу, укорил:

– Ну что, язык не ворочается?

Она, отвернувшись в нашу сторону, все такая же насупленная, громко оповестила, обращаясь к дежурной:

– Я – веселая. Выпила для праздника.

Но дежурной не до нее было. Ее захлестывало свое.

– Разум мой, можно сказать, за войну остановился на точке замерзания. Не развивалась, хоть мне и было уже двадцать три… – поделилась она тем, о чем сама с твердостью уже давно про себя решила.

Мне таких наблюдений не доводилось слышать. Обычно о жизни на войне, о себе на фронте вспоминают по-другому, и я приникла со вниманием.

Под утро нашлась для меня койка в общем номере. А позже, днем, и отдельная комната. Но еще до того как перейти в нее, я, подремав на койке, поднялась и отправилась в город.

Дежурная Анастасия Ивановна еще не сменилась. Она высунула из окошечка замотанную платком голову. И когда я подошла, она без "здравствуйте", будто и не прекращался начатый ею ночной разговор:

– Я, знаете, вот что. – Бессонные часы добавили ей <155> возбужденности, хотя голос опал и она его натуживала. – Я, когда демобилизовалась, – хочу во Ржев, и всё тут, а что найду – думала ли? Деревня наша на большаке. Война на нее навалилась. Подъезжаю: деревня – как общипанная курица. А хлеб – вспоминать тяжело – какой-то зелено-черный, из него какие-то листья торчат. Да и не хлеб это. Из чего пекли, бог знает. И ничего-ничего нет. Одна кошка полудохлая.

– Пожалели, что поехали?

Она помотала устало головой в толстом платке.

– Нет же. Брошен камень обрастет мхом. Кое-как стали жить.

Вот и я поняла, что приехала, куда метила. Что обрасту здесь воспоминаниями. Ехала в глубь времени, за войной, и война сама тут меня за подол хватает.

Я вышла из гостиницы.

6

Мазин писал:

"Когда сразу же после войны я пошел учиться в Ржеве в вечернюю школу, то интересный вид был у этой школы. Помещалась она в уцелевшем кусочке большой каменной двухэтажной средней школы. И вот этот кусочек – среди каменных развалин вокруг, а напротив окон через дорогу хвостом кверху, наполовину обломавшись, врезавшись в землю, был "Ил-2". Выйдешь на перемене – кругом насколько хватает глаз одни развалины и груды кирпичей".

Таким и мне запомнился Ржев, другим его не знала.

За порогом гостиницы был незнакомый город.

Вблизи дома попроще: то совсем приземистые, то в два этажа – отстроены заново или восстановлены. Это, можно сказать, еще старый Ржев.

Дальше за рекой, где самый центр, единственный уцелевший дом – это банк, он выстроен еще в конце прошлого века. Вокруг солидные современные здания учреждений и жилые новостройки. "Большой у нас теперь город, весь новый", – охотно говорят.

Неизменна только Волга. Где-то вверху, сбиваясь капля по капле в непрыткий ручеек, что напитывается, держа путь через озера, и становится рекой, принимающей притоки, она окрепшая течет посреди Ржева – первого в ее верховье города. <156>

Я ее тогда видела закованной льдом. Теперь она текла по-осеннему несуетно, плавно, неостановимо. С высокого берега глядя на Волгу, я чувствовала, как в душе угомонилось, и было так покойно, живительно смотреть на реку и отстраненно, будто никогда по ней не плыли снесенные в Волгу ее притоком Сишкой со страшного, кровавого побоища у Ножкина трупы воевавших солдат.

* * *

Поднимаясь от реки, женщины на коромыслах несли ведра с волжской водой и скрывались в лабиринтах белых пятиэтажных новостроек.

Старожилы ни водопроводную, ни из колонок воду не берут на чай, пьют только волжскую. И ветхие старухи, те хоть с трудом, но доберутся к Волге и тащатся с водой назад к себе. "Чайпить", – говорят здесь слитно, как одно слово. "Водохлебы" – издавна прозывали ржевитян. Чаепитие было особым ритуалом в Ржеве, и до войны пили непременно из круто кипящего самовара.

Мне помнится свояченица бургомистра, ее серое, пожухлое лицо с покладистым выражением, не из жадности утаскивала тогда большой нарядный самовар – из неукротимого усердия быта.

Здесь на берегу, над крутизной, под смыкающимися кронами старых берез и тополей был городской сад. Вечерами зажигались разноцветные фонарики. В беседке над обрывом духовой оркестр играл популярные вальсы. Теперь здесь, на месте вековых деревьев, молодые посадки – еще совсем слабые деревца. От новых скамеечек торчат только столбики, сиденья сорваны. "Это не свои безобразничают, – считают горожане, – пришлые. Свои город любят".

На другом берегу, в самом центре города, в саду Грацинского на танцплощадке когда-то познакомились родители Мазина. Там он сам шестнадцатилетний, еще хромающий после ранения, потерявший за время оккупации мать, бабушку, тетку, упоенно танцевал под духовой оркестр железнодорожников в первую весну освобождения города, в 1943 году.

"Танцевали те, у кого война не отобрала жизнь", – написал он мне. <157>

Глава четвертая

1

Хожу. По сторонам почти не озираюсь, хочу вникнуть в войну – досмотреть, дослышать, узнать то, чего тогда здесь не смогла, не успела. Записываю.

Андриевская А. С.:

– Вперлись когда, сперва ели, пировали, выхоленные, на губных гармошках играют, веселятся: открыли ворота на Москву!

А тут уже – комендатура, сделали перепись населения. От восемнадцати и выше являться на отметку. Пошли расстрелы, виселицы. Страшно выходить на реку по воду. Запасы пищи исчезали. На бойню ходили за костями и отходами, чем раньше свиней кормили. Ходили в деревня менять. А немцы отбирали вещи, вывозили себе на родину, раскапывали ямы, где жители хоть что свое спрятали.

Летом-весной кушали лебеду, крапиву, выкапывали клубни замерзшей картошки, оставшиеся с осени сорок первого. Людей в городе становилось все меньше, умирали от голода и тифа. И вот началось бедствие – стали людей угонять на запад. Пошли эшелоны. Нас под конвоем привели на станцию Ржев, выдали по буханке хлеба с опилками на семью, посадили в товарные вагоны, закрыли и повезли неизвестно куда. В вагонах было темно, крик, стон, плач…

Анна Григорьевна Кузьмина:

– Я перед тем стала полы мыть, самовар начищать – готовиться к приходу русских. Неужели мы доживем? Муж: "Это ты не к добру начищаешь".

Ввалились трое немцев или четверо. Как схватил стул – и об стол, о стекло. Вон! Муж ни в какую. Уж совсем наставил на него левольвер. Я кричу: "Отец!" – он много постарше меня. "Хуже одевайся! Хуже одевайся! " – он оберегал дочку, чтобы незаметнее была она. И она худое пальтишко надела. И сам кое-как. Я ему потом в храме один платок отдала. Только успели с печки семена взять – мешок. На семена мы жить начинали потом. И с детьми вышли. А они уже порохом дом обкладывают. Сожгли. Два дня не достоял, не выжил. <158>

Люди бланк вывесят на доме "Tifus", так спокойнее, не заходят немцы. И у соседей бланк. Она уксусом лицо намазала – больная. "В тифу", – говорит. Немец: "Застрелю!" Притаскивает корыто. "Тащи ее!" – мужу приказывает. Он тащит. Нас вместе погнали. Она бы хотела встать, муж истощен. Но немец до самого храма провожает.

Храм весь набили народом. Холодно. Стекла все в церкви побивши. Я мужу один платок отдала. "Бабушка с бородой", – ребятишки смеются в храме. А тут слышим – заколачивают снаружи двери.

Фаина Крочак:

– "Дайте воды! Дайте воды!" Часовой в окно швырнет комок снега. Пососать всем хочется.

Жандармы два раза приходили, искали какую-то женщину. Сказали: "Завтра – конец". Мы и ждали все, что конец. Кучами тащат они свое имущество – сжигают. Взрывы страшные. Пожарную каланчу взорвали, по крыше церкви сыплется. Прощаются. Стоны.

Лена:

– Я была в забытьи. Меня на возвышении посадили. "Мама, меня не буди, когда будут взрывать".

Анна Григорьевна Кузьмина:

– Все взрывалось, взрывалось. В храме стонут. Кричат. Кто обнимается. Прощаются с жизнью. "С жизнью расстаемся! С жизнью расстаемся!"

Тихо, тихо стало. Часа три – тихо. Смотрят в окно. Идут в белых халатах. И красные звездочки.

Это было воскресение. Обнимались, целовались. Слезы и плач. Очень торжественно. Воскресли из мертвых. Это – Воскресение.

Таисия Струнина:

– Вот русские идут! Да какие же это русские! Плакаты немецкие по всей улице Коммуны: семеро идут, у седьмого только винтовка – русская армия. А вот немецкая – до зубов все. И за семнадцать месяцев нам внушили. А тут идут – у каждого автомат. <159>

И еще одна бабушка, чье имя не знаю:

– Русские! Живьем. Идуть… Все шинеля заколоневши. Сапоги все во льду. Очень все во льду, прямо жуть одна…

2

По преданию, в ожесточенных боях с осадившими Ржев войсками пана Лисовского в 1613 году, рвавшегося захватить кремль на высоком берегу Волги, жители стояли насмерть. И пересохший впоследствии ручеек, а тогда живо стремившийся к Волге по площади, где в наши дни базар, "потек кровью". Жители, спасенные от иноземных захватчиков, возвели на том ручье часовню. Так закрепилась память о тех днях и жертвах. И спустя полтораста лет, когда город обстраивался по плану, главную улицу нарекли Большой Спасской, помня про то спасение от врага. Это и есть нынешняя улица Коммуны, на которой, кстати сказать, стоит гостиница.

По этой улице продвигались 3 марта 1943 года солдаты капитана Метелева, они первыми ворвались в город и преследовали отступавшего врага.

На их пути была та церковь, куда немцы перед отступлением согнали всех жителей, кого не сумели, не успели угнать, кто еще был во Ржеве жив, – чтобы уничтожить их. Заколотили дверь. Заминировали подступы. Подготовились взорвать.

Спасение приближалось по улице Коммуны, по бывшей Спасской. Церковь стоит как раз на улице Калинина, где в доме 128 расположился штаб нашего полка, о чем дано было знать в дивизию первым донесением. А вторым: "Население согнано в церковь. Церковь заколочена, вокруг заминировано. Разминируем".

Надо бы эти лаконичные солдатские слова высечь на камне церковной стены. Здесь – последние часы ржевской трагедии. Апокалипсической.

Последние люди Ржева должны были погибнуть в церкви насильственной, мученической смертью за то, что не оставили свой город. Спасение явилось в белом халате, красной звездочке, в "заколоневшей" шинели… <160>

3

Улица Гагарина, 68. Небольшой деревянный дом. Анна Григорьевна Кузьмина, ее муж Федор Матвеевич, ныне староверческий церковный староста. Во время службы в церкви стоит за свечным ящиком.

Большой торжественный иконостас в красном углу.

Старик Федор Матвеевич ослабел, лежит в зале на постели поверх одеяла в одежде и в валенках, высунутых между железными прутьями кровати.

Это глядя на него в храме, ребятишки смеялись: "Бабушка с бородой". Борода большая, клочкастая. Уж какая ни есть. Грех прикоснуться к ней ножницами.

Анна Григорьевна заметно моложе, лицо худенькое, смуглое, подвижное. На ней аккуратная вязаная кофточка, легкий платок в разводах на голове. Она только с работы, из яслей. Доверчиво ведет меня на кухню, соединенную с залой проемом. Наливает по тарелкам горячих щей, ставит на стол, накрытый клеенкой.

Я слегка приторможена, ведь попала к истым староверам, как же поганить их посуду. Они исстари отличали себя от прочих и замкнуты были и верой и предрассудками. А теперь вот подупало. Нет той строгости. Две одинаковые глубокие тарелки с зеленой окаемочкой перед нами. Хоть к этой присядь, хоть к той – нет в доме для иноверца отдельной посуды, как бывало.

– Я очень верующая, – сказала Анна Григорьевна. – Конечно, говорят, что бога нет. Но бог мне очень помогал. Я пришла менять к знакомой в деревню. "Партизанка!" – немец на меня. "Милушка, что теперь будет тебе и что мне будет?" – обмерла знакомая. Передвигаться запрещено. За самовольное передвижение драли, расстреливали как партизан. "Ты же меня знаешь, – говорю, – и я тебя знаю". Я пошла к коменданту, все рассказала. Напустился: "Вы должны были взять пропуск": – "Разве дадут пропуск? Не дадут. Так и так с голоду умирать". Отпустил на первый раз. Бог мне помог.

В войну детей сберегла, но старшего, Асика, Александра, шестнадцати лет, угнали немцы. И вот после войны горе одно за другим.

– Отец! – окликнула она. – Асик утонул в сорок шестом году? Это он тогда только вернулся, на проверке был. А еще сынок – Герик, Георгий, в войну он двухгодовалый <161> скелетик. Говорили: "Все равно похоронишь. У него уже все в мохе". Выходила. А после войны, одиннадцать лет ему уже было, с соседским мальчишкой снаряд нашли – подорвался. Отец ему: "Сначала садись по-русски читай, потом будешь по-славянски". – "Ну, дед, молись и молись. Каждый день. Когда ж и погулять ему?" И вот как я была за это наказана. Он когда стал одеваться, у меня такая скорбь на душе. "Не ходи, Герик!" Все пальчики ему перецеловала. Ему осколком порвало сонную артерию. Это Толик, соседский, разорвал снаряд.

Помолчала. Сказала тихо, доверчиво:

– Грехи наши горят и сгорают страданиями. Терпение надо. Муж говорит: коснеть в скорби по отошедшим – язычество и безбожие. Надо, говорит, верить в промысел божий… А душа от боли замирает, сколько переживаний, прямо ужас! Из какого только железа сделаны.

4

Ржев природно поделен надвое Волгой. И эту поделенность в прежние времена закрепляла веронетерпимость. На левобережной Князь-Федоровской, ныне Советской, стороне преобладали никонианцы, на правой, Князь-Димитровской, почти сплошь были старообрядцы. На правой же стороне, названной после революции Красноармейской, стоит та церковь, в которую немцы напоследок загнали всех жителей, кого обнаружили в городе. Спасены были люди, и церковь уцелела, что где было порушено, восстановили. Эта Покровская церковь, – справедливо было бы именовать ее "спасенных мучеников" – старообрядческая, единственная действующая во всем прежде многоглавом Ржеве. И никонианцы за неимением своей поневоле молятся в этой церкви, совершают требы под их, старообрядцев, тягучее, монотонное пение, выстаивают и всенощные, и обедни, хоть и без того благочестия, как бывало в своей – православной.

Какие силы, какие характеры веками вовлечены были в непримиримую вражду расколовшейся церкви. И ведь как неравны были условия борьбы для гонимой и мирскими и официальными церковными властями старообрядческой массы. И во все времена самые грозные <162> наказания за совращение в раскол. Надо ж было войнам и революциям все так перетряхнуть, смешать, утеснить, чтобы никонианцам не на свою почву перетянуть тех, а переступить, уступить, оказаться хоть по внешней видимости и вынужденно, а все же перетянутыми к ним, старообрядцам.

Глянули б на такое положение прежние отцы – ревнители ржевской православной церкви. Стерпят ли они в своих темных могилах? Не перевернется ли известный в свое время здешний соборный протоиерей Матвей Константиновский, лютый преследователь старообрядцев, добившийся от правительства закрытия главной старообрядческой молельни в Москве на Рогожском кладбище?

О нем незатухающая злая память в поколениях старообрядцев, да и у всех, кого оторопь берет при мысли о сожженном втором томе "Мертвых душ". В ржевском музее довелось мне услышать о словах Гоголя:

"В воскресенье был у обедни, слушал проповедь отца Матвея о свете и тьме… Пойду к отцу Матвею, что-то будет… Говорил он об усилиях дьявола против него и о раскольниках".

"Что-то будет"…

А было вот что: "Я воспротивился публикованию этих тетрадей, даже просил уничтожить" – осталось свидетельство сказанного Матвеем Константиновским.

Что ни копни, чего ни коснись, все как-то переплетается в старом городе с его наслоениями, связями, корнями, и без этой переплетенности, а то и сплавленности не понять, не доискаться, что и как тут было в последнюю войну.

С Покровской церковью связано еще одно событие.

Летом 1942 года во время большого нашего наступления на Ржев до нас, на ту, на нашу сторону фронта, дошло, что в городе расстрелян немцами священник. Помню, говорили, что он молился: "Спаси, господи, воинов Красной Армии". Патриотизм теснимых до войны священников был тогда новью в военном лихолетье.

Оказывается, действительно был тот священник патриотом и призывал молиться за наших воинов. А схвачен был немцами вот при каких обстоятельствах. На его беду, Покровская церковь, где был его приход, построена в начале нашего века, когда старообрядцам уже дозволялось возводить колокольню. Наши самолеты <163> налетели, и на ту колокольню влез священник, услышав, что бомбят Казанскую церковь, чтоб самому посмотреть на разор и пожар. Немцы схватили его, посчитав, что священник с колокольни подает сигналы Красной Армии, и тут же расстреляли как партизана. В церковной ограде, обнесенная деревянной решеткой, его могила – горит не угасая лампада.

5

На улице Коммуны православные старухи, отстояв обедню, ждут своего тракториста, он привез их из ближней деревни в город в Покровскую церковь и должен доставить обратно, но куда-то укатил.

– Вот мы яво ждем.

Они в плюшевых жакетах или в пальто, а поверх еще завернуты в шали, как называют здесь тяжелые теплые большие платки, на ногах чесанки с галошами, вроде бы рановато, но в открытом прицепе холодно и в нетопленом храме настоишься, ноги застудишь.

Старухи опираются на палки, сумрачны – все еще в небудничной духовной сосредоточенности. Переговариваются неторопливо, веско:

– Мы приберемся, а уж после нас-то…