Текст книги "Первый мужчина"

Автор книги: Елена Исаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

Первая. А тут ситуация… такая. Был парень. Заканчивал институт, он был не москвич. Я училась тогда только на первом курсе. Мне было тогда еще неполных восемнадцать лет.

Третья. У меня с этим мальчиком была одинаковая ситуация.

Мне было трудно общаться с друзьями. И ему тоже. И каждый вечер мы с ним всегда разговаривали по телефону. И очень шумно было для родителей и для сестры. И на меня всегда ругались. На втором этаже мы спим, но если я разговариваю, то спущусь вниз и разговариваю тихо.

Вторая. И вот подготовительные курсы. Там были друзья, там была любовь. Начинались запреты на уровне: после учебы сразу домой – нигде не задерживаться, ни с кем не постоять возле факультета, потому что мое расписание занятий висело у них на стене, и они же знают, во сколько заканчиваются занятия, значит, тут же я должна была быть дома.

Первая. И я ему нравилась. И я удивлялась, что я ему нравлюсь. И мама была не против. А отец был против.

Третья. Всем понравился мальчик. Все полюбили его в нашей семье, но папе не понравился.

Вторая. Началось вранье про библиотеки, про то, что я там читаю книги, вся такая умная, заученная. Про то, что вот нас задержали, а пару отменили, и еще чего-нибудь такое. И это, конечно, было страшно, потому что я все время должна была находиться в состоянии вранья.

Первая. Отец сказал мне то, что само по себе не содержит ничего плохого. Он как раз мне все сказал с точки зрения здравого смысла. То есть он сказал мне, во-первых: ты понимаешь, ты еще только на первом курсе.

Вторая. Я не могла сказать просто – мы зашли в кафе, мы общались с друзьями. Могу я приехать на час позже? Нет. “Я знаю, что это такое, – там наркотики, там алкоголь, значит, откуда я знаю, вот они напьются – что они с тобой сделают?” И это было, конечно, вот это вот неописуемо.

Первая. “У тебя твоя работа, твоя профессия будет связана с очень большим количеством контактов, общения, у тебя будет очень большой круг знакомых. И, может быть, тебя ждут еще многие и многие увлечения, и не надо так быстро себя связывать”.

Третья. Я не знаю точно, почему он не понравился папе, но… по-моему, такой мальчик… он хочет разрушать закон, то, к чему мы уже привыкли… И папе поэтому не понравился.

Вторая. Вот, значит, я говорю, случился этот первый мальчик. Я привела его домой. Это был свет в окошке. Вот если я с мальчиком, то как бы вот все – идите на фиг. Но уж тут я должна была спрашивать вообще разрешения в каждом своем шаге. Вплоть до того, что мы идем в кино, вплоть до того, что я поеду к нему в гости, вплоть до того, что мы сейчас пойдем в парк погуляем. А потом зайдем в магазин, а потом придем домой.

Первая. И еще отец сказал: совмещать учебу и семейную жизнь крайне тяжело. Ты сейчас вот учишься на пятерки, а начнешь жить семейной жизнью – то на тройки сразу скатишься. А я хочу, чтобы ты получила хорошее образование, что тоже разумно. Это разумно.

Вторая. Мальчик поначалу понимал, и как бы нормально все это было, но тут начались штуки сексуальные самые настоящие… То есть он не был моим первым мужчиной… То есть он не стал моим первым мужчиной. Но там было много этих моментов. Нас перло друг от друга со страшной силой.

Третья. Например, мы хотели чуть-чуть попутешествовать вместе. Туда и обратно невозможно было успеть. И я без согласия родителей. Я позвонила, сказала – мама, я не успею вернуться. Но папа, когда я вернулась, даже... ну, мальчик провожал меня… Но он очень рассердился – почему он здесь и ты что делаешь?

Первая. Ну и потом он говорит: ты понимаешь – ну вот он заканчивает институт, он не москвич, как ты можешь гарантировать, что он не хочет просто зацепиться за Москву, женившись на тебе. Вот он сейчас на тебе женится, а через пару-тройку лет ты поймешь, что ему нужна была вовсе не ты, а просто московская прописка. И когда он мне все это сказал – на тот момент он действительно меня убедил.

Вторая. И, значит, в какой-то момент… По-моему, это было воскресенье. Я говорю – мы сегодня к Вите поедем в гости. Хорошо? – Хорошо. Но мы не поехали в гости, а пошли в кино. А в гости поехали в понедельник. Мы сидим у Вити в гостях. Звонок. Мама. “Срочно ехать домой”. Я говорю: “Что случилось?” – “Срочно ехать домой”. Мам, объясни, пожалуйста, что я сейчас буду переть и волноваться? “Отец хочет, чтобы ты срочно приехала домой”.

Третья. Почему я не могу поехать с друзьями? Почему не могу остаться ночевать у друзей?

Вторая. Ну, мы удивились, собрались. Проводил меня. Я приехала. Отец отзывает меня в комнату, говорит – как это понимать? Я говорю – что? Типа – с какой стати ты сегодня была у Вити? Я ж спросила разрешения? – Ты спросила в воскресенье, воскресенье – выходной, родители должны были быть дома, а сегодня – понедельник, родители на работе. Что вы делали одни в пустой квартире? И меня просто так это бух по мозгам. Прости, папа, ничего не делали, кино смотрели. Вот. Он, конечно, был прав, мы, конечно, там многим занимались. Но… имели право.

Третья. Мы ничего такого не делали. Совсем ничего.

Первая. И я была согласна. И рассталась с ним, с этим молодым человеком, совершенно ну без всякого сожаления.

И потом, папа не сказал, что я тебе запрещаю, а он просто меня убедил.

Третья. По-моему, для него, для папы, такой молодой характер… был непонятен. Он не привык, он думает по-другому. Думает – его дочери это не подойдет. Просто ему не понравилось. Иногда он что-то говорил в шутку о мальчике. Ирония, да?

Вторая. И вот тогда был первый разговор, который как бы вот очень-очень наши отношения повернул. И тогда мне прямым текстом было сказано, что если ты с кем-нибудь переспишь до свадьбы, то ты мне больше не дочь, я от тебя отказываюсь, то есть если это случится, то считай, что у тебя нет отца.

Третья. Я захотела этого, потому что запрещали.

Вторая. Долгая шла беседа про всякие-разные морально-нравственные ценности, про то, что я не зла тебе желаю, а вот выйдешь замуж – ради бога, сколько угодно… Это была моя проблема всегда. Они друг у друга были первыми, они были счастливыми, и как бы по сей день они, тьфу-тьфу-тьфу, они вместе. А о том, что бывают другие истории, – это нет. “Пап, а если он не подходит мне физически?” – “А откуда ты это поймешь, если никого у тебя до этого не было? Тебе же не с чем сравнивать. Не бывает такого, чтобы люди не подходили друг другу”.

Первая. Мне моя старшая подружка говорила: “Выйти замуж не переспав – это все равно, что взять кота в мешке. Не делай глупостей! Убедись сначала, что это стопроцентно – то, что тебя устраивает в постели!”

Вторая. Шли разговоры про верность – что если это случится, то ты никогда не будешь счастлива замужем. Ты будешь не первой, он будет не первый, это будет беда на всю жизнь. Легко будет бросить.

Третья. Этот мальчик нашел другую подругу. Мы еще как-то разговаривали по телефону. Но мы уже шли по разным дорогам, да? Ну, мне нормально было с ним разговаривать, потому что для меня такой человек, который понимает меня, – редкость, ну не так много. Но для него со мной разговаривать было тяжело. Поэтому мы решили не общаться больше.

Первая. Очень даже бывает, что люди не подходят друг другу физически. Но это я сейчас знаю. Раньше не знала.

Вторая. Мне это свалилось как снег на голову – весь этот разговор. Унижало еще то, что отец мне все это говорит такие вещи. Ладно, если мама. Вот вы тихо сидите, и она по-женски тебе объясняет, что, ты знаешь, вот я, конечно, все понимаю, но пойми меня. Как-то деликатно. А когда тебе прямым языком говорят – что вы там, блин, делали! И если что, то ты мне не дочь! И отец! Мужчина!

Третья. И у папы – усы. Поэтому я любила мужчин с усами, когда школьницей была. Сейчас – нет. Не люблю.

Первая. Отец всегда твердо знал, что я ничего не сделаю такого, что бы причинило ему боль… И он этим пользовался. Если ему не нравился какой-то мужчина рядом со мной – я расставалась с этим мужчиной. Но… ему не нравился никто.

Вторая. Тогда я стала избегать отца. Тогда это было – конфликт во мне на уровне отторжения такого. Видимо, тогда это все началось. Вот сейчас я понимаю, что, видимо, тогда. Потому что сейчас мы абсолютно чужие люди. А началось, видимо, тогда. До этого мы были близкими, мы правда были родными и близкими. Да, я не могла ему ничего такого рассказывать, делиться с ним, я даже маме не могла ничего такого рассказывать, потому что я жила своей собственной жизнью, параллельной им, с самого детства, с самого раннего детства. Всегда я знала, что меня будут ругать, на меня накричат, меня там еще что-то. И даже просто по-человечески подойти к маме спросить что-то там такое – это всегда вызовет…

Третья. Ты не веришь мне? Ты боишься, что я сделаю что-то плохое. Значит, ты думаешь, что я плохая! Ты уверен, что я – плохая.

Вторая. И я, значит, начала прятаться от него. Я пыталась… я боялась жутко, я помню этот страх, я боялась столкнуться с ним в пустом коридоре… как-то там. Если учесть, что я, в принципе, с детства никогда не любила носить лифчики – скованное тело, мне казалось. Может быть, и надо носить, но я не люблю, меня это сковывает. Я ненавижу себя чувствовать несвободно в этом смысле. А дома, естественно, ходишь в каких-то маечках там просвечивающих, там еще что-то. Я жутко боялась. Потому что он брал как в тиски, и выйти тоже не получается – и так пытаешься, и эдак пытаешься, а куда? Ну никуда.

Первая. Мне всегда нравилось ездить на машине с ним рядом, не сзади, как полагается для ребенка, а именно рядом.

Вторая. В результате все это было-было-было, так оно все и происходило до ссоры. Потом случался конфликт, и какое-то время я могла дышать свободно, потому что тут со мной не говорили, и было по фигу – столкнемся, не столкнемся… Вот. И кстати говоря, сейчас вспоминаю, что были такие моменты, что мирились-то мы только потому, что столкнулись и отец как бы… ну и все… и типа помирились. И только потом еще через несколько дней – он говорит – ну так давай поговорим, а то чего это мы с тобой помирились, а мораль-то не ясна. Вот.

Третья. Тогда пусть на самом деле я буду плохая!

Вторая. И семья казалась благополучной. И приходили люди и говорили: “Ой, какие у тебя дети! Ой, какая у тебя семья! И как у тебя уютно, хорошо!” И просто гордиться надо и все такое! И как они поют, и как они то, и как они это! Вот.

Первая. А когда я стала старше, я замечала, что папа с удовольствием дарил мне цветы. И лучших цветов, чем отец, мне не дарил ни один мужчина. Лучших не потому, что папа подарил, а потому, что они были так выбраны.

Вторая. И когда у нас начались реальные серьезные конфликты, я стала анализировать все то, что было тогда, и стала понимать, что, возможно, своими действиями отец очень здорово подрывал веру в семью, веру в ощущение того, что муж, жена и так далее… И как это может быть? Мама рядом, а мы в другой комнате… А мы тут…

Первая. Дарил украшения, косметику. Маме он этого практически не покупал – мама все покупала сама. Она и не особенно этим увлекалась, но тем не менее.

Третья. Любил наряжать меня как куклу. Все покупал мне сам… А мне не это нужно. Мне нужно, чтобы мне верили!

Вторая. Я помню даже один момент… Он, правда, в состоянии аффекта был. Отца он здорово выбил… Мне, правда, честно говоря, больно о нем вспоминать… Конечно, дальше этого отец бы не пошел никогда. Понятное дело, что никогда бы не пошел. Я в это верю и ничуть в этом не сомневаюсь. И вообще я очень боюсь, что когда я начинаю все это рассказывать, отец выглядит таким монстром, а при этом было же и очень много хороших моментов. Мы ведь любили друг друга и жили в семье, и он был моим отцом, я была его дочерью. И было очень много хороших моментов, они сейчас не вспоминаются, потому что все каким-то туманом заволокло. А момент, это был тот момент. Когда я начала отторгаться от всего. Мало того, сколько раз я себе давала обещания… Я помню, что я засыпала.

Третья. А когда у меня была высокая температура, он сидел рядом и держал свою руку у меня на лбу. Холодную руку.

Вторая. И в комнату вошел отец. Пожелать мне спокойной ночи. А я заранее под себя одеяло подтыкала и ложилась на него, чтобы он не смог под одеяло руку засунуть. Я знала, что он придет и засунет руку под одеяло…

Первая. А когда у меня была высокая температура, а он садился рядом, я брала его руку и клала себе на лоб. А иногда на грудь. И мне было легче дышать. Но с груди руку он быстро убирал… Я говорила: “Мне так легче дышать…” А он говорил: “Сейчас придет мама – даст тебе лекарства”.

Вторая. И он вошел, сел рядом, и мы как-то смеялись, разговаривали, а потом он взял мою руку и положил себе… туда… Прямо туда. И я почувствовала, какое там все большое и твердое… Я руку отдернула. И он тут же вышел.

Первая. Был эпизод. Мы вдвоем куда-то ехали глубокой осенью. И у нас сломалась машина. Остановились люди какие-то – помогать – и подумали, что я его жена. И я поймала себя на мысли, что мне очень приятно это слышать. И отец, кстати, тогда этого не опроверг.

А еще был эпизод. Я училась в десятом классе. И мы были летом в Киеве. И мы шли куда-то по гостинице, без мамы. И какие-то люди подумали, что мы – муж и жена.

Третья. “Не главное – достичь желаемого. Главное – не желать того, чего не нужно желать”, – кто-то из древних сказал.

Первая. И в моем подсознании отец всегда боролся с каким-то другим мужчиной. И мне становится порой жутковато, так как я ловила себя на мысли – если я общаюсь с отцом, то мужчина мне никакой другой не нужен, даже если я в кого-то влюблена. Вот влюблена, а куда-то пошла с папой – и про этого мужчину не вспоминала. Забывала в его присутствии обо всех.

Вторая. И я в результате ушла. Мама ничего не понимала. Почему я ушла? Юношеское самоутверждение такое! Она только видела, что мы ссоримся с отцом… Вскоре после этого мама попала в больницу.

И, значит, вскоре после этого попадает в больницу отец. И я тогда тоже переболела на нервной почве.

Первая. И я увидела отца с другой женщиной. В Сокольниках, в парке. Средь бела дня. Они шли по аллее и целовались. И смеялись. Мама была на работе. Я – прогуливала институт. С мальчиком. Отец шел прямо на меня и ничего не видел. Он был счастливый, как мальчишка. И он подхватывал ее и кружил. Им было хорошо друг с другом. И я потянула мальчика к скамейке. И мы сели. А отец с женщиной прошли мимо. Она была совсем молодая. Чуть старше меня. И похожа...

Третья. Когда я звоню домой и слышу голос мамы, я думаю, что я еще не взрослая.

Вторая. Я позвонила. Мама сказала – давай встретимся. Разговор был очень эмоциональный. Я поняла, что смогу изменить нашу семейную ситуацию, только если выложу маме всю правду. И я рассказала все, как есть. Упуская, может быть, какие-то подробности, которые, может быть, ее слишком бы ранили, но суть всего моего конфликта, как я его вижу с отцом. Я ей рассказала.

Третья. У нас все есть, чтобы жить удобно, спокойно, но…

Вторая. И рассказала про наркотики, про Сашу, про первого мужчину – про все. Как жила одна в заброшенной квартире. Для нее открылся просто другой человек. Ее дочь. Все с ног на голову.

Первая. Маме я не сказала. Ее не было дома. Я кричала: “Я тебя ненавижу! Ты меня предал! Ты мне не отец!” И я била его кулаками в грудь. Он стоял такой подавленный. Он что-то говорил, что не тебя, а маму, а тебя не предавал, а тебя я очень люблю и никогда не брошу и только из-за тебя не ухожу из семьи. Я кричала, что – при чем тут мама?! Что я… так люблю его, а он! Он сначала пытался меня успокоить, обнять. А потом, как истеричку, отхлестал по щекам.

Вторая. На маму тогда было страшно смотреть. Но я не могла это в себе больше держать. То есть вот это было последнее средство защиты, оправдания и попытки что-то изменить. Последняя соломинка.

Первая. Он курил на кухне. Я подошла. Обхватила его голову. Стала целовать, целовать… Везде… Я ничего не помню… Помню, что он держит меня за плечи и трясет. Сильно-сильно. И глаза у него сумасшедшие… И я поняла, что теперь он точно уйдет.

Третья. И я решила: если вы так все запрещаете, если я плохая – я пойду и сделаю это!

Вторая. Мама уехала домой со словами, что теперь все будет зависеть только от тебя и от отца. Что я умываю руки. Что я вообще больше в этом не участвую, в этих разговорах.

Первая. Папочка, не бросай меня. Я хочу быть с тобой… всегда… Мне никто-никто больше не нужен!

Вторая. В тот же день мама все выложила отцу. Все – до мельчайших подробностей нашего разговора. На следующий день позвонил отец. Попросил встретиться, чтобы поговорить. С ним разговор был такой – еще раз все подробно. Манифест Золя – “Я обвиняю”.

Первая. “Ты сам виноват! Ты сам виноват, что ты лучше всех! Разве я виновата, что я твоя дочь?!” Я так говорила… А он только пугался еще больше…

Вторая. Впервые в жизни я говорила с отцом не боясь. Он выслушал, а я выложила все – все свои эмоции, все свои мысли, которые за двадцать лет накопились. Начиная с самого детства.

Третья. На дискотеке я выбрала парня. Я ему нравилась. Он постоянно крутился рядом. И потом он стал прижиматься ко мне и трогать за все места. Но я вдруг поняла, что я не могу. Я сказала – знаешь, я не могу. А он сказал – нечего строить! Поедешь ко мне! И там были его друзья. Они стояли на выходе. Я поняла, что не выйду. Я позвонила папе, чтобы он приезжал. Я кричала: “Забери меня отсюда!”

Вторая. А потом был его монолог. Для него, конечно, были откровением мои слова… об этом… потому что он об этом не помнил – о том, что происходило, а если помнил, то не придавал этому значения некоего греха. Для него это было, как он мне потом объяснял, да, я что-то припоминаю, но мне казалось, что вот в жизни каждой девочки должно быть что-то вроде чувственного воспитания. Мужчина как бы, да не в понятии привычном – первый мужчина, а вообще первый мужчина в жизни девочки – это отец. И как бы он меня воспитывал. Это для него входило в воспитание. И он предположить не мог, и в мыслях у него не было, что это как-то отрицательно на меня влияет… и что какие-то мысли у меня в голове варятся. Видимо, я повод ему давала так думать, может быть, в детстве.

Третья. Я танцевала, танцевала не останавливаясь. Я думала, что упаду. А он все не ехал. А выйти я не могла. Я боялась отойти от девчонок. Потом он приехал. И забрал меня. Он сказал: покажи – кто? А я испугалась, что он будет бить, что драка, и сказала – они уже ушли!

Вторая. Он говорил – почему же ты не сказала мне? Не сказала мне – прекрати, и все. Если так тебя… Почему ты молчала? А я боялась. Я не могла ему сказать. Боялась я его. А потом, как я ему скажу – нет? Ведь это будет значить, что я тогда та самая зависимая маленькая девочка, которая не могла пикнуть, боялась все время в страхе, все время врала, могла бы вдруг сказать отцу – нет, это означало бы, что он что-то делает неправильно… Да, мне это было страшно. А почему я не говорила матери – понятно.

Третья. Он посадил меня в машину – на заднее сиденье. И мы поехали. Я говорила, что я сама хотела, чтобы все узнать. Что он сам виноват. И со мной началась истерика. Я так плакала. Папа остановился, вышел, сел со мной рядом. Он целовал меня, утешал, гладил по голове. Я плакала… Он целовал… Я плакала… Он целовал… Я не понимаю, как все это произошло… Ну… И, в общем, я все узнала… Что хотела… И только больно и… ничего… Почему это все любят?

Вторая. Для него это, конечно, было шоком и заставило пересмотреть во многом весь наш конфликт. И когда стало ему ясно, что давно я уже не девственница, и как бы не один раз, и не один человек, и вообще я живу нормальной половой жизнью, мне было сказано, что да ты действительно мне теперь не дочь. Ну, я припомнила ему эти слова. Я припомнила то, что я чувствовала, когда он это говорил. Все это не имело вот такого действия, такого вот… не знаю в результате. То есть действительно не дочь в том понимании, в каком это было раньше, то есть я ответственности за тебя уже не несу. Ту, которую я на себя брал. Но ради матери, которая в депрессии, на нее страшно смотреть, она похудела, возвращайся домой.

Первая. Я дружу с его второй женой. И сестру подтягиваю по английскому.

Вторая. Я спросила – ты представляешь себе это как лицемерие некое такое? Просто будем ради мамы здороваться, прощаться, улыбаться друг другу? А он опять: я тебя прошу ради мамы – вернись домой.

Если вы не любите друг друга – зачем вы рожаете детей?!

Первая. Все равно я знаю, что он меня любит больше всех на свете. Я это знаю. Я – главная женщина в его жизни. Только тут ничего не поделаешь.

Третья. Я потом уехала. Стала жить отдельно. Я приезжаю к ним в гости. Мама рассказывает, что они купили… Что ей подарил отец… Кажется, у них все хорошо… Я никогда их не брошу.

Вторая. Мама с отцом долго говорили по этому поводу – мне мама потом рассказывала. Она сказала отцу – я готова стерпеть все, что угодно, лишь бы ты был рядом. И он был рядом.

Первая. Идеальные родители – это те, кого дал Бог.

Вторая. На следующее утро он позвонил мне со словами – девочка моя, я тебя очень люблю. Прости меня за все. И возвращайся домой, я буду очень рад тебя видеть, буду рад тебя слышать. Папа, и я тебя тоже очень люблю.

Третья. Зачем я рассказываю? Могу рассказать и получить ответ, сравнить и себе вопрос добавить и искать выход могу с помощью другого человека. Если вокруг меня таких людей много, таких, как я, тогда я тоже от них могу взять кусочек силы, чтобы жить.

Первая. Я точно вам говорю, что все можно пережить. Все, что угодно, можно пережить. Даже самое страшное. Человек такое существо. Пережить. И дальше жить… С этими же людьми… Ни с какими-то другими. Дальше жить.

Третья. Когда я сейчас вижу папу... у него волосы были только черные, а сейчас уже белых много. Когда я вижу это, я хочу что-то сделать для него, если можно.

От автора

Пьеса “Первый мужчина” написана не совсем традиционно. Она сделана по методике “Verbatim” ¹ в рамках проекта “Документальный театр”, который в последние годы начал занимать достаточно серьезное место в театральной жизни России.

Для меня эта тема и эта “подача материала” – новая, непривычная, как и для многих. Поэтому я хочу подробнее рассказать, как возникла эта работа.

Техника “Verbatim” появилась в Англии, в Лондонском театре “Роял Корт”. Состоит она в следующем. Драматург определяет для себя социально значимую тему, проблему, идею. Если этой темой он “заражает” режиссера и актерскую команду, то начинается совместный труд. Актеры сами “идут в народ” с диктофонами в руках и опрашивают на заданную тему энное количество человек (чем больше – тем лучше). Записывая беседу, актеры попутно внимательно наблюдают своих интервьюируемых, запоминая все характерные черты поведения – языковые особенности, жесты и так далее. Весь собранный материал передается драматургу, который “расшифровывает” его, не редактируя и оставляя все оригинальные свойства так называемых “информационных доноров” вплоть до пауз, охов, ахов, придыхания, заикания, “вредных словечек” и тому подобного. Затем на основе этого материала драматург пишет пьесу. Сложность в том, что автор не имеет права редактировать текст своих персонажей. Он может только компилировать и сокращать. Но придумывать свои истории “по мотивам” услышанного, добавлять, где надо, саспенса или, скажем, недостающий “драматургический узел” – не имеет права.

Когда текст готов, следующий этап работы – постановка спектакля, где актеры играют тех людей, с которыми делали интервью.

Резонанс таких пьес на Западе очень велик.

Особенно нашумевшие спектакли – “Язык тела” Стивена Долдри, “Серьезные деньги” Кэрил Черчилль, “Родина-мать” Элиз Доджсон.

Семинары-тренинги по новой технике с нашими молодыми драматургами проводила Элиз Доджсон – руководитель международных программ “Роял Корт”. И после этого многие “запали” на “DOC” как на средство языкового обогащения, как на возможность раздвинуть рамки языка литературного и своего собственного, внутри которого ты постоянно живешь, и взглянуть в целом на драму извне – с неожиданной точки зрения.

В Москве “Театр.doc” отметил год своего существования. В его репертуаре уже несколько спектаклей, каждый из которых вызвал интерес прессы и повлек споры: что это? Новая театральная эстетика или хорошо закамуфлированное старье? Ведь и до этого были пьесы, например Алексиевич… Минуточку. Это была “драма на документальном материале”, написанная по всем канонам жанра, а не “документальная драма”. Это были художественно переработанные факты, а не документ в чистом виде. И в этом принципиальное отличие нового документального театра, пользующегося скупым языком минимально обработанной информации.

Каждое представление в “Театре.doc” вызывает у зрителей очень острую реакцию – либо остро негативную, либо остро позитивную. Среди спектаклей “doc’a”: “Песни народов Москвы”, в основу которого положены интервью с бомжами; “Цейтнот” – по рассказам солдат, раненных в Чечне; “Сны” – поднимающий проблему наркомании; “Кислород” – “лирическое отступление” о том, без чего нельзя дышать – в прямом и переносном смысле; “Преступления страсти” – о женщинах, убивших своих возлюбленных, на материале, собранном в женской колонии строгого режима.

Тема моей пьесы пришла ко мне сама. Как тихий домашний человек, не очень умеющий общаться с бомжами и наркоманами, я выбрала стезю, как мне казалось, самую что ни на есть “безопасную”: “Мама и дочка” – взаимоотношения в семье, переходный возраст, самоутверждение и так далее. То, что актуально всегда. С этой темой я и пришла к студентам ВГИКа, преподаватель которых, режиссер Александр Великовский, предложил сотрудничество со своим тогда первым курсом режиссеров документального кино. Для них подобная работа была хорошей практикой. При первой же встрече тема трансформировалась, так как возникло предложение заменить “маму” на “папу”, поскольку с папами взаимоотношения в семье исследованы меньше. “Тут и про мужской шовинизм поговорить можно, и про мужской идеал”… Три студентки с курса активно подключились к собиранию материала, предполагая, что потом они и будут играть этих “дочек”.

Я тоже начала опрос… И сразу – в первом же интервью – “нарвалась” на шокирующую историю инцеста, мимо которой пройти было уже невозможно, и это окончательно сузило рамки заявленной темы. В том и ценность методики “Verbatim”, что она выводит писателя в области, далекие от его личного жизненного опыта, заставляет по-новому взглянуть на, казалось бы, хорошо известный для него материал, в моем случае – на отношения в семье. Разговаривая со следующими собеседницами, я уже сознательно задавала вопросы, касающиеся интимных отношений с отцом. И каково было мое удивление, когда каждая вторая начала рассказывать вещи, о которых, мне казалось, никто никогда никому не говорит, если они есть, а уж тем более – не в диктофон на всеобщее обозрение. Потом я поняла, что именно эта “глубинная запрятанность” и тяготящая многолетняя саднящая рана требовали вербального воплощения, “проговоренности”, и разговор приносил облегчение.

Не подумайте, что у каждой из наших “информационных доноров” (их около пятнадцати человек) была интимная связь с отцом. Вовсе нет. Но у каждой были сложные комплексы по отношению к отцу, у каждой был немалый счет, чувства противоречивые и болевые. Вся палитра предстала перед глазами – от безумной преданной, всепрощающей любви до тяжелой холодной ненависти. И каждая так или иначе видела в своем отце именно мужчину, а не только папу. Удивительно на этом фоне проступали загадочные фигуры матерей этих женщин – персонажи, оставшиеся в тени и подробно не исследовавшиеся, но несущие на себе несомненную психологическую нагрузку и вину. В голове у каждой из опрашиваемых женщин так или иначе “звучала” ее мать. Но это уже отдельная история. (Кстати, один из готовящихся проектов “Театра.doc” – “Я – дочь своей матери”.)

Работая над пьесой, я очень мучилась одним вопросом – имею ли я право выпускать в мир такую сильнодействующую информацию негативного характера? Где та грань, которую нельзя перешагнуть? Ведь спектакль будут смотреть люди, для которых эта тема чужда и неприятна. И после действительно было много нареканий типа: “Зачем вы это сделали? Эта тема для психиатра, а не для писателя”. Я так не считаю.

Если среди нас есть какой-то процент женщин, страдающих “на эту тему”, то они должны понимать, что их проблема волнует не их одних, они должны понимать, что с “этим” можно жить, что “это” можно преодолеть и найти выход помимо самоубийства.

Конечно, есть еще масса проблем, о которых говорить непривычно, трудно, непонятно – как. Но загонять все внутрь себя и потихоньку сходить с ума от этого – тоже не выход. Выход – дать возможность выговориться, обсуждать, а не осуждать, пытаться помочь – это то немногое, в чем мы не можем отказать им.

К тому же опыт годичного существования спектакля показал, что он вызывает интерес не только у тех немногих, кого это впрямую касается, но и у большинства зрителей, потому что проблемы господства и подчинения, манипулирования друг другом, желание добиваться любви любой ценой, властвовать над близким человеком, которого любишь, существуют в той или иной форме в любой семье и касаются каждого.

С некоторыми из этих женщин я общаюсь до сих пор. Та степень откровенности, которая возникла между нами, когда они совершенно доверчиво наговаривали на диктофон свои самые мучительные моменты жизни, не могла пройти бесследно. Они звонят, советуются, как поступить в той или иной ситуации. В какой-то мере я оказалась психотерапевтом, сама того не ожидая. Меня это не пугает. Если человек советуется – еще не все потеряно.

Язык всех героинь пьесы вполне интеллигентный. Мы не брали слишком большой срез общества – снизу доверху. Мы общались с женщинами в основном своего круга, то есть выросшими в среде гуманитарной и технической интеллигенции – врачи, инженеры, преподаватели, журналисты… Сообразуясь с небольшим форматом “Театра.doc”, количество действующих лиц пришлось уменьшить до трех. Истории трех женщин вошли в пьесу целиком, от других остались только абзацы или фразы.

Случаи, когда “трахнуться с папой” – как воды попить, в зону наших интересов не входили, нас интересовали героини страдающие, любящие, даже религиозные, отношения трагические, а не “животные”.

Все, кто работал над проектом, – режиссер Александр Великовский, художник Татьяна Спасоломская, студентки ВГИКа Анастасия Тарасова, Ольга Стефанова, Масако Курита (Япония), актрисы Елена Морозова и Елена Чекмазова – подошли к теме очень щепетильно, достойно и деликатно. Александр Великовский, не перегружая спектакль внешними режиссерскими приемами, позволил актрисам точно и бережно донести до зрителя голоса реальных женщин. А неожиданное образное решение театрального пространства Татьяной Спасоломской – нежные бледные цветы на грубых ржавых листах железа, снятых, кстати, с крыши старого дома ее папы, – внесло в документальную структуру метафорическое начало. Поэтому спектакль, несмотря на исключительно документальное и даже провокационное содержание, вышел глубоко лирический, с отзвуками древнегреческой трагедии. Спектакль получился о любви – о любви, какой бы странной она ни была. О любви, возникшей к… первому мужчине – отцу, единственному мужчине, к которому такая любовь возникнуть не должна.