Текст книги "Кремлевский фантомас"

Автор книги: Елена Кассирова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

28
КАСАТКИН В ЗАСАДЕ

Утром Касаткин позвонил следователям.

Соловьев с Семеновым и их эксперт-криминалист приехали, пернач завернули в полиэтиленовый мешок, в другой – найденные в той же коробке шесть брильянтовых колец, браслет и панагию «Тайная Вечеря» с хризолитовой камеей из лубянского магазина «Пещера Али-Бабы».

Соловьев остался с Касаткиным на беседу. Костя сидел, выпучив глаза. Он до сих пор не мог опомниться.

– Там помойка, – сказал Костя. – Бабка раз в сто лет открывала, чтоб всунуть дрянь, и закрывала. Туда без противогаза не заглянешь. Фантомас не дурак. Надежней тайника не найти.

Народу в его квартиру приходило много. К Клавдии Петровне заглядывали все. Бабушка почти всегда в полудреме. К шкафчику доступ открыт.

Соловьев попытался поговорить с бабушкой.

Бабушка наяву не видела никого.

– А кто вам, Клавдия Петровна, снился? – вкрадчиво спросил Соловьев.

Клавдия Петровна отвечала неразборчиво, Касаткин переводил.

Снились ей мыши.

Вскоре сообщили о результатах экспертизы. Отпечатки пальцев на вещах были только Костины.

Драгоценности привезли Касаткину обратно. Оба опера. Смотрели и говорили они, однако, вполне буднично.

– Я не крал! – сказал Костя, но оперы даже не улыбнулись.

Без лишних слов они дали Касаткину инструкции.

Косте велели держать брильянты там, где они лежали: в коробке в шкафчике на нижней полке. Разумеется, это был не подарок.

Касаткин понимающе кивнул.

Милицейское решение было правильным.

Допустим, Яйцеголовый боится обыска. Он остерегся держать краденое у себя и временно спрятал у Касаткина. Шумиха утихнет. Яйцеголовый явится за своим добром – перепрятать или реализовать.

Касаткина просили жить, как жил, но не оставлять надолго квартиры.

Техник поставил небольшой жучок-сигнал в прихожей.

И Касаткин стал «жить, как жил».

В Москве тоже все угомонилось. Люди устали от бесплодных сенсаций и затихли на дачах.

Костя пожалел, что взял отпуск.

Замечательно, конечно, что Касаткин реально участвовал теперь в расследовании. Но он жаждал действовать, а приходилось отдыхать.

Костя скучал по людям. Он радовался, когда Глеб, Паша и Виктория Петровна звонили, и болтал с ними по полдня, так что сами они не рады были, что позвонили. Даже ненасытная телефонщица Виктория стала свертывать разговор, чего не случалось прежде.

Серебряная «Субару» стояла во дворе в ряду с другими.

Костя решил не делать из спонсорского подарка истории. Подумаешь, машина.

Прошел месяц с ограбления Оружейки.

Касаткин ждал.

Заниматься ничем путным и умственным он уже не мог.

По Кате он безумно соскучился. Рядом была Маняша. Она смотрела на него, уже не скрывая нежности, и эта нежность – единственное, что радовало его.

В ожидании прошли выходные и начало новой недели.

Все было однообразно. Приходили соседи – Блевицкий, Джо, Леонид. Приходили они без видимых причин, словно чуяли, что Костя мается.

Костя нарочно оставлял их на некоторое время одних, выходя то на балкон, то на площадку. После их ухода он бегал к бабушке в комнату, лез смотреть в вонючий шкафчик. Сокровища – на месте.

В среду 17 августа был юбилей: исполнился месяц, как Фантомас украл пернач и заставил Касаткина написать «Хозяина Кремля». Юбилей Касаткинских позора и славы.

Утром Касаткин сел в «Субару» и поехал к Кате на службу. От нетерпения он даже не стал красиво ждать у входа в машине. В крутой черной куртке «Рибок» и с ключами на пальце Костя пошел в Катин справочно-библиографический зал.

За Катиным столом сидела незнакомая – добрая блондинка в кофточке со сплошными пуговичками. Блондинка посмотрела на Костины ключи, на Костю. Костю она узнала – видимо, по недавним журнальным фотографиям.

– Смирнова в отпуске, – еще добрей сказала она.

– До понедельника? – тревожно спросил Костя, ключи спрятав.

– Почему до понедельника? – удивилась добрая.

До сентября.

Жизнь рушилась.

Юбилея не вышло. Вечером Костя не пошел даже к Фомичихам. Он решил, что погасит свет и будет лежать, пока не уснет.

Близилось Преображение и еще одно памятное событие. Годовщина ГКЧП.

Но случилось новое, невозможное несчастье.

29
Четверг, 18 августа

Новое Катино исчезновение превратилось ночью в кошмар. Костя обнимался со змеями, а когда вырвался и нашел любимую, и припал губами к ее лицу, у нее оказалось три головы – няни Пани, Розы Федоровны и Лидии Михайловны, и целовал он фиолетовую помаду Лидии Михайловны.

К счастью, то и дело он просыпался. Заглянул к бабушке. Она тоже ворочалась. Покряхтывала. Под утро Клавдия Петровна поднялась и потащилась, цепляясь за кресла и тумбочки, в угол.

– Ба, ты что?

– Ох, мыфы там.

– Нет там мышей, ложись лучше.

Утром было ветрено и дождливо. Природа собиралась с силами к празднику.

Касаткин надел куртку и собрался в Успенский собор. Но тут по телефону пришла ужасная новость.

Скончалась Лидия Михайловна.

Особенно было страшно, что умер человек, без которого другой человек жить не может.

Потом позвонила Маняша.

– К-костя, – пробормотала она.

– Константин! – это взял трубку Бодайбо. – Зайди-кась к нам!

Костя в три прыжка взлетел к Фомичевым.

Лидия Михайловна лежала на кухне в позе зародыша, абсолютно синяя. Рот раздвинут, но сжат – сведен в судороге, так и затвердел. Маняша ходила вокруг матери. На столе – открытый «Реми Мартен», пробка и стопочка с засохшей коньячной каплей.

Милиция приехала сразу вся, «старухина» и «фантомасовская». Криминалистов, фотографов и судмедэкспертов тоже оказалось по два. Но и невооруженному глазу было видно: у Фомичевой, как у Панявиной, – отравление. Коньячная стопка до сих пор шибала в нос горьким миндалем. Из бутылки воняло так же.

В кухне остались эксперты, оперы в комнате занялись с Маняшей и Октябрем.

Маняша держалась еле-еле, на одном своем смирении. Бодайбо куражился.

Касаткин, теперь на правах посвященного в дело, «работал» вместе с ментами.

Картина складывалась следующая. Фомичевы ужинали накануне втроем, потом Бодайбо ушел к себе в комнату, а женщины смотрели телевизор, разговаривали.

– Мама, – рассказала Маняша, – опять начала, что нельзя так жить, как я, что ей стыдно за меня перед подругами, я в слезы, она в слезы, пошла на кухню, а я легла, ничего не слышала. Утром встаю, иду на кухню – мама на полу, холодная уже.

– Ничего не трогали?

– Нет. Мамочка…

Наконец-то ее голос дрогнул. Маняше дали воды. Костин «куратор» Соловьев занялся Октябрем и его «Реми Мартеном». Коньяк был открыт в воскресенье вечером в гостях у Кости, выпит наполовину. Потом Бодайбо до бутылки не дотрагивался.

– Почему?

– Она стояла на кухне у баб. А я не ходил к ним. Ну их к едрене-фене. Я пил у себя.

«В принципе, понятно, – подумал Костя. – У дикаря всё дико: сначала унесет от жмотства, потом не пьет от деревенской застенчивости».

– А кто прикасался к бутылке?

– В воскресенье, когда принес к Константину, там наливали себе все, мужики, старухи тоже.

– А потом?

– Потом я унес ее к нам, поставил на кухне.

– И кто пил? Пауза.

– Вы, Мария Георгиевна?

– Н-н-н… – Маняша застонала. – Нет же!

– А вы? – Октябрю.

– Да ну его. У меня есть в комнате.

– А враги у вас есть?

– Были, есть и будут, – оскалился Бодайбо.

– Кто?

– Все.

– Почему – все?

– А я всех вывожу на чистую воду.

– А в доме у вас есть враги?

– А поди знай. Чужая душа, как говорится.

– Может, всё же метили не в вас, а именно в Лидию Михайловну? Что такого она могла знать?

– По-моему, ничего, – сказала Маняша. – У нас с ней всегда всё вместе. Но мама не пьет!

– А вы? Маняша молчала.

– А, Мария Георгиевна?

– Да… иногда… немножко… пью… как лекарство…

– У кого мог быть цианид?

– У нас, – уже смелее сказала Маняша. – С весны. Мы морили ос. Появились почему-то осы. На карнизах. И муравьи. Но муравьи – чепуха, а осы – неприятно.

– А осы – только у вас?

– У всех на этаже. И в соседних подъездах тоже. У Потехиных. И на последнем у Блевицкого.

– Откуда взяли яд?

– Разносила няня Паня… ну, Панявина. Она могла дать кому угодно.

– А у нее откуда?

– Не знаю. Она приносила из каких-то своих запасов. Она же мыла пол во всяких великих местах. У нее всегда все всё брали. Давно когда-то она давала нам ДДТ от клопов. Потом хлорку, когда не было мыла.

У Касаткина тоже хранилась склянка с осиной отравой, тоже дала Паня. Клавдия Петровна кинула в свой помоечный шкаф и забыла. С осами справился верхний этаж.

Эксперты на кухне закончили, Лидию Михайловну увезли.

Начиналось очередное милицейское расследование. Опять убита старуха. Опять накануне те же лица. Плюс новое: Бодайбо. Новое?

Маняша, слава Богу, зарыдала. Чем носить все в себе, лучше было выплакаться.

Мать была для нее всем.

30
ПРЕОБРАЖЕНИЕ ФАНТОМАСА

Всё случилось очень быстро.

Костя сидел с Маняшей весь день и заговаривал ей зубы. Октябрь тоже не отлучался, хотя Костя сказал ему, чтобы он не стеснялся и делал свои дела, а Маняша вообще отвернулась.

Касаткин и Бодайбо торчали в Маняшиной комнате. О еде никто не вспоминал. Наконец Октябрь взял бразды правления, сходил на кухню, разогрел кастрюлю гречневой каши, принес в комнату без чьей-либо помощи тарелки, банку огурцов. «Жизнь продолжается», – объявил он и нарезал хлеб.

Так и сидели, долго, подъедая по крупинке, откусывая огурчик, общипывая корку с буханки.

Октябрь завел любимую тему о кремлевских хозяевах. Костя, чтобы развлечь Маняшу, поддержал.

– Надули нас комсюки, – злился Октябрь.

– То есть? – провоцировал Костя.

– Продали Кремль в обмен на землю. Землю не дали и власть не дали. Сделались воротилами. Сами правят.

– Да бросьте, Октяб Георгич. Кем правят? Вами?

– Мной-то нет.

– И мной нет. А старуха с укропом у метро «Бибирево» – тоже воротила. Только она в Бибиреве, они в Кемерове. У нее свой укроп, у них свой. Давайте о вечном.

Октябрь не желал о вечном.

– Нами правят олигархи, – тупо сказал он.

– Ваша «власть олигархов» – газетная поговорка.

– Поговорка? Вот мы с ними и поговорим.

– То есть опять всё у них отнимете?

– Я – нет. Я их обезврежу иначе.

– Царской водкой? – с умыслом пошутил Костя.

– Зачем царской. Я сам себе царь.

У Бодайбо в кармане зазвонил мобильник. Октябрь сказал: «Але», – послушал, встал и, слушая трубку, пошел к себе.

Костя утешал Маняшу не слишком убедительно. Лучше бы он помолчал. Он говорил известные истины о том, что «оставьте мертвецов мертвецам». Выходило, что Маняща – тоже мертвец. Впрочем, кроткая Маняша не обижалась, а сама жалела Костю. И, как жертвенная овца, она даже перестала ему нравиться. Он готов уж был влюбиться. Но теперь она раздражала его своими смиреньем и нежностью.

Касаткин стал втайне злиться на нее и за то, что сам беспомощен, что сидит и ждет, когда менты найдут убийцу.

Касаткин все еще пытался рассуждать. Но мысли крутились, как белка в колесе, и уходили в дурную бесконечность.

А завтра, между прочим, 19-е, праздник.

– Преображение, Маняша, а значит, всё еще впереди.

– Иди, – сказала Маняша. – А то ты взял две недели и не отдохнул. Погуляй, развейся.

– Не знаю. Бабушка разбушевалась.

– Ну, посижу я с ней. Всё ж лучше, чем здесь, с этим.

Действительно, Костя скис, а убогая старушка-подружка со своим горем крепилась.

Было еще светло.

Костя вышел в прихожую, где светила экономная фомичевская лампочка, нашарил на крайнем крючке свою куртку – «наркокурьерку», на ходу натянул ее, сам открыл дверь, сам закрыл, съехал вниз и вышел во двор.

Костя глянул на «Субару». А вот Ленин «Сааб». Вот потехинские «Крайслеры». Джозефа серенькая. Ряд грязных «Жигулей». Завтра праздник. Фаворского отсвета во дворе нет. И даже простого света на тайну не пролито. Канун. Рано еще. Но все же что-то брежжит. Свечечка во мраке.

В арке подуло. Костя встряхнулся и застегнул куртку.

Храмовые луковицы на Полянке, Ордынке и на Христа Спасителя золотились, как говорится, невечерне. Даже местное небо, переплюнув питерское, за лето почти перестало темнеть.

А не пойти ли в Спасителя? Нет, конечно, в Успенье. Куда же еще, когда столько вокруг усопших.

Костя пошел по мосту к Александровскому саду, по саду – к Кутафьей.

К праздничной службе по Троицкому мосту вместе с Костей уже шел народ. А навстречу из Кремля – со службы тетки. На каждой – аккуратная чиновничья прическа и нарядная кофта. Они тоже – кремлевские «хозяйки».

У КДС тетки навстречу уже не шли, зато Костю обгоняли гуляющий народ и туристы.

Подходя к собору, Котя сунул руки в карманы за мелочью. Денег не было, был скатанный бумажный шарик. Костя вынул, развернул.

Билетик в Оружейную палату от 17 июля сего года. Куртка-наркокурьерка, он же чувствовал, – чужая. В прихожей впотьмах Костя схватил Октябреву – такую же. Конечно! Не хватает того банного билетика и купальной шапочки! Вот тебе и раз! А ведь прикидывался правдолюбцем!

Костя перекрестился, вошел в собор, встал и застыл с остальными.

17 июля. Кража. Билет в Оружейку. В Октябревой куртке.

А Маняша там с ним. Или, может, она ушла к бабушке? Да нет, не ушла: не очнулась еще.

Костя, как робот, вышел из храма и пошел. По Кремлю не бегают. Костя все же побежал, неприличный бег стараясь выдать за ходьбу.

Встречные смотрели с удивлением. Все плыли уже в одном-единственном направлении – навстречу Косте, в собор.

На Троицком мосту встречное течение стало сплошным потоком. Точно вместе разом татарва, ляхи, казаки, Минин с Пожарским и француз. Сквозь них не пробиться.

Впритирку к стене, перебирая руками кирпичные зубцы, потому что подкашивались ноги, Костя пробивался к выходу.

– Не надо нервничать, нервничать не надо, – сказал ему нарядный благодушный человек, которого он задел.

Наконец Костя помчался, как можно мчаться на ватных ногах.

От этих ног зависела сейчас чужая жизнь.

Нельзя было даже схватить тачку.

Объезжать у Манежа – дольше.

Перебежав на свою сторону, ловить на мосту – бессмысленно.

Бегом! Домой!

Галоп, паника, пустота в голове. И, как ни странно, вопрос: тут что-то не так, почему?

Маняша – самая несчастная, самая беспомощная дура!

Подъезд. Лифт. Фомичевская дверь. Дзинь. Октябрь:

– Чё?

– Где она?

– У бабки, что ль?

Вниз. Костя влетел к себе. Прыжок. Прыжок. Дверь.

У раскрытого шкафчика шла борьба. Маняша налегла на бабушку и сдавливала ей шею красной банданой. Отставленные локти торчали почти мертво. Подбородок она уперла бабушке в макушку.

Бабка слабо дергалась и издавала «х», «х», словно выхаркивала кость. Рядом на полу валялась обувная коробка «Ганц Элеганц». Мятая крышка в стороне, брильянты рассыпаны, из коробки, из газетных комков блестит рубин-карбункул.

С дикой – с перепугу – силой Костя снял Маняшу с бабки и дернул с бабкиной шеи жгут.

Бабка дышит. Осела на пол.

Костя дотащил до кровати. Жива. Костя оглянулся.

Маняшу он не узнал. Лицо ее было неестественно белым. На нем три щели – глаз и рта.

Увидишь – не забудешь.

– Подавис-с-сь! – с присвистом выпустила нижняя щель.

Костя загородил бабушкину голову.

– Тьфу мне на всё! – Маняша собрала во рту слюни, плюнула на пернач и пхнула коробку ногой.

– Что? Поимела я вас, новые суки? – она подошла к окну, взлезла на подоконник, где Костя когда-то рассматривал муравья, пригнулась и шажком сошла в воздух.

Звука от падения не послышалось.

Костя подошел к окну и глянул вниз. Маняша лежала плашмя на асфальте между «Субару» и «Крайслером». Ее руки и ноги были вытянуты и сжаты, как по стойке «смирно». Она упала смирно, как жила.

Костя зачем-то бросил ей вниз красный платочек.

31
УТОЧНЕНИЕ АБСОЛЮТНОЙ ИСТИНЫ

Когда на следующее, праздничное, утро у Кости собрались гости, бабушка чувствовала себя почти хорошо.

Клавдия Петровна возлежала царицей, в нарядном халате.

Пришли участковый Овсянников, Дима Минин и Соловьев с Семеновым. Появился даже шеф их, полковник Колокольников. Он смотрел на Костю, не скрывая изумления: кто, мол, он такой, благодаря кому получу я теперь генерала?

Следователи уже относились к Касаткину как к своему. Говорили они с ним по-товарищески. В конце концов, Костя почти стал их коллегой.

Брюханов, Иванов; Потехины, Блевицкий с бабой и приятелем, старухи-маршальши из соседних подъездов и Джозеф Роджерс казались и вовсе родней. Костя позвонил одному Аркаше – а нахлынуло полдома, точно ждали.

До ночи заглядывали соседи, которых Костя уже и не знал по имени. Это были, по выражению Маняши, «новые суки». Костя замечал их во дворе, в «Жигулях» и «Шевроле». Что ж, о Фантомасе думал один Касаткин.

Про смерть Лидии и Маняши уже знал весь дом.

Костя начал рапорт с момента, как пошел на праздничную службу в Октябревой куртке.

– Ну да, – вставил Бодайбо, – щас все в одном и том же ходят, а с ихней х…бой лампочкой спутаешь шубу с трусами.

– Я, – продолжал Костя, – нашел в его кармане билетик в Оружейку. А я знал, что Бодайбо приехал в Москву раньше, чем вернулся к своим женщинам.

– Ну, – признал Октябрь. – Погулял я выходной у одной…

– Я так и подумал. А потом я подумал: нет, слишком просто… А ведь потому и правда, что просто. Но в соборе я еще не собрался с мыслями. Я решил: Бодайбо хотел отравить Маняшу, потому что она узнала что-то. Целил в Маняшу, попал в мамашу. И, значит, теперь он исправит прокол. Припомнил я вам, Октяб Георгич, баню и шапочку. Отсталая деревня, думаю, и жмот. До сих пор пользуется советским ширпотребом.

– Эх, ты, Константин.

– Ну да, дал я маху. Зато я примчался вовремя.

Желавшим подробностей Касаткин вкратце описал безобразную сцену.

Костя показал банную квитанцию и сохраненный Октябрем чек на костюм.

– Ночью, – объяснял Костя, – после всего, я обдумывал и понял. Не мог Бодайбо сунуть музейный билетик в куртку: она куплена позже билетика. И перекладывать его из кармана в карман Бодайбо не стал бы. Он не выкинул его, потому что билетик не попался ему на глаза. Билетик взяла Маняша и сунула ему в куртку сама. Она, таким образом, устроила улику. И куртку она повесила нарочно на тот крючок сбоку, на который повесил свою я. Она ловко рассчитала. В кармане Октябревой куртки я найду билет в Оружейку – лучший вешдок!

А ведь всё уличало именно Фомичеву. Я и раньше смотрел, но не видел. Я думал о другом… Ну, ладно, – спохватился он, покраснев. – Этой ночью я разложил всё по полочкам. Одни ноги ее чего стоят. Но это тоже ладно.

– Нет, не ладно, – вмешался Соловьев. – Эти ее черные башмаки Пелагея Панявина узнала в музее. Мы говорили с Крутиковой. Панявина ей рассказала. Она мыла полы и привыкла смотреть на ноги. Фомичева приходила в усах и мужском костюме. Мамашу в черном кудрявом парике она брала с собой и раньше, однажды в магазин, и теперь сюда. Хотя она и не рассчитывала, что уборщица сядет у дверей зала на подмену дежурной. Панявина увидела – обомлела. Сказала сотруднице: «Наша барышня того. И старая туда же». Крутикова говорит: Панявина назвала Фомичеву-дочь «трисвиститкой».

«Значит, с ментами, – грустно подумал Костя, – Ху-ху-ху, стукачка советская, была откровенней, чем со мной».

– Плохой я сыщик, – вслух сказал он.

– Какой есть, – утешил вдруг Колокольников. – Давай, продолжай. Всё верно.

– Я, – продолжал Костя, – понял уже, что няня Паня что-то знала. Она намекала и хихикала. Значит, она, конечно, поделилась с Порфирьевой. Старухи – тоже советские. Они привыкли бояться и помалкивать. А между собой они, понятно, шушукались. Дошушукались.

Короче, наследники там ни при чем.

Няне Пане в чашку Маняша сыпанула отравы, пока все смотрели Катиного Гау. С Розой на другой день чайный номер, видимо, не прошел – Розу Фомичева удавила.

– Она же ушла раньше нас, – сказал Иванов.

– Она сделала вид. Она засела в шкафу в передней. Дожидалась. Я тогда понял, что со шкафом не в порядке. Когда потом я вбежал, то голову, как всегда, отвернул, а стукнулся всё равно – створка была приоткрыта. Что кому в этом гробу было делать?

– Да уж, нечего, – согласился Блевицкий. – Эти шкафы – тараканники. У меня такой же.

– И у бабушки. Раньше по шкафам лазила Тамара. Потом был скандал, и Тамара показывала, что на шкафы плюет. Фомичева, конечно, могла вернуться к Порфирьевой позже, но был риск, что, пока она дозвонится и достучится, услышат соседи.

Конечно, это всё косвенные улики. Теперь и не докажешь. И прийти в парике и плаще в магазин может кто угодно.

– Тряпки у Фомичевой нашли, – вставил Соловьев. – И парики – один кудрявый. Ты скажи про кольт.

– Ну, да, ваш любимый вещдок. У них он остался от Фомичева. Я знал. Говорю же, я думал не о том. Даже когда в бабушкином шкафчике я нашел коробку, сказал себе: спрятать могла одна Маняша, значит – не она! Ну и логика!

Я, кстати, приписывал Фантомасу всё, что вообще было. Чуть ли не шахтерские дела. Бомжа и Вилю-дебила тоже. А ведь выяснилось – эти погибли своим путем. И «Крайслер» был чужой, не Потехиных.

Оперы кивнули.

– Хотя, – заметил Костя, – бомж – свидетель барахляный. Он только и твердил: баба с хвостом, а лицо видел вряд ли. А Виля, может, и рассказал бы, как Маняша выходила из подвала. Виля с Хабибуллиным говорили мне что-то. Но они говорят бестолково. Сразу не поймешь. Виля чаще всего бредит. А Хабибуллин вообще говорил про мужика. Я не сообразил: у него же мужской род – женский, и наоборот.

А Маняша – кагэбэшная дочь. А у этих людей подземные места – дом родной. У них и всегда было: или казни, или игры. Георгий Михайлович – по играм. И до сих пор они держат язык за зубами. Вы и сами нам не устроите экскурсии вниз.

Овсянников развел руками.

Соловьев и Семенов посмотрели с интересом в окно, Колокольников в пол.

– Ничего, Константин, – сказал Минин.

– Ничего, конечна. Немудрено, что Фомичева сиганула у Оружейки в какой-то подклет или люк. Теперь улики – даже ее подручные средства. В подвале она заставила Катю звонить по сотовому – взяла у Бодайбо, пока тот уезжал.

– Но шапчонка банная не моя, – буркнул Октябрь.

– Шапчонка ее. Фомичева в ней и была яйцеголовой из-за волос: подняла вверх пучком и спрятала. Откуда у мужика макушка такой формы? Темя, как яйцо, – реже, чем, например, торчащие уши. Только яйцеголовость и запомнилась.

И потом, насчет кислоты: Фомичева занималась раньше «русским стеклом», знала дело. Она сама говорила – ремесленные секреты утеряны, рассказывала про скань, зернь и черненье. Значит, не так уж они и утеряны. Спецами, по крайней мере. Тем более на папиной Лубянке. Этот хим-какой-то-там-маш, посылавший мне е-мэйл, наверно, вроде их бывшего филиала.

– Именно, – подтвердил вдруг человек, приехавший с Соловьевым. Незнакомый, но на лицо запомнился, приезжал уже; кажется, эксперт.

– Да какая разница! – брякнул Блевицкий. – У КГБ всё везде филиал.

– Никакой, – согласился Семенов. – Но Фомичева, действительно, в химмаше давно. Несколько лет она занималась в тамошней библиотеке. Какие-то стеклянные технологии. В июле, мы выяснили, она навещала кадровичку. Интерес тут мог быть любой. Крюкова, кадровичка, бывшая кагэбэшница, говорит – Фомичева приходила устраиваться к ним на работу. Теперь, конечно, не проверишь. Важно, что Крюкова выходила, оставляла Фомичеву одну.

Оперы совсем освоились. Любопытные давно схлынули, в комнате, кроме них и Кости, сидели Аркаша, Леонид Иванович и Октябрь, но и они уже казались своими людьми.

– Я давно чуял, – сказал Октябрь. – Я видел в дверях, как она примеряла парики. Увидела, что я видел, и побелела. Только я – то подумал: невестится.

– И на фиг ей это? – подал голос Аркаша.

– Что? Невеститься?

– Тибрить брюлики. Чтоб замуж выйти?

– Вот и я так думал, и считал, что она ни при чем, – подхватил Костя. – И ведь это пошлое «поимела я вас» на нее непохоже! Но, когда она так крикнула, я вдруг вспомнил всё. Я увидел ее за всю ее жизнь. Она мыла руки после «уборщицкого сына», Вовки Потехина!

Потехин покраснел.

– Она, – добавил Костя, – рыдала до истерики, когда Джамиля обрызгала ее во дворе.

– Стерва, – не выдержал Вова.

– Кто?

– Джамка, кто же.

– А я, – вздохнул Костя, – привык и не замечал. Маняша – послушная дочка, исчадье советчины! Воспитал Совок «равную»! Все теперь удивляются: зачем ей брильянты? Брильянты – ни за чем. Не могла она вынести равенства всех, неравных тоже. У других недвижимость, «Крайслеры», шик! А у нее шиш. Она перестала быть первой. Теперь каждый – хозяин в своем кремле. И больней всего ей – что «уборщицкий сын» выдвинулся! Не могла тэна не навести хозяйскую справедливость!

Костю прорвало. Бессильное думанье три месяца, глупые фантазии, стыд за вчерашнюю ошибку и потрясение последней ночи – хлынуло всё.

– А то откуда бы, – крикнул он, – такая кротость у советской цацы – мыть стариков? Она даже преображалась! Ей, видите ли, чем хуже, тем лучше!

Костя перевел дух.

– Ишь, – хмыкнул Блевицкий. – Пень Брюхан терпит, а цаца – нет.

– Нет, – кивнул Костя. – Я-то думал, она любит мать, а она любила власть. Сидит, смотрит телевизор: «Ах, зачем им всё это?» Нормальный человек не спросит. А этой неймется. У нее одна страсть – ущемленная спесь! На страсти она и помешалась, и дала маху. С первыми старухами-свидетельницами сошло, а с последней, бабушкой, самой, кстати, беспомощной – нет. И с Октябрем Фомичева промахнулась. Она была так занята своими бреднями, что не смотрела на мать. А мать втихомолку прикладывалась к рюмочке.

– А подозревали, разумеется, и меня, – сказал Иванов. Молчание.

– Вы же – хозяин, Леонид, – утешил Костя. – «Первый». А смотреть надо было на «последнего».

– На всех, – профессионально уточнил Колокольников абсолютную истину.

– Все же обидно, – сказал Костя Аркаше, когда все ушли. – Какие мы с тобой «новые суки»? А я – то думал, она была в меня влюблена!

– Конечно, была, – сказал Аркаша. – «Новые суки» лучше, чем «старые кобеля».