Текст книги "Дочь художника"

Автор книги: Елена Ластовина

Елена Ластовина
Дочь художника

Поэзия – всегда истерика…

Так бесстрашно заявляет едва ли не самая юная поэтесса данной кассеты. А чего ей бояться – она с каждым годом растет как на дрожжах в поэтическо-духовном и физическом смысле. Ей присуща так необходимая в молодости безоглядность, смешанная с косноязычностью, но всегда отдающая молочной прелестью:

 
Там, где джинсы мокры
            от шампанского,
Там, где ты
         не услышишь испанского,
Там, где я не увижу француза,
Нервно курит субтильная муза.
То ль по воле своей став бездомной,
То ль забытая старым поэтом,
Наслаждается речкой бездонной
Русской речи вприкуску с рассветом…
 

Речь, бездонная, как речка, да еще вприкуску с рассветом – это истинное наслаждение для знатоков и любителей неподдельной поэзии. И коль Елена Ластовина уже достигла пусть не горных, но хотя бы курганных высот, дай ей бог продолжать в том же духе. Лично с ней я связываю определенные надежды на существование хорошей волгоградской поэзии.

Василий МАКЕЕВ, член Союза писателей России

«Возьми стихи мои и скомкай…»

 
Возьми стихи мои и скомкай.
Ни синеглазой Незнакомкой
мне – ни женою декабриста
не быть в Сибири серебристой.
Надев на шею галстук красный,
не выходить на путь опасный,
не покушаться на царя
на перекрестках октября.
Мне барышней юной из города N
не прочитать французского романа,
не попадать к фашистам в плен,
но плакать, словно Ярославна,
ведь я и внучкой и сестрой
была, родимый мой герой…
Как страшно, что бываю дочкой
я лишь в тот миг,
когда за строчкой
строку пишу в строфе, письме.
Пожаловалась бы зиме,
а также декабрю-отцу,
но сил нет. Ветер – по лицу,
по сердцу – боль, по жизни – гибель,
луна унылая на прибыль.
 

«Когда-нибудь уехать в Прагу…»

 
Когда-нибудь уехать в Прагу,
где жили Моцарт и Марина,
и утро подарить витринам,
а ночью взяться за бумагу,
наполнить духом плоть строки
и вспомнить тех, что далеки,
и слушать песни колоколен,
и знать, что защищает Голем
всех посетителей концертов.
А утром вынуть из конвертов
листки, зовущие обратно,
и ощутить на скулах пятна.
Пройтись по Карлову Мосту,
губами к старому кресту
приложиться к церквушке,
а потом с пивом в кружке
в каком-нибудь уютном баре
подумать вдруг… О самоваре!
И утром самым первым рейсом
по воздуху или по рельсам
спешить! Вперед! А не назад!
Туда, где есть вишневый сад,
антоновка и лопухи,
туда, где пишутся стихи.
 

«В залатанных джинсах…»

 
В залатанных джинсах,
в прокуренной куртке
мне нравится слушать
сентябрьский ветер,
когда ты ладонь мою
греешь своей,
и движемся мы
по ночному пространству
родного нам города, —
он уже длится
четыреста лет.
Плюс шестнадцать.
Прохладно.
Как странно
знакомых
знакомых
(с гитарой, флейтой
или скрипкой)
встречать
в подземном переходе,
на каждом каменном углу,
у ларька – сигареты и пиво.
Пить и петь.
А с утра
на вокзале
расставаться,
глядеть не в глаза,
а куда-нибудь в сторону.
Сможешь?
А когда я спрошу тебя:
что там?
То ответь:
красно-жёлтые листья.
Мальчик их
собирает для мамы,
а смешных воробьев
кормит хлебом
синеглазая девочка
в белом.
 

«Ни красок нету, ни красы…»

 
Ни красок нету, ни красы,
горят рябины кисти,
холсты, листы и листья.
Не можешь ни ты, ни весы
измерить груз воспоминаний:
конь снежный, лыжи, горка, сани.
Я не забуду ту зимовку,
ВДНХ и Третьяковку,
Арбат, кафе, музей
и твоих знаменитых друзей,
прогулки по ночной Москве,
обед весенний на траве,
дожди, осенние цвета,
в пустом автобусе места,
на стёклах контуры лошадок…
Теперь я здесь – без шоколадок,
без шалостей, шаров и шуток.
Семь лет – чудесный промежуток,
но я уже не верю в чудо.
Я – дочь художника. Мне худо.
 

«Ни отчества нет, ни отечества…»

 
Ни отчества нет, ни отечества,
Одно одиночество есть, —
Не только привычка младенчества,
Но также и горькая месть
Отцу или родине-матери,
Сурово сжимающей меч.
Уплыть бы по Волге на катере
Туда, где разлук нет и встреч.
А в городе этом словом
Октябрь золотит всё без цели,
И страшно подумать о новом,
И снова почувствовать в теле
Естественность всю единочества,
Осенний огонь одиночества…
 

«Уже не в музыку, а в звуки…»

 
Уже не в музыку, а в звуки,
Уже не в краски, а в цвета,
И в запахи, а не в цветы
Влюбляюсь.
Не в людей, а в лица,
И не могу остановиться.
Ищу не встречи, а разлуки,
Не разговенья, а поста,
Проблемы, а не простоты.
Я изумляюсь:
Скрипач выбрасывал смычки,
Художник разрезал полотна,
Поэт сжигал стихотворенья,
Их душам душно
В заре, а может быть, и в стуже,
Сердцам, конечно, только хуже,
Но расширяются зрачки
И ноздри. Осень стала потной
И грязной. Слушать откровенья
Слишком скучно.
И я скучаю по тебе,
И даже по столице нашей,
Забравшей мальчика из снов.
Вновь поиск смысла:
Бороться поздно или рано?
Мне то ли сладко, то ли странно.
Всё так переплелось в судьбе:
Связь с братом, с ним,
              с отцом, с мамашей.
Есть окончанья, нет основ,
Нет слов, есть числа.
 

«Зверьё готовится к зимовью…»

 
Зверьё готовится к зимовью —
орехи, жёлуди, трава,
а я готовлюсь к безрифмовью,
раз опустела голова
в Покров, когда до Подмосковья
мой путь стал дольше,
чем до Польши,
мой город вроде бы любовью
наполнился, открыл фонтан —
там памятник влюбленной паре, —
но тихо кашляет каштан,
и громко слышен запах гари.
Покровы сорваны Покровом,
твой сын стал старше,
то есть краше,
и я грущу в обличье новом.
 

«Я рисовала акварелью…»

 
Я рисовала акварелью,
он маялся с виолончелью,
потом варил на кухне кофе,
и находила я, что профиль
его на Пушкина похож,
а он считал, что это ложь.
Но Пушкин лучший был поэт —
для него,
         а мой лучший портрет —
тот, где я «Капитанскую дочку»
на коленях держу. В эту строчку
не вместится имя
живописца.
Мы стали другими.
И столица —
великая мельница —
всех изменит,
         кто сам не изменится,
перемелет в муку зёрна муки,
хлеб да соль вдруг
положит мне в руки,
притворится
         Прекрасною Дамой,
чтобы я назвала её мамой,
(а не мачехой) в этом году;
прямо в центре, у всех на виду,
мне устроит
         с художником встречу,
и взаимностью я ей отвечу.
 

«Заметив на песке следы…»

 
Заметив на песке следы —
собачьи, птичьи, человечьи,
я ощутила боль воды,
когда наносят ей увечья
винтами катеров-мальчишек,
костями стариков-камней.
Воде приснилось, что излишек
солёной пены нынче в ней.
Следы заметив на песке —
и человечьи, и собачьи, —
я вижу: тополя в тоске.
Но что же ты в осеннем плаче
небес, где все твои родные
теперь, – услышал кроме жалоб
извечных в эти выходные?
Ты знаешь, я бы убежала,
вновь на песке следы заметив —
собачьи, человечьи, птичьи, —
к тому, чья подпись на портрете
моём, где я в ином обличье.
 

«Отмечая день семьи…»

 
Отмечая день семьи,
сосчитаю до семи.
Часто выпадала участь
мучить, мучиться, и, мучась,
вновь под сердцем я носила
как детей, стихотворенья.
Их родив, теряла силы
и меняла угол зренья
и в родном углу сидела, —
для меня здесь нету дела.
И устало пахнут вещи,
у которых нет имен,
глубиною древних трещин
чуя мелочность времен.