Текст книги "Магия, любовь и виолончель или История Ангелины Май, родившейся под знаком Рыб"

Автор книги: Елена Ларина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Я повесила трубку и заплакала. Все было ужасно.

* * *

На репетиции перед вторым туром было отпущено несколько дней. Тамара Генриховна давно пришла в себя. И теперь ее требование убрать Туманского обросло финансовыми приманками. Если Эдик получит первую премию, она выплатит мне десять процентов от его гонорара.

Но сколько бы она мне ни сулила, я ничего не могла обещать ей.

– Тамара Генриховна! Постарайтесь меня понять. Мы не в магазине. Обращаясь ко мне, вы должны были отдавать себе отчет в том, что результат у меня не стопроцентный. В прошлый раз сработало. А сейчас, кроме легкого дискомфорта, господин Туманский не испытывает ничего. Он что-то чувствует. Я специально пошла с ним на контакт, чтобы это выяснить. Но он сильный. Очень сильный. Я вас предупреждала.

– Значит, примените более сильные средства! Не мне вас учить! – и виртуозно переходя с ультиматума на нижайшую просьбу, почти прослезилась. – Если Эдик не выиграет, он сломается! Помогите моему мальчику! Сделайте так, как в прошлый раз! Вы ведь мне в этот раз сделали что-то совсем другое!

Надо же, заметила! Никогда бы не подумала.

– Ну хорошо, – сломалась я. – Давайте так, как раньше.

Это ничего не меняет, попыталась я себя успокоить. Даже если я это сделаю, Туманский все равно сильнее. Он как-нибудь справится.

И вообще, кто сказал, что я что-то могу? Все, что я так или иначе в своей жизни относила на счет магии, может объясняться простым совпадением. Сломала жизнь Антону?

Кто это докажет? С женой он развелся без всякого моего участия. Приворожила? Смешно. Раз переспать с мужчиной большого ума не надо. А больше у нас ничего с ним и не было. Для приворота – слабовато. В жизни мы постоянно тремся рядом. Но мы ведь работаем!

Туманский после моих манипуляций слетел с конкурса? А кто мне докажет, что я в этом виновата? У него собака. Всякое бывает. Так при чем здесь я?

Что там еще? Озолотили рабу божью Валентину? Так в казино любому новичку везет. И доказать мою роль в этом никак нельзя.

А яблоки… яблоки, о которых я каждый раз вспоминаю с дрожью, – так это бабкина работа. Это у нее все по-настоящему. А не у меня!

У меня ничего не получится. Я просто актриса и шарлатанка. И больше ничего.

Соль с перцем пыхнули. Гвозди разлетелись. Иконка, положенная лицом вниз, перевернулась, и на меня с упреком глянули глаза честнейшей Херувим и славнейшей без сравнения Серафим, без истления Бога слова рождшей, сущей Богородицы, как тя величаем.

И все-таки, откуда он узнал…

Я сама себе была противна. Одна рыба плыла в одну сторону. Другая – в другую.

После прочтения вожделенного заговора, Тамара Генриховна дала мне свободу. И теперь я, конечно же, старалась использовать ее на полную катушку.

Я безумно хотела увидеть Туманского. Расписание репетиций не афишировалось. Полдня я ходила вокруг концертного зала, сидела на ступеньках среди белых колонн. Но так никого и не дождалась.

Вечером я вернулась в гостиницу. Ключ от номера висел внизу. Шелестов в гостинице не было. Я поднялась к себе. Закрылась и впервые за эти дни спокойно приняла ванну. Тамара Генриховна сделать мне этого не давала. Доступ к зеркалу в ванной был нужен ей постоянно.

Я решила пойти к нему. Почему я не могу этого сделать? Заниматься сегодня он мог почти целый день. Мне надо о себе напомнить.

Я вылезла из ванны, высушила волосы. Надушилась туалетной водой, которую нашла здесь вчера в одной старинной лавке. Все, что в ней продавалось, было настояно на высокогорных травах. Здесь я и наткнулась на маленький флакончик темного стекла.

Это был аромат неба после грозы.

Сто долларов, которые я привезла с собой в качестве наличных денег, почти тут же кончились. Жизнь в Швейцарии точно была мне не по карману.

Я готовилась к этой встрече, как к свиданию. Накрасила ресницы тремя слоями и с ювелирной точностью разделила их на волоски с помощью иголки.

Вечер был теплым и душным. Выбирать наряд было особенно не из чего. Единственный вариант на такую погоду – голубенький трикотажный сарафанчик на тончайших лямках – вполне меня устраивал. В моем сознании вечером он переставал быть сарафаном и превращался в открытое платье. Мне хотелось понравиться Туманскому. Хотелось до умопомрачения.

Стуча каблучками, я перешла улицу и направилась по узкому переулку к заветному дому с мелкими окошками и тяжелым кольцом на двери.

Как он играет, я услышала еще с улицы. Окно на втором этаже было открыто настежь. Конечно, такая духота.

Я позвонила в дверь. Музыка продолжалась. Никто мне не открывал. Он меня не слышал. Он играл Чайковского, «Вариации на тему рококо».

Пришлось ждать до самого конца. Прерывать его после первой части я побоялась. От Тамары Генриховны я была наслышана о беспардонной публике, позволяющей себе аплодировать в середине произведения. Воспитанные люди между частями могут только покашлять.

Я стояла напротив его окна, прижавшись спиной к стене. И наполнялась благоговением перед его талантом. И сами собой вспомнились обрывки какого-то стихотворения, которое я нашла в старом журнале «Звезда», упавшем мне на голову с антресолей перед отъездом.

Запретить виолончель! Будоражит и тревожит.

То вливает в душу хмель, то, как зверь, грызет и гложет.

Поднимает в небеса. Оземь больно ударяет.

Отвергает словеса. Бытие утяжеляет.

Нам бы нежную свирель, с нас и скрипочки довольно.

Запретить виолончель! Слишком сладко с ней и больно.

Музыка закончилась. Надо мной раздались аплодисменты. Я подняла голову. На втором этаже дома, у которого я стояла, было распахнуто окно, и в нем показались две пары рьяно хлопающих сморщенных старческих ладошек.

Голый по пояс Туманский показался в своем окне, прижал руки к груди и сдержанно поклонился. Потом двумя руками убрал абсолютно мокрые волосы с лица. И уже собирался исчезнуть, но внезапно посмотрел вниз. Увидел меня. И махнул рукой.

Пока я переходила улочку, он уже открывал мне дверь.

На нем были только потертые джинсы.

– Ничего, что я без фрака? – устало улыбнулся он. – Заходи.

Я поднималась за ним по лестнице и смотрела на его спину, по которой с мокрых волос стекали капли. Спина у него была красивая, треугольная. По ней можно было наглядно демонстрировать анатомические различия мужчины и женщины.

– Ты не простудишься? – спросила я. – Все-таки вечер.

– У меня тут такая жарища была целый день, – обернулся он. – Каждые полчаса – голову под холодную воду. Иначе жизни нет. Сейчас уже полегче.

– Я тебя сильно отвлекаю? – тактично спросила я, когда мы зашли в квартиру.

– Нет, ангел мой, я уже закончил. Пять часов отыграл. На сегодня хватит.

Он помотал головой. На меня полетели брызги.

– Ты как твой Клац от снега… – тихо сказала я, нежно ему улыбнувшись. Он коротко глянул на меня. Подошел к холодильнику и вынул оттуда запотевшую бутылку с водой, щелкнул крышкой и выпил половину залпом.

После пяти часов занятий он был выжат, как шахтер, отстучавший смену в забое.

Вода стекала по шее на грудь, прокладывала себе извилистую тропу между рельефом мышц и терялась на тонкой темной дорожке, идущей по тощему животу вниз. Однажды я тоже по ней прошла… Но об этом лучше сейчас не вспоминать.

В центре комнаты стоял стул. На нем, уперевшись шпилем в пол, полулежала виолончель.

Наглые перепады ее талии и бедер невозможно было воспринимать спокойно. Неужели же можно привыкнуть к такому бесстыдному инструменту…

– Подожди здесь. Я схожу оденусь, – он побежал по лестнице на второй уровень квартиры. Внизу были кухня и гостиная. А наверху, вероятно, спальня.

Зазвонил телефон. Я слышала, как он взял трубку и заговорил по-английски. Флоранс? Кажется, так зовут хозяйку квартиры. Он долго молчал, потом рассмеялся, сказал два слова, потом его опять развлекала Флоранс.

Я подошла к виолончели, наклонилась над ней и стала ее рассматривать. Как она только выдерживает такой натиск эмоций? Фигурные эфы. Четыре внушительные струны, натянутые, как тетива. Всего четыре! А какая музыка!

Я дотронулась до виолончели пальцем. Казалось, она была живая, теплая и трепетная. Туманский все еще говорил по телефону. Я осторожненько села на стул. Придвинула к себе виолончель, обхватив коленями ее стройные бока. Прижала левое ухо к грифу. Дернула пальцем красную струну. Она отозвалась глубоким басом. Дернула тонкую. Она запела, задребезжав, повыше.

Туманский повесил трубку. Я слышала, как звякнул телефон. Напоследок я приложила ухо поближе и чуть посильнее дернула басовитую красную.

Она издала резкое «А-а-а!», сходящее на нет, как будто ее убили.

Что-то сверкнуло, и мне показалось, что мне отрубили голову. От неожиданности я вскрикнула. Шею от уха разрезало чем-то горячим.

Туманский с лицом, которого я не забуду никогда, в два прыжка скатился с лестницы.

За эти секунды горячая полоса налилась огнем и разошлась такой болью, какой мне испытывать еще не приходилось. Нужно было куда-то от нее деться.

В панике, с растопыренными пальцами, я вскочила.

Гулко упала на пол виолончель, забренчав порванной струной.

Туманский широко перешагнул через нее.

Одной рукой прихватил меня за затылок. Пальцы другой больно придавил к шее. Я застонала и попыталась вырваться.

– Не дергайся, – сквозь зубы сказал мне он. И рыжие звезды вокруг зрачка полыхнули огнем. Я увидела, как по руке его к локтю бегут две темные струйки крови.

А потом, как террорист, прикрывающийся заложницей, он потащил меня к раковине на кухне.

– …Тихо, тихо, ангел мой, – он сосредоточенно возился с моей шеей, с досадой промокая полотенцем выступающую кровь. – Голову-то мне самому давно надо было тебе оторвать. А я все ждал, пока ты нарезвишься. Теперь вот пришивать придется.

Он перетряхивал серую аптечку, вынимая какие-то пузырьки и нетерпеливо бросая их обратно.

– Все не то! А, вот… Кажется, нашел, – в бутылочке колыхнулась недвусмысленно темная жидкость.

– Йодом не надо! – взмолилась я.

– Надо, Федя! Надо.

Морщась, как художник над неудачной картиной, он осторожно убрал полотенце и широким мазком провел по открытой ране, которая тут же взорвалась от боли. Я зашипела и отпрянула. Слезы мгновенно накатили на глаза. Он тут же склонился к моей шее и быстро сказал.

– Дай скорей подую… Бедненькая девочка… Больно… очень… знаю.

От его слов мне стало жалко себя ужасно. Сдерживаться я уже не могла. Я всхлипнула и трехслойная тушь, не выдержав напора, потекла по щекам. Он крепко прижал меня к своей груди и поцеловал в макушку. Одеться он так и не успел.

– Все у тебя, ангел мой, будет хорошо. Голова-то держится. И на том спасибо, – он отстранился и успокаивающе посмотрел мне в глаза.

Как там было? «Запретить виолончель! Слишком сладко с ней и больно». Да уж, больновато…

От моего лица на его груди остались мокрые черные разводы. Я тут же стала стирать их ладонью. Почему-то даже мысли не промелькнуло, что лицо у меня должно быть еще чернее.

– Страшного тут, в общем, ничего. Так, царапина. Это я сначала испугался, – вполголоса приговаривал он, аккуратно отрезая от пластыря миллиметровые, как нити, полоски.

Он заговаривал мне зубы. Опять вытер кровь. Потом быстро и больно свел двумя пальцами края пореза. Я ойкнула и попыталась защититься.

– Руку убери, – мягко попросил он.

Но я уже давно заметила: когда он говорил мягко, почему-то получалось только тверже.

Руку пришлось убрать. Он тут же заклеил рану поперек узенькой полоской. Потом еще и еще. Получилось не хуже хирургического шва.

Кровь остановилась. Он замотал мне шею бинтом, напоследок приласкав ладонью по щеке.

Острая боль из постоянной превратилась в пульсирующе-грызущую.

– Спасибо, – прошептала я сквозь слезы.

– Да на здоровье… – ответил он, озабоченно вздохнув. – Я б тебе и сам по шее дал, если бы ты без меня не получила. Инструмент без спроса трогать… Это ж надо.

– Ты меня прости… Я такая дура! – Я закрыла лицо руками.

– А вот в этом я, ангел мой, очень сомневаюсь. Есть один нюанс. И ты меня поймешь, как никто другой. – Он отвел мои руки от лица и внимательно на меня посмотрел. – Виолончель-то у меня заговоренная. Мой друг Кадыр над ней поупражнялся. От злого умысла… Так что я должен о тебе подумать?

Абсолютный слух

Что было со мной дальше, я помню плохо. Кажется, он меня о чем-то спрашивал, а я никак не могла ответить. Или мне это приснилось. Помню только, что окончательно пришла в себя, когда, наклонив меня над ванной, Туманский мыл мне лицо холодной водой.

– Ну, еще давай. Вот так. Хорошо.

Он разогнул меня обратно и тут же накрыл мне голову пушистым полотенцем, насухо вытирая мне глаза и нос. А когда достал меня оттуда, я уже все видела. Лампа в ванной показалась мне слишком яркой, а Туманский – слишком уставшим.

В сознании пропечатался не очень знакомый, но уже насквозь пропитанный ассоциациями запах неба после грозы. Я осторожно прикоснулась рукой к забинтованной шее.

– Ты как? – он обеспокоенно на меня посмотрел.

– Ну так, – неопределенно пожала я плечами. – Вроде ничего…

– Ладно. Извини, – сказал он, выходя из ванной, – у меня тут еще одна пострадавшая.

Оставив меня, Туманский медленно подошел к лежащей виолончели. Перевернул ее, сел рядом на корточки. Я боялась пошевелиться.

– Ну надо же… – пробормотал он, разговаривая с самим собой. – Порвала до. Томастик Вольфрам. А есть ли у меня Томастик? Похоже, один Ларсен.

Он через две ступеньки помчался наверх, уже не обращая на меня внимания.

Я с опаской подошла к раненой виолончели. Оборвана была самая толстая струна. Теперь она завивалась, как подпаленный кошачий ус.

Туманский показался на лестнице с пакетиком в руках. В нем кольцами были свернуты струны.

– Есть Томастик… Повезло. Сейчас поставлю. – Он сел, взял в руки виолончель и стал откручивать колок. – Но ее, заразу, сутки подтягивать придется. А мне с утра играть… Да уж, повезло…

– Томастик – это что такое? – осторожно спросила я, глядя на его ловкие движения.

– Фирма. Ларсен ставят на верхние – ре и ля. А Томастик Вольфрам – на до и соль. У них звук густой. Струны прекрасные. По сто долларов штука… Один недостаток – очень сильное натяжение. – Он бегло на меня посмотрел. -Но ты это теперь лучше меня знаешь…

Я обняла себя руками за плечи. Теперь меня морозило, и чувствительно болели виски.

Он натянул струну. Взял смычок. Сыграл ноту. Прислушался, подтянул еще. Попробовал. И в тот момент, когда он подтянул еще раз, мне показалось, что раздался треск. Он на мгновение застыл.

– О, нет… – а потом прошептал с отчаянием. – Только не это…

Гриф качался, как молочный зуб. Я схватилась руками за голову.

– М-н-да… Приехали.

Туманский встал, отложил инструмент. Не глядя на меня, прошел рядом. Чиркнула спичка. Чиркнула вторая… Прикурить ему удалось только с третьей. Он медленно вернулся к виолончели и стоял над ней, как над погибшим другом.

Он молчал и курил, повернувшись ко мне спиной.

– Володь, – позвала я, – я все готова сделать, чтобы тебе помочь!

– Сделай, – ответил он хладнокровно, не оборачиваясь ко мне.

– Ты только мне скажи…

– Думай сама! – жестко перебил он. – Я не знаю.

Просить для себя всегда сложно. Но если защищаешь интересы другого человека, море становится по колено. Я вытрясла из мрачного, как туча, Туманского все визитки, которые кто-либо ему здесь давал, все телефоны организаторов конкурса, все, что могло бы быть полезным. Мой французский пригодился сейчас, как никогда в жизни. Но удача улыбнулась мне не сразу. Инструмент для музыканта – дело тонкое. Своим никто не поделится. Чужой надо объезжать, как лошадь. А музыканту такого уровня нужен инструмент не оркестровый, а мастеровой. Да еще подходящий. Они ведь все разные.

И тут я вспомнила про ту визитку, которая должна была валяться на дне моей сумки. Рико Гольдберг, коллекционер, был моей последней надеждой.

Я не уверена, что он вообще вспомнил, кто я такая, но для меня это значения не имело. Он знал Туманского. И обещал ему помочь.

Ночью они вместе уехали в Женеву, где находилась богатейшая коллекция Гольдберга. К утру должны были вернуться с подобранной виолончелью. С такой, которая в его руках сразу зазвучит.

Шея стреляла и гудела. Но чувство выполненного долга и искупленной вины компенсировало мои физические страдания.

С забинтованной шеей я отправилась в гостиницу к Тамаре Генриховне Шелест, как свой среди чужих, чужой среди своих.

– У Туманского треснула виолончель и порвались струны, – равнодушно сообщила я.

– Это правда? Да? – Тамара Генриховна вскочила, ахнула и, подозрительно глядя на мою забинтованную шею, сказала: – Вы, Геллочка, прямо ложитесь на алтарь нашего с вами дела. Я тронута.

– А вот на алтарь я не ложилась, – неприязненно сказала я, без сил падая на кровать.

Его выступление было назначено на двенадцать. Но вместо него в это время играла конкурсантка из Японии. Не было его и позже. Дальше все играли по расписанию. Тамара Генриховна торжествовала. Я не находила себе места.

Шея болела и мешала мне жить. Как при ангине, я с трудом глотала. В приступах дурноты мечтала об одном – таблетке анальгина. Тугой ворот моего черного платья закрывал рану, но все время ее касался.

Куда же он пропал? Уж не случилось ли с ними что-нибудь в дороге? Что произошло?

Я даже не заметила, как сыграл Эдик. Я просто его не слышала.

Тамара Генриховна аплодировала стоя и восторженно на меня косилась, когда слышала короткое мужское «Браво», похожее на гавканье глухого старого пса. Но внезапно выражение ее лица резко изменилось. Я оглянулась и увидела Туманского, продирающегося ко мне сквозь публику. Он крепко схватил меня за руку совершенно ледяными пальцами и потащил за собой, как сбежавшего ребенка. Я, спотыкаясь о чьи-то ноги, едва за ним поспевала. Он стремительно залетел за кулисы и быстро мне сказал:

– Сделай одолжение – в зал не возвращайся. Тут меня жди. – И отпустил мою руку, пристроив к группке столпившихся за кулисами конкурсантов.

Я ничего не успела у него спросить.

А через десять минут шум в зале стих, и он вышел на сцену с прекрасной виолончелью и сыграл так… Пусть музыкальные критики пишут – как. А я одно могу сказать: без всякого анальгина у меня совершенно перестала болеть шея. Прошла. Я перестала ее чувствовать. Впрочем, как и все остальное в себе и вокруг себя.

Он обнял меня за плечо. Мы стояли и смотрели в открытый футляр, как счастливые родители на заснувшего первенца.

– Это Маджини, прекрасный инструмент. Я даже мечтать не мог, что буду на таком играть, – шепотом сказал Туманский, как будто боялся разбудить Маджини, и между делом поцеловал меня в висок. – Не было бы счастья, так несчастье помогло.

– Кому, как не человеку с твоим гороскопом, играть на такой виолончели! – восторженно прошептала я, от его близости несколько потеряв над собой контроль. – Венера в соединении с Солнцем! Стеллиум из двенадцати соединений! Ты хоть сам понимаешь, что это значит?

– Знаешь, что-то я очень давно не соединялся ни с Солнцем, ни с Венерой. – Его шальные глаза оказались совсем рядом. – А тут я смотрю – и то и другое в одном лице. – Он легко прикоснулся губами к самому краешку моих губ. – А стеллиумом, из скольки ты говоришь…

– …из двенадцати соединений… – проговорила я, слабея.

– … я могу с тобой поделиться… – Он медленно поцеловал мои губы в другой уголок, а глаза его почему-то смеялись. – Мне одному все равно так много не надо… Как твоя шейка многострадальная поживает? Давай-ка посмотрим…

Я откинула волосы со спины и самоотверженно дернула молнию своего закрытого платья вниз. Но она не послушалась. Я дернула еще раз.

– По-моему, она зацепилась за бинт, – сдерживая улыбку, сказал Туманский. – Думаешь, имеет смысл мучиться?

– То есть? – обернулась я.

– Я тебе потом объясню, хорошо? – И молния в его руках с треском разъехалась в разные стороны. Я ахнула. Но тут же мне стало не до оценки материального ущерба, потому что он нежно поцеловал меня между лопаток. Платье медленно соскользнуло на пол.

– Знаешь, как только мне в руки попала Маджини, я сразу заметил твое поразительное сходство с ней… – интригующе сказал Туманский. – Надо бы нам с тобой кое-что проверить.

– Что? – трепетно спросила я, с ног до головы покрываясь гусиной кожей.

– В какой октаве ты запоешь, если я, – он обнял меня сзади, убрал мои волосы в сторону, легонько поцеловал в забинтованную шею и сказал на ухо: – возьму смычок и…

– И?– замирая от любопытства, я оглянулась на него.

– Ты щекотки боишься? – вдруг спросил он с любопытством юного натуралиста.

Я расхохоталась, бессильно сложившись пополам на его руках.

– Здравствуйте, любезнейшая Тамара Генриховна! Туманский беспокоит. У меня к вам серьезный разговор.

Я проснулась и сонно на него посмотрела. Он сел на постели, поставил телефон на колени и повернулся ко мне спиной.

– Я тут агента вашего обезвредил. Какого? Который мне инструмент позавчера раскокал. Симпатичного такого, рыженького, с голубыми глазами. Не ваш агент? – деланно удивился он. И голосом утомившегося после работы палача сказал: – Да бросьте. Под пытками призналась.

Я фыркнула и закрыла себе рот ладонью.

– Нет. Позвать ее нельзя. – Он обернулся и свободной рукой притянул меня к себе. – Связанная лежит в чулане. Вещички ее соберите, если вам не трудно. Я за ними через полчасика зайду. Да, и билет ее обратный приготовьте.

Нет, если вы не дадите, я, конечно, могу ее повезти домой в футляре для виолончели. У меня их теперь два. Но ноги я ей еще не оторвал. Так что, боюсь, не влезет.

– Ну, хулиганье… – восхищенно проговорила я, когда он повесил трубку.

– Кто бы говорил… – ответил он, склонившись надо мной.

– Володь, – я заправила темную прядь ему за ухо, – скажи мне, откуда ты узнал, что у нее мой билет на самолет? Я тебе этого не говорила.

– Ты просто забыла, – небрежно сказал он и поцеловал меня в нос.

– Ты знаешь обо мне все? – упавшим голосом спросила я, внимательно следя за его реакцией. Он весело рассмеялся, закинув назад голову, и посмотрел на меня с нежностью мудреца.

– Всего ты сама о себе не знаешь… И потом, -улыбнулся он, – можно подумать ты знаешь обо мне только то, что я тебе рассказал. Что ты там говорила про мой гороскоп? А?

Я уткнулась носом ему в плечо. Секретного агента из меня не получилось.

– То, что ты ничего не умеешь, рассказывай кому-нибудь другому! – ледяным голосом сказал Туманский, собираясь на последний тур конкурса. – Это просто отмазка от собственной совести. Я могу тебе сказать точно – умеешь. Способностей у тебя – выше крыши.

– Откуда ты можешь знать? – воскликнула я.

– Я знаю. – Он злился, оттого что я не понимаю. – У меня были хорошие учителя. Кадыр на Урале. Потомок бурятских шаманов.

В отцовские экспедиции я ездил только из-за него. Поэтому я знаю. Как – не спрашивай. Объяснить не смогу.

– Но я же ничего не буду делать. – Я бухнулась на стул и скрестила на груди руки, как Наполеон на острове святой Елены. – Я просто хочу тебя послушать! Это же третий тур!

Зазвонил телефон. Туманский ответил и неожиданно протянул трубку мне.

Я с удивлением взяла ее. Кто мог мне звонить на эту квартиру?

– Да, – напряженно сказала я.

– Лина! Можешь мне объяснить, что у вас там за интриги? – заорал на меня из трубки забытый мною Антон Дисс.

– Я тебе ничего не могу объяснить! Кто тебе вообще дал этот телефон?

– Тамара Генриховна Шелест, – как непробиваемой идиотке ответил Антон. – Она меня уже задолбала. Неужели так сложно спокойно дожить до возвращения?

– Слушай! Ты можешь мне сюда не звонить?! – набрав воздуха, крикнула я и повесила трубку.

И пока успокаивалась и приходила в себя, услышала, как где-то позади меня Туманский тихо проговорил:

– Не может он тебе не звонить. Как будто сама не знаешь…

Я ошарашенно на него посмотрела. Он рылся в чемодане и взгляда моего не замечал. С усилием вытянув со дна партитуру, стал сосредоточенно ее перелистывать и добавил между делом:

– Но скоро у него обязательно получится… Некоторое время мы молчали. Я чувствовала, как между нами растет стена. Он нервно перелистывал ноты, и взгляд его становился совсем другим, отсутствующим, погруженным в глубины его музыкального сознания. Представить себе только такую несправедливость -я не увижу и не услышу его сегодня! Я так надеялась, что в запасе у меня еще один раз.

– Володь… – позвала я. – Возьми меня с собой.

– Кто о чем, а Шива о бане… – сдерживая в голосе раздражение, покачал он головой. – Твои способности – как граната в руках ребенка. Ты вообще не понимаешь, что ты делаешь. Тамара использовала тебя, как линзу для своей ненависти. Знаешь, даже мягкие солнечные лучи через линзу прожигают до костей. А я все чувствую. Мне мешает. Так что, пожалуйста. Ради меня.

– Я ничего не буду делать. Ну, честное слово.

– А ты уже все сделала, ангел мой, – он присел передо мной на корточки и сложил руки на моих коленях. И повторил: – Все что могла, ты уже сделала.

– Ты сам себе противоречишь. Ты же говоришь, что я ничего делать не умею.

– Дети тоже многого не умеют. – Он встал и начал собираться. – Поэтому их без присмотра не оставляют. Такого наделают… Вот как ты, например. Поэтому сиди и жди.

– Я все равно постараюсь отсюда выбраться, так и знай, – строптиво сказала я.

– Ну зачем ты мне это говоришь? – он остановился и посмотрел на меня с усталым упреком. – Ты же вроде девочка неглупая…

Он сосредоточенно переодевался. Черная концертная рубашка, которую я сама выстирала и отгладила, пока он занимался. Черные брюки. Начищенные до блеска туфли.

Мне не то что нравилось видеть его на сцене, я испытывала совсем другие чувства. Я ловила удивительный сюрреалистический кайф. На сцене я видела незнакомого мне человека. Только через несколько минут после начала музыки я начинала понемногу его узнавать и привыкать к тому, что это тоже он. Когда он играл, у него было такое лицо, что я понимала – это любовь. Он прикрывал глаза и полностью отдавался собственным чувствам. И было в этом что-то чудовищно интимное и до одури красивое. Я испытывала жгучую ревность к виолончели, потому что мне видно было, что он любит ее и чувств своих ни от кого не скрывает. Он вслушивался в глубокие звуки виолончели, и казалось, что она разговаривает с ним сама, а он просто вышел на сцену выслушать ее и понять. Ревность – разрушительное чувство. Но она была мне мучительно приятна, потому что подтверждала влюбленность. Ревность моя была ядовитой, как проявитель для фотопленки, проявитель моих чувств.

Лишиться этого – значит, лишить себя острых душевных переживаний. Чтобы лучше прочувствовать, что именно со мной происходит, мне нужно было смотреть на него со стороны. Для этого мне необходимо время, когда мы не вместе, не заняты обществом друг друга, когда я просто могу за ним наблюдать и таять.

И потом, все будут переживать и ждать результатов, толпиться на лестнице до самой ночи, курить и беседовать друг с другом. А я буду здесь сидеть до завтра и его не увижу?

Он оделся и вышел, закрыв меня в комнате наверху.

– Выпусти меня! – крикнула я чуть не плача, барабаня в дверь кулаками. – А то хуже будет!

Он уже спускался по скрипучим ступенькам лестницы, когда я поняла, что его шаги возвращаются. И даже струсила. Он широко распахнул дверь и прямо с порога сказал:

– А вот с этого места, пожалуйста, поподробнее.

Я дернула плечом, всем своим видом показывая, что ничего говорить не собираюсь. И так все ясно. Но он вдруг подошел, повернул к себе и встряхнул так, что мне пришлось на него посмотреть.

– Так что ты сказала, Серафим? Я не понял. Повтори это мне в лицо, – он был спокоен, поэтому надеяться на то, что он сейчас перегорит и все закончится, было бесполезно.

– Володь, я не то имела в виду. Просто не хочу здесь оставаться, – я тараторила самым кротким своим голоском, то и дело убегая от его глаз куда-то налево. Я сама себя на этом ловила. А уж он-то и подавно. – Если ты хочешь, чтобы я не шла тебя слушать, в конце концов – хорошо. Я согласна. Я не пойду. Но сидеть здесь я совершенно не обязана. Я лучше по городу погуляю. Я не могу тут сидеть, когда за окном Швейцария!

– Придется, – с мрачным состраданием ответил он. Я закрыла лицо руками. – Лучше пожелай мне удачи. – Он поднял мой подбородок и поцеловал в нос. – Тебе ведь все равно идти не в чем…

– Удачи! – сказала я, прерывисто вздохнув.

– А еще…

– Ни пуха!

– К черту, – сосредоточенно ответил он, взял инструмент и вышел.

Я свернулась на кровати клубком и приготовилась терпеливо ждать, пытаясь представить, как зазвучит сегодня в его руках похожая на меня Маджини. И в памяти снова всплыли строки из старого журнала:

То гудит, как пьяный шмель, то скрипит, как коромысло. Запретим виолончель. Много ль станет в жизни смысла? Мне покоя хоть щепоть. Избегу виолончели. Умертвляю дух и плоть. Вот и ангелы слетели.

Ухожу в кромешный мрак, озаряема свечами.

И хотя господь не враг, но одет в концертный фрак,

Машут ангелы смычками…

На родину мы вернулись с победой. Эдик Шелест взял третью премию, пропустив вперед девушку из Японии. Туманский поменял мой билет на другой рейс. Мы задержались с ним в Швейцарии еще на пару дней.

Тамару Генриховну я больше не видела никогда. Но позаботиться о ней не забыла и передала ей через Туманского адрес чудесного психоаналитика, моей соседки Лили. Я ведь должна была Лиле двух клиентов. А на мой взгляд, и Эдик, и его мамаша очень нуждались в психологической помощи профессионала.

А дома меня ожидали серьезные перемены. Антон уезжал в Германию. Сделка с Шелестом с треском провалилась. Бизнес пошел из рук вон плохо. Зато из Германии к нему возвратилась Дина. Не знаю уж как, но все-таки они помирились. Кольцо его триумфально переехало на правую руку. А вместе с его судьбоносным перемещением, по-моему, поменялись местами и полушария головного мозга. Я ожидала от него чего угодно, только не того, что получила.

Он закрывал весь свой бизнес. А документы на владение магическим салоном «Ангел&Рая» полностью отдавал мне. И это вместо того, чтобы разделаться со мной по возвращении, как он мне обещал.

Я пришла попрощаться с ним на бывшую работу. И Дисса просто не узнала. Глаза его снова горели. Я подумала с непонятной тоской, что, когда он уедет, мне все-таки будет его не хватать.

– А что, Лина, твой приворот теперь будет действовать на меня всегда? – осторожно спросил он, глядя на меня веселыми светлыми глазами.

– Ты веришь во всю эту ерунду? – как можно беспечнее спросила я.

– Теперь да, – неожиданно ответил он. -Было время, родное сердце, когда ты вроде действительно начала мне нравиться.

– Да не было никакого приворота, Антош! -проникновенно сказала я. – Это я так, пошутила. Но помнить друг о друге мы будем, конечно, всегда. Ты же мой первый мужчина. А это – все равно что родственник.