Текст книги "Смерти нет"

Автор книги: Елена Купцова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– Шли бы отсюда, – сказала она, качая головой. – Она все равно никого не узнает, джанечка моя. Все Володю какого-то зовет. Не тебя ли? – Она подозрительно уставилась на Басаргина.

Дро вздрогнул, как от укуса змеи. Лицо его потемнело под слоем загара.

– Пить, – простонала с кровати Марго. – Пить! Володя схватил со столика стакан воды и бросился к ней.

Осторожно приподнял ее за плечи и поднес стакан к губам. Вода стекала ей на грудь, лишь смачивая горящие губы. Он в отчаянии повернулся к Шушаник.

– Э-эхх, да разве так надо.

Она смочила в воде губку и приложила к губам Марго. Та с наслаждением глотнула и откинулась на подушки.

– Мама! – прошептала она еле слышно. – Мама, я не сказала вам… про Володю. Мой самый нежный друг.

Дро не стал больше слушать, развернулся и вышел вон из комнаты. Ушел бы он, если б знал, что никогда ее больше не увидит, что пути их разойдутся навеки? Как знать. Безошибочным чутьем воина он понял, что эта высота для него недосягаема, и отступил.

Марго сидела перед зеркалом, поворачивая голову то вправо, то влево, внимательно вглядываясь в свое отражение. На нее смотрело новое, незнакомое лицо, которое, наверное, нравилось ей. Или нет? Похудевшее, тонкое, оно глядело строго и загадочно. В огромных глазах под темными изогнутыми бровями затаилась печаль, неизгладимый знак пережитого. Волосы, остриженные во время тифа, уже отрасли и теперь змеились плавными волнами над ушами. Они, наверное, никогда уже не отрастут, как прежде. Но так даже лучше. Меньше возни. Хорошо, что парик, который она надевала первое время после болезни, больше не нужен. Она все время боялась, что он слетит на ветру, и постоянно ловила себя на желании придерживать его, как шляпку.

Многое изменилось за время ее болезни. От Володи Басаргина известий не было. Шушаник рассказала ей, что он оставался в Эривани до последнего, пока не получил гневную телеграмму от сестры с сообщением, что мать совсем плоха и он может не успеть даже на похороны. Он уехал, пообещав Шушаник вернуться, как только сможет. Марго и ждала его, и не ждала. Прошлое представлялось ей смутным далеким сном. Любое чувство отнимало слишком много сил.

Дро тоже исчез и не подавал о себе вестей. Воспоминания о нем прочно угнездились в прошлом. Если бы он вдруг вернулся, она не знала бы, что сказать ему. Сабет по-прежнему училась в Тифлисе, в Политехническом, присылала ей изредка короткие письма, полные новостей о ее новой жизни, в которой Марго, похоже, не было места.

Пока она болела, умер Махди, их старый садовник, тихо, ни на что не жалуясь, незаметно, как и жил. С его уходом сад зачах и одичал. Марго не любила больше бывать там.

Кроме Шушаник и далекой петербургской тетушки, у нее никого не было на этом свете. Был еще дом, который ветшал на глазах без хозяйской руки. Нежилой, холодный дух поселился в нем. У Марго было чувство, будто дом выпихивает ее из своих недр, шепчет: «Уезжай. Тебе здесь больше не место». А где, где ей место? Куда уехать, что делать со своей жизнью?

Сегодня ей исполнилось шестнадцать лет. Заветная дата, с которой и она, и Елизавета Петровна связывали так много надежд и планов. Где они теперь? Все превратилось в дым, все отняла у нее война.

Марго попыталась улыбнуться своему отражению в зеркале, но улыбка не получилась. Слишком вымученно и натужно. И губы слишком бледны. Марго прикусила их зубами, чтобы вернуть хоть тень прежних красок. Пустые усилия.

Вошла Шушаник и поставила перед ней чашку бульона. Марго только сейчас, увидев ее в зеркале, заметила, как она постарела. Лицо совсем сморщилось, глаза утратили свой прежний веселый блеск, который никогда не исчезал, даже когда старушка сердилась. Она тяжело дышала, видно было, что каждое движение дается ей с трудом.

– Выпей, джана. Тебе нужно набираться сил. Она тяжело опустилась на диван, развязала платок и принялась обмахиваться им. Марго машинально пригубила горячий, пахнущий травами бульон и почувствовала, как он живящим теплом разливается по всем клеточкам ее ослабевшего тела.

– Эх, старость, старость, совсем меня подкосила. Колени болят, – пожаловалась Шушаник. – Которую ночь не сплю.

– С доктором надо бы поговорить.

– Какой доктор! От старости лекарства нет. Мне уж помирать пора. Вот барыню схоронили, теперь и мой черед. Сестра зовет к себе в деревню. Поехать, что ль?

Вот и Шушаник готова оставить ее. Тупая боль, как бурав, вгрызлась в сердце. Одна, кругом одна.

– И ты бы со мной, а, джана? Там места хватит. Куда тебе одной.

Марго лишь качнула головой. Что она станет делать в деревне?

– Скажи, Шушаник, кому можно было бы продать этот дом?

– Багдасаровы хотели купить, еще когда барыня была жива. Уж как упрашивали! Я слышала. Мол, велик слишком для вас, – с готовностью отозвалась Шушаник.

– Ты бы узнала. Я недорого возьму.

Странно и ново было говорить о таких вещах. Только сейчас она ясно осознала, что осталась единственной хозяйкой всего имущества семьи. Только вот никакой радости она не ощутила.

Дело сладилось неожиданно быстро. Купчая была составлена, все нужные документы оформлены. Почти все деньги Марго отдала Шушаник, оставив себе лишь малую толику. Она также встретилась с управляющим и поручила ему подыскать хорошего покупателя на прииски и заводы отца. Ей не хотелось больше ничего иметь, что бы связывало ее. Она желала полной свободы и стала исподволь собираться. Куда? Бог весть. Для нее начиналась новая жизнь.

– Господа! Россия гибнет! Немощь власти, бездарность чиновников, казнокрадство, бессмысленная кровопролитная бойня – мало ли этого, чтобы погубить страну, даже такую могучую, как Россия? Русские как нация вымирают, уничтожаются целенаправленно и методически. Зачем, спросите вы. Кому это выгодно? Я вам отвечу.

Оратор, плотный краснолицый мужчина с профессорской бородкой, перевел дух и отхлебнул воды из стакана. Он умело держал паузу, явно сказывался навык общения с аудиторией.

– А на умирающего он мало похож, – шепнул Басаргин своему соседу, Ричарду Уорли, мужу Нелли.

Ему уже давно наскучила эта бесконечная говорильня, и он сам был не рад, что позволил своему бывшему однополчанину Иволгину, который неизвестно каким образом объявился в Москве, затащить себя сюда. Тот обещал ему общество блестящих умов, патриотов, радеющих за отечество, а получился пшик. Одно позерство и игра на публику.

– Так я вам отвечу, – продолжал между тем оратор. – Заговор. – Он выдержал еще одну эффектную паузу. – Жидовско-германскии заговор, просочившийся на самый верх государства российского. Русский народ, несущий в себе Бога, им как кость в горле.

– Не знаю, как вы, Дик, а я пошел, – сказал Басаргин, вставая. – С меня довольно.

– Согласен.

Ричард поднялся вслед за ним, и они направились к выходу, лавируя между стульями.

– Молодые люди!

Властный голос оратора остановил их. Басаргин медленно обернулся.

– Вам, кажется, не нравится наше общество.

– Не нравится, как не нравится и то, что я слышу, – ответил невозмутимо Басаргин. – Вы называете это патриотизмом, а на самом деле ваши речи отдают «Черной сотней».

– Извольте объясниться!

– С удовольствием. Вы очень низко цените свою страну, если считаете, что Россию можно свалить каким-то заговором. Если бы она сама не была серьезно больна, никакой мифический заговор не причинил бы ей ни малейшего вреда. Все дело в глубинных язвах, разъедающих наше общество, и все они нашего, российского корня. Любой народ имеет то правительство, которого заслуживает.

– Милостивый государь! – надсадно завопил оратор, еще больше краснея лицом, нелепо угрожающим от набухших жил. – Вы – Иуда! Извольте немедленно выйти вон!

– Как вы могли заметить, я именно это и собирался сделать, но вы меня остановили, – ответил с тонкой улыбкой Басаргин.

По комнате плеснул смешок и тут же захлебнулся. Последнее, что не без удовлетворения заметил Басаргин, выходя, было зеленое в фисташковость лицо Иволгина. Они накинули шубы и не торопясь пошли вниз по Тверской. Улица была пустынна. Снег скрипел под ногами. Ночь была тиха и звездна. Трудно было представить, что где-то совсем рядом кипят такие африканские страсти.

– Странный вы народ, русские, – произнес задумчиво Ричард. – И опасный сам для себя.

– Что вы имеете в виду, Дик?

Басаргин, не замедляя шага, повернулся к Ричарду. Чем дольше он его знал, тем больше ему нравился этот немногословный обстоятельный англичанин.

– История вас никак не научит. Они, – он махнул рукой в сторону дома, откуда они только что вышли, – ищут заговор, где его нет или мало-мало есть, но это не так важно.

Басаргин отметил про себя забавный оборот и улыбнулся. Ричард очень интересно препарировал русский язык.

– Когда государь не соответствует свой время, он должен уйти, или этот время сам уйдет его. Но тогда последcтвия будут трагичны. Так было с Карлом Первым у нас, в Англии, так было с Людовиком Шестнадцатым во Франции. Сожалею, но если ваш государь не может это скоро понять, так будет и в России.

– Вы говорите страшные вещи, Дик.

– Я знаю, и сам не рад. Поэтому хочу сказать вам, что буду увозить Нелли в Англию так скоро, как только возможно. Я уже предпринимаю некоторые шаги и хочу предложить вам ехать с нами.

– Нелли знает?

– Да, и просила меня говорить с вами.

– Невозможно, Дик. Я русский, и это моя страна. Мне некуда отсюда бежать.

Ричард остановился и внимательно посмотрел на Басаргина. Бледный свет фонаря осветил его сухое, вытянутое лицо с умными серыми глазами. Неожиданно он протянул ему руку. Басаргин крепко ее сжал.

– Я уважаю ваш выбор, хотя он и безумный. И уважаю вас. А знаете, Владимир. – Он улыбнулся, и от этой улыбки лицо его стало простым и открытым, как у мальчишки. – Я даже ревновал к вам Нелли. Вначале, пока вы не приехали. Не понимал, как можно так любить брата. Какой может быть брат, чтобы его так любить. Теперь я понял.

– Я давно хотел сказать вам то же самое. Я рад, что Нелли выбрала именно вас.

– Нелли – моя звезда. Вот как эта. – Он указал рукой в темное небо – И сейчас не могу поверить. Я ведь, как это… – Он защелкал пальцами, подыскивая нужное слово. – Дворняга рядом с ней. Обычный коммерсант. Купец, так ведь по-русски?

– Так, так, но это не имеет ровно никакого значения. – Басаргин даже слегка покраснел, вспомнив первый шок от известия о замужестве сестры. – Она очень счастлива с вами, и это главное.

– Не каждый на вашем месте подумать бы так. А у вас, Владимир, есть своя звезда?

Басаргин взглянул на небо. Одна звездочка, маленькая, светлая, подмигнула ему лукаво. «Марго, – подумал он. – Где ты теперь?» Затерялась на огромных просторах России, не сыскать. Думает ли еще о нем, помнит ли? Он помнил и не оставлял надежды разыскать ее. Медленное, мучительное умирание матери, похороны, улаживание непростых финансовых дел семьи растянулись на целый долгий год. Он так и не смог приехать за ней в Эривань, как обещал. Осталась только фотография, которую он бережно хранил в серебряном отцовском портсигаре. Марго в форме медсестры. Твердая линия подбородка, плотно сжатые губы, и только в уголках глаз затаилась светлая, лучезарная улыбка. Именно так, одними глазами, она часто улыбалась ему. Взмах ресниц – и будто солнце взошло.

«Я найду тебя, – подумал Басаргин. – Обязательно найду». Он не знал еще, что ждет его и всю страну. Накатывал февраль 1917 года.

Марго добралась до Петрограда осенью 1920 года. Много воды утекло за это время. После продажи дома в Эривани она целое лето прожила в имении отца в горах, неподалеку от озера Севан. Она много гуляла, читала, думала, зализывала раны, как подстреленное животное, и впервые за много месяцев почувствовала себя обновленной и здоровой. Глядя на строгие, величественные очертания гор, она чувствовала, как отваливаются засохшие корки, разглаживаются рубцы и шрамы, как очищается и крепнет ее дух. Она была готова жить дальше.

Когда и имение было продано, Марго обратила часть денег в золото и драгоценности и, зашив аккуратно в подол потертого кургузого пальтеца, специально приобретенного по этому случаю, отправилась в Тифлис. Сабет встретила ее восторженно, устроила жить у себя и с утра до ночи без умолку болтала, просвещая ее по поводу тифлисского житья-бытья. Но прежней близости не возникло. Слишком многое разделяло их.

Марго скоро съехала от нее, что-то переводила, выучилась печатать на машинке, брала уроки пения у знаменитой Суламифи Заболоцкой. У нее обнаружилось нешуточное меццо-сопрано, темный бархатный голос, напоминавший прикосновение крыла ночной птицы. Она пела на музыкальных вечерах и имела большой успех. Суламифь, обычно скупая на похвалы, прочила ей большое будущее. «Вы опоздали родиться, Марго, моя милая, – говорила он. – Лет десять назад вас бы на части рвали. Цветы, поклонники, гастроли. А теперь… новое время, новые песни. Но, как знать, может быть, еще все переменится».

Жизнь действительно менялась с устрашающей быстротой. Отречение царя, Временное правительство, потом какие-то большевики. Война, разруха, голод. В ноябре 1917 года Армения и Грузия объявили себя независимыми от России. К Марго прибежала возбужденная Сабет и сообщила, что Дро вошел в правительство Армении. Она собиралась домой. А Марго все чаще посещала мысль о Петербурге, где жила сестра матери, ее единственная родня. Когда в Грузию вошли английские и немецкие войска, ее решение сложилось окончательно.

Петроград встретил ее холодным мелким дождем. Колючий ветер бросал пригоршнями капли ей в лицо, они стекали по щекам, пробирались за воротник, пронизывали холодом до костей. Марго поплотнее запахнула драгоценное пальтишко, подхватила за ручку чемоданчик с вещами и побрела по Невскому проспекту. Высокие дома смотрели угрюмо, многие окна были заколочены или зияли пустыми глазницами выбитых стекол. Город напоминал выздоравливающего от тяжелой, мучительной болезни. Преобладающим цветом был серый, серое небо, серые стены домов, серые липа людей. Марго, выросшей на юге, привыкшей к ярким краскам, стало не по себе от этого однообразия. Глаза устали, чемодан немилосердно оттягивал руку. Кроме того, она совсем отсырела и продрогла. Пути, казалось, не будет конца.

Она сама не помнила, как добралась до Мойки. Ориентиром был дом Пушкина, тот самый, куда его привезли смертельно раненного после дуэли. Дом тетушки должен быть совсем рядом, а точнее, через один от него.

Марго почувствовала, что больше не может ступить и шагу. Она поставила чемодан на тротуар и в изнеможении опустилась на него. Никто не обращал на нее ни малейшего внимания. Редкие здесь прохожие скользили мимо, как тени, бесплотные и почти прозрачные. Таким и стало ее первое впечатление от Петербурга. Город теней.

– Прошу извинить, – обратилась Марго со своего чемодана к проходящей мимо женщине в потертой шляпке и старомодных ботиках, явно из «бывших». – Скажите, где тут дом Пушкина?

Та посмотрела на нее как на умалишенную. Какой может быть Пушкин, явно читалось в ее глазах. Кого он может еще интересовать?

– Дом Пушкина, – повторила Марго, чувствуя себя до крайности неловко. – У меня тут где-то рядом живут родственники.

Глаза женщины слегка прояснились. Теперь вопрос приобрел понятный, вполне земной смысл.

– Пушкин, да-а-а… – протянула она. – Так вот же он. Второй от вас.

Она с интересом оглядела Марго. Несмотря на потертое, видавшее виды пальто, в ней настолько явственно читалась порода, что не оставалось никаких сомнений в ее, как теперь принято было говорить, классовой принадлежности. Женщина с сомнением покачала головой:

– Вы думаете, там кто-то еще остался?

– Простите?

– Нет, ничего. Мне пора. Прощайте.

Не дождавшись ответа, она заторопилась прочь. Марго удивленно смотрела ей вслед. Любопытно, что она имела в виду.

Парадный подъезд был заколочен, хотя у дома был достаточно жилой вид, несмотря на потрескавшийся, обветренный фасад. Марго озадаченно потопталась на тротуаре и, обнаружив справа от себя арку, вошла в нее. Дверь на черную лестницу была открыта, здесь пахло сыростью и кошками. Марго поднялась на второй этаж и постучала в облупленную дверь. Долгое время никто не отвечал. За дверью не было слышно ни звука, но тем не менее Марго была почему-то уверена, что там кто-то есть. Она постучала еще раз, громче.

– Кто там? – спросил из-за двери тихий, надламывающийся голос.

Судя по звуку, он мог принадлежать только насмерть перепуганному человеку. Женщине. И этой женщине совсем не хотелось разбираться, кто это стучит в ее дверь, просто хотелось, чтобы ее, Марго, не было, чтобы она исчезла, испарилась, перестала существовать.

– Откройте, прошу вас, – торопливо сказала Марго. – Здесь живут князья Мещерские? Я племянница Екатерины Петровны.

– Тише, тише. Сейчас.

Дверь, еле скрипнув, отворилась не больше чем на ладонь. Оттуда выглянули острый длинный нос и остренькие же, лихорадочно блестящие глаза. Они цепко оглядели Марго.

– Вы одна?

– Конечно, одна.

Дверь открылась еще на ладонь. Острый нос прошелся из стороны в сторону, как бы проверяя правдивость ее слов.

Убедившись, что так оно и есть и, кроме Марго с чемоданом, на площадке действительно никого нет, женщина открыла дверь и кивнула головой. Марго вошла. Дверь за ней сразу же захлопнулась, как мышеловка. Загремел замок, зазвенели цепочки. Стоящая рядом с ней женщина с явным облегчением перевела дух. Это была уже пожилая дама, высокая, сухощавая, с реденькими пегими волосенками, стянутыми в крошечный пучок. Поверх темного, с глухим воротом, платья, как на вешалке, висел пуховый платок. Она зябко стиснула его кулачками на плоской, как доска, груди. Распространяя вокруг себя густой запах валерианового корня, она пошла по темному длинному коридору, сделав Марго знак следовать за ней.

Комната, куда она привела Марго, была, похоже, единственным жилым помещением в квартире. Крошечная, загроможденная массивной мебелью, вся запыленная и темная из-за узкого, давно не мытого окна, она напоминала захламленный чердак или нору какого-то маленького зверька. Здесь тоже царил запах валерианы.

– Присядьте, – сказала женщина, смахивая со стула какое-то разлохмаченное тряпье прямо на пол. – Дайте посмотреть на вас.

Она устроилась напротив и уставилась на Марго блестящими глазами со странно расширенными зрачками. От такого откровенного разглядывания Марго стало не по себе.

– Я приехала… – начала было Марго.

– Вижу, вижу, с юга, – оборвала ее женщина. – По загару вижу. Вы из Эривани, так?

– Почти.

– Значит, дочка Елизаветы Петровны. Маргарита?

– Лучше Марго. Женщина согласно кивнула.

– Вас еще можно узнать. Екатерина Петровна показывала мне фотографии. Зачем вы, безумная, приехали сюда?

– Maма умерла еще в пятнадцатом году. Я осталась совсем одна. И вот…

– Приехали проведать тетушку, а ее нет. Никого больше нет.

– Не понимаю.

– Не понимаете. Конечно, где уж тут понять.

Она провела руками по лицу, словно стирая налипшую паутину. Марго заметила, как одно сморщенное веко нервно, конвульсивно вздрагивает. Ладони отчего-то похолодели, словно страх, почти осязаемо висевший в этой странной комнате, передался и ей.

– Расстреляли их. Всех Мещерских, под корень, чтобы духу их не было на этой земле, убийцы поганые. Князя, княгиню и троих детей, стало быть, ваших дядюшку, тетушку, кузину и двоих кузенов. Славная работа. Моего мужа тоже расстреляли. – Она говорила тихо, напряженным, свистящим шепотом, словно боялась, что их могут услышать. – И знаете, за что? За то, что он был барон Врангель. Не родня, упаси Бог, просто однофамилец, но этого оказалось довольно. Уж не знаю, почему меня пожалели. Хотя что это я? Жалости они не знают.

Марго сидела, как громом пораженная. Слова, которые ее странная собеседница шептала ей в лицо, наваливались на нее, как груда камней. Совершенно раздавленная, она смотрела на шевелящиеся, как в кошмарном сне, губы.

– Кто они? – спросила Марго еле слышно.

– Большевики, чтоб им вечно гореть в огне. Но Бог – он все видит и ничего не прощает. Они еще захлебнутся в пролитой крови. – Она истово, с чувством перекрестилась. – Так что забудьте, что вы им родня. Забудьте, если хотите жить.

Как-то так само собой получилось, что Марго осталась жить у Софьи Карловны Врангель. Квартира, которую она занимала в доме Мещерских, была достаточно просторна. Четыре комнаты, три из которых пустовали, туалетная комната, комната для прислуги, которую почему-то облюбовала себе Софья Карловна, просторная кухня. Все это находилось в удручающем унынии и запустении.

Марго долго мыла, терла, скребла и наконец вернула квартире относительно жилой вид, несмотря на весь ядовитый скептицизм Софьи Карловны, которая считала, что наступил конец света и нечего, мол, изводить себя по пустякам.

– Что вы так стараетесь, не понимаю, – говорила она, проходя по коридору мимо согбенной Марго с неизменной тряпкой. – Не сегодня-завтра за нами придут, и кому нужны будут ваши усилия?

– Это мне нужно сейчас, – отвечала Марго. – Ведь мы пока еще живы.

– Вот именно, что пока.

И она исчезала в своей комнате, унося с собой шлейф валерьяновых ароматов. Этот запах преследовал Марго повсюду. Она никак не могла доискаться причины, а спросить почему-то стеснялась.

Ответ пришел неожиданно. Однажды, когда Софьи Карловны не было дома, Марго решила слегка прибрать в ее комнате и натолкнулась на шеренгу маленьких пузырьков, штук пятьдесят, не меньше, в укромном углу за шкафом. С трудом вытащив притертую пробку, Марго принюхалась. Так и есть, валериана. Интересно, где она ее добывает в таких устрашающих количествах и зачем. Марго вспомнила ее вечно расширенные зрачки, и ей все стало ясно. Пожилая дама была наркоманкой. Марго слышала об этой специфической форме наркомании, когда работала в госпитале. В основном это случается с кошками, с людьми реже. Ну что ж, каждый по-своему решает свои проблемы, и не дай Бог никому пережить то, что пережила Софья Карловна. Пусть тот, кто без греха, первый бросит в нее камень.

Марго подолгу бродила по Петербургу, учась понимать и любить его холодную северную красу. Все было ей странно и необычно. Прямые, как стрелы, улицы, просторные площади, закованные в гранит набережные. Людей на улицах становилось все больше, а с ними оживал и город, хотя магазины по-прежнему не работали. Вечной проблемой была еда. Софья Карловна целыми днями пропадала в ей одной известных местах и всегда возвращалась с добычей, выменянной на оставшиеся от прошлой жизни вещи. Марго не оставалась в долгу и периодически запускала ручку в подол заветного пальто. Обе нигде не работали, поэтому пользоваться талонами и распределителями не могли.

Улов каждый раз был разный: то несколько картофелин, то хлеб, то селедка, а иногда – о, роскошь! – сахар или плохонький чай. У них даже завелись кое-какие запасы, что несказанно грело душу. Значит, предстоящая зима не будет голодной и страшной. Со всей беспечностью молодости Марго цеплялась что было сил за эти маленькие удачи, по крупицам собирая вокруг себя свою новую жизнь в странном, сером, мрачноватом городе.

Что заставило Басаргина остаться в Москве, несмотря на уговоры и слезы сестры? Он и сам толком не знал. «Это моя страна, – сказал он однажды Дику Уорли. – Никто и ничто не заставит меня уехать отсюда». Но чем дальше, тем меньше узнавал он свою страну или, может быть, не знал ее никогда. Привычный мир рушился вокруг и представал как бы отраженным в кривом зеркале.

Так что же держало его? Может быть, старые корни, а может, мысль о Марго, которая живет где-то, ходит, дышит и думает о нем. В этом он почему-то был свято уверен.

Дик Уорли сдержал слово и увез Нелли в Англию летом 1917 года. Басаргин ничего не знал об их дальнейшей судьбе. Он помаялся один в опустевшем доме на Сретенке, быстро понял всю бессмысленность усилий удержать родовое гнездо и, не колеблясь более, продал его. Он только успел купить себе небольшую квартиру в кооперативном доме в Скатертном переулке, где селились в основном представители московской богемы, как случилось непредвиденное.

Октябрьский переворот грянул как гром среди ясного неба. Впрочем, не столь уж и ясного. Дик Уорли, со свойственной ему прозорливостью, предупреждал Басаргина, что одним февралем дело не кончится. Поспешное отречение царя, беспомощные действия Временного правительства, нескончаемая чудовищная бойня на фронтах – все это не оставляло никаких надежд на благополучный исход. Кровавое колесо истории совершило свой чудовищный виток.

Басаргин понимал, что уж если он остался, обратной дороги нет. Надо приспосабливаться к новой жизни, в которой ему суждено быть простым гражданином, Владимиром Николаевичем Басаргиным. Превращение это не было безболезненным. Откровенный, ничем не прикрытый грабеж, насилие и произвол новых властей заставляли кровь закипать в жилах. В такие минуты Басаргина охватывало непреодолимое желание бежать из ставшей чужой и враждебной Москвы. Куда угодно, хоть на Дон к Деникину, к своим, и стрелять, стрелять в восставшего хама. Ненависть застилала глаза, мешая думать. Стрелять в кого? В таких же русских, как и он. Каких-нибудь Петьку, Ваську, Митьку. Так, кажется, звали сына их дворника Антипа, которого его мать спасла от воспаления легких в далеком, неправдоподобно далеком 1912 году.

Мысли путались. Откуда эта звериная ненависть одних русских к другим? От блеска и благополучия одних и чудовищной нищеты и бесправия других, от темноты и невежества, которыми ловко воспользовались большевики. «Так мы же сами, своими руками сделали им такой царский подарок, – думал в отчаянии Басаргин. – Поднесли Россию на блюде. Нате, ешьте. Они и съели. А кто бы отказался?»

Из-за ранения и контузии, полученной во время Кавказской кампании, Басаргин был признан негодным для военной службы. И о нем попросту забыли. Словно никогда не было подпоручика Владимира Басаргина. Он не знал, радоваться этому или огорчаться. Кроме военной службы, он ничего не знал и не умел и теперь совершенно не представлял, куда себя применить.

Но видно, не зря припомнил он дворника Антипа. Они встретились случайно на Тверском бульваре. Басаргин не узнал его, прошел мимо.

– Барин! Владимир Николаевич!

Басаргин обернулся и пригляделся к сгорбленному старику с совсем уже седой клочковатой бородой. Что-то знакомое и одновременно незнакомое было в его облике. Чего-то не хватало для полного узнавания. Басаргин понял – фартука и метлы.

– Антип! А я тебя и не узнал. Постарел ты, брат.

– Да уж, старость не радость. А я вас сразу признал.

– Как ты теперь? Где?

– Да уж живем – не тужим. Буржуев скинули, сразу дышать легче стало. Так что ничего.

Басаргин поморщился, словно хлебнул кислого.

– И много ты зла от бар видел?

– Я что, я ничего, – бормотнул смущенно старик. – А все одно – ксплуататоры. Я всю жизнь, почитай, метлой махал, а мой Митька у комиссаров в Наркомпроде, сам почти что комиссар. Бо-о-ольшая шишка. Так-то. Новая власть, она народ любит. А вы-то где, а, Владимир Николаевич?

– Я? Да считай что нигде.

– Нигде-е-е? Так пошли бы к Митьке. Он вас помнит, и барыню, матушку вашу тоже, царствие ей небесное. От смерти ведь его, почитай, спасла. Мы добро не забываем. Ишь как дело-то повернулось.

Так Басаргин попал в Наркомпрод. Митька, ныне Дмитрий Акимович, коренастый парень с круглым веснушчатым лицом, принял его поначалу настороженно, но быстро оттаял, видя, что спеси у бывшего барина как не было, так и нет, ударился в воспоминания и в конце концов определил Басаргина в отдел Заготхлеб, посоветовав написать в анкете в графе «Происхождение» – «из служащих». «Спокойнее будет», – пояснил он. Басаргин не стал возражать, понимая, что тот говорит из лучших побуждений. Так он стал служащим. Неисповедимы пути Господни.

Вероника Витольдовна Кзовская. Она возникла в его жизни вскоре после происшедшей с ним метаморфозы. Ее отец, известный в прошлом по Москве адвокат, работал в Наркомпроде юрисконсультом. Гордая полячка, называли ее. Высокая, статная, с изумительными васильковыми глазами, она была бы очень хороша собой, если бы не тяжелый, слишком волевой для женщины подбородок, сообщавший ее лицу нечто бульдожье. Была она громогласна и независима в суждениях. Где бы она ни появилась, через пять минут слушали только ее. Она рано осталась без матери и явно тяготилась жесткой опекой отца. Ее свободолюбивая натура рвалась на волю. Дружба ее с Басаргиным была дружбой двух людей, потерявших вдруг опору в жизни. Вырванные из привычной среды, они сразу потянулись друг к другу. Схожие детство и юность, общие воспоминания, общие потери делали их близкими и понятными. Кроме того, она так неприкрыто восхищалась им, что это не могло не польстить его мужскому самолюбию.

– Володечка, вы вылитый Дориан Грей! – восклицала она, улыбаясь, при этом воинственная линия подбородка смягчалась, делая ее почти хорошенькой.

Однажды они прогуливались вдвоем у Патриарших прудов, вспоминая, какие здесь были катания на коньках в прежние дни. Март был на исходе, лед почти стаял, вороны с хриплыми криками носились над темной водой.

– Володечка, а вы могли бы жениться на мне? – спросила она, пряча носик в муфту.

От соприкосновения с мехом вопрос вышел приглушенным, и Басаргин сначала подумал, что ослышался. «Нет, я решительно брежу», – подумал он.

– Могли бы? – Что?

– Жениться на мне.

Она продолжала идти, не поворачивая головы и уверенно переступая меховыми ботиками. Рука ее спокойно лежала на сгибе его локтя. Все было так обыденно, так буднично, что Басаргин растерялся и промолчал. Она совершенно застила его врасплох.

– Мне, верно, следует объясниться. Я говорю о фиктивном браке. Я ведь знаю, что вы не любите меня. Правда?

Басаргин промычал что-то нечленораздельное.

– Правда. – Она с некоторым усилием рассмеялась. – Я не буду для вас обузой. Разведемся при первой же возможности и останемся друзьями.

– Зачем это вам?

Басаргин наконец обрел куда-то запропастившийся голос.

– Не могу больше жить с отцом. Он попросту тиранит меня. Никак не поймет, что я уже выросла. Контролирует каждый мой шаг. Невыносимо!

– Но я…

– У вас есть другая женщина? Вы кого-то любите?

– Да.

– Кто она?

– Вы ее не знаете.

– Она здесь, в Москве?

– Нет.

– Скоро приедет?

– Не знаю. Мы потеряли друг друга из виду, но…

– Не понимаю, что вас смущает. Когда она приедет, мы оба уже снова будем свободными людьми. Это же чистая формальность. Ну что вам стоит сделать это для меня? Она и не узнает, а если и узнает, то мы вместе посмеемся.

Басаргин и сам не заметил, как согласился. Чистая формальность, не более.

Он плыл среди лилий в теплой, обласканной солнцем воде. Вернее, не плыл, а лежал, легко покачиваясь. Вода сама держала его, как упругий матрац, убаюкивала, усыпляла. Он не мог понять, спит он или бодрствует, но ощущение было настолько упоительным, что не хотелось разбираться. Он лежал на спине, закинув руки за голову, смотрел в небо сквозь полуприкрытые веки и ни о чем не думал. Блаженное состояние покоя охватило его. Лилии, как живые, тянулись к нему, он чувствовал их свежее, прохладное прикосновение к своему лицу, как поцелуи любви, как ласковые пальцы Марго. Она всегда напоминала ему лилию, особенно в белом платке медсестры. Сияющая прозрачной белизной головка на грациозном стебле. Марго…