Текст книги "Вино красное, ветер сильный"

Автор книги: Елена Королькова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Елена Королькова
Вино красное, ветер сильный

"А бабушка моя, глухонемая, с печи мне говорит: «Вот видишь, как далеко зашла ты, Дашенька, в поисках своего „я“!»

Хризантемы на перроне

– Красивая девочка, – сказал Саша, когда Алсу удалилась.

То, как вкрадчиво это было сказано, с каким вниманием к сказанному, то, что он сказал именно «девочка», не девушка или барышня, или девчонка хотя бы, то, что он вообще зачем-то посчитал нужным мне это сказать, это как будто меня оставляло за бортом жизни, выселенной в далекую пустую галактику. Нет, он не хотел, чтобы я ревновала, он не использовал такие дешевые трюки. И, наверное, совсем ничего не имел в виду. Он мог ничего не иметь в виду так, что у меня всё внутри переворачивалось.

Алсу остановилась на лестничном пролёте посмотреть на мужчину, с которым я завела роман. Я, всё-таки, в некотором роде персонаж среди своих. Я сижу всегда за первой партой, прямо перед мастером, и видно меня всем, и мои гримасы, и ужимки, и размахивание рук не могут не привлекать внимание. Я впервые в жизни была собой, глупой, простой, некрасивой и, притом, вызывала интерес. Это было моё место.

Саша приехал в Москву в марте, два месяца назад, в холодный промозглый день с полупустой спортивной сумкой. Два месяца мы кантовались в студенческой общаге ВГИКа в комнате моей соседки по блоку Ленки, которая уехала писать сценарий в деревню к друзьям. Кладешь в паспорт триста рублей, когда проходишь вахту, и ночуешь, на выходе получая свой паспорт обратно.

Ленка жила в комнате одна, её соседка «мертвая душа», только числилась на месте, но на самом деле снимала квартиру в городе с парнем.

А сейчас Ленка вернулась из деревни. Видимо, она ничего не написала там, Саша ей не понравился и, наверное, она жалела, что дала нам ключ от комнаты.

«Красивая девочка» – это так интимно.

Так он говорил о своей бывшей. «Она была красивой девочкой».

Мы сидели на лестнице в общаге, всё время кто-то сновал вверх-вниз, бесцеремонно спрашивал закурить.

Саша снял койко-место в обшарпанной квартире. В Москве много таких квартир, называют их «общаги». В комнате по восемь койко-мест. Вещи хранятся в сумках, затолканных под двухъярусные кровати. Нет даже стула или стола. Всё бы ничего, но располагалась эта «общага» на Красногвардейской, на другом конце Москвы.

Мы выпили пива, была пятница, и расставаться не хотелось. По крайней мере, мне. А Саше, конечно, не хотелось ехать через весь город в свой «муравейник»

Я сгенерировала, заведомо таящую в себе очень много дурного, идею. Ленка на выходные снова куда-то уехала, её комната опять стояла пустой. Можно позвонить ей и попросить у неё разрешения переночевать.

– Но где вы возьмете ключи?! – кричала она в трубку.

Эта девушка, приходя с ночной смены на съемках какой-то дешевой комедии, утром будила нас и кричала, что сейчас она устроит нам мастер-класс по выносу мусора. Мусора в ведре было мало, а Лена оставляла после себя шлейф валерианы. Ленка состояла, как будто, из отдельных частей; чрезвычайно длинных ног и маленького туловища. Входила она в блок всегда по частям, так, что сначала со стуком появлялись её ноги, потом угловатое туловище и следом взлохмаченная голова в огромных очках. Громкость и неуклюжесть это и была Лена. Она дала нам ключи от своей комнаты, потому что только искала свою любовь и поверила мне, что я свою встретила в лице Саши. Эта романтическая волна подействовала. Она хотела быть причастной к чьей-то любви.

– Я попрошу у дежурной по этажу

– Но она не даст!

– Даст

Меня понесло, тут невозможно дать по тормозам. Я уверяла этажерку, что потеряла ключи от своей комнаты, что соседка моя уехала, и теперь я никак не могу попасть домой. Она поверила мне и спокойно открыла нам дверь в Ленкину комнату, даже не заглянув туда.

Секс под алкоголем это обязательный ритуал. Он переносится легче. Делать это в трезвом сознании мне тяжело, я очень нервничаю. Саше нравилось медленно ходить голым по комнате, демонстрировать себя при свете дня в мельчайших подробностях, а я грезила о какой-то сказочной чистоте и непорочности между нами. Так что, алкоголь объединял нас. Каждый мог видеть то, что хотел. Мы легли прямо на полу, на матрасе, который притащили из моей комнаты, где моя соседка Настя пила чай с печеньем.

Утром я принесла из своей комнаты ноутбук и включила «Последнее танго в Париже»

Все во ВГИКе смотрели его, а я нет. Я не знала, что это такая «порнуха» Я, с неприятным для себя интересом, залипла на кино, а Саша неестественно был весел, бодр, было его много, не собрать и не уловить. Это меня пугало. Как «красивая девочка». Что у него на уме, что он за человек? Говорит, что не сможет жить без меня, приехал за мной в Москву. Но порой мне кажется, что это не Саша, другой человек. Такой скользкий, непонятный. Становится не по себе. Снова чувствуешь себя, какой-то ободранной, за бортом всего происходящего, чего-то важного. «Мы будем вместе до конца» говорит он немного по-стариковски, как оракул вещающий. И вдруг громко смеется мне в лицо, над какой-то моей слабостью. Чувствую себя зябко. Но он не замечает. А потом вдруг он скажет «сколько же ты пережила, малышка…» или тихо угадает мои самые тайные мысли…

Сейчас мне невероятно стыдно показать, что я его хочу. Так стыдно. Потому что у него слишком разнузданное настроение, он высмеивает всё. Но я делаю это, я притягиваю его за руку к себе. Кажется, он просто снисходит до меня, обыденно и скучно. Мне очень неловко, неприятно, я унижена его самодовольной ухмылкой, я хочу плакать, и в этот же момент мне хорошо так, как не было никогда. Именно в этот момент в замке поворачивается ключ.

Ещё раз и ещё. Затем раздается истеричный крик Ленки. Стук в дверь. Она в отчаянии, её обманули, никакая у нас не любовь, иначе бы мы не запирались в её комнате. Не врали бы этажерке, что потеряли ключи. Она отчаянно рвётся в комнату и кричит. Она и так слишком долго ищет свою любовь, она не готова к новым разочарованиям, к столкновению с непониманием. Мне её не жаль. А себя жаль и стыдно.

Я выхожу из комнаты, опустив голову, под её крик «Чем вы вообще там занимаетесь!?» Саша смеется в голос. Вот просто ржёт. Не может уняться.

– Ладно, девчонки, не переживайте так, я пошёл, – говорит он и, взяв куртку, исчезает за дверью блока. Поехал в свою «общагу» на Красногвардейской.

Я прячусь в своей комнате. Там сидит моя соседка Настя с книжкой. Я ложусь лицом к стене и рыдаю, совершенно не стесняясь её. Она молчит. Она не сказала мне ни слова. И от этого я чувствую себя ещё более непонятой. За дверью раздается крик Лены:

– Где мой нож? Это твой Саша взял мой нож! Он унёс его!

Абсурд ситуации не переключает моего внимания, не обращает всё в шутку, мне становится только ещё более тревожно и грустно. Я плачу долго. Потом встаю, одеваюсь и выхожу из общаги.

Я не могу оставаться в этом городе. Я сажусь в ночной поезд  и еду в Новгород в сидячем вагоне восемь часов. Я не могу и не хочу идти к маме, она будет снова причитать про мой долг за учёбу. Я иду к Ирке.

Ирка, наверное, тоже не очень-то рада меня видеть, у неё какой-то свой тайный график жизни, притом, что она не работает, ничем не занимается, ни с кем не встречается и не дружит. Но она парадоксальным образом бывает очень занята. Ирка умная. Она умнее всех, кого я знаю. За всю жизнь она прочитала одну только книжку, рассказы Чехова. Книжка так и лежит на полке у неё в комнате. Она не спрашивает, почему я здесь, почему без Саши. У неё в холодильнике есть бутылка водки. И никакой закуски. Дома у Иры всегда неуютно. В комнате нет ни одного лишнего предмета. Сейчас она снимает комнату за проходной, в доме возле железнодорожных путей. В проходной живет какой-то парень-программист, настолько безликий, что я его никогда не видела в углублении проходной комнаты. Вот Иркина комнатка: узкая кровать, стол, стул. Пол из досок, покрашенных дешевой темно-коричневой краской. Она сидит за столом всегда вот так, в халате, в пол оборота. На столе стопки. Так начинаются все самые веселые и постыдные истории моей жизни. Мы открываем тайник, в нём все наши секреты, которые не секреты ни для кого; наши знакомые, которые никогда не заняты, и всегда можно им позвонить, и всегда-то они готовы к встрече. Совершенно не понятно, как они живут; когда работают, спят, заводят семьи. У них всегда есть время, чтобы погрузиться в безвременье. И мы звоним Славику. Нам не хочется идти в магазин, и мы звоним Славику. Он приходит с пакетом, в котором пиво и чипсы.

Мы со Славиком сидим на поребрике в темноте под фонарем, где-то в закромах этого городка, и совершенно всё равно, где мы, какой это район, какая улица. Иногда приятно не знать, где находишься. Мы замерли и молчим. Что тут говорить. Я Славика бросила, когда встретила Сашу. Да, честно говоря, ничего серьезного у нас не было, он просто молодой, веселый и сильный парень, вот и всё. И он, вероятнее всего, просто бесится, что его бросили. А сейчас…Сейчас у него есть шанс отыграться. И хорошо. Я хочу, чтобы он отыгрался. Мы молчим, и это разговор предельно ясный.

– Когда я вижу тебя, я как будто бы вижу самую прекрасную в небе звезду

Скажи это кто-то другой, я бы рассмеялась, решила бы, что это прикол такой, но Славик… я знала, что он имеет в виду, конечно, не эту дешевую чушь, а что-то настоящее, что он не в состоянии выразить. Это никто не в состоянии выразить. Я чувствовала его безынтересную судьбу, отравленность весельем. Ему было скучно после того, как я исчезла, ему было скучно быть с другими, и это меня так заводило, что ни за что никуда бы я сейчас не ушла. Было мне так хорошо купаться в этом чувстве. Не нужно думать, что я сделала или сказала не так. Всё, что я скажу, сразу становится мерилом правильности и идеальности. Это другим нужно стараться соответствовать мне. Я здесь задаю тон. Мы, не договариваясь, идём вместе. Всё равно куда. Я плохо знаю эти дворы, тем более в темноте, так что я просто иду рядом со Славкой, и мы придем, куда нужно. В его комнате только матрас на полу. Мы засыпаем на нём. Мне очень спокойно.

Утром Славик идет за мной. Мне немного надоело его присутствие. Я придумываю что-то, чтобы избавится от него, и мы с Ирой гуляем по закоулкам, обмениваясь информацией, любой, только не о том, как так вышло, что Саша в Москве, а я здесь и со Славиком. Она не спрашивает меня, я об этом не заговорю. Так продолжается долго. Стоит весна, мы сидим в захолустных дворах, на лавках с облезлой краской, греясь под неожиданным надсадным солнцем. Вот и всё. Наконец она говорит:

– Так как же так?

– Это же Славик!

Когда-то она уехала в гостиницу с первым встречным прямо со свадьбы сестры мужа. Хотя и мужа любила и шлюхой не была. Уехала не потому, что ей был нужен секс, уехала потому что ей была она сама нужна. Нужно было уехать, чувствовать, как вечер из открытого окна машины бьёт ей в лицо и швыряет волосы. Как летят километры. Забыть, что нужно будет возвращаться, что как бы она ни любила, ничего не может получиться у неё ни с кем и никогда.

Когда Славик звонит мне, я могу не брать трубку, – вечером я возвращаюсь в Москву на ночном поезде в 20:20. Это единственный в сутки поезд, который едет из Новгорода в Москву. Но я беру трубку и говорю Славику, где мы.

Вечером мы жжем костер у железной дороги, прямо напротив дома, где жил Саша, когда мы с ним познакомились. Из этого дома он уехал в Москву, ко мне с полупустой сумкой. Пришла безумная Наташка Золотова, какие-то незнакомые парни, которых у Наташки всегда было полно в наличии. Мы пьем дешевое пиво из двухлитровых пузатых баклажек и играем в «Крокодил». Так задорно, так рьяно, будто в жизни ничего нет важнее и интереснее игры в «Крокодил». Мы из последних сил играем, изображаем жизнь, веселье, изображаем «здесь» и «сейчас». Так надо. Чтобы не поднялась изнутри, снизу души тлетворная муть и не затопила.

Когда мимо нас проезжает поезд Новгород-Москва, направляясь в сторону Москвы, у меня внутри на мгновение всё скукоживается, но я отворачиваюсь и сделаю вид, что меня это всё не касается.

– Твой поезд ушёл

Говорит Славик, с прищуром глядя на меня.

Эту ночь я снова проведу у Славика, я даже не представляю, как может быть иначе. Славик никогда не смеется надо мной, я для него что-то серьёзное, с ним я всегда чувствую себя драгоценностью. Что может быть естественнее, чем спать со Славиком. И существует ли где-то другой мир? Москва, институт, общага, ВДНХ, мои сценарии, мои одногруппники, которые видят меня с задних парт. Существую ли я. Здесь или там.

Я написала Саше, что опоздала на ночной поезд и выезжаю утром на перекладных; автобусом до Твери и оттуда на электричке до Москвы.

Я просыпаюсь в шесть утра на матрасе у Славика, понимаю, что у меня нет денег на дорогу в Москву, что мне придётся, всё-таки, заявиться к маме. Ситуация настолько ужасная, что мне даже не страшно. Я просто прихожу к ней в шесть тридцать утра и говорю, что мне нужны деньги, чтобы уехать в Москву. Она просто мне их дает. Ситуация настолько ужасная, что она не кричит, не ругается, не говорит про мой долг по кредиту за учебу, про то, что «а зачем ты тогда вообще уезжала учиться!?» Она, как Ленка, разочарована, её обманули. Она верила в мой успех, в то, что я стану правильной и великой москвичкой, что вся эта затея с учебой и с кредитом, всё это приведёт к её встрече со мной новой и идеальной. И вот она видит меня на пороге своей квартиры на окраине Новгорода в шесть тридцать утра растрепанную и с запахом перегара, требующую у неё денег.

Автобус на Тверь отправляется в 7:00, в 18:30 я буду в Москве. Этот путь от Новгорода до Москвы – это трансформация. Я превращаюсь в кого-то другого или в иное воплощение себя. Это больно и волнительно. Будто ты кого-то похоронил, навсегда простился, и тебе нужно идти дальше уже одному, с другими, с хорошими, с может быть лучшими, но не с ним, и у тебя, как будто чего-то не хватает всё время. И этот «он» – это ты и есть. Не факт, что то, что ты оставил, было нужно или полезно, или приятно, или делало тебя счастливым. Нет. Может, это делало тебя несчастным, но оно было тобой.

За эту дорогу я трансформируюсь. Она, как машина времени, как космический корабль. Конечно, я становлюсь несравненно лучше, но почему я всё время сбегаю от этого «лучше»? Разве не лучше быть лучше? Так я думала. Так все думают. Так устроено, что тебе должно быть лучше, когда ты становишься лучше.

Я выхожу из электрички на Ленинградском вокзале. Теплый, в меру солнечный майский вечер. Люди потоком идут по перрону к выходу в город. Я уже трансформировалась. Я уже снова студентка ВГИКа, я иду невозмутимо и уверенно. Это я, это моя жизнь, это мой город. В конце перрона в толпе людей стоит Саша, в его руках букет хризантем, который держит он с непривычки неловко. Он ищет меня глазами в толпе, взволнованно, с ожиданием и растерянностью. Я не машу ему, не привлекаю его внимание, спокойно иду к нему, наблюдая, как он взволнован и одинок.

Через два месяца мы с Сашей поженились. Славика я больше никогда не видела.

Йогурты

На летней улице темнеет. Я выхожу из ларька в белой юбке, цветастой блузке, на шее красные бусы.

– Водку уже не продают! – говорю я им.

Они ждут меня снаружи: Славик, Ирка и Федя.

Славик вырывается вперёд, рычит:

– Как это не продают?!

Он лезет в палатку. Широкоплечий, неотесанный, с наивным отчего-то выражением лица.

– Я говорила, не продают, – вальяжно комментирует Ирка и выдыхает дым сигареты.

– У тебя ж дома есть, – тихо говорю я ей.

– Не, свою я вам не дам, это святое, – отвечает Ира, – стратегический запас!

– Дайте нам литр водки! Вы же видите – мы обычные алкоголики! – настаивает Славик в «окошечко».

И продавщица, конечно же, даёт ему литр водки в чёрном плотном пакете.

Захолустье. Окраина пригородного района. Старые полуразвалившиеся деревянные бараки, разбитая дорога, пыль, кривые лавки, темнеющее пустыми проёмами окон здание, от которого остались только кирпичные стены, да мусор внутри.. Музыка из «семёрки», подъехавшей к ларьку. Только рюмки водки на столе…

Местный гимн. Ребята тут же, не сговариваясь, начинают громко подпевать. А мне отчего-то неловко. Я опускаю голову.

Группа кротких алкоголиков сидит неподалёку на бетонной плите, рядышком, сбившись. Снова чуют, снова предчувствуют. Как и вчера, как и завтра. Беззаботны. Почти. Блаженны. Будет что выпить! Несомненно, будет!

***

Мы в темноте у старой заброшенной железной дороги. За «железкой» заводской цементный забор с колючей проволокой. Комары и холодно. Славик согнулся над кучкой хвороста, закрыл руками огонёк и старательно дует. Ветки не разгораются. Вспыхивают и тут же гаснут. Ира приносит тяжёлую ветхую шпалу.

– Вот это дрова! А у вас хрень!

– Ты чего железную дорогу ломаешь? – спрашивает Федя.

– Гниль! Эта дорога заброшена, сколько я себя помню, а я себя очень давно помню, – отвечает Ира и бросает шпалу в костёр.

Славик крепкий, сильный, широкоплечий. Глаза огромные. Ручищи – во! А в душе дитя. Смотрит на меня заискивающе. Федя, его старший брат, сиплоголосый, поджарый, с огромным уродливым шрамом через весь лоб. Зубы у него почти все «золотые», оскал злой. Он курит, посмеиваясь, поскаливаясь «золотыми» зубами. Полулёжа, расположился в светлых брюках на траве.

Ира берёт литровую бутылку водки и, запрокинув голову, отпивает из горлышка. Передаёт бутылку Феде. Тот тоже отпивает. Много и с удовольствием.

Огромный костёр пылает. Я сижу, обняв колени руками. Славик смотрит на меня в упор, не отрываясь.

– Ты же знала, какой он! Знала ведь! И всё равно повелась…– громко назидательно шепчет мне Славик.

– Знала…– медленно задумчиво проговариваю я, – нет! не знала! – вдруг встрепенулась, – ничего я не знала!

– Как же? Он ведь и не скрывал ничего.

– А я всё равно не знала, – резонно отвечаю я.

– Не дождалась пока я встану на ноги…– попрекает Славик.

– Да про что ты…? – риторически спрашиваю я.

– Да про то, что он за тобой в Москву увязался, с твоей помощью всего достиг, и работа у него престижная и куртка новая! А я так не хотел! Не хотел тебе на шею садиться! Я хотел сначала сам всего достичь! А ты подумала, что я не люблю…

– Да не думала я…Славик, а как твою дочку зовут?

– А! – морщась, отмахивается Славик, – нашла, о чём спросить!

– Анька её зовут, – отвечает Федя, (подслушивал гад) – ты, Славик, не забыл, что тебе завтра нужно на конвейере быть кровь из носу?

– Забудешь, блин, про это! – говорит Славик, а мне тихо, – завтра у нас маленькие йогурты на конвейере идут, если я не приду – всё встанет, трындец будет полный.

– Угу, – говорю я.

– Уволят тебя на хрен! – говорит Федя Славику.

– Йогурты идут по конвейеру, – продолжает шептать мне Славик, – их ведь проверять нужно каждый, если большие – то ещё можно не выйти, большие это проще, меньше народу нужно, а если маленькие, то всё…а завтра у нас как раз маленькие… вот сегодня были большие…

Я грустно улыбаюсь. Поворачиваюсь к Славику, смотрю на него ласково.

– Ты изменился, Славка, – говорю я, – чего ты такой?

– Какой?

– Такой уставший…

– Так я без выходных на конвейере с восьми утра до восьми вечера, надо же дочку кормить, – с чувством глубокого уважения к своему труду говорит Славик.

– Славик никогда не устаёт, – говорит уже пьяный Федя, – Славик, мой брат – он неутомляемый, силища у него!!! Это я ведь тебя…а? Славка?…я тебя научил, как надо…помнишь?

– Помню…

– Помнишь…когда уже совсем больше сил нет…остановись и вдохни и силы вернутся…а? помнишь, брат?

– Помню, брат – ты научил!

– Брат, ты моя последняя в жизни надежда, ты всего добьёшься, чего я не смог…дааааа…

– Брось ты, Федя, чего ты гонишь, всего ты добился!

– Ээээ! Нет, вот в Магадане я был большим человеком, знаешь, Ленка, на какой я тачке катался?

– Знаю-знаю…– отмахиваюсь я, Федя каждый раз заводит одну и ту же волынку.

– Была у меня иномарочка, «японочка», меня уважали… думали с братом, сюда переедем тут поднимемся, а ни фига не вышло…Но у меня брат есть! Только брат и есть!

– Ой, хватит, Федя! – отмахивается Славик, – всё у тебя хорошо!

– Как сейчас помню; стоишь ты передо мной, в шортах, красивый ещё такой, и говоришь «брат, научи меня драться»…

– А теперь я что не красивый? – обижается Славик.

– Э, не! Теперь ты не красивый!

Федя совсем пьян и потому он отпивает из бутылки особенно большой и жадный глоток водки.

Я смотрю на языки пламени. Они завораживают. Мы передаём друг другу по кругу литровую бутылку, и каждый отпивает глоток.

– Я люблю тебя, – шепчет мне Славик и добавляет одними губами, – безумно.

Это странно и трогательно.

– Нет, – говорю я ему, – не любишь, хочешь любить, верю, но не любишь…

– Люблю…

– У тебя же дочка!

– Дочка? Да, она случайно родилась эта дочка! Всё цыганка виновата!

– Какая цыганка?

– Предсказала мне, что наш род прервётся. Федя импотент, у него детей уже точно не будет. А тут эта Надька залетела. Пойми, я не хотел, чтобы род прервался!

– Какой род? – удивлённо и наивно спрашиваю я.

– Наш род – Тупиковых! – отчётливо выговаривает Славки и выпускает сигаретный дым.

Вдруг слышится шум "чух-чух-чух-чух", к нам приближается свет фонаря. И вот следом за ним из темноты выезжает паровоз. Из кабины его выглядывает старик. Он останавливает паровоз и спрашивает:

– Это куда дорога?

– Никуда! – удивлённо говорит Ира. Она даже встаёт с травы.

– Как никуда?

– Так – никуда!

Старик отмахивается "ну вас!" и едет дальше. А мы смотрим ему вслед удивлённо и молчим. Ирка стоит, приставив ладонь козырьком ко лбу, и дольше всех смотрит в след паровозу.

– А ты изменилась, Ленка, – говорит пьяный Федя, – не «своя» какая-то, скучная, раньше вон, на столе плясала, спирт пила, а теперь…сидишь тут в своей страшной юбке. Где ты юбку такую дурацкую отрыла?

– Глупый ты, Федя, – сокрушённо говорю я.

– Нет, это ты глупая, наивная ты, дурочка, одним словом… помнишь, у тебя тыща пропала?

– Заткнись! – кричит Славик. Порывается к Феде.

– Дак это брат её у тебя и вытянул из сумки! – весело говорит Федя. Славик хватает Федю за руки. Заламывает их.

– Врёшь, гад!

– Выыытянул! А потом мы с ним на эту тыщу в кабак пошли, – кричит Федька.

– Да всё равно, – совершенно спокойно и тихо говорю я…– пописаю, пойду.

Я встаю. Ухожу в темноту. Славик скрутил Феде руки за спиной, повалил его лицом в землю и кричит мне:

– Лен, он врёт! Клянусь, он врёт!

– Зря вытащил, – кряхтит, прижатый щекой к земле Федя, – козёл ты, Славик, я тогда в кабаке отравился, почки себе посадил, в больнице лежал два месяца! – не унимается Федька.

Я иду прочь.

– Всё равно, всё равно, всё равно, – повторяю я себе.

Ира сидит, не обращая внимания на происходящее, глядя на огонь, и повторяет:

– В Москву, в Москву, работать…

Я бегу по тёмным улицам пригородного района. Лишь бы убежать подальше от них. Долго кружу средь деревьев и детских качелей. Запутываюсь в ветвях ивняка и сумрачных тропинках.

***

Ночь. Остановка. Последняя. Сижу и звоню в «такси». А такси нет. "В Панковке ни одной машинки" отвечает диспетчер. Ко мне подходит хилый прокуренный мужик лет сорока пяти. Тихо до одури и комары. Садится поодаль на корточки. Молчит несколько мгновений, потом сипло говорит:

– Чего ты тут сидишь? Тут опасно. Это ж Панковка. Пошли ко мне. У меня вон в том доме квартира трёхкомнатная. Чаю попьёшь.

– Спасибо, я такси жду.

– Какое такси? Такси не приедет. Пошли. Хоть помоешься.

Я оглядываю себя. Расправляю белую юбку.

– Да я, вроде, не грязная…

– Ну…чаю попьёшь. Поешь. Я тебя не трону. Мне в командировку утром. Не спится. У меня квартира трёхкомнатная.

У меня звонит телефон. Это Славик ищет меня. Любит же.

– Где ты? – кричит Славик в трубку, – дурочка, не плач, не правда, не брал я, не брал!

Я и не плачу. Или плачу? На самом деле я плачу всё время.

– Скажи, где ты? – кричит Славик.

Мужик тихонько подсаживается ближе на скамейку и всё теребит свои заученные фразы:

– Пойдём ко мне…у меня квартира трёхкомнатная… поешь…в командировку…не трону…

Наверное, принял меня за проститутку. Я тихо говорю Славику (наверное, всё же хочу, чтоб он пришёл):

– Я на остановке…

Славик кричит мне в ухо:

– Я сейчас приду! Сиди там! Никуда!

Я не успеваю опомниться, как Славик и Федя набрасываются на мужика из-за угла остановки и бьют его, маленького, щуплого, бьют нещадно по лицу, по животу, бьют руками, ногами, и глаза их горят. Только что Федя был пьян, уныл и подавлен кучей своих болезней и полным провалом всей своей жизни. А теперь его глаза блестят неистово. Он живёт. Он сильный. Он смелый. Он вспомнил, как когда-то в Магадане он был «большим» человеком, у него была «тачка» и «бабки», и его боялись, на самом деле боялись. С азартом он лупит мужичка по чём ни попадя.

Позже, когда Федя сидит на скамейке остановки рядом со мной и радостно посмеивается, а Славик, сотрясаясь всем телом от переживаний, курит стоя к нам спиной, обхватив себя ручищами, чтобы не выпрыгнуть из себя самого, несчастный мужик держится за нос и всё не уходит, он тоже зависит от нас. Он всё стоит тут же и приговаривает, даже будто бы и радостно:

– Ребята, вы мне нос сломали, а мне завтра в командировку, в контору заходить, бумаги получать…как я пойду с такой рожей…эхэхэхэ…

– Скажи спасибо, что жив остался, – буркает Славик, – я за эту девушку – убью! Понял?!

А мужик всё не уходит. Лезет к нам. Ему нужно поговорить.

– Дак…ведь я ж ничего, вижу, сидит, одна, ночь, а у меня квартира…трёхкомнатная…

– Заткнись! – рявкает Славик.

– Надо ехать, – говорит Федя, – только у нас сто рублей всего, – это он говорит мне.

– Да-да, – поддакивает мужичишка со сломанным носом, – вызывайте таксопарк, мой вам совет, они самые дешёвые…

Пока мы ждём машину такси, мужик всё стоит с нами, держась рукой за нос и приговаривая. На горизонте за остановкой уже бледнеет рассвет. Дорога уходит вдаль за горизонт. Дальше лес, поля, над ними гуляет ночной туман. Холодит и будоражит. Внушает вековечные мысли.

Приезжает такси. Одиноко стоит на бледной асфальтовой дороге. Ночная тьма сменяется смытыми красками предрассвета. И где-то горит костёр. И где-то пар над тёмной водой. Природа вечна. А мы садимся в такси. Мы с Федей на заднее сиденье, а Славик рядом с водителем. Я бросаю последний взгляд на эту ночь.

Мы уезжаем. А он остаётся один. Смотрит нам вслед, стоя посреди дороги.

В такси Федя всю дорогу, не умолкая, говорит с водителем, он убеждает того, что иномарки гораздо лучше отечественных машин.

– Вот скажи, мужик, какие машины лучше; наши или иномарки? А? Ну, скажи?

Мужик молчит. Рулит.

– А я тебе скажу – иномарки лучше, особенно «японки». Так ведь, Славик?

– Так-так…– бубнит Славик.

– А ты, мужик, я тебе советую, ты машину смени, возьми себе «японочку», она и бензина меньше сосёт и не ломается на каждом шагу, как наши…

Мужик хмуро кивает. А Федя так и лезет к нему с заднего сиденья.

– И запчасти на «японку» легко достать!

Федя в диком азарте. Вспомнил свою иномарку, магаданскую. Да…

Славик не слушает нас. Смотрит хмуро в окно и желваки гуляют у него на скулах. И у него, неотёсанного, запутавшегося, спивающегося пацана есть душа, и душа эта болит, по своему, но не меньше чем у тех, кому природа дала больше ума и тонкости вкуса.

– Ну что, ты с нами? – не глядя на меня, спрашивает Славик, когда машина останавливается неподалёку от их дома, в сонном спальном районе.

– Куда? К твоей Надьке? – спрашиваю я.

– А она права! – весело говорит Федя.

– Почему к Надьке? Вон – к Федьке!

– Да-да! – говорит Федя, – пойдём! Моей точно дома нет! Она где-нибудь трахается с таксистами! А придёт – я её выставлю! Сегодня точно выставлю!

У меня совсем не осталось сил и воли. Мне не хочется думать. И я иду с ними. Я выхожу из такси. На рассветную свежую улицу. Как славно, когда на рассвете «поливальная» машина прибьёт пыль.

Мы проходим через заросший травой двор, ноги холодит роса, заходим в дверку, оказываемся в затхлом помещении с полуразрушенными ступенями. Поднимаемся вверх.

– Моей точно нет, трахается где-то с таксистами, – повторяет Федя.

Длинный коридор, заставленный всякой утварью. Слева, справа двери. Федя открывает одну из них ключом.

– Проходите!

Заглядывает в комнату. Рыскает взглядом по углам.

– И правда нет…– растерянно бубнит он.

Федя подавлен.

Жилище Федино вполне себе благородно; большой аквариум, в котором вяло плавают рыбки, большой диван, старый, но рабочий компьютер. На трюмо стоят многочисленные баночки с косметикой и духами. Признак женщины. Я не удерживаюсь, чтобы не потрогать их. Нюхаю духи. Разглядываю баночки. Присев на корточки у трюмо.

Федька обессилен сегодняшним днём. Он, свернувшись калачиком, быстро засыпает в уголку огромного дивана. Только бубнит уже в полусне «Выставлю… Пусть только придёт – сразу выставлю….»

Я и Славик сидим друг напротив друга. За окном зеленеет рассвет.

– Убью его, твоего Сашеньку! – говорит Славик и сжимает кулаки, – зачем он влез? А ты? На что ты повелась!? Пришёл такой хуй, на гитарке потренькал, ты и побежала за ним. На гитарку повелась…– сокрушается Славик, – я, между прочим, тоже на гитаре играть умею!

– Да я, в общем-то, не люблю, когда на гитаре играют, честное слово, – говорю я.

Славик не слушает меня.

– Гад твой Сашенька! Гад он!

Славик встаёт на колени и берёт мою руку.

– Скажи, ты будешь со мной?

– А Надька?…

– Что Надька? Она мне не жена. Ребёнок на меня не записан! Случайно всё с ней вышло, назло тебе! Я ведь не сплю с ней даже, я на матрасе, на полу…– быстро тараторит Славик.

Я вижу на столе баночку с йогуртом «Услада».

– Ты что, Славик, йогурты с работы тыришь? – буднично спрашиваю я.

– Это для ребёнка…

– Вы что младенца этой отравой кормите?

– Никакая это не отрава! Самый лучший и полезный йогурт! – обиженно говорит Славик.

– Нельзя такое ребёнку…

Славик отбирает у меня баночку с йогуртом.

– Да брось ты про эти йогурты! Ты скажи, ты будешь со мной?!

– А Надька-то?

– Брошу её. Прямо завтра! Клянусь! Вот увидишь!

Я молчу. Смотрю в окно на рассвет. Я так устала.

Славик тоже ужасно устал. Он без сил падает на кровать рядом с Федей и засыпает. Я сижу. Смотрю за окно на зелёный рассвет. Тишина звенящая. В большом аквариуме плавают рыбки. Надо идти. Надо куда-то идти.

***

Когда я открываю глаза, вижу перед собой белый потолок. И как ни фокусируй взгляд, только белый потолок. Вскрикиваю:

– Мама! Где я?

И слышу язвительный тихий смех. Перевожу взгляд и вижу Федю. Он сидит на кресле, ножка на ножку и курит сигаретку. Я лежу пластом на спине. В белой юбке. С сумкой через плечо.

– Как я здесь? – говорю я.

Федька посмеивается.