Текст книги "Книжные дети. Все, что мы не хотели знать о сексе"

Автор книги: Елена Колина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

Елена Колина
Книжные дети. Все, что мы не хотели знать о сексе

Эта история придумана, все персонажи и события вымышлены, и, если вдруг в ком-то проснется мысль «это похоже на меня…», – не волнуйтесь, это не так, это похоже на меня. Пожалуйста, не нужно аналогий, аллюзий, аберраций и ассоциаций, спасибо.

Вы любите заглянуть в чужое окно? Навести бинокль на чужую постель? Почитать чужие письма? Нет, понятно, что все это нельзя, но если бы вдруг оказалось – можно?..

Единственное, что роднит эту историю с реальной жизнью, – нет ни одного положительного персонажа, которому мы могли бы полностью довериться. Все совершали и продолжают совершать плохие поступки, все хороши. Вот они, одна упертая максималистка, другая вообще легкого поведения, легкого, как воздушный шарик, и обе отнимут друг у друга все, что им нужно, отнимут, отнимут… А за что они так его любят? Ведь он, кажется, все время их понемногу предает… Не будем с ними играть! Потому что мы сами не такие. Мы никогда никого не предавали и всегда отдаем другим то, что нам самим нужно.

Ленинград, двор дома на углу улиц Маяковского и Некрасова

1972 год

…Девочки ели снег.

Девочки, одна в белой цигейковой шубке, другая в черной, у одной сумочка с белочкой, у другой с зайчиком, вывалились из подъезда, толкаясь и смеясь.

– Я тебя защекочу, – пригрозила девочка с белочкой, пухлыми пальчиками пытаясь пролезть к подружке сквозь возможные для доступа места – под неплотно завязанный шарф, в чуть коротковатые рукава. – Что, боишься?! Тогда будем есть снег. Чур, я первая!

– Чур, я вторая, – согласилась девочка с зайчиком.

Девочки ходили на английский к соседке по дому, учительнице английского из 207-й школы, три раза в неделю по часу. Они жили в одном доме, одна «вход с улицы», другая «вход со двора», и в первый класс пошли, слепившись на школьной линейке в трусливый комок, – белые гладиолусы переплелись с красными. Одна прижималась к другой чуть крепче, как будто черпая в новой дружбе уверенность, что ее не обидят, а другая чуть кокетливее – вот я, вот моя подружка, а какие тут еще возможности?

– Давай я расскажу тебе анекдот про булочку, – предложила девочка с белочкой. – Один человек пришел к врачу и говорит: «У меня глисты»…

Девочка с зайчиком смутилась – слово «глисты» неприличное, и дальше в этом анекдоте что-то будет… что нельзя.

Девочка в белой шубке с хитрым видом принялась запихивать снег в свою сумочку с белочкой, девочка в черной шубке смотрела на нее с ужасом – ты что делаешь?!

– Ты что, глупая, что ли?.. Я хочу, чтобы тетрадка намокла. У меня в тетрадке двойка, а снег ее смоет, мою двоечку, – объяснила девочка с белочкой. – И не нужно будет делать домашнее задание, и меня не заругают – тетрадка мокрая, а я не виновата…

– Но ведь если ты не сделаешь домашнее задание… – сказала девочка с зайчиком и не нашла дальше слов. Если не выполнить домашнее задание, мир перевернется, домашнее задание по английскому должно быть сделано для сохранения мирового порядка. – Мой папа говорит: «Нужно делать только то, что нужно, а не то, что хочется».

– А мой папа говорит: «К-ка-теночек мой! Лю-убимый мой!» – сказала девочка с белочкой.

Отличнице с сумочкой с зайчиком, в которой лежала тетрадка с жирной пятеркой, открылись новые миры: можно не бояться, не слушаться, не делать домашнее задание, а тебя все равно будут любить… открылись и тут же закрылись, – она так боялась нарушить миропорядок. А для ленивицы с сумочкой с белочкой, в которой таял снег, размывая домашнее задание и жирную двойку, никакого миропорядка не было, был уютный теплый хаос, где главное – чтобы не заругали.

У обеих девочек были знаменитые отцы.

Отец девочки с зайчиком – писатель, лауреат Государственной премии, автор многочисленных повестей, рассказов, публицистических очерков, член правления Союза писателей, депутат Верховного Совета.

Отец девочки с белочкой – художник – в день получения гонорара поил весь «Сайгон». В «Сайгоне», кафе на углу Невского и Владимирского, собирались художники, которые не выставлялись, поэты и писатели, которые не печатались, все они сначала, стоя, пили маленький двойной кофе в «Сайгоне», а затем вино у отца девочки с белочкой. Отец девочки с зайчиком не называл их снисходительно «коллегами», «непризнанными писателями» или зло – «плесенью», «глупым псевдолиберализмом властей города», они для него просто не существовали.

– А мой папа… а я зато буду счастливая. Мой папа говорит: «Счастье – это всегда поступать правильно», – сказала девочка с зайчиком.

– Ты будешь счастливая? А я уже сейчас счастливая, – похвасталась девочка с белочкой и, подумав, добавила: – А у нас дома есть бар.

Девочки жили в доме на углу Некрасова и Маяковского.

Квартира девочки с зайчиком – вход с Маяковского – была огромная, барская, с двумя действующими каминами, один в зеленых изразцах, другой в бело-золотых, и оба камина охранялись государством.

Квартира девочки с белочкой – вход с Некрасова – была длинно-коридорная, извилистая, уютно-запущенная-богемная. В Ленинграде не было ни одного бара, а на этой кухне была барная стойка из вагонки и самодельные высокие табуреты, «как будто в настоящем баре». А в комнате, пустой, без мебели, с выкрашенными в разные цвета стенами и одной специально вывешенной работой, была «как будто выставка одной картины в нью-йоркском лофте». Присутствовала и еще одна художественная деталь – строгая мама художника, бабушка девочки с белочкой. И все это – бар, выставка, строгая мама художника, придающая всему совсем уж абсурдистский характер, все это в старой петербургской квартире было «как будто», словно искусно придуманный коллаж, сочетание разнородных элементов для большей эмоциональной насыщенности. Такой же коллаж, такой же поп-арт, как и работы самого художника. На его холстах соседствовали повседневные вещи советского быта и предметы старой петербургской жизни: граненый стакан и пудреница арт нуар, банка из-под кильки пряного посола и сорти-де-баль, обертка плавленого сырка «Дружба» и афиша спектакля Мейерхольда «Тристан и Изольда» в Мариинском, бутылка жигулевского пива и найденная на помойке ножка кресла фабрики Мельцера – питерский поп-арт.

На жизнь отец девочки с белочкой зарабатывал – и прекрасно зарабатывал – не запрещенным поп-артом, конечно, а книжной графикой. Он был вполне процветающим художником, членом Союза художников, иллюстрировал детские книжки в издательстве «Детгиз». Но для души работал в стиле поп-арт, и однажды самодельный буклет с фотографиями его работ попал в одну американскую галерею, и – совсем уж из невозможного – говорили, что легенда поп-арта американский художник Энди Уорхол посвятил ему картину, написал: «Посвящаю моему коллеге, замечательному русскому художнику…» – отцу девочки с белочкой.

– У вас есть бар? – Девочка с зайчиком не знала, что такое «бар». Осторожно, словно ступив на тонкий лед, – ей говорили, что хвастаться нехорошо, сказала: – А я… я зато вчера каталась с папой на лыжах.

Вчера, в Комарово, она три часа каталась на лыжах, изнемогая от усталости, ложилась на снег, закрывала глаза и притворялась мертвой птичкой. Ее немолодой отец, прихрамывая, возвращался к ней, протягивал палку, она закрывала глаза и плакала, а отец говорил: «Я тебя не люблю за то, что ты плачешь», и тогда она хватала палку, вставала и, плача, тащилась за ним. «Это – для тебя, это правильное воспитание», – говорил отец, а она плакала еще горше и думала: «Я не хочу, чтобы меня воспитывали, хочу, чтобы меня любили».

– А у меня знаешь, сколько друзей?.. Меня все знают.

Отец девочки с белочкой дружил с неформальными художниками, их было в городе около пятидесяти, все друг друга знали, и каждый хотя бы раз в неделю заглядывал к нему.

Квартира на Некрасова была как будто яйцо в мешочек, в ней было две разных жизни – детская, с занятиями, с присмотром и воспитанием, и богемно-неформальная. В дальнюю комнату квартиры вход гостям был закрыт, там жила девочка с белочкой под присмотром бабушки. Девочка с белочкой все время из своей детской жизни высовывалась во взрослую – то мимо пробегала и словно невзначай заглядывала поболтать, то в ночной рубашке выходила, терла глазки, и все восхищались – какая трогательная!.. Квартира на Некрасова была центром неформальной художественной жизни Ленинграда, и девочка с белочкой была центром неформальной художественной жизни Ленинграда.

– Это твоего папу все знают, а не тебя. Моего папу тоже все знают, а меня никто, – возразила девочка с зайчиком.

Один папа знаменит на всю страну, другой папа знаменит среди неофициальных художников Ленинграда, один на черной «Волге», другому великий Энди Уорхол написал: «Посвящаю моему коллеге…», – и что бы им не поспорить, чей папа главнее?.. Девочки любили поспорить: у кого косички толще, у кого бант больше, кто кого сборет – кит или слон. Папа-писатель, представитель официальной культуры, и папа-художник, представитель неофициальной культуры, относились друг к другу иронически, и девочки, конечно, это чувствовали. Но они никогда не спорили, чей папа лучше, потому что папа – это не косички и не слон или кит, папа – это очень важно и можно поссориться, а девочки очень сильно любили друг друга.

После того как девочки нашли друг друга, они всегда были вдвоем.

Обе девочки были необыкновенные. У них все было другое, от трусиков (какие на них хорошенькие кружевные трусики, было видно, когда переодевались на физкультуру) до заколок. Колготки, яркие куртки, лакированные туфли. На всех девочках некрасиво морщились рейтузы, иногда они случайно надевали их «коленками назад» и становились похожи на уродливых кузнечиков, а девочка с зайчиком и девочка с белочкой носили не отвратительные рейтузы в катышках, а тонкие брючки-джерси. У одной все появлялось из глубин распределителей, как будто ниоткуда, а у другой все имело конкретный адрес – эту кофточку привезли из Парижа, а эту из Лондона.

Девочка с зайчиком была слишком красивая, слишком особенная, даже октябрятская звездочка у нее была другая, у всех простая, железная, а у нее рубиновая, они не продавались в киосках Союзпечати. У нее даже имя было необыкновенное – Зина, когда все были Лены, Иры, Марины, но даже немодное простонародное имя приобретало новые изящные свойства, и никому не приходило в голову подразнить ее: «Резиновую Зину купили в магазине». Она вся была – слишком, поэтому девочки в классе не решались хотеть с ней дружить. Она тоже не хотела с ними дружить, она всегда хотела получать самое лучшее, а самое лучшее в этом классе и даже самое лучшее в мире была девочка с белочкой.

Девочка с белочкой была нежная интриганка. В классе все боролись за право сделать для нее что-нибудь, и она приближала к себе и, рассмотрев, быстро отдаляла – спасибо, не надо, это не то. Всех перебрала, со всеми передружила, всех перессорила, весь класс из-за нее не разговаривал. Приблизить, рассмотреть и выбрать лучшее, чем было до того, – это умение предавать дружбу делало ее совсем уж невыносимо привлекательной, так что приближенный-отставленный оставался не оскорбленным, а счастливым, как будто на него мгновение посветила звезда.

Жизненные картинки девочек при всей внутренней разности были похожи – чтение-любовь-рисование-любовь-музыка-любовь, «состояние благодати, в котором эстетика и этика сливаются воедино»[ [1]1
  По выражению У. Х. Одена.


[Закрыть]]. Они прилипли друг к другу первого сентября, и к Новому году у них уже все было одинаковое: нытье перед выходными «можно она с нами…», дневники, испещренные замечаниями «Болтала на уроке!», привычка сновать из подъезда в подъезд с книжками, запыхавшееся «меня отпустили на десять минут», тягучее «ну побудь у меня еще немного, ну пожа-алуйста…» и украдкой прихваченное счастье – «ладно, еще пять минут». Была одна на двоих няня, нанятая отцом-писателем для сопровождения дочери в школу в соседний двор, один на двоих Дед Мороз – Дедом Морозом был отец-художник, одна на двоих учительница английского.

Девочки все время разговаривали, а если не разрешали разговаривать, то могли обойтись и без слов – смотрели друг на друга прилепленным взглядом, одна улыбнется и тут же другая. Всем казалось, что девочка с зайчиком руководит девочкой с белочкой, как серый кардинал, что девочка с белочкой плохо влияет на девочку с зайчиком… но их отношения были слишком тонкая материя, чтобы кто-то со стороны мог их оценить – они просто были как один человек.

– Все спрашивают «кем ты будешь?». Ну, я, конечно, буду писателем, как папа. Писатель – это владетель мира и двигатель всех судеб, – сказала девочка с зайчиком.

– Управлять миром – это слишком много для одного маленького ребенка, – сказала девочка с белочкой. – Давай я лучше расскажу тебе анекдот про булочку. Один человек пришел к врачу и говорит: «У меня глисты». А врач ему говорит: «На ночь пейте молоко и ешьте булочку». А он забыл молоко и только съел булочку. А утром вылезает глист и спрашивает: «А где булочка?»

– Откуда вылезает? – удивилась девочка с зайчиком.

– Ну, ты и наивная, ужас прямо, – сказала девочка с белочкой и зашептала на ушко девочке с зайчиком, зашептала-зашептала…

Ленинград, улица Маяковского, английская школа № 207, 8 класс, урок литературы,

тема урока: «Рассказы Чехова», 1979 год

– Кто расскажет про социальную никчемность Душечки? – спросила учительница и поощрительно-насмешливо взглянула на девочек на третьей парте у окна: – Ну, давай ты, Зина… или ты, Ася… вы же у нас «книжные девочки». Они были «книжные девочки», вечно сновали из подъезда в подъезд с книжками в руках – «я уже прочитала, на тебе». Но «книжная девочка» – это не книжный мальчик, нежный толстый очкарик с глазами больше, чем очки, живущий в нереальном мире, до обеда он Д’Артаньян, после обеда Монтигомо Ястребиный Коготь, а завтра пятнадцатилетний капитан, Дюруа, князь Андрей и даже госпожа Бовари. «Книжная девочка» – это совершенно иной психотип. Для нее только она самареальна, а все остальные – персонажи. Книжная девочка читает-читает-читает, но живет в реальном мире – шалит, влюбляется, играет во взрослые игры, идет на рискованные эротические эксперименты. Книжной девочке все это гораздо легче, чем просто девочке. Она использует чужой опыт, она уже знает то, что обычная девочка узнает гораздо позже или не узнает никогда.

Тоненькая, большеглазая, похожая на холодного ботичеллиевского ангела Зина читала все, а похожая на пухленького шаловливого рубенсовского ангела Ася читала только «про любовь». У Зины все прочитанное было сложено в голове, как в кладовке, все баночки по полочкам и все подписаны, она в любой момент могла вытащить все, что ей требовалось, – сюжет, имена персонажей, рассмотреть, приложить к себе и убрать обратно. Ася читала Мопассана и Золя – набиралась опыта. И пристально, как петух выглядывает зернышко в куче мусора, выбирала «про любовь» из «Войны и мира» – наполняла себя литературными любовями. Чужие любови роились у нее в голове, как будто это не книжки, а сплетни: «А он что?.. А она что?..»

Зина переживала, что она все еще плоская, почти как мальчик. Зина думала, что она плоская, как мальчик, а Ася – от Аси глаз не отвести! Ася как рюмочка – пышная грудь, талия перетянута широким ремнем, она будто затянута в корсет. А Ася думала, что Зина невыносимо красивая, а сама она просто толстушка. Но не переживала нисколько. Ася уже была желанной, любимой.

У Аси был роман со взрослым мужчиной. Ася сама не понимала, осталась она физически девственницей или нет, – скорее, нет. Во всяком случае, она себя больше девственницей не считала.

Как назвать сексуальные отношения взрослого и пятнадцатилетней девочки – любовь? Зина настаивала на страшных книжных словах «растление», «совращение», а Ася ни за что не согласилась бы с расхожей формулировкой, что ее «растлил какой-то тип». Она не влюбилась в этого человека, но это было еще лучше, чем любовь, – быть не такой, как все, вести двойную жизнь. Она приходила на уроки из постели взрослого влюбленного мужчины и непонимающе смотрела на одноклассниц – как они могут переживать из-за оценок?!.. Ася рассказывала Зине подробности – как он ее целует, как гладит, какие слова шепчет. Зина слушала – и не слышала, как будто мысленно зажимала уши и кричала сердито – не говори, не говори!

Роман длился месяц, и в обеих девочках все это время пузырьками бурлил страх, выплескивался наружу: Зина нервно похудела, побледнела, а Ася нервно поправилась, порозовела. Зина боялась, что Ася теперь – плохая, а Ася волновалась, чтобы не узнали.

– А мне нравится Душечка! Она любит всех своих мужей, – с места сказала Ася.

Ася взглянула на Зину, Зина улыбнулась Асе.

Итогов этого месяца – месяца растления, любви? – было два, Зинин больной живот и Асины стихи. У Зины все время Асиного романа болел живот – от страха. Роман закончился, но боль не прошла, и ее маме пришлось отвести Зину к врачу, откуда они ушли с диагнозом «нервный спазм кишечника». Ася начала писать стихи, стихи лились из нее непрерывно, как вода из крана. Ася никогда прежде не проявляла интереса к литературному творчеству, Ася рисовала. Отец кричал ей «рисуй!», как другим кричали «делай уроки!». И вдруг – стихи. Стихи были совершенно эротическиоткровенные, бесстыдные-бесстыдные, написанные человеком, который без всякого стыда счастлив на празднике своего тела.

Зина выбрала самое нейтральное и послала стихи в журнал «Юность». Стихотворение начиналось со строчки «Спасибо, что все оказалось похоже…» и было о физической любви, но можно было подумать, что о любви ко всему, к жизни.

Никто не удивился, когда Асины стихи напечатали в «Юности», а затем в сборнике «День поэзии». А чему было удивляться? Все знали, что Ася талантлива во всем, она рисовала, мгновенно преображала тусклое платье каким-нибудь странным штрихом вроде кусочка меха, выдранного из сапога, фотографировала – и забывала проявить пленку, читала запоем стихи – и не узнавала ни одного поэта. Ася была небрежно талантлива, а небрежному таланту всегда успех. Зина умерла бы от счастья, если бы ее напечатали, а Ася, увидев журнал со своими стихами, улыбнулась и сказала что-то вроде «мя-ау!». Но у Зины была только одна способность – Зина все читала и все помнила.

– Женщина предназначена для любви к мужчине, – сказала Ася.

– Какому такому муш-шчине? – удивилась учительница.

– Не к муш-шчине, а к Гению или хотя бы Таланту, – вмешалась Зина. – Женщина должна жить страстью. К Генеральному секретарю, президенту, великому ученому, писателю…

– Да?.. А если ты выйдешь замуж за алкоголика, за ничтожество? – Что-то личное, надрывное прозвучало в словах учительницы.

– Я?! – презрительно скривилась Зина. Как будто учительница литературы предложила ей съесть лягушку, или сделать такой же, как у нее, начес из сожженных перекисью волос, или примерить свою давно вышедшую из моды кримпленовую юбку с отвисшей попой.

– Да, ты!.. А что? Все может быть… Страстью они, видите ли, будут жить, гению они, видите ли, будут служить или президенту… – пробурчала учительница. – А нормальную жизнь они не желают, простая человеческая жизнь им не по чину…

– Личный неудачный опыт мешает человеку правильно оценить ситуацию, человек думает, что его личное «плохо» – это норма жизни, – сказала Зина.

– Я думаю, ты права, Зина, – взмахнув ресницами, сказала Ася.

– А может, у вас будет один Гений на двоих… – упрямо продолжала ссориться учительница.

Учительница прекрасно знала, что девочки просто играют с ней, веселятся. Знала, но все равно всякий раз велась, как котенок на привязанный к нитке фантик. Но девочки неимоверно ее раздражали, про себя она называла их всегда одинаково – «эти».

«Эти» вели себя, как будто они не в коллективе! «Эти» знали то, чего остальные не знали. Зина – о частной жизни русских писателей-классиков, о Блоке и Любови Менделеевой, о Тургеневе и Полине Виардо, была знакома со знаменитыми советскими писателями, и даже казалось, что она была знакома с Пушкиным и Гоголем. Ася могла сказать на уроке: «Меня интересует магия, мистика» или уж вовсе непонятное: «Мир – это пластическое единство материальной и духовной формы», – наслушалась дома всяких глупостей! Или рассказать, как была на «рыцарском балу» со свечами и масками… Ох уж эти художники… художники от слова «худо»!.. Вот бы их к ногтю! Но как их к ногтю, когда у Зины отец – знаменитый писатель, депутат, а у Асиного отца, по слухам, были выставки в Америке, в Италии, неофициальные с точки зрения власти, но никто его за это не сажал. Поэтому эти… эти… эти… считают, что им все можно! Избалованные порочные детки знаменитых родителей! Куда лучше было бы работать в обычной школе!..

– Дневник на стол, Мессалина Егоровна. Двойка.

– Почему только Зине двойка? А мне?.. – обиженно сказала Ася.

– Почему я Егоровна?.. – улыбнулась Зина. – Играть с именами пошло. Вы ведь знаете имя моего отца.

– А ты не спрашиваешь, почему Мессалина?..

Зина отнесла дневник, села на свое место, написала на листке бумаги, выдранном из тетрадки: «Дура!» – и тут же резко перечеркнула. Такая у нее была привычка – выражать свои эмоции письменно, исключительно для себя, и тут же, воровато оглядываясь, словно кто-то стоит позади и осуждающе покачивает головой, чиркать ручкой. Ася заглянула, приписала «бессмысленная…» и добавила нецензурное слово из пяти букв.

2005 год

Здравствуй, Ася!

Достоевский был не прав. Он говорил: «Красота – это страшная сила», а оказывается, секс – это страшная сила.

…Господи, почему «Достоевский»?! За такие вещи – неточное цитирование – я сразу ставлю двойку, не слушая оправданий. Никаких «это же почти то же самое». Потому что приблизительное знание – это худший вид невежества.

«Красота – это страшная сила» – это Надсон, стихотворение «Дурнушка», написанное Семеном Яковлевичем в 1883 году. «Ах, красота – это страшная сила!» А Достоевский: «Красота – это страшная и ужасная вещь! Страшная, потому что неопределимая, и определить нельзя потому, что Бог задал одни загадки». Достоевский устами Мити Карамазова разделяет красоту на истинную и низменную. Совершенно иной смысл, нежели у Надсона.

Если бы я нашла презервативы, я не перепутала бы Надсона с Достоевским! Если бы я нашла презервативы – это было бы прекрасно!

Ты говорила: «Никогда не знаешь, что может случиться, поэтому человек всегда должен иметь при себе хотя бы один презерватив. Но лучше – пачку, потому что никогда не знаешь, чтоможет случиться».

Если бы я случайно уронила куртку своего мужа и из карманов высыпались бы на пол ключи, бумажник, записки, и зажигалка, и пачка презервативов!.. Или кружевная подвязка, наручники… что там еще бывает… порнографические открытки!

Это было бы забавно! Илья – главный культурный идеолог страны, а значит, наш Илюша – самый культурный человек в стране! Его знаменитое обаяние льется отовсюду: с экрана телевизора, со страниц всех газет и журналов. И вдруг такая пошлость – презервативы!..

Я бы выкинула эти презервативы – не из кармана Ильи, а из головы. И не стала требовать объяснений. Ты знаешь, что Илья сможет объяснить все. Например, скажет, что купил презервативы, потому что собирается осветить в прессе проблему безопасного секса… Я шучу… Не смешно?..

Если бы я нашла презервативы, это было бы прекрасно!

Но то, что я нашла, – это как будто взрыв, как будто конец света!

Не хочу я ни Надсона, ни Достоевского. Я хочу умереть.

Ася! Не бойся, я не умру, – у меня завтра доклад на заседании кафедры.

Ася, я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь: «Ну что ты там нашла, поду-умаешь… Ты доктор наук, профессор, а такая дура!..»

С кем еще мне поговорить об этом, кроме тебя? Измена мужа – это пошлость. С тобой любая пошлость еще и смешна, а без тебя измена – просто пошлость и горе.

Знаешь, где находится душа? Душа – это комок в горле.

Зина.

Зина!

Подумаешь!

Ты доктор наук, профессор, а такая дура! При чем здесь «культурный идеолог»? Самый культурный человек на свете – тоже человек.

Зина! Презервативы – это прекрасно!

Человек прожил с тобой столько лет! Какая разница, что ты у него нашла! Может быть, можно оставить ему хотя бы немного собственной жизни?!

Что же ты такое страшное у него нашла – хлыст, наручники, фотографии мальчиков?!

…А кстати, зачем вообще искала?

Ася.

Здравствуй, Аська!

Как это «зачем искала»? Я не искала!

…Ну, если честно – я искала, потому что хотела найти ничего. Ничего не найти, чтобы убедиться, что нет никакой болезни, долгов, неприятностей. Думала, вдруг я пойму, почему он в последнее время такой отстраненный.

Я просто случайно увидела на его письменном столе…

Господи, Аська, ты что, не поняла?! Это не былипрезервативы! Это было хуже, гораздо хуже! Это было – все, что вы нехотели знать о сексе.

Моя первая мысль была – какой великолепный текст!

Так написаны эротические тексты французских авторов восемнадцатого века: изысканный поэтичный язык, тонкие иносказания перемешаны с грубыми выражениями. В то время эти выражения не считались грубыми, и, кстати, – какой прекрасный перевод!.. Вот только одна странность: эротика того времени – это совершенно чистая эротика, не имеющая никакого отношения к личности персонажа. Впервые секс, изменяющий личность, секс как спасение от личностных проблем, от одиночества, секс как способ понять самого себя описан в «Любовнике» Лоуренса, – леди Чаттерлей после встречи с лесником становится совершенно другим человеком, не тем, которым она была до любви с ним… Но это уже двадцатый век, другой язык. Странно.

Я восхищалась стилем, пока не поняла, что я читаю как филолог, а я – обманутая жена.

Это не француз восемнадцатого века. Это Илья. Он описывает свою связь.

Для меня шок не то, что у него любовница! Мне все равно, сколько у него было любовниц, может быть, две, три, а может быть, без счета. Если бы его любовницы знали!.. Наверное, каждая из них надеялась, что она та самая «разлучница» и «уведет мужа из семьи». Если бы они знали!..

Но сейчас! Но это! Что он опять начал писать!

«Я ждал этого всю жизнь… в тебе все женщины мира… духовный и физический экстаз… ты единственная, кем я наслаждаюсь, со всеми остальными я просто спал… оргазм с тобой – это выход в гармонию с миром».

Неужели он может так думать, так чувствовать, так писать!

Знаешь что? Я хочу сделать ему больно, так больно, чтобы он… Я сделаю ему нечеловечески больно – за себя и за тебя!

Зина.

P. S. Ася!

А кто она, как ты думаешь? Кто вызвал эту его любовную бурю? Женщина-вамп, из тех, у кого Евангелие вместе с Камасутрой? Восторженная студентка, которая лепечет: «Ах, какой вы умный»?

Сила страсти ведь совершенно не связана с самим предметом страсти. Может быть, для Ильи «все женщины мира» в какой-нибудь простенькой продавщице, может быть, его вдохновляет веселая парикмахерша, бойкая молочница?

З.

Дорогая Зина!

Для тебя ведь самое важное, что тыне сделала ничего плохого. А ты хорошая девочка: слушаешься маму, и все твои аспиранты вовремя защищаются.

Люблю, скучаю.

Ася.

Здравствуй, дорогая Ася!

Сегодня Старый Новый год.

Я собираюсь поговорить с Ильей. Холодно скажу: «В твоем эротическом произведении стиль не соответствует психологическому подтексту».

Я люблю Старый Новый год больше, чем сам Новый год. Новый год нужно «хорошо встретить», а Старый Новый год ни к чему не обязывает. У нас будут гости, а когда все разойдутся, я скажу Илье: «В твоем эротическом произведении стиль не соответствует психологическому подтексту».

У него там есть фраза, что их любовь (он использовал другое слово) – это как будто «ангелы играют золотыми шарами». Я понимаю, в этом сексуальный смысл. Но я не понимаю, почему с ней ангелы играют золотыми шарами, а со мной нет.

А знаешь, мое самое сильное сексуальное впечатление – это твои мимоходом сказанные слова, о которых ты давно забыла.

Это было в седьмом классе. Мы шли из кино – смотрели «Зеркало».

– Любой Чебурашка лучше этой многозначительной зауми, – сказала ты.

Я задохнулась от возмущения, стала говорить, что Тарковский – это великое искусство.

А ты сказала:

– Успокойся, великое искусство обойдется без тебя. Тебе ведь тоже больше нравится простое кино про любовь. Просто я свободный человек, а ты нет. Положено восхищаться Тарковским, ты и восхищаешься. Монтаж у него, конечно, гениальный… А ты занимаешься мастурбацией? Я – да, а ты?

Ты сказала это так легко, будто спросила: «У тебя бывает насморк?»

– Я нет, а ты… часто? – выдохнула я, чтобы показать, что я тебя не осуждаю.

Ты сказала – иногда несколько раз в неделю, а иногда совсем нет, как захочется, – и заговорила о теории монтажа.

Это было мое самое сильное эротическое впечатление. Что ты сказала об этом мимоходом, словно это самое естественное в мире.

У меня ушел целый год, чтобы об этом забыть и перестать думать, как ты торопишься домой, чтобы поскорее начать себя трогать.

Глупо, да?

Люблю, скучаю.

Зина.

Здравствуй, Зина!

Твое нормальное давление – 110 на 70, а у тебя 140 на 90, Зиночка.

Чем думать о мастурбации в седьмом классе, лучше померяй давление.

Ася.

Ася!

где моя дочь сейчас три часа ночи Ася где моя дочь

абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети

абонент не отвечает или находится вне зоны действия сети

Здравствуй, Ася!

Не волнуйся, Мася нашлась.

Ты хочешь узнать, что случилось? О-о, это – рассказ. Рассказ, новелла, набросок для романа «Супружеская жизнь», первая серия сериала «Наши соседи»…

У нас были гости, три пары: две пары – наши старые друзья, и одна пара – наш старый друг с новой женой. Новая жена моложе старых жен на двадцать лет и впервые в гостях в новом качестве. Была любовница-разлучница, стала жена. Ей бы вести себя поскромней, но она не обращала внимания на явную недоброжелательность старых жен, не поглядывала на часы, прикидывая, когда будет прилично уйти, в общем, «чувствовала себя как дома».

– Илья, а можно я заодно возьму у вас интервью? – спросила новая жена и, не дождавшись ответа, заторопилась: – Скажите, Илья, как можно оставаться в таком долгом браке?

Старые жены покосились на нее неодобрительно, но она не смутилась.

Новая жена – журналистка, пишет для глянцевых журналов. Неприлично прийти в гости к публичному человеку как к частному лицу и тут же попросить об интервью! Илья предъявляет свое остроумие, распахнутые от счастья глаза и чуть нервную манеру говорить «об интересном» каждому журналисту, и каждый журналист ловится на это.

Вот и эта, новая жена, решила, что именно с ней Илье особенно приятно поговорить.

– Я имела в виду – что происходит с людьми в таких долгих браках, – сказала она. – Свежесть чувств и… все такое.

– Деточка, я вам объясню, в чем прелесть долгого брака, – сказала одна старая жена. – Ваш муж в юности любил стихи Вознесенского, фильмы Тарковского, песни Окуджавы, а вы всего этого не знаете.

– А зачем нам вместе петь песни? – удивилась новая жена. Дурочка!..

– А и правда, зачем? – вступился Илья с интонацией Фрейндлих из «Служебного романа», дурочку нужно было спасать, даже ее собственный муж смотрел на нее как на безнадежную идиотку.

– Скажите нашим читательницам, что главное в браке? – кокетничала новая жена.

– Хорошо, я скажу, – вежливо кивнул Илья, как будто ведущий на передаче задал ему глупый вопрос, но ладно уж, он на него ответит. – Главное в браке – любить.

– Люби-ить? – разочарованно протянула новая жена.

– Да, люби-ить, – необидно передразнил Илья. – Любить себя.

За это его и ценят, за это его и рвут на части – телевидение, радио – за умение парадоксально ответить на самый глупый вопрос, за то, что он придает тупым передачам хотя бы немного интеллектуальности, как будто присаливает пресный суп.

– Когда вы с Зиной поженились, вы удовлетворяли условиям, необходимым для брака? Общие интересы, цели? – настаивала новая жена. – И чего вы ожидали от брака – вечной любви или понимания, тепла?

– Мы не удовлетворяли ни одному условию, которые так ловко формулируют психотерапевты в глянцевых журналах. К тому же мы были из разных социальных слоев: я мальчик из питерской коммуналки, а Зина – дочь знаменитого советского писателя. Мои ожидания от брака были – «любовь с интересом».

Илья улыбнулся, и все послушно заулыбались. Только он может позволить себе сказать такое, и чтобы все улыбнулись.

– Тогда тост: за вас, Зина и Илья, за то, что вы случайно так блистательно подошли друг другу, – вывернулась новая жена.

А она не такая дурочка, как кажется.

– Я так и напишу: в этом доме все прекрасно – и душа, и одежда, и мысли… Все так красиво, гламурно, просто идиллия!

Нет, все-таки такая.

Ну что же. В нашем доме все прекрасно, все гламурно, общую идиллию нарушают лишь измена мужа и запертые в шкафу ботинки. Разве бывают семьи без запертых в шкафу скелетов, разве бывают семьи без запертых в шкафу ботинок?

Перед приходом гостей разразился скандал – с криками, хлопаньем дверьми, битьем тарелок. Кричал, хлопал дверьми, бил тарелки конечно же не Илья.

Я не отпустила Масю гулять, потому что у нее завтра семинар по истории правовых и политических учений.

Она кричала: «Я могла бы тебе не говорить про семинар, я сама тебе сказала как идиотка!»

Я кричала: «Ты и есть идиотка, не понимаешь, что важнее – правовые и политические учения или посидеть с подружками в кафе!»

Она заплакала от обиды, я заплакала от злости и от жалости к себе и… я выбросила в окно ее ботинки. Мася взвыла, как раненый зверек.

Интересно, когда я стою на кафедре и читаю лекцию или принимаю экзамен, мои студенты могут представить, что я – тоже человек и кидаюсь ботинками?

Я действительно это сделала – схватила ее ботинки и выкинула в окно, затем рывком вытащила ее из кровати и начала трясти, как куклу. Она убежала в пижаме на лестницу, я бросилась за ней и закричала: «Вернись немедленно, ты простудишься!»

И в этот момент пришел лифт, и из него вышел Илья с ботинками в руках. В любой драме есть элемент комедии и даже фарса.

– Девочки! Почему ботинки летают по воздуху! А почему вы выкатились со своим скандалом на лестницу… – сказал Илья. – А почему меня никто не предупредил, что мы теперь итальянская семья?

Илья вошел в дом, снял ботинок, замахнулся на меня ботинком и, бешено вращая глазами, закричал: «Женщина, где мои спагетти?!» Мася фыркнула и сказала:

– А я все равно не буду готовиться к правовым учениям.

– Нет, будешь! – заорала я. – История правовых учений – это основа для понимания современного права!

Кончилось все тем, что я заперла в шкафу эти ее несчастные ботинки…Не то чтобы у нее одни валенки и ей больше не в чем выйти. У нее целый шкаф обуви, но без новых любимых ботинок она никуда не уйдет. Посердится, пожалуется на меня подружкам по телефону, а потом начнет готовиться к семинару по истории правовых и политических учений.

Илья ворковал с журналисткой, я улыбалась и думала: гости уйдут, и я поговорю с Ильей.

Гости разошлись в три часа ночи, как в настоящий Новый год. Я подошла к Масиной комнате – свет потушен, Мася спит. Она подходила ко мне пожелать спокойной ночи.

Когда я представила себе Масину золотую головку, склонившуюся над учебником по истории правовых и политических учений, я тут же растаяла от умиления, буквально превратилась в варенье. Это совсем не обидно – чувствовать себя вареньем. Для всего остального мира я вовсе не варенье, а профессор, доктор наук, автор монографий.

Мася всегда спит как убитая, и я не боялась ее разбудить, – стояла над спящей Масей и проговаривала вслух свое беспокойство, методично перечисляла все ее грехи, как будто читала лекцию:

– Ты опять опоздала на первую пару, не обедала дома, нельзя каждый день есть в кафе нездоровую пищу… Ну ладно, спи, моя маленькая, мой котеночек…

Я наклонилась ее поцеловать, поправить одеяло, а там…

А там не Мася, а тюк! Кукла из подушек и одеяла! Я читала лекцию кукле из подушек.

…Мася не отвечала на звонки. Мы с Ильей обзвонили всех подружек, все больницы. Мася пришла домой под утро, в шесть сорок три: «Ой, мамочка, папочка, вы не спите… А я телефон забыла включить…»

Облегчение – слава богу, жива, желание убить на месте, недоумение – как же можно так?.. Чтобы я в юности хоть раз задержалась на десять минут – хоть пожар, хоть наводнение, – никогда, папа будет волноваться! А она?! Илья смотрел на Масю таким беспомощным взглядом, что, кажется, любой бы на ее месте устыдился. Но она совершенно искренне не понимает: «Я же сделала куклу из подушек». И все.

Как она могла?.. Сбежать, прогулять всю ночь? Да скорей всего ее вынудили куда-то ночью уйти. Какие-то подружки попросили помочь, а Мася не может отказать, она совершенно нерасчетливая, она очень добрая – себе во вред.

Как нормальный человек может так поступить? Как она будет жить?!

Зина.

Здравствуй, Зина.

Прекрасно будет жить, как все.

А ты сама виновата! Тебе сказали «спокойной ночи», значит, «спокойной ночи», и нечего к ней входить. А если все-таки вошла и видишь – тюк спит, то нечего его трогать, пусть спит спокойно.

И вообще, что страшного случилось? Она же не просто так ускользнула. Она же сделала куклу из подушек!

Ася.

Здравствуй, Ася.

Ася?

– Завтра у меня съемки ток-шоу, а вечером встреча, я приду поздно, – сказал Илья.

Я хотела холодно сказать: «Встреча с ангелами с золотыми шарами?.. Кстати, о твоем эротическом тексте…»

Я хотела сказать: «Тебе за сорок, и твои восторги просто смешны!»

А сказала совсем другое:

– Тебе за сорок, а ты бегаешь по ток-шоу. На что ты тратишь свою жизнь? Знаешь, кто ты? Эстрадный культуролог! Разве ты этого хотел? Всю жизнь болтать о культуре и ничего, понимаешь, ни-че-го в своей жизни не создать самому? Знаешь, кто ты на самом деле? Неудачник!

Но это я от любви! От любви, от беспомощности, от этих его ангелов, от невозможности докричаться!

Твоя несчастная Зина.

Зина!

Это твои штучки! Сказала бы как нормальный человек: «Ты мне изменил, я тебя за это ненавижу!»

А ты орешь: «Неудачник!» И говоришь, что это от любви. Да кому нужна эта твоя любовь?! Хочешь ударить по самому больному. Человеку, которого больно царапают, все равно, от любви это или от злобы! Стыдно, Зиночка! Ты всегда так! Расцарапаешь человека до крови, а потом жалеешь себя.

И ни за что не попросишь прощения. Не можешь признать себя виноватой. Лучше будешь злобно плакать, пока не пожалеют и сами не попросят прощения.

Ты просто дрянь, Зина! Я бы на месте Ильи тоже тебе изменила!

Ася.

Ася!

…Господи, что же я не понимаю – нельзя говорить мужчине, что он неудачник.

Но ведь изменять тоже нельзя! Я просто хотела наказать его за измену самым больным способом!

И я не умею холодно сказать! Я же знаю, все, что он пробовал писать – не о культуре, а свое, – было красиво задумано, но ни разу не было доведено до конца, все превращалось в горсть песка, просыпалось между пальцами.

…Все так смешалось! Я не понимаю, не могу разделить обиду за физическую измену и за этот его текст, за ангелов с золотыми шарами, «духовный и физический экстаз», за то, что он так восторженно пишет, как мальчик! Как будто у него первая брачная ночь!

Ася?.. В нашу с Ильей первую брачную ночь меня на него стошнило.

Люблю, скучаю.

Зина.

Ася, привет!

Наша первая брачная ночь была не праздник любви, а всего лишь досадное недоразумение. Неловкость для всех, особенно для главных участников.

Мы должны были прямо со свадьбы поехать в свадебное путешествие в Ригу. Мы должны были быть в двухместном купе. Нам было бы неудобно, Илья обязательно упал бы с полки, мы бы засмеялись, мы бы были одни…

Но свадьба была в субботу, а билеты на поезд на воскресенье. Гостиницу в Риге заказали правильно, а, покупая билеты, перепутали дату. Вот мы и оказались дома, а дома – мама за стенкой!

Господи, моя мама… Моя мама, она слишком «интеллигентный человек», слишком «духовная», чтобы уделять внимание чему-то неинтеллектуальному, к примеру сексу.

Единственное наставление, которое дала мне мама, когда мне было 13 лет: «Ася уже взрослая девочка, ты скоро станешь взрослой… тебе необходимо соблюдать правила гигиены…» В ее словах была такая брезгливость к чужому телу – моему телу.

Единственное «материнское напутствие», которое дала мне мама перед свадьбой, было: «Надеюсь, что ты с ним не…»

– Я не… – заверила я, не очень понимая, что именно я «не». Не спала с Ильей до свадьбы? Или не должна спать с ним после свадьбы? Или обещаю относиться к сексу как интеллигентный человек? Интеллигентный человек испытывает наслаждение только от чтения, музыки, живописи, а не оттого, что кто-то пытается вставить в него кусочек своего тела.

«Я не…» – заверила я, и мама удовлетворенно кивнула.

И вот, пожалуйста, – первая брачная ночь рядом с мамой.

Мы приехали из ресторана, папа сразу же ушел в кабинет, Илья, как болванчик на веревочке, пошел за ним, а мы с мамой уселись в гостиной. Мама выложила конверты на стол, по очереди вытрясла из каждого деньги с объявлением, кто сколько подарил. Мама пересчитала деньги, удивилась – подарили так много?!

– А Илья все еще сидит у папы? Может быть, он женился на твоем отце, а не на тебе? – улыбнулась мама.

Мама привела Илью, вручила ему деньги. Илья стоял с пачкой денег в руке, не зная, куда ее деть, и наконец сказал маме: «Возьмите, пожалуйста», и мы еще несколько минут молчали, и комната все наполнялась и наполнялась неловкостью, как туманом, пока нам не стало трудно дышать.

– Ну что же… спокойной ночи, – наконец сказала мама, и мы, как куклы на ниточках, двинулись к моей комнате. Мама осталась в гостиной с лицом человека, который машет вслед уходящему поезду. О чем она думала? «С какой стати эта гадость должна произойти здесь, в моем доме»?.. Илья обернулся и от смущения сделал неловкий приглашающий жест – не хотите ли с нами?.. Мама в ответ сделала свое самое строгое лицо.

…Мы закрыли за собой дверь, и мне показалось, что я ошиблась дверью, что это не моя комната! Новая кровать вместо моей узкой тахты!.. Когда мы уезжали на свадьбу, ее не было! Ее привезли и поставили, пока нас не было дома, и это проникновение двуспальной кровати в нашу жизнь – тайком, с черного хода – показалось мне ужасно стыдным и неприличным.

Мы стояли у этой мерзкой кровати. Илья – в черном костюме, белой рубашке и галстуке, я – в фате и свадебном платье с двухметровым шлейфом. Илья двинулся ко мне, задел стул, стул упал на пол, я испуганно вскинулась – «тише!», и мы опять замерли друг напротив друга. Не то чтобы между нами совсем ничего не было, – мы целовались. На свадьбе, когда кричали «горько».

– Может, перенесем первую брачную ночь на завтра? – улыбнулся Илья, и я заплакала. Стояла и плакала, стараясь плакать бесшумно, – мама не спит, папа еще работает в кабинете, а мы тут шумим…

Это была вроде бы шутка, но и не шутка! Ты, Ася, никогда не слышала таких слов – «перенесем на завтра»!

– Смотри, у медведя подарки, – сказал Илья.

На кровати сидел потрепанный розовый медведь, в одной лапе у него было что-то красное кружевное, а в другой – коробка конфет и газетный кулек.

– Это такой художественный жест, привет из детства, – сказала я. – Ася забежала ко мне в комнату перед свадьбой и подкинула мне своего медведя. И сунула ему в лапы конфеты. Мы съели у нее дома тонны конфет! Александра Андреевна приносила с работы конфеты, которых не было в магазинах: «Красная шапочка», «Мишка на Севере», грильяж, прятала коробки в огромный шкаф. Мы с Асей ели конфеты прямо в шкафу, забирались в шкаф и ели. И еще у нее дома всегда были карамельки: «Дюшес», «Барбарис», подушечки. Наверное, у медведя в кульке карамельки.

Ты, Ася, думала, что мы бросимся кормить друг друга конфетами, эротично размазывая шоколад, есть одну подушечку на двоих?.. Спасибо, тебе, Ася, но нет. Нам ни медведь не помог, ни конфеты!

И даже красные кружевные подвязки для чулок, которые ты купила для меня у спекулянтов. По-твоему, я должна была их надеть?.. Если бы ты, Ася, была невестой, твой муж бросился бы к тебе без всяких кружевных подвязок и конфет. Я вообще против таких вещей. Это как-то глупо – специально надевать чулки и прочее. Мой муж должен любить меня – меня, а не какую-то сексуальную приманку!

Илья подошел ко мне, обнял. Я думала: сейчас он почувствует сексуальное возбуждение, и все само собой получится. Ждала, когда же случится то, что ты говорила: я должна почувствовать, будто во мне гуляет ветер, и дальше я начну действовать бессознательно – прижмусь к нему, или поглажу, или даже расстегну ему рубашку. Но я совершенно не была «бессознательно», наоборот! Я напряженно думала – сколько я должна ждать этого ветра, минуту или больше? Ты говорила – всего несколько секунд! Почему я ничего не чувствую? Уже прошла целая минута, – я сосчитала до шестидесяти, со мной что-то не так?

Я ничего не чувствовала, только неловкость от того, что мы стоим, как фигурки на свадебном торте, замерев в неподвижном кукольном объятии. И еще неудобство от того, что Илья наступил на этот дурацкий шлейф. Я отстранилась, вытащила из-под его ноги шлейф.

Илья так и не смог снять с меня это сложное платье! Попытался развязать все эти ленточки и запутался со шнуровкой.

И что ему было делать? Начать раздеваться самому? Тогда бы он оказался голым, а я в платье и фате. И еще – я не хотела раздеваться. Я не могла избавиться от глупого опасения – вдруг мама войдет? Мне казалось – нельзя раздеваться, нельзя издать даже звук, мама все услышит… Но ведь когда мы с тобой ночами пели песни, смеялись и курили, я не боялась, что она почувствует запах дыма! А тут я прямо видела: вот она входит, встает рядом с нами, смотрит на меня с выражением «не вздумай заниматься гадостями!» и говорит: «Ты мне обещала, что ты не…»!

Получается в точности по Фрейду – мама виновата…

– Если ты будешь так себя вести, я не смогу. Не смогу ничего, понимаешь?.. – сказал Илья.

И это наконец-то все поставило на свои места. Я не могла допустить, чтобы все так закончилось, чтобы в мою первую брачную ночь он от меня отказался.

– Ты ложись, а я сейчас приду… – решительно сказала я.

Выскользнула из комнаты, прислушиваясь к тишине квартиры, с напряженной спиной прошагала в ванную. Выйти из ванной в халате было нельзя – вдруг мы с мамой встретимся в коридоре, и она подумает, что мы уже… или, что мы еще не… Что бы она ни подумала, любой намек на то, что у нас первая брачная ночь, был совершенно невозможен! Я с трудом натянула на влажное тело это чертово платье и свадебным привидением прокралась в свою комнату.

…Илья сказал, что я похожа на мумию в Эрмитаже – лежу неподвижно на спине и смотрю в потолок со строгим лицом. Но это неправда! Я не смотрела в потолок со строгим лицом, я просто старалась не заплакать! И все-таки заплакала.

Это так трудно объяснить!.. В романе Ильи – я к тому времени уже выучила его наизусть – была героиня, девушка неземной красоты и совершенно бесполая, равнодушная к физической любви. Илья так восхищенно о ней написал, как будто она его идеал! Этот образ – это же просто слова. Но эти слова как будто стали у нас кем-то третьим. Я заплакала, потому что он сам написал, что эта холодность – его идеал, а от меня требует чего-то совсем другого! Глупо, по-детски, но я же была еще не взрослая.

Илья сказал, что я Снежная королева, что я холодная, что я фригидная. Теперь-то я понимаю, – он хотел меня обидеть, потому что ему самому было страшно, невыносимо обидно. И он тоже был еще не взрослый.

В ответ я его поцарапала. Ася, помнишь, как я тебя царапнула в первом классе? Ты смеялась и сказала, что я, как ваша кошка Муська, бледнею от злости, сжимаю губы, больно царапаюсь, а потом подлизываюсь? Но к нему я не подлизывалась, это был беспомощный злой царап.

– А ты женился на мне по расчету, – сказала я. – Я не фригидная, это ты… Ты просто не умеешь! Это вообще зависит не от женщины, а только от мужчины!

Вот так, купаясь то в моей злости, то в раскаянии, мы понемногу продвинулись до того, что в литературе называется миссионерской позой, и тут меня стошнило.

Ужас, да? Я снова прокралась в ванную, принесла таз с водой, мы, стараясь не шуметь, стирали в тазу простыню, по очереди ходили менять воду, повесили простыню сушить на спинку стула и заснули счастливые, – что эта незабываемая ночь любви, наконец, позади.

Но что вообще бывает в первую брачную ночь? Лучше всего как в романах: она смущенная девственница, и ему досталась сладкая роль открыть перед ней новый мир. А если девственница из самолюбия притворяется несмущенной, а сама полна страхов? А если она знает, что он сравнивает ее с другой? Тогда все запутывается.

Ася! Ты скажешь – зачем думать, что тебя с кем-то сравнивают? Что все это из-за моей вечной боязни, что меня меньше любят, чем других?

Помнишь, Илья за пару минут набросал «наши портреты» на вырванном из тетрадки листке в ресторане «Метрополь»?

«Представьте, входит красавица в зал… Это Зина. Официант упал в обморок и оттуда, из обморока, пробормотал: „Настоящей русской красавице – лучшую котлету“. Такой наивный патриотизм, для этого паренька „красивая“ непременно означает „русская красавица“.

Ну какая же Зина – русская красавица? Где национальное буйство красок, бровей, кудрей, ресниц, губ?

Может быть, Зина – немецкая Гретхен? Но где же ротик, носик, щечки, как розочки?

Не-ет, Зина не принадлежит ни одной нации, Зина – это космос. Может быть, Зина – Белка и Стрелка? Но для Белки и Стрелки у Зины слишком тонкие черты лица. И где же хвостик?

Зина высокая, как сосна в черничнике, тонкая, как хлыстик, длинноногая, как стрекоза, огромные серые глаза на пол-лица, прямые светлые волосы доходят до маленькой аккуратной попки.

Попка?! Нет! У Зины нет ни попки, ни попочки, ни даже попы. У несовершеннолетней девицы Зины такое холодное и строгое лицо, что даже самому отъявленному педофилу не придет в голову испытать к ней вожделение. Зиной можно только восхищаться, благоговеть перед ее чистотой. Зина слишком красивая.

Кстати, в выражении ее глаз есть что-то пугающее. Жесткость, готовность дать отпор?

Вот она, Зина, чужеземная кинозвезда, прекрасная принцесса. Злая принцесса».

А вот твой «портрет»:

«Официант не сводит с Аси глаз, прикрывает подносом низ фартука, он испытывает непрекращающееся вожделение. И не понять его невозможно, я и сам… Ася смуглянка-молдаванка – 90-60-90, на которые у каждого встречного случается незапланированная эрекция.

И при такой-то убойной сексапильности взгляд у Аси невыносимо трогательный, как у олененка в зоопарке, и губы у Аси как у олененка, большие, пухлые, и вся она – губы-глаза-челка – олененок с заплетающимися ножками. В общем, Ася – это увидел и пропал».

В первую брачную ночь меня стошнило на моего мужа. На нашего мужа.

У нас же с тобой всегда все было общее, правда?

Скучаю, люблю тебя.

Зина.

Здравствуй, Асечка-мурасечка!

У нас была такаябрачная ночь и затем такаясексуальная жизнь, потому что мы с Ильей – брат и сестра. В духовном, конечно, смысле. Не так, как в сериалах, когда вдруг обнаруживаются потерянные дети, исчезнувшие родители…

Ася! Мы трое были предназначены друг другу для любви, дружбы и общей судьбы. Можно выразиться так высокопарно. А можно сказать и проще: мы все детство и юность крутились на одном пятачке – Литейный проспект, Фонтанка, улица Маяковского. Этот район у нас теперь называют «золотой треугольник», имея в виду цены на жилье.

А между тем Илюшина квартира так и осталась жуткой запущенной коммуналкой. Я как-то от ностальгии отправилась на экскурсию. И что ты думаешь – все тот же полутемный двор-колодец, душный подъезд, страшная лестница.

Все как тогда, вот только во дворе теперь Антикварный дворик, стены подворотни расписаны граффити, а раньше была только лужа… И я, как много лет назад, уткнулась в дверь, облепленную звонками с грязно-белыми бумажками «Петровы, два звонка» – дзинь-дзинь, «Ивановы, три звонка» – дзинь-дзинь-дзинь, представляешь?!

Оказывается, все были связаны еще до нашего рождения, все время пересекались, как будто жили не в Ленинграде, а в околотке. Но это был Ленинград.

Илья появился на свет благодаря твоей бабушке.

Я пришла к вам впервые, когда мои родители уехали в Москву на юбилейный концерт Лемешева в Большой, он тогда в пятьсот первый раз пел Ленского. Меня оставили с домработницей, а я от нее ускользнула и пришла к тебе. Мне было семь, и я нисколько не удивилась, когда Александра Андреевна вышла с папиросой, одна папироса во рту, другая заложена за ухо, и представилась мне:

– Александра Андреевна, врач-гинеколог женской консультации при роддоме на улице Маяковского, известном ленинградцам как Снегиревка. Вы в курсе, что Галича исключили из Союза кинематографистов?

– Нет, – испугалась я.

– Плохо. Интеллигентный человек должен быть в курсе. Кто ваши родители?

Она была вылитый крокодил Гена, с этим ее тягучим голосом. А я почувствовала себя Чебурашкой, у которого есть возможность приобрести друзей.

– Мой папа – писатель, – радостно сказала я, пытаясь повысить шансы стать своей в этом доме.

– Писатель?.. – заинтересовалась Александра Андреевна.

– Да! Папа пишет книги для взрослых, но сейчас написал книжку для детей – про крепкую дружбу девочки-таджички и мальчика-чукчи.

– Ах, вот оно что… – разочарованно протянула Александра Андреевна. – Ну, конечно… у нас же образовалась новая историческая общность – советский народ. Твой папа молодец.

Я по ее тону поняла, что папе поставлен какой-то нехороший диагноз, а мне не удалось повысить свои шансы. Ей не понравилось, что мой папа – советский писатель. Но чего она ожидала? Что мой папа Набоков или Солженицын?.. Ну, бог с ней, она была прекрасным человеком.

Илюша появился на свет благодаря Александре Андреевне, а Галочка, Илюшина мама, шила Александре Андреевне бюстгальтеры в ателье на Литейном.

Кроме нестандартного размера бюста у Александры Андреевны был критический взгляд на все проявления жизни, и где бы Александра Андреевна ни появлялась, она со всеми вступала в страстные сложносочиненные отношения. Безропотная Галочка терпела и улыбалась, у нее был на редкость неконфликтный характер, и ей поручали самых сложных заказчиц.

Илья любит сказать, и в интервью, и в частной беседе, что он «дитя ленинградской коммуналки» и вырос в пролетарской среде. Он так грустно и гордо об этом говорит, что все тут же ахают – как же это-как же это, ведь вы буквально дышите культурой, вы же наше все…

А помнишь, как он стеснялся этой коммуналки, и что нет отца, и даже маму?.. Свою маму он был готов пронести на руках по всему миру, но когда она неправильно ставила ударения, его как будто током дергало.

Илья был назван Ильей, когда ему исполнилось шесть недель внутриутробного развития. Меня в этом возрасте называли просто «беременность шесть недель», а тебя «направление на аборт». Александра Андреевна говорила: «Я выдрала из рук этой натурщицы направление на убийство моей единственной внучки». Говорила: «Твоя, Ася, так называемая мать упорствовала в своем желании тебя убить».

А он уже был человек, названный в честь отца, Ильи, а фамилии отца ребенка Галочка не знала.

Представляешь, какая сцена была в кабинете женской консультации? Я ее вижу, как будто у меня в голове показывают кино.

– …Живете? – спросила врач Галочку.

Оцепеневшая от ужаса Галочка кивнула, изумившись странному вопросу, ставившему под сомнение ее существование.

– Ну? Вы живете или нет? – басом рявкнула врач.

– Я да, живу. По адресу Литейный проспект, дом 53, квартира 12, комната 14 метров, – послушно ответила Галочка, решив, что в этом страшном кабинете свои правила, отличающиеся от правил реального мира. Уже в самом визите к гинекологу ей чудилось что-то неприличное, как будто она была заранее виновата. Если женщина замужем, ей можно ходить к гинекологу, а если нет, то визит к гинекологу – позор.

– Живете половой жизнью? – громко и раздельно пояснила врач, как будто Галочка была умственно отсталая. И, уловив бесшумное умирающее от стыда «даа», голосом, которым командир посылает солдат в атаку, велела: – На кресло!

Александра Андреевна посмотрела на Галочкины тонкие, в синеватых пупырышках, как у цыпленка, разведенные ноги в аккуратных белых носочках, смерила взглядом застывшую в кресле тщедушную фигурку, неожиданно пышные светлые кудри, разметавшиеся в изголовье кресла, маленькое нежное личико, – вылитая знаменитая манекенщица Твигги, угловатый подросток с инфантильным выражением лица.

– Расслабься, не зажимайся так!.. Так и знай, я недовольна – плохо сел, сбоку топорщится, – грозно сказала врач, пристраивая зеркало в Галочкиных глубинах. Галочка шевельнулась, стараясь помочь ей, но, оказывается, речь шла не об этом страшном инструменте. – Я тебя узнала. Это ты мне бюстгальтер испортила.

Галочка боялась, что врач станет ее ругать за то, что она потеряла девственность не в замужестве, что она, получается, легкомысленная, гулящая, как проститутка, и то, что ее ругали за плохо сшитый бюстгальтер, ее приободрило. Врач мяла пальцами Галочкин живот, а Галочка слабо пыталась оправдываться, ведь бюстгальтер сидел отлично. Теперь и она узнала Александру Андреевну, – эту заказчицу она называла про себя «Петр Первый», такая она была величественная, со строгим лицом, усиками, звучным басом и переменчивым нравом. Это она написала Галочке в «Книгу жалоб и предложений» на одной и той же странице один едкий ругательный отзыв и две благодарности.

– Беременность восемь недель, – пробасила Александра Андреевна.

Незамужняя сирота Галочка Петрова смотрела в грязный от весенних протечек потолок с просветленным лицом, затем, чуть приподнявшись, поглядела на сердитую усатую Александру Андреевну как на ангела, принесшего благую весть.

– Беременность есть, а мужа нет, – констатировала Александра Андреевна, и Галочка сжалась, – откуда она знает, неужели у нее внутри что-то не так, как у порядочных женщин?..

– Направление на аборт, – бросив зеркало в таз, интимным басом печально произнесла Александра Андреевна.

– Большое спасибо, – вежливо пискнула Галочка.

– «Спасибо, да» или «спасибо, нет», – насмешливо поинтересовалась Александра Андреевна.

– Спасибо, нет, – выдохнула Галочка.

– А я тебе говорю, аборт-то проще, – искушала Александра Андреевна. – Дурочка ты…

Подружка в ателье тоже назвала Галочку дурой.

– У тебя чего с ним? – спросила она Галочку.

Галочка могла бы ответить, что они дружат, но она сказала честно: «Мы решили пожениться». Подружка поняла, что это иносказание означает, что они спят друг с другом.

– Ну и дура. Раз ты ему дала, он теперь фиг на тебе женится. Ну, если что, сбегаешь на аборт.

Слова «сбегать на аборт» не устраивали Галочку с эстетической точки зрения, казались ей грязными, унизительными для чего-либо, имеющего отношение к такому замечательному человеку, каким был… Как сказать, кто он? Муж – он был не муж, «любовник» было словом не из Галочкиного лексикона, друг – тоже нет, как он может дружить с ней? Он такой необыкновенный, культурный, в очках, с книжками в портфеле и красивым словом «диссертация». Он – это одно, а она – совсем другое. Мысленно Галочка всегда называла его красиво и значительно – «любимый человек». Любимый человек, узнав о беременности, не рассердился и не бросил ее, но и жениться не обещал, а она сама не спрашивала, не вздыхала, не смотрела томно, не намекала.

– Твой прихехешник где, уже бросил тебя? – открывая карту, ворчливо спросила Александра Андреевна.

Галочка все еще с разведенными ногами, не смея слезть с кресла без разрешения, с достоинством возразила, хотя в позе распластанной лягушки ей было трудно соблюдать достоинство:

– Он не прихехешник, а любимый человек.

– Скажите, пожалуйста, какие мы романтичные белошвейки… – пробормотала Александра Андреевна. – Хорошо, где он, любовник белошвейки, мушкетер? Уехал за подвесками, спасать королеву?

– Он не мушкетер, а любимый человек, – упрямилась Галочка.

Галочка не поняла, почему любовник белошвейки – мушкетер, при чем здесь какие-то подвески, она не читала «Трех мушкетеров», она вообще со школы не прочитала ни одной книги. Ни о чем умном она никогда не размышляла и вообще особенно не размышляла, не обдумывала отношения, но у Галочки, детдомовской девочки, была внутренняя тонкость, не позволяющая ей суетиться, просить, навязывать себя, требовать. Она считала, что если жизнь ей чего-то не предлагает, значит, ей этого не положено. Она просто любила своего любимого человека, и беременность от него казалась ей благом, в том самом, прямом, библейском смысле.

– Я его назову как отца. Илья, Илюша, – теплым грудным голосом, будто приласкав, сказала Галочка.

– Что Илья, Илюша? Ах, Илюша… – протянула Александра Андреевна. – Слезай с кресла, чего ты ждешь? Что я загляну в тебя и скажу: «Здравствуй, Илюша»? До одиннадцатой недели приходи за направлением на аборт, не позже. Позже не дам, и не проси, не умоляй.

– А можно мне родить? – робко попросила Галочка. Ей отчего-то показалось очень важным получить разрешение от этого страшного доктора, как будто в ее силах было запретить рожать и навсегда разлучить ее с Илюшей.

– Можно, раз уж ты такая дура, – милостиво разрешила Александра Андреевна.

Аборты, запрещенные с 30-х годов, снова разрешили в 55-м, и за десять лет она выдала направлений без счета таким романтичным белошвейкам с маленькими миленькими личиками, не понимающим, что за минутную романтичность придется расплачиваться годами одинокой беспомощной любви. Но она так радовалась, когда можно было сказать: «Будешь приходить на осмотр раз в месяц». Она нам с тобой уже тогда говорила, что аборт – это убийство. Тогда было совсем не модно так говорить, а модно было считать, что женщина сама имеет право решать, жить ее ребенку или нет.

Раз в месяц не получилось, получилось раз в неделю, и даже чаще. Галочка Петрова буквально прописалась в кабинете Александры Андреевны, у нее была самая толстая карта в консультации: отеки, белок в моче, недостаточная прибавка в весе, угроза выкидыша. Александра Андреевна называла Галочку «горе мое» и возилась с ней так страстно, будто в Галочкином цыплячьем теле был ее собственный внук. А не Илюша Петров.

А еще она говорила, что твою мать удалось заставить прийти показаться всего один раз за всю беременность. Послушай, теперь уже можно спросить. Ты говорила: «Мне наплевать, что моя мать испарилась из нашей жизни, как мокрое пятно с футболки». Или это просто красивая фраза? Прости, что спросила.

Пока.

Зина.

Дорогая Зина!

Разве я так говорила – «мне наплевать»? Ну… я просто не любила думать о неприятном. Кому же приятно, если ты ребенок и тебя бросили.

Но что это у тебя – ностальгия, кризис среднего возраста, наброски для романа? Или у тебя все аспиранты защитились, все статьи сданы и тебе решительно нечего делать? Еще можно квартиру убрать или постирать-погладить. Разве у тебя нет других проблем, почему ты вдруг вспомнила о Галочке?

Люблю, скучаю.

Ася.

Привет, Ася.

Я вспоминаю о Галочке, потому что у меня нет других проблем. У меня нет никаких проблем – все мои аспиранты защитились, у меня есть домработница, а у моего мужа есть любовница.

Я вспоминаю о Галочке, потому что Илья мне изменил!..

Илья был такой невероятно светский, обаятельный и загадочный! Мы с тобой гадали, кто он – сын дипломата, или директора завода, или космонавта, или ректора университета. На вопрос, где он живет, он так неопределенно махнул рукой в сторону Невы, что я фыркнула и спросила – в Зимнем дворце, что ли? Он загадочно улыбнулся – почти.

А он вырос среди женского белья. Мы ведь вдвоем пришли к нему, да? Или сначала ты, а потом уже мы вместе? Квартира показалась нам очень смешной, – на входной двери табличка «квартира высокой культуры», а внутри, в коридоре, двенадцать дверей, на огромной, полутемной, выкрашенной в синий цвет кухне шесть плит. В туалете на стене висело двенадцать стульчаков, на гвозде разрезанные листочки газет, «Вечерний Ленинград» и «Ленинградская правда». Там стоял такой странный запах – не вокзального туалета, а хлорки и ржавой воды.

Повсюду белье. На веревках висело белье, на плитах кипятилось белье в баках, на полу стояли тазы с замоченным бельем. Я никогда не видела коммуналок и не представляла, что жизнь в коммуналке – это жизнь тела, жизнь белья.

– Наша квартира чрезвычайно культурная, – серьезно сказал Илья. Я не поняла, это была шутка? Но на всякий случай улыбнулась тонкой понимающей улыбкой.

– Некультурные люди у нас в квартире ходят в семейных трусах, – добавил Илья. – Знаете, что такое семейные трусы? Одна семья носит друг за другом, сначала отец, потом бабушка… А одна семья у нас культурная, они называют советское белье «эта дикость» и выходят на кухню в красивом немецком белье. И есть семья совсем культурная, их белья я никогда не видел, они никогда не появляются в неглиже, только в кальсонах или в трениках с отвисшими коленками.

Тут я поняла, что он смущен и решил развлечь нас, как будто он знаток женского белья, при помощи иронии как бы отстраниться от всего.

– Вот это принадлежит Марье Петровне, моднице пятидесятых, – голосом экскурсовода сказал Илья. – Грация с эластичными вставками, комбинация из синтетики, отделанная оборками, жесткий бюстгальтер в форме конусов, – позволяет достичь модных в пятидесятые годы осиной талии и высокого бюста.

– …А вот байковые панталоны «Дружба», сохранились с пятидесятых годов, со времен дружбы с Китаем.

– …А вот трикотажные панталоны на пуговицах длиной до колен, абрикосовые, голубые, сиреневые, с начесом, с толстыми резинками, сначала надевали трусы, потом пояс с резинками, потом панталоны.

– …А вот гэдээровские комбинации, они искрят.

– …А теперь чулки. На любой вкус – в резинку, капроновые, шерстяные, хлопчатобумажные. На нашей кухне колготки появились, когда мне было лет пять. У меня в детстве был лифчик с резинками, а чулки сзади спадали и морщинились под коленками. У вас были чулки, девочки?

У нас не было чулок, у нас были сразу же колготки. Я слушала его и удивлялась – не абрикосовым панталонам, а Илье. Странная экскурсия, странно, что он без стеснения говорил «трусы, чулки», Илья, такой красивый, умный, посреди всего этого безобразия…

Я, наверное, тогда в него влюбилась.

Пока, дорогая. Завтра у меня две лекции.

Зина.

Ася, здравствуй!

Из роддома Илюшу встречал телевизор «Знамя». Александра Андреевна, определившая по гинекологическому осмотру Галочкино будущее одиночество, оказалась права – любимый человек был-был, а к Илюшиному появлению на свет исчез.

Пока Галочка была в роддоме, любимый человек сделал ей подарок – телевизор «Знамя». На телевизоре лежал конверт, Галочка недоуменно повертела его в руках, открыла – деньги, сто рублей. И записка, в которой говорилось: отношения с Галочкой были возможны, отношения же с Галочкой и ребенком невозможны. Ради ребенка лучше, чтобы в его жизни не было отца, а в будущем был совсем другой отец. Он не хочет, чтобы ребенок страдал… а деньги будут регулярно приходить на Главпочтамт до востребования. Галочка не поняла, почему для Илюши лучше никогда не увидеть своего отца, чем видеть его хотя бы по праздникам.

Еще «любимый человек» подарил Галочке холодильник «Саратов». Пузатый холодильник «Саратов» включался с ревом, шумел, как будто это космический корабль при взлете, сейчас оторвется первая ступень, и холодильник взлетит и полетит по небу. Любимый человек осыпал Галочку золотым дождем в виде телевизора «Знамя» и холодильника «Саратов» и исчез из ее жизни.

О холодильнике и телевизоре «любимый человек» позаботился, а о кроватке нет, а Галочку увезли в роддом неожиданно, поэтому Илюшу положили в ящик комода.

У Илюшиной колыбельки собрались феи – Петр Иваныч, Мария Петровна, Васька.

Холодильник и телевизор сразу же изменили Галочкин статус в квартире. Из неудачницы, матери-одиночки она тут же стала самой удачливой в квартире – если к незаконному младенцу прилагаются такие ценные подарки, значит, сам младенец чего-то стоит, а отец его – засекреченный разведчик, или член правительства, или черт его знает кто. Илья до сих пор по-детски уверен, что его таинственный отец – космонавт или разведчик…

Телевизор и холодильник выполняли роль няньки. Телевизоры в квартире были не у всех, и те, у кого они были, пускали соседей за сложную систему услуг и подхалимства, а Галочка пускала всех. Телевизор не умолкал, – Илюша вырос под «Голубой огонек», Эдиту Пьеху, Майю Кристалинскую. Холодильники тоже были не у всех, многие держали обычные продукты между окон в комнате, а к Галочке забегали то положить, то вытащить что-то особенно ценное. Все смотрели телевизор, все шныряли за своими продуктами и заодно поднянчивали Илюшу, делали козу и меняли пеленки. Так что он с самого рождения был любимчик.

Когда Илюша подрос, Петр Иваныч брал его с собой в баню, Васька научил его мять газетную бумагу перед использованием, а Мария Петровна одарила его умением чистить селедку. Илья говорил: они были люди как люди, не добрые, не злые, только очень простые. В романах о бедных, но умных детях всегда находится какой-нибудь сосед-изобретатель или соседка-дворянка, которые как-то приобщают бедного умного ребенка к культуре. А это была какая-то заколдованная квартира – в ней жили только простые люди. Нас всегда учили, что простые люди непременно хорошие люди, но это не так, они были – просто простые. Семья рабочего Кировского завода, семьи мастера пошивочного цеха, техника-смотрителя, фотолаборанта, бухгалтера. Ежевечернее выпивание по маленькой, по субботам в баню, раз в месяц в кино, ни громких скандалов, ни милиции, ничего такого, просто люди, просто жили. Некоторые уезжали, в их комнаты въезжали новые жильцы, новые, но такие же. Некого вспомнить, кто Илье книжку пусть не прочитал, но хотя бы показал.

Ася?.. Я скажу тебе, почему я все это вспоминаю. Потому что я его безумно люблю.

Зина.

Ася, здравствуй!

Ты спрашиваешь, что случилось?.. Почему я с утра такая нервная?

Господи, ну что случилось… Ничего. Обычное утро.

Каждое утро я бужу Масю. Если я ее не поставлю на ноги, она проспит свою жизнь… Это игра слов, но я имею в виду – если я не выволоку ее из кровати и не поставлю на пол, она проспит первую пару. Проспит вторую пару, третью, проспит до вечера.

Наш обычный ритуал – поглаживание по голове, похлопывание по попе, щекотание пяток, подставленная под нос чашка кофе.

Мася закрывается с головой одеялом, а во мне все дрожит – мне так мучительно, что она может опоздать, как будто я сама опаздываю на лекцию. А я еще ни разу в жизни никуда не опоздала!

В конце концов, я вытаскиваю ее из кровати. Мася стоит с закрытыми глазами, покачиваясь, заваливается на бок, как куль. А я нервно озираюсь по сторонам – так, учебники, тетради, телефон… Каждое утро у меня на секунду происходит смещение сознания – как будто я могу проснуться вместо нее, быстро собрать вещи вместо нее, пойти в ванную и прийти вовремя на первую пару вместо нее!

Что дальше? Дальше я стою с часами под дверью ванной и кричу:

– Мася, тебе осталось полчаса до выхода!.. Двадцать минут до выхода… пятнадцать… пять минут до выхода!

Масе все равно, сколько времени до выхода, все равно, что она опоздает на первую пару, все равно, что первая пара уже началась.

Мне кажется, что Мася в ванной спит. Включает воду и досыпает, пока я стою с часами наперевес.

Каждое утро, стоя с часами под дверью ванной, я думаю: это я виновата. Я отдала ее в школу с шести лет. Она была такая развитая, умненькая, я боялась, что она потеряет год. А теперь она в 16 лет на первом курсе, и это мой долг – приучить ее к режиму.

Мася выплывает из ванной, наконец-то выплывает из дома. И только когда хлопает входная дверь, я расслабляюсь: все в моей жизни правильно – ребенок на занятиях в университете.

Мой папа говорил: «Человек счастлив, когда поступает правильно».

Каждое утро, когда Мася уходит в университет, я испытываю острый приступ счастья: я приняла правильное решение, выбрав для моей дочери юридическое образование. Юрфак – это не только самое престижное место учебы, не просто профессия, не только определенный круг, связи. Юрфак университета – это уже навсегда определившаяся жизнь.

Было очень трудно, невероятно трудно!

Ребенок может поступить на юрфак, если ты кто-то. Если ты кто-то, тебе не нужно просить, твоя фамилия по умолчанию в нужном списке. Это свой мир. Илья не знаменитый юрист, не большой чин в администрации города, и при всей его известности в этом мире он не величина.

Ребенок может поступить, если ты никто. Тогда правильные репетиторы возьмут у тебя деньги за поступление.

А Илья и не кто-то, и не никто. От Ильи хотели других услуг, и это было в сто раз труднее, чем просто заплатить!

Нам сказали, что Масю, скорее всего, возьмут. Как дочь своего отца-любимца всей культурной публики, дочь университетского профессора, внучку своего знаменитого деда. Но на вступительных экзаменах она должна показать.

Но что может показать Мася, кроме фиги? Никакой склонности к общественным наукам у нее нет.

Со сколькими людьми Илья встречался, договаривался, просил!.. Как я унижалась, чтобы она попала в нужный список!.. А репетиторы – на эти деньги можно было весь год переезжать с одного европейского курорта на другой!

Но Мася не дурочка, она понимает, что университет – это подарок, который нужно ценить.

Люблю, скучаю.

Зина.

Ася!

Какие удивительные вещи происходят на свете!

Галочка узнала, что у нее родился не вполне русский ребенок, только когда принесла Илюшу из роддома. Когда одна из фей, наклонившихся над Илюшей, – кажется. Петр Иваныч, сказала: «Ух ты, жиденок или армяшка». Фея сказала это беззлобно, просто констатируя факт Илюшиной черноглазости, темных кудряшек, пушистых ресниц, смугло-розовых щек.

Это звучит смешно, как если бы у Галочки родился черный ребенок, а она только тогда узнала, что ее любовник черный! Но негр все-таки черного цвета, а как ей было распознать в любимом человеке чуждые черты, откуда она могла знать, какого рода-племени его большие глаза в ресницах, черные короткие волосы, рисунок губ… Галочка знала, что бывают нерусские люди, они черненькие, горбоносые, смуглые. Но любимый человек был неяркий, приглушенных коричневых тонов, имел нетипичную внешность, иначе бы соседи сообщили Галочке, что она связалась с жидом или армяшкой… Об отце Галочка раз и навсегда сказала «погиб» и точно держалась этой версии, но где погиб, почему погиб, насколько героически погиб, Илья никогда не уточнял. Илья не знает не только фамилии своего отца, но и половины своей крови. Он не знает, кто он – наполовину еврей, или армянин, или, может быть, грузин.

Первой ночью вдвоем с Илюшей – это была новогодняя ночь – Галочка под рев холодильника смотрела «Голубой огонек». Пела Эдита Пьеха, недоступно прекрасная в платье с круглым вырезом, пела Майя Кристалинская, на вид попроще, больше своя. «А у нас во дворе есть девчонка одна», Галочке казалось, что песня о ней. «Я гляжу ей вслед, ничего в ней нет», она слушала и плакала. И на исходе ночи Галочке спел 20-летний красавец Муслим Магомаев – белая рубашка, бабочка, темперамент… темпераментом он напомнил ей отца Илюши, и она снова всплакнула.

Перед следующим Новым годом пришла последняя весточка от него – посылка, плащ болонья, и каждый Новый год Галочка ждала, но это уже было все.

Деньги – 25 рублей – приходили регулярно до Илюшиных пяти лет. 25 рублей было много, очень много, можно было купить 25 кг севрюги горячего копчения в магазине «Рыба» на углу Невского и Рубинштейна, а Галочкина зарплата была 80 рублей плюс премия.

Когда Илюша шел рядом с нежной невзрачной блондинкой Галочкой, казалось, что это не ее ребенок. К ней обращались: «Вы нянька? Какой красивый малыш!»

Илюша получился без вины виноватый – от исчезнувшего отца ему осталось сомнительное имя вкупе с сомнительной внешностью. Черноглазый, весь в ресницах, черноволосый, кудрявый, пухлощекий, пухлогубый – очаровательный армянский, грузинский, еврейский ребенок. Должен был быть сокровищем большой семьи, бабушек, дедушек, тетушек, дядюшек. А он был птенец в чужом гнезде, без отца, семьи, защиты круга, к которому должен был принадлежать. У него была только Галочка, и соседи по квартире, и плохой мальчишка во дворе, который через раз называл его «армяшка» и «жиденок». Было не страшно, но Илюша задумался, – других ведь так не называли.

В квартире Илюшу не дразнили безотцовщиной, жиденком или армяшкой, в квартире он жил как… знаешь, как кто? Как принц, когда все вокруг понимают, что он подкидыш, но принц!

Главная причина – сам Илюша, его невероятная детская красота, ласковость и умение ладить с людьми.

А неглавная причина – Галочка.

В квартире все всех за что-нибудь осуждали, кого за жадность, кого за неряшливость, кого за неправильный рецепт борща, особенно любили осудить за распущенность, за кружевную комбинацию, какие носят одни проститутки. Но бывшую детдомовскую девочку Галочку, к которой ходил вечерами мужчина, не обижали, не шипели ей вслед, даже когда стало понятно, что свадьбы нет, а живот есть. А потом уже Илюша есть, а свадьбы все нет. Как будто в квартире посреди кальсон и трико царило свободомыслие и толерантность.

К Галочке было особенное отношение. Портниха по бюстгальтерам – очень нужный человек.

– В бюстгальтере самое важное покрой и форма, бюстгальтер организовывает фигуру, – объясняла Галочка. – Что такое грудь? Это полусфера. Берем кружок, вырезаем вытачки, вроде просто. Но у кого такая фигура, чтобы кружок с вытачками сидел и организовывал фигуру? Ни у кого. Все топорщится, выпирает. Или если у кого-то грудь больше стандартного размера, – ведь в магазине можно купить номер 3, 4, ну, 5, а если больше? А если у кого-то нулевой, а хочется, чтобы грудь казалась побольше? Требуется индивидуальный подход.

Галочка шила соседкам белье на выход – для похода к врачу. Еще она переделывала лифчики, которые носили летом, под сарафаны. Тогда ни за что нельзя было, чтобы выглядывали лямки лифчика. Я видела у нее вырезку из журнала «Работница»: «Вы можете сами переделать один из своих лифчиков так, чтобы спина оставалась открытой. Отрежьте у лифчика спинку, к каждому из отрезанных концов пришейте резинку, излишек материи заложите вовнутрь и застрочите. Обе резинки пришейте к узенькому пояску, равному окружности талии, и сделайте застежку». Ну, кто же сам может «заложить вовнутрь и застрочить»?! Вот она и шила для всех соседок, бесплатно. Еще делала для всех детей квартиры гольфы – отрезала чулки, подшивала край и вставляла резиночку.

Галочка была мастерица по продлению жизни вещей. У нее была книжка «300 полезных советов», и она все знала – как использовать старые резиновые сапоги, как подкрасить белье при помощи кофе. Капроновые чулки сначала надевала на выход, потом поднимала петли, потом хранила в чулках лук или надевала на веник, чтобы он не рассыпался, а из двух старых связанных чулок сделала вешалку для сушки Илюшиных рубашек.

У Ильи дома была книга «300 полезных советов» и журналы по пошиву белья с Галочкиной работы, других книг в доме не было. Галочка говорила «ложут», «выпимши», «пионэр». Как могло получиться, что Галочка говорила «ложут», а маленький Илья умилял взрослых – и раздражал детей – изысканно правильной речью? Что это, врожденные филологические способности, языковое чутье, какое-то внутреннее ухо?..

Всем известно, что мальчик весь состоит из психологических проблем своей матери. У Галочки были разные проблемы, к примеру, она никак не могла привыкнуть, что мясо стало стоить 2 рубля вместо 1 рубля 50 копеек, и еще она прожила одинокой, без мужчины, всю свою жизнь… Но психологическихпроблем у нее не было. Она была чудная, нежная, но одноцветная, без сложной душевной жизни.

Как на этом простодушном кусочке земли вырос невиданный цветок? Книжный мальчик, который по узнанной цитате узнает своего, расцветает при упоминании мало кому известного поэта? Все знают, как Илья оригинально и ярко мыслит, но только я знаю, какой он тонкий и нервный, даже сентиментальный – может заплакать в кино или над стихотворением, не обязательно хорошим, но и пошлым, – вдруг что-то его тронет, и выкатится слеза… А как легко он теряет свое знаменитое, переливающееся через край обаяние, когда чувствует, что его не любят!.. Все это знаю только я.

Ну, и ты, Ася, конечно, знаешь.

Скучаю, люблю.

Зина.

Ася!

Честное слово, я сейчас закончу с прошлым! Можно мне еще только несколько слов?..

Илюша появился на свет благодаря твоей бабушке, а мой папа – ты, наверное, не знаешь, мой папа был кумиром Илюшиного детства.

Мой папа приходил на встречу с юными читателями в Илюшину школу в Графском переулке. Для папы это было что-то вроде общественной нагрузки в Союзе писателей, а для нежного октябренка Илюши – самое сильное детское впечатление, – как молния, как пожар, как землетрясение…

Учительница расставила в классе папины книги. Книги были для взрослых, и ни одну из них Илюша не читал. Но для Илюши было достаточно, что это были Книги. Каждую перемену он подходил к стеллажу и незаметно их гладил, проводил пальчиком по корешкам и даже нюхал. Книги и правда имеют запах…

Ну, а когда папа вошел в класс, ему чуть не стало дурно – Илюша прежде никогда не видел живого писателя, и ему показалось, что к ним в класс пришел бог.

На встрече Илюша отличился – задал вопрос: «Откуда у вас сюжеты, когда уже столько написано книг?» Мой папа сказал, что Илюша, наверное, писательский ребенок, поскольку знает слово «сюжет» и знает, как тяжело с сюжетами, которых действительно имеется некоторый дефицит. Оба они весьма комплиментарно подумали друг о друге: Илюша подумал, что мой папа – бог, а папа подумал, что Илюша – писательский ребенок.

Илюша решил, что «писательский ребенок» означает, что он станет писателем, когда вырастет, как жеребенок, вырастая, становится лошадью, а козленок козлом. Илюша был уверен, что бог спустился с небес и предсказал ему будущее. Трогательно, правда? И немножко жалко Илюшу. Тем более, что встреча с писателем не прошла Илюше даром.

После этой встречи Илюшу долго дразнили «девчонка-печенка» и просили показать девчоночье неприличное. Потому что от возбуждения при мысли, что писатель сумел разглядеть в нем его истинную породу, Илюшу страшно замутило, и он едва успел донести свое возбуждение до ближайшего туалета, и это был туалет для девочек.

Ну, все, все! Я закончила с прошлым.

Вот только еще одна маленькая деталь!

Моей маме приблизительно в это время вдруг ненадолго взбрело в голову, что она хочет работать, и она два месяца работала. Сидела на абонементе в библиотеке им. Маяковского на Фонтанке. По правилам, самому подходить к полкам не разрешалось, можно было попросить библиотекаря «дать что-нибудь почитать», и не больше, чем три книги. Но Илюша пользовался маминым особенным расположением как самый читающий мальчик района, и она пустила его к полкам. Через некоторое время Илюша появился из глубины зала, весь облепленный книгами, и она очень смеялась, потому что на нем висели «Как закалялась сталь», «Повесть о Зое и Шуре», «Мальчик из Уржума», «Занимательная астрономия» и почему-то «Госпожа Бовари».

Все.

Ты спросишь, откуда я все это знаю? Кое-что я на самом деле знаю, а кое-что просто знаю, потому что очень люблю того маленького Илюшу, который все время читал книжки.

Хотя Илюша не только читал книжки… Его очень интересовали девочки. Илюша ходил смотреть на тебя, Асенция, во двор кинотеатра «Колизей» – во двор нашей школы. У тебя, Асечка-Асечка, появилась грудь, когда все остальные еще только мечтали о лифчике. Наш Илюша был не из тех, кто хочет просто тайком полюбоваться, у него были другие намерения, был план – подкрасться к тебе сзади и провести линейкой по спине, с целью убедиться, что ты уже носишь лифчик, и ввести тебя этим в смущение. Но ты оказалась не из тех, кто смущается! Ты обернулась, надула губы, как будто предложила Илюше себя поцеловать, и приветливо сказала: «Тебя интересует, ношу ли я лифчик? Я ношу лифчик». Мальчик Илюша мгновенно пропал, влюбился, как… как мальчик, и был влюблен целую неделю.

Но не задавайся, Асечка-Асечка! На самом деле я не знаю, кто была эта девочка. Но точно не ты, – когда Илюша начал интересоваться лифчиками, мы с тобой даже не были еще октябрятами, так что хотя бы раз в жизни Илюша был влюблен не в тебя.

Пока, Асенция, люблю тебя, несмотря на то что у тебя уже в седьмом была грудь, а у меня нет.

Зина.

Здравствуй, Зина.

У меня была грудь не в седьмом классе, а даже раньше, Зиночка-Зиночка!

Ася.

Ася!

О чем мне с ней говорить – о венерических болезнях, о морали, об эмоциональной неготовности к сексу?!

Зачем ей это?! Разве девочка в 16 лет может испытывать это… ну, что там полагается испытывать – возбуждение, оргазм… фу! Даже думать об этом противно! Ничего она не может испытывать, это только распущенность! Это противоестественно – подростковый секс!

Я испытываю чувство брезгливости к собственной дочери.

Ужасно, что я испытываю чувство брезгливости к собственной дочери, да?

Господи, Мася, моя золотая девочка!

Ася! Ты же не сомневаешься, что я воспитала мою дочь правильно. Так же, как воспитывали меня, – книги, живопись, музыка! Мася – золотая головка, золотая девочка, мы с Ильей 16 лет каждую секунду таяли от нежности – сколько счастья от такого ребенка.

У Маси прекрасная речь, она не говорит на этом мерзком нечеловеческом жаргоне, который я слышу от своих студентов: «жесть», «прикольно», «замутить». Что происходит с русским языком?! Можно «замутить бизнес» и «замутить с кем-то»!!!!

Язык – это точное отражение нравственности. Если можно «замутить бизнес» и «замутить с кем-то», то уже само выражение предполагает, что это не любовь, а легкие необязательные отношения, неразборчивый секс.

Но Мася, она не для этого. Моя дочь не такая, как все!

Что случилось? А вот что случилось! Она даже не постеснялась меня!

Я пришла домой, а у Маси в гостях мальчик. Сидят на кухне, пьют чай, – так мило.

Мы пили чай втроем, и я думала – какой хороший мальчик, учится в университете на медицинском факультете. Третий курс, а у него уже есть печатные работы совместно с научным руководителем. Хорошо бы у Маси с ним завязалась дружба, нужно его как-то приманить к дому, познакомить с Ильей, сходить всем вместе в театр или в филармонию. В шутку спросила Масю: «Что такой умный мальчик с тобой делает?»

Это, конечно, шутка. Мася особенная. Куда бы я ее ни приводила в детстве – в музыкальную школу, в художественную школу, – везде говорили: «У вас особенная девочка». Она не закончила музыкальную и художественную школу от избытка способностей, у нее таланты как золотой фонтан, то рисует, то музыку сочиняет, то стихи.

Когда они ушли, я зашла в ее комнату.

Не спрашивай, как я поняла.

Она оставила в своей комнате совершенно недвусмысленное подтверждение того, что такой умный мальчик с ней делает.

Почему?! Почему такая прекрасная небрежность?! У нее даже нет опасения, что я увижу и пойму! Она оставила этотак же просто, как чашку с недопитым чаем. Не потрудилась даже застелить постель. Вот так наивно, бесхитростно… Что это, отношение к сексу как к чему-то совершенно естественному? В ее возрасте?!

Я убрала. Я убрала и ничего ей не сказала. Потому что – вдруг она поймет, что я видела эту гадость. Лучше я сама все уберу, и как будто ничего не было.

По всему понятно, что у Маси это не первый раз. Не спрашивай, как я догадалась.

…Она не постеснялась привести мальчика, не узнав, дома ли я! А если бы я пришла до того, вернее, во время того… В общем, если бы я пришла, заглянула бы к ней в комнату, а они… Я бы, наверное, умерла.

Ну, теперь ты поняла?! У моего ребенка ранняя сексуальная жизнь. Как будто Мася – девочка из неблагополучной семьи.

Ася! Не вздумай сказать, что дети из благополучных семей тоже «трахаются»! Не смей произносить это мерзкое слово! Иначе я вообще прекращу эту переписку!

По-твоему, я должна разрешить моей 16-летней дочери «трахаться» на моих глазах! Ну, нет! Позволь мне воспитывать мою дочь, как я считаю нужным!

Ася! И не вздумай сказать, что все повторяется! Что это семейный сценарий, что в нашем доме был запрет на любовь, на сексуальность. Не вздумай говорить все эти фрейдистские глупости про мою маму! Да, моя мама пресекала все «телячьи нежности», не разрешала мне обниматься, лезть на руки к папе, и сама никогда не прикасалась ко мне, не обнимала меня. Все это действительно формирует отношение к сексу как к чему-то стыдному, – но я-то совершенно другая! Я совсем не то, что моя мама, я хорошая мать!

…Моя мама тоже не плохая мать, просто она такая… До сих пор я не могу ничем с ней поделиться, потому что всегда должна быть перед ней на пятерку. Но она меня никогда не похвалит, никогда! Даже когда я защитила докторскую, она не сказала «молодец», а просто кивнула… Мама не виновата, это такой типичный советский интеллигентский комплекс – детей нельзя хвалить, их нужно готовить к жизни. Но я не такая!

Я – не такая. Мася всегда со мной откровенна, даже слишком откровенна, как будто забывает, что я ее мама, а не подруга. Она рассказывает мне все секреты своих подружек, я чуть ли не закрываю уши руками, а она все рассказывает: Маша то, а Катя это… И я всегда ее хвалю и всегда ее целую, обнимаю, глажу, я просто таю от нежности к ней.

Что же касается сексуального воспитания, – с этим все было нормально. Когда Масе исполнилось десять лет, я дала ей книжку «Откуда берутся дети». Кроме того, мы вместе читали Тургенева, «Первую любовь», «Асю», «Обрыв»… на мой взгляд, это самый «эротичный» роман в русской классической литературе. Не считая, конечно, «Крейцеровой сонаты» и некоторых рассказов Бунина.

…Что еще? Ах, да. Я смотрела вместе с ней фильмы, где целуются и даже лежат в постели, и не выходила из комнаты, хотя мне это было неприятно и трудно. При этом я никогда не допускала при ней ни малейшего намека на сексуальную жизнь между мной и Ильей. Она никогда ничего не видела и не слышала. Я очень строго за этим следила.

Я не виновата, я воспитывала Масю правильно!

Но еще более невероятное произошло вечером.

Вечером я спросила:

– У тебя с ним роман?

Я хорошая мать, я современная мать, я тактичная мать, я хочу, чтобы моя дочь была со мной откровенна. Из меня просто рвалось «как ты могла, как тебе не стыдно!», но я спросила:

– У тебя с ним роман?

– Еще не знаю, – искренне ответила Мася. – Он вроде бы хочет, чтобы у нас были серьезные отношения. А я еще не знаю.

Я опешила. О господи, она еще не знает! Он вроде бы хочет, а она уже с ним спит. Она с ним уже спит, но еще не знает.

– А когда узнаешь, – мрачно спросила я, – когда узнаешь, что будет?

– Ну, будем вместе всюду ходить: в кино, в театр, в гости… – сказала Мася.

Я думала: может быть, ее оправдывает любовь, в конце концов, в русской литературе столько примеров… Моя тезка, Зинаида Пастернак. Из ее ранней половой жизни получился «Доктор Живаго». Но у Маси не любовь, а она «еще не знает».

Хочется закрыть глаза и провалиться в черную дыру – 16 лет! Мася, золотая головка, прелесть, я просто расплавляюсь от нежности, как курица при взгляде на своего цыпленочка. Так что же, получается, она со всеми?.. С кем захочет или кто с ней захочет?.. Ей только 16, и я не могу, не могу с этим смириться!..

Я ничего не рассказала Илье. Я никогда ему не говорю ничего, что меня по-настоящему волнует. Думаю, это и есть секрет хорошего брака.

Кстати, об Илье и о моем браке. О чем мне с нимговорить – о венерических болезнях, о морали, о моей эмоциональной неготовности к его феерическому сексу?!

…Не слишком ли много в моей жизни секса? Чужогосекса.

Зина.

Зина-Зиночка!

Мне очень тебя жаль, ведь ты не понимаешь, как это бывает: она не со всеми, она просто захотела, и все. Послушай, больше всего тебя мучает, что ей 16 лет. А ты представь, что ей 18. Не спрашивай зачем. Просто представь, что ей 18 лет.

Представила?

Ася.

Ася!

Совершенно необъяснимо, но мне стало легче.

Если бы Масе было 18, я бы смирилась с тем, что у нее началась сексуальная жизнь. Мне было бы это очень неприятно, но я бы смирилась.

Я поняла – я должна думать, что ей 18. Это такая игра. Можно даже представить, как мы справляли ее 18-летие и что мы ей подарили.

Спасибо тебе, Ася.

Зина.

P. S.

Ты говоришь, что я не понимаю, как это бывает: просто захотеть быть с кем-то, и все. Но ведь у меня есть, как любила говорить моя мама, «уважительная причина».

Моя уважительная причина очень простая: да, я не понимаю! Мой муж просто захотел быть с кем-то, и все. Его любовница просто захотела быть с ним, и все.

Мой муж мне изменяет. У моего мужа роман. Он целует другую женщину.

Ты понимаешь, что я готова ее убить, ты понимаешь, как это горько, так горько, будто в меня выплеснули целое море горечи?

Я больше не говорила с Ильей. Говорить означает ставить условие – я или она. А если он ответит, что предпочтет мне ангелов, играющих золотыми шарами?

А может быть, мне это за тебя?

Ты никогда не замечала, что человек начинает вспоминать свои дурные поступки не на ровном месте, а только когда хвост в ловушке? Когда случается плохое, человек думает:

«Это наказание за мои прошлые гадости? Но если я вспомню свои гадости, я как бы попрошу прощения. Что мне за это будет? Вдруг высшие силы меня простят и отменят наказание?..»

Вот и я думаю: может быть, мне это за то, как я получила Илью – украла.

Я виновата во всем, что произошло между нами троими. Я все придумала: сочинила роман, разыграла пьесу, в общем, сделала нас всех персонажами собственной придуманной истории.

А теперь я хочу все вспомнить, все тебе рассказать и попросить прощения. Вдруг высшие силы сжалятся надо мной и вдруг эта его «единственная, кем он наслаждается» провалится к чертовой матери!

Можно я буду писать от третьего лица – чтобы не было «я», не было «ты», как будто это не ты и я, а девочки Зина и Ася?

Вот такой книжный ход.

Но иначе мне придется наши с тобой диалоги писать так:

–  Привет, Ася, – сказала я и взглянула на тебя.

– Привет, Зина, – сказала ты и улыбнулась мне.

Как филолог я понимаю, что это крайне неудачная форма.

З.

Ася, привет!

1982 год, 10 класс, нам 17 лет.

Зина сидела на уроках, Ася сидела в баре.

В 10-м классе Зина с Асей уже не всегда были неразлучны. У них уже были разные цели. У Зины – аттестат, поступление в университет, на филфак, конечно. Как дочь своего отца, давно уже не просто известного писателя, а почти советского классика, одного из секретарей Союза писателей, Зина поступила бы и вообще без аттестата, могла бы просто сказать: «Я к вам». Но она старалась получить пятерки. У Зины был четко намеченный путь, и уже было ясно, как она будет называться до конца жизни: студентка университета, аспирантка, преподаватель филфака, доктор наук, профессор… Как будет называться Ася, тоже было ясно: художница, любовница, балда, искательница приключений.

Иногда Ася бывала в доме журналистов, где можно было увидеть интересную публику, иногда в баре «Застолье» на углу Невского и Литейного, в пяти минутах от школы. Это был бар попроще, для всех, но вместо уроков и это было хорошо.

– Почему ты не была в школе? Что ты вообще делаешь целыми днями? – спрашивала Зина.

– Я жду любви, – отвечала Ася.

– Ты ждешь любви в баре «Застолье»? – уточняла Зина.

– Я жду всюду…

Ася снимала школьный фартук, засовывала в портфель. На ходу украшала школьное платье чем-то самодельным – кусочком меха или большим вязаным цветком, расстегивала две верхние пуговицы. И унылое школьное платье превращалось в притягивающий взгляды манок. Впрочем, в школьном платье с наглухо застегнутыми пуговицами, в фартуке, даже в парандже все было бы то же, – Ася сама была манок.

Ася вовсе не мечтала о мужчинах, о сексуальных отношениях…Или мечтала?.. «Я хочу свободы», – говорила она. Поэтому она сидела в баре с фартуком в портфеле, пила модные разноцветные коктейли, зеленые с мятой и розовые с вишенками, рисовала лица посетителей на салфетках и радовалась: «Ура, свобода!» Пока Ася рисовала в баре, как будто она художник в Париже, Зина сидела на алгебре и тосковала, ей казалось, что Асина «свобода» отнимает у нее Асю, Ася «в Париже», а она на алгебре.

В баре «Застолье» Ася и познакомилась с Ильей. Илья не был завсегдатаем баров, – бар был по дороге домой, и он зашел туда к знакомому официанту. Этот официант, тот самый плохой мальчик, который называл его «жиденком» или «армяшкой», приторговывал разным дефицитом, от женских сапог до книг. Илья хотел купить себе подарок от мамы на день рождения – Цветаеву, зеленый том из «Библиотеки поэтов».

Овладев зеленым томом, Илья не ушел сразу же, а присел на свободное место, рядом с Асей, – Ася ли ему понравилась, или он просто хотел насладиться обладанием вожделенной книгой. Это было частью наслаждения от подарка – посмотреть ее, погладить, понять, что она принадлежит ему.

– Любите Цветаеву? – нежным голосом спросила Ася. Ей понравился невысокий, тонкокостный изящный парень… Нет, «парень» совсем неподходящее для него слово. О таких мужчинах ее бабушка говорила «породистый, с интеллигентным лицом», а отец «интересная модель непролетарского происхождения».

– Он очень красивый. И мой, понимаешь, я сразу же почувствовала – это мой человек, – рассказывала Зине Ася.

– С ума сошла знакомиться в баре? А если он… маньяк? – припугнула Зина.

– Маньяки не читают Цветаеву, – уверенно ответила Ася. – Он и сам пишет стихи. Хочешь, прочитаю, я запомнила пару строчек. Гениальные стихи… по-моему. Вот – без удержу кружит, без умолку ревет, без помощи богов бес беса не найдет…

Илья читал Асе Новеллу Матвееву.

– Он читает тебе Новеллу Матвееву, – разоблачающим голосом сказала Зина.

– А вот и не злись, и не ехидничай, – отозвалась Ася. – Он не говорил, что это его стихи. Он просто читал стихи, потому что он… он мне очень нравится.

– У тебя с ним могут быть серьезные отношения? – спросила Зина.

– Что это, замуж? У меня не будет с ним серьезных отношений, – фыркнула Ася. – Я буду с ним спать. Я представилась ему студенткой, как будто мне уже есть 18. Так что можно.

– Ты сама себе разрешила? – насмешливо спросила Зина.

Асино решительное «я буду с ним спать» не было бравадой, игрой во взрослую опытную женщину, которая сама выбирает мужчин. Ася и Илья стали любовниками со второй встречи.

– Он сказал: «…Ты протянешь руки. И поймешь, что врозь мы не умрем», – похвасталась Ася. – Это про нас с ним, представляешь?

Зина где-то уже встречала эти слова, это были чьи-то стихи, но она не смогла вспомнить чьи и только восхищенно вздохнула – какая у Аси красивая литературная любовь!

Илью и Асю так мгновенно закрутила любовь, что Илья, узнав, что Ася учится в 10-м классе, – а он не был таким смелым, как Ася, – всего лишь на минуту испугался, что спит с несовершеннолетней, и тут же об этом начисто забыл. Он был очарован, Ася была очарована, и о чем бы они с Зиной ни говорили, получалось, что они все время говорили об Илье.

– А ты знаешь, он – гений! Он пишет.

– Что пишет, прозу, стихи? – с профессиональной интонацией своего отца спросила Зина. Он говорил начинающим: «Вы пробуете себя в прозе или в стихах?»

– Он пишет. Все время. Мы с ним разговариваем, и вдруг он – раз и пишет что-то. Это могут быть просто его мысли или как будто статья на тему разговора. Он пишет так же быстро, как думает или говорит.

Ася не рассказывала Зине про это. Зина не спрашивала из самолюбия. Про свой прошлый роман со взрослым мужчиной Ася рассказывала подробно, хотя Зине было стыдно ее слушать. А теперь ей было мучительно интересно узнать – что между ними происходит, от чего Ася вся светится счастьем. Но Ася молчала.

Зина знала только, где они встречались, – под носом у Асиного отца, в мастерской Асиного отца на последнем этаже дома на Графском переулке, – 7-й этаж, на площадке одна дверь, выше чердак. У Ильи и Аси не было главного вопроса всех любовников – «где?». У Асиного отца была мастерская, десятиметровая голубятня. Отец работал в мастерской почти каждый день, но Ася ни разу не попалась, потому что смелые никогда не попадаются.

Единственное окно мастерской выходило на школу, в которой учился Илья.

– Он подошел к окну и сказал так задумчиво: «В десятом классе я спал с нашей учительницей английского. Она была удивительная женщина… я был с ней очень счастлив и очень несчастен…» – рассказала Ася и засмеялась: – Врет! Он красиво врет! Не было никакой учительницы! Я его перваялюбовь! У него до меня ничего не было, кроме случайного секса.

– Откуда ты знаешь? – удивилась Зина.

– Как откуда? Я все про него понимаю. Я же с ним сплю, – удивилась Ася.

– А-а, ну да, конечно, – независимым голосом сказала Зина. Она не поняла, как связано спать с кем-то и понимать его.

Ася была права – Илья врал. Ни с какой учительницей он не спал, никакой счастливой-несчастной любви у него в школе не было. Просто он был врун, сочинитель, ему казалось, что так красивее – иметь счастливую-несчастную любовь, к тому же это выскочило естественно, потому что в школе он и правда был счастлив-несчастен.

От каких пустяков иногда зависит судьба! Ну, пусть не судьба, а жизнь человека на десять школьных лет.

Галочке нужно было перейти Литейный проспект, пойти по Невскому, и через пять минут она отдала бы Илюшины документы в 207-ю английскую школу, где учились Зина и Ася. Но Галочка перешла Невский и пошла прямо и через пять минут отдала своего нежного Илюшу в самую плохую, самую пролетарскую школу в районе, ученики которой исправно пополняли детскую комнату милиции и ПТУ. Да еще не в первый класс! Илюша в 7 лет проболел сразу всеми болезнями – ветрянкой, ангиной и скарлатиной, – поэтому пошел не в первый, а сразу во второй класс, в новый класс – ой!

Учительница сказала ему ласково: «Ты такой маленький, как Крошечка-Хаврошечка». Илюша был такой же, как в младенчестве, невероятно хорошенький, черненький, кудрявый, в ресницах и в очках, немного слишком жирненький и меньше всех ростом – идеальная мишень для дразнилок, щипков, толчков, подножек, прятания портфеля на другом этаже и засовывания с головой под парту. Но Крошечка-Хаврошечка показалось слишком ласково, и к первой же перемене ему дали противное прозвище – Хавроха.

– Крапивка! – кричали ему и больно скручивали руку.

– Пендель! – И он оглядывался, не понимая, кто дал ему оскорбительного пинка.

В первый же день Илюша понял – его будут дразнить все оставшиеся девять лет. Дразнить и, возможно, даже бить – а как же его не бить, если он жиртрест – раз, жиденок или армяшка – два, очкарик – три. И после уроков, наконец-то обнаружив свой вымазанный грязью портфельчик в кустах, Илюша обратился к своим одноклассникам с заявлением:

– Вы можете меня бить…

В ответ последовали довольные кивки.

– Вы можете меня бить, но что вам за это будет?

В ответ лица выразили: что бы им за это ни было, они этого не боятся.

– А если вы небудете меня бить, то вам за это будет…

Илюша подробно рассказал своим одноклассникам, что они получат, если не будут его бить, и привел интересный пример.

Лица выразили полное согласие и признание Илюши приемлемым членом коллектива.

– И дразнить не будете, – уточнил Илюша, – и давать пенделя, и делать крапивку, и прятать портфель.

Что же мог Илюша предложить мальчикам, которые не умели слушать учительницу на уроке и так и не научились быстро читать и писать? В том-то и дело, что они не умели, а он умел.

За год Илюша пересказал своим боевитым одноклассникам: «Волшебник Изумрудного города», «Урфин Джюс и его деревянные солдаты», «Незнайка и его друзья», «Витя Малеев в школе и дома», к концу четвертой четверти перешел к «Детям капитана Гранта». Самому Илюше это тоже было полезно – он добавлял к прочитанному свои истории и развивал речь.

Илюша как начал в три года читать Галочкин журнал «Сборник экспресс-информации по пошиву корсетных изделий во Франции», так с тех пор и читал. Читал перед сном, читал, едва проснувшись, читал за едой, у него была даже специальная подставка, чтобы ставить перед тарелкой книгу. У Илюши было много-много книг, не своих, а временно своих. Соседка Марья Петровна работала уборщицей в библиотеке Маяковского, через двор от школы на Графском, – она приносила Илюше самые дефицитные детские книги. Книжку разрешалось читать один-два дня, не больше, – Илюша торопился, читал через строчку, а потом просто научился читать быстро, и любую детскую книжку, на которую у обычного читающего ребенка уходила неделя, прочитывал за пару часов.

Илюшу больше никогда не обижали. Одноклассники гордились им как ученым пуделем, и «Хавроха» звучало необидно, не ласково, но нормально.

В старших классах Илюша продолжал быть Шахерезадой. Теперь его одноклассники выпытывали из него «про это самое», и, когда он рассказывал им, как князь Андрей смотрел в небо, они смотрели на него насмешливо – мели, Емеля, и перебивали: «А с Наташей у них что было? Ты лучше про это подробнее!..» Илюше приходилось кое-что придумывать от себя, и – нехорошо, стыдно, но он приукрашивал классику эротическими деталями. Его положение уже было совершенно устойчивым, и он мог бы отказаться, но любовь оказалась такой же требовательной, как страх, – одноклассники так его любили, что теперь уже ему хотелось поддерживать популярность, и Илюша стал не просто мастером слова, а мастером эротического рассказа.

Илюшина жизнь в школе была сносной, но все-таки несчастливой.

Он не мог бегать по чердакам и подвалам, знакомиться с девочками, пить портвейн в подворотне… Он не вписывался в общую жизнь. Илюше было неуютно, – в детстве и ранней юности неуютно быть не таким, как все. Если бы он был хотя бы как кто-нибудь, но он был не такой, как все, все, все! Не может же быть, что они все плохие, а ты один хороший, значит, это ты неправильный. К тому же Илюша до восьмого класса был маленьким-пухленьким, задыхался на стометровке, плохо играл в волейбол, и нормы ГТО были для него затруднительны.

И хоть бы классная руководительница была учительница литературы или биологии, она бы знала, что все виды и подвиды имеют право на существование, а то ведь – учительница физкультуры! Синий спортивный костюм, бодрые вытравленные кудри, прозрачный взгляд – на Илюше останавливался презрительно, – разве он умеет прыгать через козла? Если ты не умеешь прыгать через козла, ты не человек.

Но ведь и Портос не смог бы прыгнуть через козла!

Илюшина настоящая жизнь протекала в книгах. Илюша был Атосом, Портосом, Арамисом, Пьером Безуховым, Анной Карениной, даже Муму…Он не воображал себя со шпагой в руке против гвардейцев кардинала, не играл, как другие мальчики, а искал общее между собой и литературными персонажами – и находил. С Портосом его роднила хитроватая наивность, с Арамисом – умение приспособиться к миру, который не так хорош, как хочется, с Атосом – отстраненность от суеты, с Пьером Безуховым – напряженная душевная жизнь, с Анной Карениной – одиночество, с Муму – ничейность.

Он знал наизусть сотни стихов. В стихах еще лучше, чем в прозе, удавалось найти что-то про себя. Совпадение с собственными чувствами было особенно сладко: раз так бывает не только у меня, значит, я не один такой.

Илья поступал в университет, на филфак, – от наивности. Вокруг него была такая среда, что даже подсказать ему было некому, что филфак для своих. И как ни мигала ему девочка в комиссии, он не понял и документы не забрал. Отлично сдал два экзамена и провалился на третьем – по английскому языку. Экзаменатор спросил Илюшу, как по-английски называется материал плаща, который носил Шерлок Холмс, и поставил за незнание двойку. Двойку!.. Даже наивный Илюша понял, что это было утонченное издевательство и означало просто – пошел вон. Понял, что не все равны, как Илюшу учили в школе, а, наоборот, все неравны.

Какое счастье, что Илья не загремел в армию! Армия для такого, как Илья, полноватого, с красивым нежным лицом, подозрительной национальности, была бы смертельна. Экзамены в университет были в июне, а в другие институты в июле, чтобы те, кто провалились в университет, успели перебежать. На этот раз Илья сделал безопасный выбор: Институт культуры, «кулек». Библиотечный факультет, специальность «библиотековедение». Это был правильный выбор: хорошая гуманитарная подготовка: философия, история, литература плюс связи с библиотеками города. Преподаватели – специалисты из библиотеки Академии наук, есть аспирантура – можно стать кандидатом филологических наук по специальности «книговедение». Ленинградская библиотечная школа очень сильная, библиографы и книговеды известны на всю страну: Бухштаб, Рейсер, Эйдельман.

Илья был красивый мальчик, – очки сняли еще в десятом классе, и вдруг начал расти, не до дяди Степы, конечно, и вырос в полноценного красавца, не высокого, но приемлемого мужского роста, такого, каким его увидела Ася в баре «Застолье».

Пока, Аська.

Зина.

Привет, Зина!

Подумаешь, бедный книжный ребенок в коммуналке и дворовой школе! Чуть не расплакалась! В нашей элитарной школе ему бы тоже пришлось приспосабливаться – к «элитарным детям».

Подумаешь, университет! В кульке ему было даже лучше! Там одни девочки учились, так что он получил такой сексуальный выбор!

А в армии он бы стал любимчиком! Рассказывал бы по ночам взводу эротические байки, исправлял бы лирические письма сержанта: «Дорогая Пусечка, я по вас скучаю, я без вам тоскую». В армии он начал бы расти, худеть, – отслужил бы и вернулся, как в песне, настоящим человеком.

Илья всегда одинокий и везде любимчик.

Ася.

Привет, Ася!

– Ты его увидишь и… Ася столько раз повторила эту фразу в разных вариантах, что Зина боялась знакомиться с Ильей.

Она его увидит, и что?.. Убедится, как он прекрасен, сойдет с ума от его красоты, восхитится его умом, признает, что он гений?..

Но если Илья такой, каким его описывает Ася, как ей тогда быть? Он ведь уже Асин.

Ася с Ильей ждали Зину на углу Невского и Маяковского. К Зине домой нельзя, объяснила Ася, у нее отец знаменитый писатель и строгая мать, охраняет его покой. Она очень избирательно пускает в дом. Не разрешает Зине приводить незнакомых молодых людей. Если они не пишущие, то они передают чьи-то чужие рукописи, а если пишущие, то подсовывают свои, просят что-то прочитать, посмотреть, помочь напечатать… а у них и так чужими рукописями весь дом завален.

– Я не собирался ни о чем просить, – самолюбиво сказал Илья, ему было неприятно, что его могли представить суетливо подсовывающим рукопись.

– Ну, все равно, у них дома неинтересно, тихо, – отмахнулась Ася. – Смотри, какая красивая девушка идет, вон та, с длинными волосами.

– Я не любитель неживой природы, – сказал Илья, – у нее холодная красота.

– Да?.. Это Зина, – сказала Ася и закричала: – Зинка, мы здесь!

– Все же, я смею думать, что вам только пятнадцать лет… – сказал Илья Зине вместо «привет».

– Ну и что, – самолюбиво вскинулась Зина вместо того, чтобы поправить «семнадцать». – Это Блок, ну и что?

– Говорите все о печальном, думаете о смерти, никого не любите и презираете свою красоту, – сказал Илья.

– Ну и что? Я же сказала, это Блок. Я все знаю.

– Странно! Мы почти что незнакомы – слова два при встречах и поклон… А ты знаешь ли? К тебе влекомый сердцем, полным сладостной истомы, – странно думать! – я в тебя влюблен!..А это кто? – азартно спросил Илья, как будто они с Зиной заключили пари.

Зина проиграла.

От Аси исходил ток счастливого возбуждения, она смеялась, по очереди теребила Илью и Зину, Илья откликался, а Зина шла рядом с недовольным отсутствующим видом. Ася шепнула Илье: «Она стесняется».

Илье не понравилась Зина. Он решил, что она трудная, избалованная и злая, ей бы играть жестокую Барбару в фильме «Семнадцать мгновений весны». Она воспринимает свой проигрыш всерьез, как обиду, она не умеет проигрывать даже в мелочах, не понимает шуток. К тому же над ней витала тень ее знаменитого отца, в дом к которому пускают очень выборочно, и было обидно быть заочно отвергнутым.

Зине не понравился Илья. Он красивый мальчик, но совершенно обычный, а Ася необыкновенная. Илья все время старался дотронуться до Аси, взять за руку, обнять, погладить. Зина презрительно косилась на них, – такая несдержанность не признак любви, а признак плохого воспитания. Они долго бродили по городу и, в конце концов, уставшие от взаимного напряжения, пошли в кино.

Зал был полупустой, в последнем ряду они были одни, Ася сидела между Зиной и Ильей. Зина так старательно смотрела на экран, что даже не понимала, что смотрит.

Она не подглядывала специально. Но все время чувствовала рядом чужую нежность, как там, в темноте, переплетаются руки, как Илья перебирает Асины пальцы.

Илья гладил Асину руку очень медленно, нежно, а потом все быстрее и быстрее, потом Ася сама потянула его руку к себе – коленка, наверх по ноге, опять коленка, опять наверх, и Ася стала направлять его руку, как ласковую волну, задерживая там, наверху, все дольше. Была ранняя весна, Ася была в шубе, отвернулась от Зины, как ширмой закрылась от нее полой шубы.

Все происходило бесшумно, и Зина не могла ничего видеть, но чувствовала каждое Асино движение, – как она открылась навстречу его руке, как на мгновение как будто потеряла сознание и вдруг прерывисто задышала и вздрогнула.

Ну, вот такая сцена – Ася, отвернувшись от Зины, тайком переживала оргазм, а Зина в это время тайком от Аси плакала. Давилась слезами и в отчаянии думала: страсть, любовь, счастье не для нее, а вот для Аси счастье – это обычное каждодневное дело.

Ася виновато на Зину покосилась, как будто невзначай поменяла позу, Илья опять взял ее за руку, а Зина сделала вид, что ничего не заметила, – не заметила, что рядом расцвел цветок, и украдкой, отвернувшись, вытерла слезы.

… – Ну как он тебе? – торжествующе спросила Ася.

– Красивый, но не мужественный, – сказала Зина, – я бы в него не влюбилась. Как мужчина он мне не понравился. Мне не нравятся мужчины, которые занимаются любовью в кино.

– Ну, прости, прости, – заворковала Ася, – я же знаю, что ты чуть не умерла от ужаса, что мы рядом с тобой…Просто у нас такая страсть, я не могла остановиться… А ты заметила, что у меня был оргазм?

– Это не оргазм, а распущенность, – отрезала Зина и мысленно добавила: «Это еще хуже, чем распущенность, это предательство! Значит, он уже важнее для тебя, чем я? Значит, его рука на твоем теле – это что-то настолько сильное? Значит, я могу тебя потерять? Если ты будешь любить его больше, чем меня, я…»

Пока, Аська, твоя Зина.

Привет, Зина!

Это было нечестно – Илья тебе понравился! Ты сказала, как дети говорят: «А мне и не надо!»

Ты и правда трудная, тяжелая, как неподъемный шкаф. Для тебя главное – владеть и подозрительно проверять, кого больше любят.

Ася.

Привет, дорогая Ася!

Да.

Но у меня есть «уважительная причина»: мы с тобой, Ася, совершенно по-разному росли.

В твоей жизни вообще не было места интимности, у тебя и не было настоящей домашней жизни, когда дома тихо и только свои. У вас всегда жили-были гости: кто-то зашел с вокзала на минутку и остался на месяц, кто-то только что приехал из Парижа и сразу к вам…

Моя мама любила повторять: «Ася – сын полка, бедный ребенок, без матери и с таким отцом». Это звучало сложно, осуждающе, но со скрытым одобрением, – твой отец был знаменитым, а главное для мамы – успех.

Когда мама говорила «Ася бедный ребенок, без матери», у меня от ужаса заходилось сердце, – а если бы это ябыла без мамы?.. И тут же думала – а как бы это было, без мамы? Никто бы на меня не кричал. Никто не повторял бы и «у нас такаясемья», и… помнишь, какое слово было у нее для меня самое главное? Планка. Сколько раз я слышала «ты должна держать планку»?! Миллион.

Знаешь что? Меня до сих пор тошнит от слова «планка»!

Мама всегда меня подставляла. Мы с ней страшно ссорились, до крика, до визга. Папа выходил из кабинета на крики, и мама мгновенно менялась в лице – нежно улыбалась и недоуменно говорила: «Нет, ну ты представляешь, – так орать! У Зины совершенно нет сдерживающих центров». Папа брезгливо смотрел на меня и уходил обратно в кабинет.

Нет, я понимаю! Она хотела быть для папы женственной, праздничной, а не орущей мегерой с перекошенным от злобы ртом. Но зачем же всегдаменя подставлять?! Это маленькое предательство каждый раз было мне как будто заново.

Она любила папу за то, что он знаменитый писатель, иначе зачем она вышла за него замуж? Папа был очень благородный и красивый, – все говорили, что он похож на Маяковского, но на целое поколение старше, ему было под пятьдесят, когда я родилась. А ей не было тридцати. Она так гордилась его положением, повторяла бесконечно: «Я посвятила ему свою жизнь». Ему, а не мне.

Она и меня любила за то, что я красивая, приношу домой одни пятерки. Я ей пятерку, она мне немного любви. Как автомат, четко выдающий на каждую копейку стакан газированной воды.

Вот скажи, как она умудрилась сделать так, чтобы единственный ребенок вырос таким недолюбленным?! Я всегда чувствовала, что они с папой вместе, вдвоем, а я на обочине, не главная. И я всегда ревновала и боролась с ней за папу – а что мне оставалось делать?!

Зачем я сейчас это вспомнила? Ну, во-первых, это объясняет, почему я так страстно боролась за тебя, – я за все боролась. Мне всегда казалось, что мне мало любви, что нужно немедленно эту любовь заслужить, заполучить, выцарапать…

А во-вторых, меня до сих пор мучают детские отношения с мамой. Я все время подозревала ее в равнодушии, и получался замкнутый круг – я пристрастно вглядывалась, а она отмахивалась, как могла.

Из-за нее я всю жизнь веду себя, как будто я отличница с бантами, из-за нее я считаю, чем значительней человек, тем больше он достоин любви. Это мой семейный невроз, я же все-таки дочь своей матери.

Пока.

Зина.

Привет!

Зинка?.. Не ври, не ври! Ты сама хороша!

Как будто я не видела ваших ссор – ты была ужасна. Один раз ты кричала ей «ты никто, ты ничтожество!», а сколько раз ты орала «идиотка!», а сколько раз «я тебя ненавижу!». Ты сама зажигалась об нее, как спичка!

Слушай, я вот что думаю. Может, вы просто друг другу не подходили?.. Бывает так, что люди не подходят друг другу, не важно, что они мать и дочь?

А если даже она больше любила твоего папу, чем тебя, так что? Может, хватит уже считаться?! Ты вечно хочешь больше, чем человек может тебе дать, Зиночка!

В общем, прости ее за то, что ты тоже не сахар, а?..

Ася.

Привет, Ася!

Ася обиделась на Илью – раз обиделась, другой, третий.

– Один раз, второй раз, третий, – загибая пальцы, сказала Ася. – Три раза! Три!

Обиженная Ася была похожа на обиженного олененка, – глаза еще печальней, губы еще капризней, челка еще пушистей.

– Ему что, интересней с ними, чем со мной?..

Три раза подряд Илья отказался пойти с Асей в мастерскую и потащил ее домой. То есть предпочел умные разговоры любви, Асиных гостей самой Асе.

– Это, наоборот, хорошо. К любви всегда прилагается еще что-то, – сказала Зина, – я точно знаю. Как у Мопассана.

Зина все точно знала из книг. Зачем свой собственный неприятный опыт, если можно воспользоваться чужим? Зина может все узнать из книг, а Ася, если что-то пропустила в книжке, от Зины.

– Ты что, с ума сошла? Считаешь, что Илья – милый друг? – Ася вытаращила глаза.

– Дюруа любит женщин, которые могут дать ему что-то, кроме самих себя: положение в обществе, деньги. Но главное, что нам нужно понимать, – что он искреннелюбит каждую женщину, которая может ему это дать. Нет, я не хочу сказать, что твой Илья – милый друг, но это есть в каждом мужчине: чем больше женщина может ему дать кроме себя самой, тем любовь крепче. В твоем случае это круг общения. Так что радуйся, что у тебя есть…

Зина не договорила – есть чем его удержать, такого красивого, взрослого. Ведь даже самую нежную, обаятельную, необыкновенную могут бросить, – так написано в книгах. Вронский оставляет Кити ради Анны. В «Ярмарке тщеславия» Джордж изменяет нежной Эмили с хитрой Бекки, хотя совершенно непонятно, почему нежность привлекательнее хитрости. Или у Бальзака – Жюльен бросает юную Сюзанну ради весьма потрепанной Беатрисы, и совершенно непонятно, почему опыт и длинный унылый нос оказываются привлекательней невинности и красоты.

– …Что у меня есть, чем его удержать, – задумчиво договорила Ася. Они, как всегда, понимали друг друга с полуслова.

Теперь Илья был у Аси дома всегда. У Аси было весело и многолюдно, можно, как в салоне, перетекать от одного человека к другому, знакомиться, общаться. Можно в этом шуме и затеряться, как время от времени терялся сам хозяин дома. Хозяйкой салона была его очередная любовница. Ася не была совсем уж «без матери», у нее всегда была женщина, то есть у отца всегда была женщина, и все они были одинаковые – активные, светские, доброжелательные, любили Асю, и салон переходил от одной к другой вместе с хозяином дома и Асей.

Илья был очарован богемной средой, как Алиса в Стране чудес, побежал за Белым Кроликом, провалился в нору, попал в другую реальность, где все не так, как он привык. Зине и Асе Илья казался очень взрослым, они и вообразить не могли, что он и людей таких не видел, и разговоров таких не слышал, что он вообще ничего не видел, кроме своей коммуналки, районной библиотеки, девочек из института…

Ему было удивительно все – книги, которые он не читал, альбомы художников, о которых он даже никогда не слышал. Иногда случайно выяснялось, что он не знает того, что все знают. Никто и не воспринимал это как конфуз, кроме него самого.

В первый приход Ильи его спросили, что он думает о Григорьеве, и он уклончиво сказал «неплохо». И все на него удивленно посмотрели – ничего себе, Григорьев ему «неплохо». И кто-то сказал: старичок, ты лучше скажи «очень плохо», это позиция, это нормально.

Илья покраснел, но улыбнулся и дурашливо сказал:

– Я прочитал все, что было в районной библиотеке, от «Повести о Зое и Шуре» до Трифонова, а вот живопись я знаю только по открыткам в киоске «Союзпечать». Я сказал «неплохо» – не хорошо и не плохо, потому что я вообще не знаю, кто такой Григорьев.

Все заулыбались и полюбили его. Говорили: «Ася, какой у тебя интересный мальчик», или «какой у тебя умный мальчик», или «какой у тебя обаятельный мальчик».

Чем больше Илья присматривался, прислушивался, тем было «все страньше и страньше». Прежде он с такими людьми не общался, а у Аси дома он всякий раз находил для себя кого-то интересного, – где бы он раньше смог подойти к незнакомому человеку и с ходу вступить в интереснейший спор о Достоевском?

…Ася всегда жила в этом, и Зина вместе с ней, – когда подросла настолько, что мама не могла контролировать каждый ее шаг, – но каким необыкновенным показался Асин дом Илье! Там всегда было много вина, но пили для веселья и для духа и всегда что-то придумывали. Например, 8 марта был объявлен Днем духовных трансвеститов.

Каждый должен был прочитать эротический текст собственного сочинения, но каждый мужчина от лица женщины, а женщина от лица мужчины. Илья, который прежде праздновал Международный женский день подаренными маме мимозами, занял первое место как «самая прогрессивная эротическая писательница». Он же был сочинитель.

Илья вообще наконец-то попал к своим. Он лучше всех играл в буриме, – любое упражнение со словами было для него наслаждением. Мог всех перечитать, никто не знал наизусть столько стихов, никто не мог, как он, читать стихи часами. Когда играли в игру «Сто книг, которые нужно прочитать перед смертью», Илья мгновенно настрочил свой список, все еще мусолили ручки на втором десятке, а он уже переходил ко второй сотне!..

Но даже в этой компании он чувствовал себя немного отдельным. Все же богемная среда была для него непривычной. Непривычно было, что легко упоминают знаменитостей и с любой знаменитостью кто-то из присутствующих оказывается знаком. Однажды бородатый неряшливый человек, с которым Илья разговаривал о Пастернаке, между делом произнес: «Борис Леонидович как-то сказал мне…» Илья встал, как будто перед ним возник сам Пастернак. И даже не смутился, и никто не засмеялся, так обаятельна была его наивность.

А кое-что его неприятно удивило, например, мат. Илья думал, что мат – это язык коммуналок, а оказалось, что это язык, на котором разговаривают изысканно культурные люди, и можно разговаривать матом об искусстве или о литературе. А Илья краснел, как девочка!.. И изо всех сил делал вид, что не смущен, когда Ася с ангельским видом рассказывала стишки со словами – о, ужас! – «минет» и «эякуляция».

Бедный Илья, девочки совсем заморочили ему голову: Зина делала гордую мину на стишки и обсуждала Набокова, Ася делала скучную мину на Набокова и читала эротические стишки.

А Илья Набокова не читал. Потом, уже у Зины дома, однажды просидел в углу гостиной три часа, не вставая, пока не прочитал «Дар», – Зининому отцу привезли из Нью-Йорка, из магазина издательства «Ардис».

Илья был всеобщий любимец, и не только. Он читал свои рассказы, читал отрывки из романа. Все восхищались, говорили «талантливо, оригинально, необычно, необыкновенно». И все были уверены, что в скором времени он станет знаменитым. Как?.. Картины Асиного отца выставляются за границей, знакомые гостей печатаются за границей, – Илью тоже напечатают за границей. Но это будет не просто публикация, Илью ждет слава.

В общем, перед Ильей открылась дверь в другой мир, и эту дверь держала Ася.

Люблю тебя.

Зина.

P. S.

Ася! Не помнишь, случайно, как звали тогдашнюю любовницу твоего отца? Твой отец при нас мог неожиданно обнять ее, сказать «идем, быстро!» и увести в спальню. Спальня была в самом конце коридора, но стены в квартире были картонные. Я включала телевизор или громко разговаривала, а ты даже внимания не обращала, как будто они там пьют чай.

Не помнишь, как ее звали? Нет?.. И я не помню.

Привет, Ася!

Тогдашняя любовница отца сказала Асе:

– Ты мне как дочь.

Ася вежливо кивнула, она слышала эти слова столько раз, сколько было у отца любовниц.

– Скажу тебе как дочери: вы с Ильей красивая пара, но ты слишком нежная, деточка.

– Слишком нежная? Для чего, для кого? – удивилась Ася.

– Вообще, – туманно сказала она и еще более непонятно добавила: – Все говорят, что он очень талантливый.

Что она имела в виду? Да ничего, кроме того, что сказала: Ася слишком нежная для любовных отношений, нужно быть жестче, эгоистичней.

– У нас все очень хорошо, – удивилась Ася.

Им было очень хорошо, только одно…

– Он ни разу не сказал «я тебя люблю», – сказала Ася.

– Даже когда вы?.. – сдерживая любопытство, спросила Зина.

– Когда мы любим друг друга, он говорит много ласковых слов – «малыш» и другие… что я прелестная, как цветок, – отчиталась Ася. – Но «люблю» никогда не говорит. А мне это очень важно.

– Тогда спроси его сама, – посоветовала Зина, – просто спроси: «Ты меня любишь?»

– Уже спросила. Он сказал, что не умеет говорить «люблю». – Ася задумалась на мгновение и пропела «я тебя люблю», потом прошептала «я тебя люблю». – А что тут такого, «я тебя люблю», и все… Он сказал, чтобы я не требовала от него невозможного – его язык умеет складываться трубочкой, а в эти три слова никак не складывается.

Но, кроме этих слов, Ася больше ничего и не требовала. Она была так влюблена, что готова была сама сказать за него все на свете слова и быть счастливой.

– Как только получу аттестат, выйду за него замуж.

– Ты же говорила «я хочу свободы», – напомнила Зина.

– Я думала, что хочу свободы, а я не хочу. Хочу спать с ним каждую ночь, – сказала Ася и посмотрела на Зину взглядом потерявшегося Бемби.

Ася уже держалась с Ильей как жена, как взрослая умная женщина, нежно, но ненавязчиво. Не подчеркивала близких отношений, не требовала особенного любовного внимания на людях… И кормила его любовно – подсовывала особенный ласковый бутерброд, тщательней, чем всем, заваривала чай и размешивала сахар в чашке.

Илья вел себя с Асей как взрослый умный мужчина – не стесняясь нежности и восхищения, не скрывая, как сильно он ее хочет. На глазах у всех творилась страсть. Илья, как будто зажженный об Асю, такбрал ее за руку, таксмотрел на нее, что всем было понятно, как молниеносно они бросятся друг к другу, оставшись одни.

А Асин задумчивый отец? Понимал ли Асин отец, изредка появлявшийся среди гостей, что его малышка спит с этим красивым парнем и что физическая страсть в их отношениях играет главную роль?.. Скорее всего, он думал так: «Кто это?.. Ах, он с Асей?.. Говорят, он очень талантлив… Что-то пишет… Ну, что поделаешь, пусть – Асе восемнадцать лет… Или еще семнадцать?..»

…Александра Андреевна растила Асю как положено растить девочку из хорошей семьи, – английский-музыка-танцы, а когда она умерла, Асин отец не растерялся от свалившейся на него ответственности – английский-музыка-танцы, а взвалил все это на себя. И так же быстро скинул. Ася сама отвечала за свое воспитание – сама бросила английский и музыку, сама ходила на танцы и в художественную школу.

– Хочешь узнать, какие у меня отметки? – спрашивала Ася отца.

– А мне все равно, как ты учишься, главное, как ты рисуешь, – отмахивался отец.

Иногда Асин отец вспоминал, что на свете существует школьный дневник, и очень удивлялся: «Бог случайно выдал тебе незаурядные мозги, ты можешь учиться, как птичка божья, без усилий!.. А у тебя одни тройки!»

Он удивлялся тройкам, – Ася приносила двойку.

Зина все учила-учила, повторяла перед сном, а Ася была очень способная, с удивительной памятью – взглянула на таблицу умножения и все запомнила. Но Ася любила двойки больше, чем другие отметки, – такой дизайнерский жест. Говорила, что двойки красивей, похожи на лебедей. Иногда она решала: сейчас получу двойку. И яростно боролась за двойку – говорила заведомые глупости, а если не могла получить двойку, то хотя бы забывала тетрадку.

Нельзя сказать, что Асин отец не воспитывал Асю, он кричал.

Отец кричал: «Если ты немедленно не включишь свет, я тебя убью!» – Ася читала до утра. Кричал: «Чтобы через час была дома, иначе!..» – Ася гуляла до ночи.

Ася всегда так испуганно говорила: «Это?.. Это мне нельзя, меня папа заругает» – и тут же делала. Вроде бы она всего боится, но на самом деле ничего не боялась.

В пятом классе она на спор подошла к прохожему и сказала: «Я проститутка, хотите со мной переспать? Десять рублей», и он быстро-быстро побежал прочь. А если бы?..

А в восьмом классе стащила у Зининой мамы бутылку вина, сказала: «Мне очень страшно, твоя мама меня убьет», засунула бутылку под платье и просеменила с ней на улицу. Ася пила вино на скамейке и приговаривала: «Нельзя пить на улице, нас в милицию заберут, ну что же мы зря ее стащили?», приговаривала и пила, и выпила одна всю бутылку. Зина пошла за Асиным отцом, сказала «Асе плохо», и он так страшно побледнел и помчался на улицу. Увидел Асю, обнял и закричал на всю улицу Маяковского: «Господи! Слава тебе, Господи, что моя дочь живая и пьяная!..»

Возможно, Асин отец все же знал, как воспитывать Асю? Он говорил – ты не будешь настоящим художником, если чего-нибудь боишься.

Ну, Ася и не боялась. Десятиклассница Ася уже больше не повторяла «мне нельзя, меня папа заругает». Она говорила «ой, нет, ой, страшно» – и делала. Спала с Ильей. Под носом у отца приводила Илью в мастерскую.

А вскоре, очень скоро, стала оставлять Илью ночевать у себя дома. Говорила «папа меня убьет, если узнает», но ботинки Ильи почти каждый вечер стояли в прихожей, а утром исчезали, и Асина кровать оставалась смятой, и не было сомнения, что в ней спали двое. Для школьницы того времени это было довольно необычно, правда?

Зина.

P. S.

Ты, Ася, такая добрая, такая легкая! Тогда почему же ты не заметила, как я мучилась от обиды? Не заметила, как я старалась скрыть свою обиду, свой страх тебя потерять?! Как сильно я старалась?!

Ты один раз засмеялась и сказала: «Зина, ты что, ревнуешь? Но я же люблю тебя не меньше, чем раньше!» Мне хотелось закричать: «Меньше, меньше!.. Потому что мы были с тобой одно, и любовь – одна, сколько от нее отломилось Илье, на столько мне осталось меньше!.. Ты так сильно любишь Илью, что совсем не любишь меня…»

Да, это необычно, не принято – ревновать подругу к мужчине.

Но разве мы не были как один человек, разве было что-то, чего ты обо мне не знала?

Но разве ты когда-нибудь думала, что принято, а что нет? Когда стала спать с ним в десятом классе, разве ты думала, что это не принято?!

И вообще, почему все тебе?!

Ты только обнимала его, целовала, но не думала, что я страдаю!

Ты никогда ни о ком не думала! Ты никогда ни о ком не думаешь, кроме себя! Ты на самом деле ужасная эгоистка!

Зина, доктор филологических наук, профессор. Еще немного, и профессор, вспомнив детские обиды, завизжала бы, как в первом классе: «А ты, ты, ты сама такая, Асечка-Асечка!»

Привет!

Господи, Зина!.. Какая ты!

А что значит «не принято»? Ведь это всего лишь цифры – 10-й класс, 17 лет!

Ася.

Здравствуй, Ася!

У Маси начинается первая в ее жизни сессия, завтра первый экзамен – «Правоохранительные органы».

Я позвонила Масе из университета:

– Ты готова к экзамену? Я приду пораньше, проверю тебя по билетам.

– Нет, мамочка, не надо, я к экзамену совершенно готова. Я уже все повторила и ложусь спать.

Я пришла домой в половине одиннадцатого, сразу же заглянула к Масе. Она спала с головой под одеялом, рядом с ней на кровати открытая книжка. «Алиса в Стране чудес».

Я много раз говорила ей – перед сном необходимо еще раз прочитать учебник. Можно даже не учить, не повторять вслух, а просто прочитать материал. Тогда предварительно хорошо выученный текст отпечатывается в сознании намертво, и назавтра легко получаешь пятерку. А у нее – «Алиса»!

Первая сессия, первый экзамен, и такое легкомыслие! Ведь это же университет! Юрфак! А у нее на кровати «Алиса», а не лекции по «Правоохранительным органам».

Экзамен в 10, я разбудила Масю в 8.30.

– Мася! Вставай скорей!

– А я на экзамен не пойду, – сказала Мася и, сладко потянувшись, повернулась на другой бок.

Я пробормотала:

– Как? Как это, как это не пойдешь на экзамен?.. Ты шутишь?..

А она уже спит.

Я так растерялась, что даже не сразу начала ее поглаживать, похлопывать – будить.

Разбудила, поставила на ноги, отправила в душ, приготовила завтрак – кофе, ее любимые гренки, шоколадку. Первый экзамен в университете – это праздник!

– Мася!! У меня первая пара, мне нужно уходить! – крикнула я перед дверью ванной. – Ты выходишь из дома ровно через полчаса после меня. Поздравляю тебя с первым экзаменом, и ни пуха ни пера!

Мася из ванной ответила:

– К черту. Мамочка, не волнуйся. Я же не идиотка, чтобы опоздать на экзамен.

Завтра напишу тебе, что Мася получила. Первый экзамен очень важен, первая сессия вообще самая важная. На преподавателей очень влияет зачетка, если в зачетке одни пятерки, то четверку не поставят.

Зина.

Здравствуй, Ася!

Я не писала тебе месяц.

В день экзамена мы с Ильей пришли вечером, она спит.

– Устала после экзамена, – сказал Илья, – не буди ее, пусть выспится.

В 6 часов вечера Мася спит.

Не выдержала, тихо прокралась – хочется узнать оценку.

– Скажи, что ты получила, и дальше спи…

– А я не ходила.

У меня пол поплыл под ногами…

– Мне не надо было на экзамен. Я на сессию не вышла. У меня зачетов нет.

– Как нет зачетов?.. Ты же сказала, ты же сказала, что ты вышла на сессию… Мася, ты что, наврала?! – закричал Илья тонким голосом. Он всегда кричит тонким голосом.

– Где твоя зачетка?! Зачетку покажи! – закричала я. Зачем мне нужна была ее пустая зачетка?

Она закрылась одеялом. Я и не знала, что так бывает – такая дикая ненависть и отчаянная любовь одновременно. Я плакала и кричала: «Дрянь, какая же ты дрянь!»

Оказывается, эта фигура речи – «выйти из себя» – имеет совершенно конкретный смысл, я действительно как будто «вышла из себя», сделала шаг из себя и не была больше собой, я хотела сделать ей больно, я не понимала, кто передо мной, я не понимала даже, кто это так страшно орет…

Выражение «прийти в себя» тоже, оказывается, имеет конкретный смысл – вернуться в свое сознание.

Что происходит в семье, когда обнаруживается, что ребенок врал, не ходил в университет, не вышел на сессию?

Конечно, мы с Ильей ссорились, кричали друг другу – «а ты?!» – «нет, а ты?!» – «а почему я?!».

Мы ссорились, кричали, выясняли, кто из нас больше работает и чья обязанность следить за ребенком.

А ребенок-врун в это время отсиживался у себя в комнате.

Илья кричал, что виновата я.

Я кричала – уже не таким страшным голосом, а просто: «Сделай что-нибудь со своей дочерью!»

Илья кричал: «Ты не проверяла ее посещаемость, ты не звонила в деканат, ты не…»

…Я не… я не… Но я утром выталкиваю ее к первой паре. Откуда мне знать, куда она идет – в университет, в кафе? Или возвращается домой и ложится спать? Илья, который уходит позже, считает, что Мася в университете, а может быть, она в это время спит у себя в комнате?

Илья предположил, что виноват деканат. Не сообщили вовремя, что она прогуливает.

Но деканат никому не сообщает. У них принцип: они не няньки, это университет, не какой-то левый институт, не хотите – не надо. И никому нет дела, сколько нервов стоило родителям поступление, – не хотите учиться, вылетайте с первой сессии.

Илья опять кричал – на меня, на Масю, вернее, на ее закрытую дверь, а накричавшись, ушел в кабинет и сказал – у него работа и чтобы сегодня его больше не беспокоили. Потом высунул голову из кабинета, прокричал: «Возьми ей справку о болезни… что она руку сломала», и уже окончательно закрылся в кабинете. Решил, что он все придумал, всех спас.

Он всегда так. Не то чтобы ему нет дела, но не так, как мне. Для меня – это крах всего, а для него просто неприятность. Он расстроился, очень сильно расстроился и погрузился в свои дела, и… все.

Справку о болезни уже не примут – справки принимают до начала сессии. Ну что же, подумала я, пусть вылетает, пусть получает то, что заслужила.

Но ведь в том-то и дело, что получаю яи то, что не заслужила! Сколько сил, сколько надежд, и все зря?..

Я очень старалась говорить с Масей спокойно.

– Отчисление с первой сессии – это не академка, а настоящее отчисление. Ты понимаешь, что тебе придется поступать заново? Все заново – репетиторы, сдача ЕГЭ? – спросила я.

Еще раз просить после такого позора невозможно – откажут. А сама она в университет не поступит. И никому нет дела, что моя дочь останется без университетского диплома. Моя дочь, моя золотая девочка останется без образования.

– Давай не будем ссориться, давай будем тебя спасать. Ты хочешь остаться в университете?..

Мася хочет. Молчит, глаза полные слез, губы дрожат. Какая я свинья, что так орала на нее, она же еще совсем маленькая.

– Сколько у тебя зачетов?

– Всего девять. Один я сдала, по физкультуре. На остальные я не пошла.

Просто взять и не пойти ни на один зачет? Такое легкомыслие, тупость такая… Не укладывается в голове. Если бы она пришла и не сдала, это бы была пересдача, а неявка – это в ведомости «не сдала».

– Но ты ведь можешь мне помочь, ты же там работаешь, ты же профессор.

– Я не там профессор, а на филфаке…

Она еще ребенок. Не понимает, что сдать проваленную сессию в университете еще труднее, невозможнее именно из-за моего положения. Все будут знать, что я бегаю по преподавателям и прошу об одолжении для своей дочери-прогульщицы. Слухи, сплетни – для меня это позор, какого свет не видел.

Восемь зачетов. Мне нужно сдать восемь зачетов. Невозможно сдать восемь зачетов, когда уже начались экзамены!

Я решила так: я все сделаю, я вывернусь наизнанку, я буду унижаться, – я буду все, только чтобы она не испортила свою жизнь, только бы осталась на юрфаке.

После окончания университета Мася поедет учиться в Англию, получит еще один юридический диплом.

Я вижуМасю – в мантии, в шапочке.

– Мася, мы с тобой должны быть как одна команда по твоему спасению, – это как война. Если ты не сдашь следующий экзамен через пять дней, тебя автоматически отчислят. Чтобы тебе разрешили сдавать следующий экзамен, у тебя должны быть все зачеты.

Я взяла тетрадь и написала список зачетов.

– Английский – это проще всего, завкафедрой моя хорошая приятельница, она поговорит с преподавателем, тебе поставят зачет. Экономику – могу попросить, я помогала завкафедрой с его племянником. Что делать с остальными зачетами, я не знаю.

– Я тоже не знаю, – сказала Мася. – Да, завтра нужно сдать курсовую по истории. Можно я на полчасика выйду, а потом приду и мы с тобой сделаем вместе?

Я кивнула. Меня мучила совесть, что я так орала. Она же не понимает, что я орала о своей любви к ней, о своих надеждах…

Я писала курсовую до утра. Это не моя тема, специалисту по русской литературе вот так, с ходу, написать курсовую по истории очень трудно, почти невозможно. Почти невозможно, но возможно. Я, конечно, справилась.

Зина.

Ася!

На следующее утро мы с Масей отправились в университет.

Мася перенервничала, была хмурая, перед аудиторией прошипела: «Не хочу приходить с мамочкой за ручку» – и сделала вид, что она со мной не знакома.

Преподавательница – совсем девчонка, девчонка-аспирантка, очевидно, это первый семестр, когда ей доверили вести практику.

– Простите, что отрываю, я профессор с кафедры истории русской литературы, – представилась я, в душе робея, как заядлая двоечница.

Я никогда никого ни за кого не просила «поставить зачет», «проверить работу», «помочь с курсовой» и сама никогда не откликалась на такие просьбы. Меня называют «наша правильная» или «зануда». Спасибо, что не «старая грымза».

Я попросила преподавателя проверить принесенную работу и поставить зачет к завтрашнему дню, чтобы моя дочь успела получить допуск и выйти на экзамен. Я работаю в университете и не могу сказать – милая девушка, сделайте побыстрее, я отблагодарю. Я могу только просить.

Я играла в демократическую дружбу профессора с аспирантом, улыбалась и только что не подмигивала. Девчонка-аспирантка, без году неделя в университете, разговаривала со мной нелюбезно и равнодушно. Как жаль, что она не на филфаке. Попалась бы она мне на Ученом совете, я бы кинула ей черный шар. Назначили бы меня ее оппонентом, она бы у меня всю работу переделала и не защитилась.

Девица мне отказала. Отказала! Она обязательно проверит курсовую, это ее работа – проверять курсовые, но уже после сессии. Наплевать ей на меня, она никак не зависит от профессора кафедры истории русской литературы. Очевидно, она относится к людям, которым приятно чужое унижение. Правда, я тоже никогда не иду на поводу у плачущих мам, и я с ней полностью согласна: не хочешь учиться, не учись, и нечего ходить-просить.

Я так гордилась, что Масино будущее уже определено, я уже видела ее юристом, и сейчас все полетит к черту! Мася не станет юристом, ее жизнь будет разрушена сейчас, в эту минуту этой равнодушной девицей.

Невозможно передать всю глубину моего ужаса… Я, кажется, совсем потеряла лицо.

– Милая, у вас же наверняка кто-то учится на филфаке, друзья или дети друзей… Я тоже когда-нибудь пойду вам навстречу с зачетом или экзаменом. Вы в университете недавно и, возможно, не знаете – у нас своим принято помогать…

– Ваша дочь должна понимать, что юридический факультет университета не детский сад. – Аспирантка отвернулась и принялась перебирать свои бумаги.

Еще минута, и я просто разревусь.

– Послушайте, милая девушка, – сказала я, – я не буду говорить вам о своих научных заслугах, не буду врать, что моя дочь болела весь семестр и по глупости не брала справку. Я вас просто прошу – представьте на минуту, что у вас есть ребенок и от кого-то зависит его судьба. Помогите мне, и вас тоже когда-нибудь пожалеют. Пожалуйста.

Аспирантка дала свой телефон, взяла работу, обещала проверить к завтрашнему дню, смотрела с жалостью и презрением. Но я добилась своего – теперь у нас есть шанс.

Ничего она не проверила! Я звонила ей днем – напомнить. Мне уже было не унизительно, а просто наплевать. Какое может быть унижение, когда борешься за своего ребенка! Она не брала трубку, я звонила весь следующий день, и к вечеру она наконец взяла трубку и сказала насморочным голосом: «Я заболела».

Заболела? Но мы пропадем без этого зачета! Я предложила приехать к ней домой, привезти ей фруктов и лекарства, вместе проверить курсовую… Черт возьми, я никогда в жизни так не унижалась, как перед этой девчонкой!..

Я съездила к ней с Масиной зачеткой, вырвала у больной аспирантки из ослабевших рук непроверенную курсовую. Села у нее на кухне, сама проверила собственную работу, поставила себе тройку… И умолила поставить зачет. Я успела!..

Таким образом, у меня уже было три зачета – физкультура, экономика и английский.

Английский – было несложно. Полдня на телефоне, и через цепочку приятельниц удалось выйти на преподавателя. Я так боялась ее пропустить, что пришла за полчаса до начала занятий. Ждала ее в гардеробе, – не хотелось, чтобы студенты видели, как одна взрослая тетя ставит другой взрослой тете зачет в зачетку.

Зина.

Ася, здравствуй!

Оказалось, что римское право придется сдавать по-настоящему. Я договорилась, что Мася может прийти с другой группой, и мы с Масей учили до двух часов ночи. Я читала ей вслух, она повторяла. Мася бледненькая, замученная, – не привыкла заниматься ночами.

Как только я закрыла учебник, Мася сказала:

– Можно я выйду на час?

– С ума сошла?.. Сейчас ночь, и завтра зачет по римскому праву, – сказала я.

– Я все равно не смогу заснуть, ты же накачала меня кофе. А все в клубе, тут совсем рядом. Я только сбегаю на час, и домой.

– Нет. Нельзя.

Я сказала это как говорят щенку или маленькому ребенку, не задумываясь об объяснении, командным тоном: «Нельзя!»

Мася покорно кивнула. Она сейчас такая послушная, как кукла, смотрит детскими глазами с выражением «я все сделаю, как ты скажешь, мамочка». Хочет учиться, хочет остаться в университете.

…Мася пришла под утро. Я отвела ее на зачет, мы не опоздали.

Зачет она, слава богу, сдала.

Зина.

P. S.

…Ей кажется, что жизнь – это клубы, кафе, девочки-мальчики. Она такая наивная, Мася…

Ее любимое объяснение: «Все так делают». Но все – не так! «Все» гуляют, бегают по клубам, но помнят о собственной жизни, о своем интересе – учатся, сдают. А она – все с размаху, пропадать, так с музыкой.

Ася! Может быть, это пройдет с возрастом? Тебе лучше знать. Все-таки у моей дочери твои гены. Очарование и изобретательность невероятная, в игольное ушко пролезет! «Спокойной ночи, мамочка», а ночью встану – ее нет. Или «я на час, скоро буду» – и отключает телефон.

Ася, здравствуй!

У моей дочери твои гены, Ася! Если бы у Маси были мои гены, она была бы отличницей?

…Этот вопрос – что главное, наследственность или воспитание, – интересует всех, и ученых, и просто людей, родителей, которые сталкиваются с тем, что у них на подоконнике вырос совсем не тот цветок, который они сажали, поливали…

Сторонники поведенческой теории считают, что воспитание, образование, среда приоритетны. Это вроде бы звучит глуповато – разве из Ильи можно было бы вырастить полкового командира, а из тебя, Асечка, училку-зубрилку?

Сторонники психоанализа считают генетику единственно важной. Тогда получается, что Мася – наследница проблем Александры Андреевны и твоей матери, «этой натурщицы», бросившей тебя младенцем. «Наследница проблем» звучит не позитивно. Тогда и воспитывать ребенка не нужно, тогда, как говорят мои студенты, «все фигня, и нечего париться».

Ученые с начала прошлого века и до сих пор так и не пришли к единому мнению. А ведь истина, как всегда, где-то посредине.

Я с большим уважением отношусь к Агате Кристи. Эта великая женщина в своих непритязательных по форме детективах – низкий жанр – поднимала, в сущности, самые важные вопросы. В одном из ее романов фигурирует семья с пятью усыновленными детьми. Родители воспитывают их одинаково, надеясь, что получат пять копий самих себя. И что же? Они все выросли разными, в полном соответствии со своей наследственностью.

Ученые давно должны были бы сказать – все фигня! Сказать – люди, не парьтесь! Не переживайте, не расстраивайтесь, не мечтайте о несбыточном! Вы можете научить ваших детей всему. Хорошим манерам, играть на скрипке, брать логарифмы. Вы можете научить ваших детей всему, но только не самому главному – быть такими, как вы хотите. Личностные качества ребенка – это не ваше дело. Ваше дитя будет ответственным и обязательным человеком или же будет повсюду опаздывать, исчезать ночью, бросать все начатое на полдороге… И это не ваша вина!

Я могу сказать это только тебе, Ася. Что такое моя дочь Мася? Что мы имеем – если честно? Упорное нежелание трудиться, беспорядочность в любви… Я не виновата, я воспитывала ее правильно. Моя золотая девочка, мой котеночек.

Зина.

Ася!

Я получила все зачеты. И у нас осталось три долга – три экзамена.

Теперь можно было решать проблему на другом уровне. Идти на прием к декану и просить. Объяснять ситуацию: у нас есть все зачеты, – и просить, чтобы нам разрешили сдавать экзамены. Новый декан довольно молодой человек, моложе меня.

Декану я соврала – сказала: «Ну поймите вы, девочке шестнадцать лет, она влюблена, первая любовь, безумный роман, вспомните себя в ее возрасте…»

Он вспомнил себя в ее возрасте. Что много лет назад я три раза не приняла у него экзамен, и он из-за меня был вынужден взять академку. Я, конечно, этого не помнила – очевидно, я тогда только начинала работать и была очень принципиальной. Впрочем, как и сейчас. Я никогда не иду навстречу прогульщикам, считаю, пусть получают то, что заслужили, – это университет, а не богадельня.

Декан упомянул о своей академке, и я поняла, что все пропало – откажет. И вдруг – какой позор, какое унижение – заплакала. Сидела перед ним и плакала, как тетка в очереди, горько и безнадежно. И бормотала: «Что же мне сделать, чтобы получить разрешение?! Я сделаю, с ума сойду, а сделаю…»

Я даже вспоминать это не могу, я никому никогда не расскажу об этом унижении!

Но он не отказал! Он разрешил! Очевидно, приличный человек. А может быть, дело в том, что мужчины не так мстительны, как женщины. Декан сказал: пусть девочка сдает сессию, он разрешает из уважения ко мне и любви к Илье как оплоту культуры в нашем городе.

Я сдала сессию! Все это заняло месяц. Я прожила этот месяц, сжав зубы.

Но Мася!.. Я думала, Мася изменится, соберется, будет как струна, но это ябыла как сжатая струна, а она опять спала в ванной. Как будто у нас параллельные интересы.

Я так старалась ее спасти, а она опять гуляла ночами! Опять я звонила ей как сумасшедшая, нажимала «Мася» каждую минуту, повторяла: «Дрянь, дрянь, какая же ты дрянь! Я эти экзамены выбила своей кровью, а ты…»

Дозвонившись, я говорила: «Масечка, ты где?! Ты же не встанешь утром! А у тебя экзамен». Я хотела ее убить, заставить саму отвечать за последствия ее поведения! Но я не могла позволить ей разрушить ее будущее.

Этот месяц состоял из моего ежесекундного напряжения, выполнения несданных ею в течение семестра контрольных, курсовых работ, написанных за одну ночь, вдолбленного в Масю экзаменационного материала и милого Масиного «Спасибо, мамочка».

Я сдала эту сессию! Моя докторская степень – сущая ерунда по сравнению с этой сессией.

Я так счастлива, что даже не могу в полной мере ощутить свое счастье.

Твоя счастливая Зина.

P. S.

Весь этот месяц мы с Ильей почти не разговаривали. Я не рассказала ему о своих унижениях в университете. Это было слишком унизительно, а он всегда должен видеть меня достойной, на высоте. Я сказала ему, когда все закончилось: «Мы сдали сессию». Илья рассеянно сказал: «Молодец, как всегда, всех победила». Я не хотела, чтобы он меня похвалил, я хотела, чтобы он меня пожалел.

О том, как Мася гуляла, пока я ночами писала ее курсовые, я ему не сказала.

Я никогда не говорю ему ничего, что мне по-настоящему больно, – это и есть секрет хорошего брака.

Здравствуй, Зина!

А если бы она не была золотая девочка, если бы она не была «такая способная», ты бы ее не любила? А если бы оказалось, что она плохая, ты бы ее разлюбила?

Ася.

Дорогая Ася!

Ася, что ты говоришь, как это «не любила»? Как это «разлюбила»? С ума сошла?

Но ты правда думаешь, что она не плохая?

Зина.

Дорогая Зина!

Отстань. Сама ты плохая.

Ася.

Дорогая Ася!

Спасибо тебе.

Теперь, когда все страшное позади, я опять могу вернуться к Зине и Асе. Зина с Асей опять много бывали вдвоем. Зинин пятерочный аттестат практически был у нее в кармане, а вот у Аси были проблемы. Никто не сомневался, что она поступит в Академию художеств, но все же нужно было закончить школу.

Зина все время что-то писала за нее, то контрольные по математике, то сочинения. Считала, чему равен sin x, извлекала квадратные корни, писала развернутый план сочинений «Поднятая целина» и «Образ нашего современника», а Ася сидела рядом с горящими глазами и рассказывала, какая у них с Ильей волшебная близость. Как расцелован, заласкан каждый миллиметр ее тела, как хорошо им бывает днем в мастерской, а ночью дома… но ночью иначе, когда можно вместе заснуть, это совсем иначе… Зина писала про деда Щукаря, а Ася, золотая девочка, розовая девочка, была похожа уже не на обиженного олененка, а на расцветший цветок, золотилась и розовела светом счастливой чувственности.

У Ильи с Зиной появилась игра. Илья имитировал стиль какого-то писателя или поэта, а Зина угадывала, кто это. Иногда это бывало просто, и она угадывала мгновенно, по одной строчке, а иногда мучилась по нескольку дней. У Ильи была целая система поощрений: за мгновенную отгадку – шарик шоколадного мороженого в кафе «Лягушатник» на Невском, за отгадку через несколько дней – ириска.

Была и еще одна игра – «лечь на кушетку». Имелся в виду психоанализ, когда введенный в сон или в гипноз пациент лежал на кушетке, а психоаналитик беседовал с ним и анализировал. Илья и Зина по очереди бывали пациентом и психоаналитиком, но их «психоанализ» так или иначе всегда сводился к Асе.

– Твоей маме нравится кто-нибудь из твоих друзей? – спросил Илья.

– А у меня нет друзей. Только Ася. Асю она любит. Они могут часами разговаривать, мама ей рассказывает все: про свои болезни, про папу, советуется, как с подружкой… Но если бы она узнала, что вы с Асей… она бы перестала ее любить.

Зина смутилась и назло себе старательно выговорила: «Если бы она узнала, что Ася уже женщина, она бы перестала ее любить».

– Какое ей дело?.. – удивился Илья. – И как вообще связана ее любовь к Асе с тем, женщина Ася, или девочка, или мальчик?..

– О-о… ты не понимаешь. Знаешь, что она мне сказала? Когда я… ну, когда у меня… мне было тринадцать лет… В литературе это никогда не называется словами, в крайнем случае говорят: «В эти дни она была очень нервозна». Ну?! Понял?.. Я лучше скажу по-английски – «periods». Теперь понял?

– Я сразу понял, – улыбнулся Илья. – И чем она тебя так напугала, когда тебе было тринадцать лет, и у тебя скоро должна была начаться менструация?

– Ничем, – мрачно сказала Зина.

Мама сказала Зине: «Хорошо бы ты подольше не стала взрослой». «Почему? – удивилась Зина. – Почему, почему?» Она не ответила, но Зина поняла: когда она станет женщиной, мама не сможет ее любить – разве мама сможет любить чужую женщину?.. А вот Асю она не разлюбит – Ася же ей не дочь. Асе она разрешит быть женщиной.

– Асю она не разлюбит, – сказала Зина, – она всегда говорит так высокопарно: «Это золотая девочка, она создана для любви». Моя мама выходит из комнаты, когда по телевизору целуются. И даже она видит, что Ася создана для любви.

– Ася золотая девочка, – подтвердил Илья.

– Нет, розовая… – возразила Зина. – Она как Марфинька после свадьбы…

– Марфинька была сама нега, смущение, нежность… – тут же процитировал Илья. – Но Асино обаяние – это не обаяние невинной невесты после первой брачной ночи. Знаешь, как на нее смотрят мужчины? Как ни вульгарно это звучит, но точнее не скажешь – как будто хотят ее съесть! Лучше бы я в тебя влюбился, так было бы справедливей, – улыбнулся Илья, – потому что в Асю будут влюблены все.

– Погоди, а я… Что же, в меня нельзя влюбиться? – подозрительно спросила Зина.

– Влюбиться в тебя? – Илья нарочито смерил Зину взглядом. – Спасибо, нет. Как-то страшно. Ты сплошной категорический императив – «можно это, нельзя то». У тебя каждый день есть цель, разбитая на микроцели, – ответить, сдать, получить пятерку, покрепче завязать шапку… Это как-то… необаятельно.

– Иначе говоря, я скучная… Ну, а если Ася разлюбит тебя? – мстительно спросила Зина.

– То есть выберет кого-то, кто лучше меня? Это естественный отбор. Тогда я… Что я… Тогда я буду плакать и гордиться собой, – всякому, кого она выбрала хоть ненадолго, есть чем гордиться… – сказал Илья.

– Ты прав.

…Где все это происходило?.. На Невском, в закрытом на весеннюю просушку Летнем саду, – в сумерках туда можно было пробраться, в Михайловском саду, в кафе, всюду, где мы встречались тайком от тебя, Ася.

Но как получилось, что все это – доморощенный психоанализ, рассуждения о скучной Зине и о нескучной Асе, о природе Асиного обаяния, о природе Асиной сексуальности, – все это было втайне от Аси? Как будто это были не «ложись на кушетку», не разговоры о книгах, не разгадывание стилей, а любовные свидания. Кто первый сказал «не говори Асе»?..

Никто не сказал! «Не говори Асе» – этих слов ни разу не было сказано!..

Зина впервые встретила человека, который читал все, что можно было прочитать, помнил наизусть все, что прочитал, даже детские книжки. Они разговаривали цитатами – как угодно долго, хоть целый вечер… Правда, Зина иногда ошибалась и тогда начинала злиться. Илья говорил: «Я не виноват, что ты такая тупая!»

В первый раз это было просто «пойдем погуляем?..». Это было просто «пойдем погуляем», и Асе об этом не сказали. Зина думала, что Илья ей сказал, и вдруг поняла, что он не сказал, и… тоже не сказала. А потом – «пойдем погуляем», «пойдем в кино», «вечером позвоню», и Илья не рассказывал об этом Асе, и Зина молчала, и у них образовалась своя жизнь, тайная от Аси.

Пока.

Твоя Зина.

Ася, привет!

…Илья ночевал у Аси, Зина с Асей делали вместе Асины уроки, Зина гуляла с Ильей, Ася с Ильей встречались в мастерской…Иногда они все втроем встречались в мастерской. Ася писала их общий портрет: Илья в костюме испанского гранда – берет, кружевной воротник, тонкое одухотворенное лицо, Зина – тонкая, почти бестелесная, затянутая в черное платье, и над их головами розово-золотое облачко – это Ася.

Иногда Илья, минуту назад совершенно спокойный, вдруг взглядывал на Асю особенным взглядом, и Зина понимала – она лишняя. Позирование прерывалось, Зина вставала и уходила. От чего зависело его желание, как возникало, – это была тайна, как и то, что происходило у Аси с Ильей без нее.

Но и у Зины тоже была тайна. Ася спит с Ильей, а у Зины в кармане письма.

Илья сказал «прочитаешь потом» и сунул Зине в карман письмо.

Всего Зина получила от него четыре письма, вот они.

Письмо первое.

«Для меня цель, смысл жизни, все – ты!»

Письмо второе.

«Мне было бы страшно остаться с Вами. На всю жизнь – тем более. Я иногда боюсь и дрожу при Вас, незримый. Могу или лишиться рассудка, или самой жизни. Это бывает больше по вечерам и по ночам. Неужели же Вы каким-нибудь образом не ощущаете этого?»

Письмо третье.

«Ты – мое Солнце, мое Небо, мое Блаженство. Я не могу без Тебя жить ни здесь, ни там. Ты Первая моя Тайна и Последняя Моя Надежда. Моя жизнь вся без изъятий принадлежит Тебе с начала до конца. Играй ей, если это может быть Тебе Забавой. Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чем-нибудь запечатлеться, все будет Твое, от Тебя и к Тебе… Тебе нет имени. Ты – Звенящая, Великая, Полная Осанна моего сердца бедного, жалкого, ничтожного… Помни все время, что я сердцем с Тобой, что Ты – властная, а я – подвластный, и нет больше моей Любви к Тебе».

Что чувствует семнадцатилетняя девочка, прочитав такие письма? Удивление, смущение, восторг. Зина удивилась, смутилась, пришла в восторг.

Ответ Зины:

«Дорогой мой, безумно тебя люблю и тоскую о тебе… Я свободна, смотрю на голубое небо и голубой разлив и тоскую о тебе. А горький осадок последних дней тает в душе, уходит… Хочется окружить тебя нежностью, заботиться о тебе, быть с тобой…»

Письмо четвертое.

«…Твое письмо я получил третьего дня и ношу с собой. На него я могу ответить тебе только, что думаю о тебе каждый день, тебя недостает каждый день, и я живу все время тем, что жду тебя… Я теперь переживаю эту одинокую жизнь и знаю, что она очень хороша, но бесплодна, бесплодна – другого слова не придумаешь».

Эти письма были для Зины несравненно лучше, чем любовь, физическая любовь, читать эти письма, перечитывать, думать о них было для Зины самым большим удовольствием, которое она могла себе вообразить!..

Вот такой психоанализ.

До свидания, Ася.

Зина.

Привет, моя дорогая Ася!

Девочки расположились на диване под одним пледом. Они всегда занимались у Зины, Ася всегда лежала, закинув руку под голову, смотрела в потолок, Зина всегда сидела у нее в ногах с учебником и кричала: «Ася! Завтра контрольная, а ты!..» или «Ася! Тебя завтра спросят, а ты!..»

– Ася! Экзамен послезавтра, а ты!.. Читай Некрасова! – прикрикнула Зина.

Шли выпускные экзамены. Уже написали сочинение, и послезавтра – устный экзамен по литературе.

– Ты была с Ильей, – отозвалась Ася.

Ася знает!.. Не имеет значения, как она узнала. Увидела их на Невском, выглянула случайно в окно и заметила, как Илья входит в ее дом, но в Зинин подъезд.

Или Зинина мама сказала: «Зина гуляла с твоим Ильей, симпатичный мальчик, но ничего особенного». Или домработница встретила Асю на улице и пошутила: «Смотри, Аська, как бы Зина его у тебя не увела». Или просто кто-то сказал ей, так, небрежно бросил: «Видел в кино твою Зину и твоего Илью, а ты почему с ними не пошла, уроки делала?..»

Наверное, Ася не придала этому никакого значения и легко спросила Илью:

– Почему ты мне не рассказал?

А Илья, наверное, ответил:

– Это же пустяк, я просто не придавал значения…

– А почему Зина мне не сказала? – напряженным голосом спросила Ася. – Почему вы оба мне не сказали?

Или не спросила, потому что поняла – не бывает, чтобы оба забыли, посчитали пустяком, не придали значения. Значит, от нее скрыли.

Ася не смотрела на Зину, лежала на спине и неотрывно смотрела в потолок, как будто ей на потолке показывали кино.

– Ася!.. Ты что, думаешь, что мы?..

Ася, обиженный олененок, спряталась с головой под плед, и оттуда донеслось приглушенное: «Вы мне не сказали…»

Ася с детства ненавидела чужие секреты. Не имело значения, что это было – плохое, хорошее или очень хорошее. Возможно, это была младенческая травма, – бросившая ее в роддоме мать-натурщица, или детский невроз, вызванный внезапной смертью Александры Андреевны, или тому подобные психоаналитические штучки. Вот Зина вся в комплексах, так почему бы Асе не иметь хотя бы один?

Но, скорей всего, Ася просто не выносила, когда от нее что-то скрывают. Даже на Новый год всегда хотела знать, что подарят. А если случался неожиданный подарок, Ася разворачивала шуршащую бумагу с перекошенной улыбкой, как будто боялась, что оттуда вышуршится что-то ужасное. И всегда говорила Зине: «Никаких сюрпризов, пожалуйста, только никаких сюрпризов, скажи мне заранее, что ты мне подаришь, я не хочу не знать».

Зина всегда говорила – я подарю тебе на день рождения то-то и то-то. В первом классе это была кукла, фарфоровый пупс в кружевах, папа привез Зине из Германии. Это было самое ценное, что было у Зины. Она подарила его Асе без разрешения, и это был настолько необычайно смелый для нее поступок, что она сама себе казалась чуть ли не пионером-героем. На следующий день рождения Зина подарила Асе свой велосипед – ярко-красный, трехколесный, почему-то ей хотелось не просто подарить специально купленный мамой подарок, а отдать свое. А Ася всегда дарила ей свои картины, – к десятому классу у Зины в комнате висели десять картин: семь акварелей, две – масло, одна пастель.

– Мы тебе не изменяли! Мы не целовались! Он даже ни разу не взял меня за руку! Мы только разговаривали… – глупо оправдывалась Зина. – Знаешь, как бывает, – сначала кажется, что ты просто забыла сказать, а потом уже как-то забываешь, что забыла… Но ведь Илья мог сам тебе сказать!

Она хотела объяснить Асе, что это не была измена – ни один из них не изменилАсе, не отнял у нее то, что было ее. У них с Ильей не было даже самого невинного физического контакта.

– Я знаю, в чем дело! Ты сама не можешь с ним спать, – тебе мама не разрешает и никогда не разрешит, – донеслось из-под пледа, – вот ты и хочешь зацапать себе моюлюбовь. Как будто ты – это я!

Зина удивленно сказала:

– Это как в романе. Девушка сама не может любить, потому что ее строгая мать лишила ее здоровой сексуальности. Поэтому она ведет свою любовную жизнь как бы за счет подруги. Поздравляю тебя, Асечка, ты просто Айрис Мердок!..Нет, в романе Айрис Мердок все было бы не так! У этой девушки была бы латентная гомосексуальность, и на самом деле она любила не юношу, а свою подругу.

– Отстань со своими книжками!..Я не хочу, я больше не хочу, не хочу… – закричала Ася под пледом.

Это «не хочу» из-под пледа прозвучало как «больше не хочу тебя», и Зина в панике начала защищаться.

– Ах, вот ты как… Почему ты так… Ты вот так, сразу… – бессвязно бормотала она.

– Может, у тебя и оргазм будет мой?! Потому что своего у тебя нет! И никогда не будет!.. Потому что у тебя вообще нет тела!..

Зина задохнулась от обиды. Только очень близкий человек может так сильно, так нестерпимо обидеть, только очень близкий человек может так близко подойти к самому больному – она ведь сама боялась, что у нее «никогда не будет». Она хотела посчитать до десяти, чтобы успокоиться, но досчитала только до двух.

– Да, да?! А вот и нет! – выкрикнула Зина. – Ты знаешь, что ты! Ты сама!.. Ты всегда! А я никогда! А ты сразу!..

Она хотела сказать, что любовь всегда доставалась Асе просто так. Любовь всегда доставалась Асе просто так, а ей приходилось всегда бороться, и что Илья, такой необыкновенный, достался ей, как с неба упал. Что она не влюблена в Илью, не хочет отнять его у Аси. Ася, у которой так много всего– и Зина ее любит, и Илья, – не может простить ей – чего?! Всего лишь разговоров, писем?! Но из нее вырывались только злые и жалкие слова. Если бы ее мама вошла в комнату, она бы удивилась: Зина стояла над диваном и кричала на плед.

– Подумаешь, у меня не будет оргазма, подумаешь, у меня нет тела!.. У меня нет тела, да?! А ты… а у тебя… у тебя нет духа! Ты правда думаешь, что я как сумасшедшая, как шизофреник, что я хочу все твое?!

Ася высунулась из-под пледа, сделала гримаску «да, именно так я и думаю» и нырнула обратно.

– Ах, так?! – зашлась Зина. – Мне не нужно твое! Он с тобой спит, а мне просто пишет письма!.. А тебе не пишет, нет! Почему это, как ты думаешь?.. Потому что с тобой можно только спать!..Ой. Я не это хотела сказать. Я просто хотела сказать, что ты думаешь, что всетебе, ты эгоистка, Ася…

– Это ты эгоистка, Зина, – спокойно сказала Ася, – ты же знаешь, как мне невыносимо, когда от меня секреты… Ты бы лучше сказаламне. А получается, ты предатель…Какие письма?

Зина обомлела от стыда. Все настоящие слова были мужского рода – человек, борец, мыслитель. «Предатель» – не предательница, а «предатель» – переводило ее поведение из секретиков, недомолвок, мелких девчоночьих обид во что-то по-настоящему подлое… Это было как будто получить черную метку – «предатель, не подходи ко мне никогда, навсегда!».

– Ты не понимаешь, это совсем другое! – закричала Зина, бросилась к сумке, вытащила письма, швырнула на диван. – Вот, возьми себе, все возьми!..Почитай, и сама увидишь! Да вылезь ты наконец из-под этого пледа, идиотка!

Из-под пледа вытянулась рука, схватила письма, утянула.

– Сама идиотка, не вылезу, – откликнулась Ася, выбираясь из-под пледа, и с достоинством сказала: – Там темно, я дома прочитаю. Ты ко мне не приходи и не звони. Пока я не прочитаю, я все равно тебя не прощу.

Зина гордо отвернулась – и не приду, и не надо! Они с Ильей говорили о книгах и об Асе – только об Асе. А если даже говорили о себе, то все равно получалось, что об Асе.

…Как это – не приходить, не звонить?.. Это было пусто и странно, как будто у нее отняли руку… Или голову.

Аська, пока.

Зина.

P. S.

Ася, Ася! Слава богу, что таблеток было слишком много.

Слава богу, что любовница твоего отца… Я никак не могу припомнить, как ее звали, – Анна? Жанна? Марианна? Что-то оканчивающееся на «нна». Она накануне не приняла свое снотворное и проснулась ночью от странных звуков из твоей комнаты. Тебя рвало.

Ты понимаешь, что эта Жанна-Марианна могла не проснуться, ты вообще понимаешь, что тебя могло больше не быть?!

Ася, здравствуй!

Шли выпускные экзамены, все кружились в водовороте «аттестат, средний балл, институт», у всех завтра экзамен, литература, а Ася лежала в постели в детской полосатой пижамке, полоска розовая, полоска белая, на кармане вышит розовый слон. Она была похожа на Малыша, ждущего Карлсона, а не на девушку, пытавшуюся убить себя.

Зина целый день ждала, что Ася позвонит, и к вечеру пошла сама, без звонка – завтра же экзамен, нужно проверить Асю по билетам. Любовница Асиного отца прижала палец к губам и прошептала:

– Спит… Сильное отравление.

– С ума сошла?! Отравление?! Что ты съела? Экзамен же завтра!

Ася посмотрела на Зину взглядом человека, который побывал там, где экзамен не стоящая внимания мелочь.

– У нее ночью разболелась голова. Она вошла ко мне в комнату, разбудила меня, сказала «ужасно болит голова». – Любовница Асиного отца говорила четко и ясно, будто докладывала. – Я ответила: «Возьми на тумбочке анальгин». Она перепутала в темноте таблетки. Взяла мое снотворное вместо анальгина. И со сна приняла почти целую упаковку феназепама…Перепутала с анальгином.

– Я перепутала, – повторила за ней Ася.

– А отцу мы ничего не скажем, это будет наш девичий секрет, – сказала любовница Асиного отца и ушла в магазин. Врач велел больше пить. Ася любила компот из яблок, и она отправилась за яблоками.

– Зина? – сказала Ася, как только они остались вдвоем. – Возьми его письма. Они же тебе написаны.

– Это не его письма, а Блока. Написаны не мне, а Любови Менделеевой, – улыбнулась Зина. – Я долго не могла отгадать, а потом все-таки угадала!.. В библиотеке сидела…Ну, теперь ты поняла, что между нами ничего нет, только игра?..

Ася приподнялась в постели, посмотрела на Зину запавшими глазами.

– Какого Блока?! Ах, Блока… а я подумала… я подумала, что это не Блок, а… Некрасов…

– Ты что, дурочка? – возмутилась Зина. – Ты подумала, Некрасов пишет Панаевой? Это совсем другой стиль, другая эпоха… Нет, вообще-то я сначала тоже не поняла, кто это писал. Тургенев Полине Виардо? Бальзак Эвелине Ганской? Маяковский Лиле Брик?..

Зине было нелегко догадаться, чьи это письма. Со стороны Ильи это было нечестно – дать сначала такие безликие строчки! И стиль в первом письме не характерный, любой влюбленный мужчина, даже не писатель, может так написать: «Для меня цель, смысл жизни, все – ты».

При встрече Илья спросил: «Ну что, можешь ответить?» Зина помотала головой, и Илья быстро написал на коленке записку – это было второе письмо – и отдал Зине со словами: «Теперь ты точно догадаешься». Вечером Илья позвонил и сказал: «Ну что, не догадалась?.. Эх ты, Митрофанушка! Спустись к почтовому ящику и достань еще одно письмо». По последнему письму Зина поняла – это поэт, начало века…

Зина присела на кровать.

– Это мог быть и Бальмонт, и Андрей Белый или Брюсов… Но я догадалась, что это Блок, это его Прекрасная Дама!.. Я в библиотеке нашла переписку Блока и Менделеевой, списала одно ее письмо и ответила. И получила еще одно письмо, четвертое…Это было самое интересное, получить именно это письмо – как будто мне пишет Блок!.. Ну что, ты теперь поняла, что между нами ничего нет?!

– Да, теперь я поняла, – тихо сказала Ася. – …А я не знала, что это так некрасиво – рвота, «скорая помощь», промывание желудка… Я думала, я просто засну… Я думала, он писал тебе.

– Кто, Блок? – засмеялась Зина, и тут ее, как пишут в старых романах, «будто молния пронзила». – Ася?.. Ты что, не поняла?..

Ася что, не поняла? Не поняла, что это письма Блока?.. Ася ночью в темноте читала письма, в которых через строчку повторялось «люблю», и… Господи, она же не поняла!.. И сделала это?..

– Ася, подвинься. – Зина залезла к ней в кровать и зашептала жарко: – Ну ты и балда, не узнала Блока, ты что, подумала, что это его письма ко мне? Как ты могла подумать, что я такая жестокая – могла бы дать тебе письма Ильи ко мне?! Я бы никогда! И вообще, зачем мне Илья, я люблю тебя… мы сами друг друга любим, нам никто не нужен…

Чем больше Зина шептала, тем ясней ей становилось, что Ася не могла сделать это. Но от неясности, предположения, возможностибыло очень страшно.

– Но, Ася, даже если ты подумала, что Илья писал мне, ты же не могла сделать это? Это на тебя совсем не похоже, правда? Ты всегда говоришь: «Любая страшная проблема к вечеру уже не такая страшная, а назавтра ее уже просто нет»…Ася! Скажи! Ты же перепутала таблетки, правда?..

– Я подумала: как же это – он со мной спит, а тебе пишет «люблю»?.. Не Блок, а Илья, – пояснила Ася. – А таблетки… я перепутала. Сколько раз тебе говорить – перепутала. – Ася обняла Зину, прошептала: – Зина-Зиночка, я перепутала, а ты что подумала?..

А Зина подумала: «А что, если ты врешь, врешь, врешь?..»

– Ася-Асечка, больше никогда не пей в полусне анальгин.

Ася уткнулась в Зину, и донеслось невнятное «бу-бу-бу»…

– Что, что ты сказала? У тебя опять болит голова? – подозрительно спросила Зина. – Ася, где тебе сейчас больно?

– Я сказала «мне не больно, курица довольна», – радостно хихикнула Ася. – Я довольна, что Блок писал письма Прекрасной Даме.

– Все получилось как в комедии ошибок – и письма не его, и адресованы не мне… Этот сюжет использовался в мировой литературе много раз, – задумчиво сказала Зина. – Я остаюсь ночевать у тебя, а маме совру, что у меня билеты для экзамена с собой. Но я ведь и так все билеты помню.

Ася спала, вздыхала во сне, переживала свою радость, что Илья оказался Блоком. А Зина шептала: «Пускай нам говорит изменчивая мода, что тема старая страдания народа и что поэзия забыть ее должна», ставила галочку в списке билетов напротив вопроса «Гражданская лирика Некрасова» и переходила к следующему вопросу. Ставила галочку и шептала дальше: «Образ народа в „Войне и мире“», «Образ Пугачева в повести Пушкина „Капитанская дочка“»… И так до утра, пока не прозвенел будильник.

Ася повернулась на другой бок, сонно сказала:

– Знаешь что?.. Ну его на фиг, он мне не нужен.

Он – это не Илья, это экзамен.

– Ты что, не понимаешь – экзамен! Тебе что, и аттестат не нужен?.. Поступать тебе тоже не нужно?.. – ошеломленно сказала Зина. – Ты что, хочешь потерять год?!

– Потерять? – повторила Ася, как будто не понимая, как можно «потерять год». Можно потерять любовь, надежду, но потерять год?.. Ей не для чего было просыпаться. Ради чего, ради экзамена по литературе?! Она уже выпала из общего ряда и не хотела туда возвращаться.

– Нет, ты пойдешь!.. – закричала Зина и потянула Асю за щиколотку из кровати. – Пойдешь, пойдешь!

– Голова болит, – жалобно сказала Ася.

– Ага, и будильник не прозвенел, и троллейбус сломался, и пожар во флигеле, и подвиг во льдах… Быстро! Ты возьмешь билет первая, а я сразу за тобой, чтобы я могла тебе подсказать!

Они пошли на экзамен, поддерживая друг друга, как лиса Алиса и кот Базилио, у Аси болела голова, а у Зины живот. Перед экзаменом у нее всегда болел живот, хотя она знала наизусть все билеты.

Зина получила пятерку, ее спрашивали только, чтобы порадоваться безупречному ответу, а Ася получила тройку – за то, что пришла.

После экзамена Зина отвела Асю домой. Ася свернулась клубком на кровати, закрыла глаза, с закрытыми глазами сказала «теперь все хорошо» и мгновенно уснула.

Зина и любовница Асиного отца вдвоем постояли над спящей Асей. Глядя на Асю, любовница отца сказала: «Маленькая, жалкенькая, бледненькая», будто перечисляла признаки предмета, Зина сказала: «Я что-нибудь придумаю» и ушла, понесла домой свою пятерку.

Твоя Зина.

Дорогая Ася!

Вот они эти письма – сохранились у меня, они прекрасно сохранились, лежат в коробке с ярлыком «Туфли женские производства Чехословакия, цена 22 руб. 60 коп.».

…Ася? А ведь ты сделала это. Не было головной боли, был ночной кошмар, было «не хочу жить», и ты все глотала и глотала таблетки.

Это было не «из-за мальчика», не «Маруся отравилась», не пошлость, не распущенность, не игра со своей жизнью, не попытка напугать, не каприз.

У тебя было через строчку повторяющееся «люблю» Блока Любе Менделеевой и настоящее желание больше не жить. Отказ жить, если самое прекрасное в мире обернулось оборотнем, если мир оказался не прекрасным. У тебя было – раз так, я не хочу жить. Вот ты и перепутала таблетки. Сделала это красиво, со вкусом – не упрекнула ни Илью, ни меня, разбудила… как же ее звали?.. любовницу отца и сказала: «Голова болит, можно мне анальгин». Сделала вид, что это случайность. Тебя нашли бы утром, а это – случайность! Если бы я решила не жить, я бы узнала, что нужно принять и сколько, а ты – горстью снотворное с чужой тумбочки.

Почему никому, ни Асиному отцу, ни врачу, не пришло в голову, что это могла быть попытка самоубийства?

Это было как будто игра в колечко, когда осторожно передают колечко из рук в руки. На вопрос врача, была ли это попытка покончить с собой, Ася, прижав руку ко лбу, сказала: «Мне очень больно». Врач сказал любовнице Асиного отца: «У нее очень болела голова», та сказала: «У нее болела голова, и она перепутала таблетки». Ася сказала: «Я перепутала» и улыбнулась. Асина улыбка уже была единственно возможной версией, – человек с такой светлой улыбкой не может играть со своей жизнью.

Хотя… слова «отцу не скажем, наш девичий секрет» прозвучали вполне прагматично… Не исключено, что она предположила: «Таблетки, любови… всякое может быть, не стоит вмешивать отца».

…Это очень на тебя похоже. И ни за что не признаться в этом тоже на тебя похоже – ты не могла допустить, чтобы я поняла! Не могла повесить на меня такую вину, пусть и нечаянную!..

Пусть нечаянная, но это была моя вина, – я отдала тебе эти письма, не подумав, что тыне играешь в литературные игры, не анализируешь тексты, не узнаешь стили… Моя небрежность, мой эгоизм – я могла стать виновницей твоей смерти. Страшно даже писать такое.

…Нужно знать тебя, как я, быть тобой, чтобы понять – раз так, не хочу жить!.. Но все-таки я не ты, и я так и не знаю, что тогда было.

Ася, а чтотогда было?

Твоя Зина.

Зина!

Не скажу.

Ася.

Здравствуй, Ася.

Как первая брачная ночь описывается в литературе? Я имею в виду в литературе, а не в современных пособиях по сексу, которые написаны как кулинарные книги – чтобы дефлорация прошла безболезненно и приятно, нужно добавить соли и перца по вкусу, украсить зеленью и подавать к столу горячим.

В викторианских романах мать намекает дочери, что сегодня ночью в ее мужа вселится бес, но она должна подчиниться и все героически вынести. Толстой не рассказывает нам, что чувствовала Кити, но мы знаем об этом из прелестной повести самой Софьи Андреевны – она описывает брачные отношения юной девушки как унизительное подчинение, шок. Сначала шок, а потом уже сразу – дом, гнездо, дети.

Наша первая брачная ночь была кошмаром, а потом… хочется сказать «потом все стало замечательно», но нет, не стало.

Илья не смог понравиться маме.

Однажды, когда Илья уже жил у нас, случайно возник разговор о мамином любимом маленьком читателе из библиотеки Маяковского, и вдруг стало понятно, что это был Илья! Маме, по-моему, было крайне неприятно, что трогательный, обвешанный книжками Илюша вырос во взрослого раздражающего ее Илью. Лучше бы он оставался в ее памяти, а он – как ему не стыдно! – вырос и из библиотечного зала перебрался в ее дом.

Мама никогда не позволила бы себе «неинтеллигентное поведение» по отношению к Галочке, намеков на происхождение от швеи, на коммуналку, но позволяла себе ироническое приятельницам: «Ну, ты же знаешь, кто он… от осинки не родятся апельсинки» – полушепотом, но я слышала.

Она никогда не позволила бы себе «неинтеллигентное поведение», она не изводила Илью мелочными придирками, ни словом его не обидела, это было бы «неинтеллигентно», – мама выговаривала мне. Я столько раз слышала от нее шипящее «эти его коммунальные привычки, это не комильфо», что однажды на очередное сказанное шепотом «не комильфо» заорала на весь дом «merde!», так что папа выглянул из кабинета и недовольно спросил: «Ну, что тут у вас?»

– О-о, это таракан. Зина увидела таракана, – невозмутимо ответила мама.

– Так вызови бригаду, – брезгливо поморщился папа и скрылся в кабинете.

Мама не сказала Илье ни слова, но делала все, чтобы он не чувствовал себя дома.

У человека, даже совсем молодого, гибкого, способного с легкостью принять чужое, есть тысячи бытовых привычек, он же не витает бесплотным духом, а ест, спит, пользуется ванной и туалетом, – и все, что делал Илья, было не так.

Илья входил в дом, вешал куртку на вешалку, бросал на пол портфель с рукописями, и тут же – взгляд в сторону портфеля. Входил на кухню – взгляд в сторону ванной, оставил на столе чашку – взгляд в сторону домработницы «уберите!». Перепутал приборы для мяса и для рыбы, вышел вечером из ванной в расстегнутой рубашке, сидит на стуле не прямо, а скрестив ноги, оставил зубную пасту, не плотно закрыв крышку, или – о, ужас, расческу на столе в прихожей, – не сосчитать, сколько неловкостей может совершить человек в чужом доме под пристрастным взглядом.

Мамин ледяной взгляд сопровождал все передвижения Ильи по дому. Я прежде никогда не задумывалась, сколько мелких движений совершает человек у себя дома – Илье нужен чай, а сейчас ножницы, а теперь закончилась туалетная бумага, и не у мамы же ему просить: «Можно мне, пожалуйста, рулон, я иду в туалет…» Илье приходилось осваивать чужое пространство как партизану, а я была его проводником, ограничивала контакты с коренным населением.

Мы с ним об этом говорили, намеками. Называли его мальчиком из Уржума, крошкой Доррит, Фанни Прайс – все они были «другого круга», и всем досталось за то, что они поначалу не знали, как жить в другой, чуждой среде.

Если бы это было возможно, Илья в моей комнате и ел бы, и чистил зубы, и стирал. Он, лежа утром в кровати, мечтал, как было бы хорошо, если бы в моей комнате было все для отправления естественных надобностей, и можно было бы здесь помыться, позавтракать и, полностью готовым к выходу, выглянуть в коридор, оглядеться, как шпион в тылу врага, и – быстро уйти.

Илья смеялся, что он как будто пансионерка в институте благородных девиц, и он действительно научился различать приборы, не выходить к завтраку в халате и другим правилам красивого быта, но тогда это не было смешно – первый год нашей жизни мама травила чужое, как тараканов.

Ни мама, ни я не предъявляли папе стыдных мелочей «не комильфо», папа выходил из кабинета, мы садились обедать, и все было красиво – и сервировка, и еда, и мысли. Папа вообще не знал, что происходит в доме, заставал только отголоски, – однажды, например, я так сильно плакала, что ему пришлось вмешаться и спросить, что случилось. Илья сидел дома с гриппом, и ему целый день звонили из редакции, а мама не звала его к телефону – сказала: «Нет, не позову, папе должны позвонить». Это была всегда одна и та же обида – осознание себя и Ильи не стоящими ее внимания и даже вежливости.

Но самое главное – мама не допустила в дом ни одного признака нового мужского присутствия, новой супружеской жизни. Мы с Ильей ни разу не зашли вместе в ванную, не обменялись при ней взглядом, мы даже стеснялись одновременно пойти спать. В те вечера, когда Илья не сидел с папой в кабинете, он рано уходил в мою комнату, которая по-прежнему называлась «детской», а я допоздна разговаривала с мамой в гостиной, чтобы она – не дай бог – не подумала, что я иду к Илье, что мы собираемся заниматься этим. Или – я очень старалась в выходной день выйти из своей комнаты пораньше, ни в коем случае не задержаться утром ни на минуту – что подумает мама!.. Что мы слишком долго нежимся в постели?!

Вот так мы с Ильей и жили, не как муж и жена, не как мужчина и женщина, а как два однополых малыша в детском саду.

Мы чувствовали себя хоть сколько-нибудь мужем и женой только у Галочки. Она никогда не обращалась к Илье как к отдельному человеку, а только «Илюша и Зиночка», «вы», «дети». Поила нас чаем, бегала из комнаты на кухню то за сахаром, то за пирожками, и каждый раз простодушно говорила: «Зиночке, наверное, неприятно пить чай в коммуналке» и «Кто же мог знать, что у Илюши будет такая красивая жена». Дома я была папина-мамина дочь, а у Галочки «Илюшина жена», но не переезжать же нам из пятикомнатных хором к Галочке!

Ася! Вспоминая вашу с Ильей юность, ты, должно быть, ощущаешь жар, желание, счастье. А я – неловкость, неудобство, только «не».

Была ли та, первая жизнь несчастливой? Нет, конечно нет! Было много счастья, у Ильи – ночные разговоры с отцом, работа, книги, у меня – университет, аспирантура, книги. Вот только во всем, что связано с сугубо семейной жизнью, с сексом, всегда была неловкость. Представь ощущение, как будто тебя застали за кражей яблок в чужом саду. Представила?..

Зина.

Здравствуй, Зина!

Зина, ты дура! Твоя мама была веселая, любила, как теперь у вас говорят, приколы!

А помнишь, как мы с твоей мамой вместе украли дудочку в отделе игрушек?.. Ты стояла в стороне с кислым видом, а мы с ней спорили, струшу я или нет. Она сказала: «Я буду стоять на шухере». Твоя мама отвлекала продавщицу, а я стащила с прилавка эту дудочку! А потом она сказала: «Теперь ты будешь стоять на шухере, а я подсуну дудочку обратно». Это было в Гостином дворе на Садовой линии. Потом мы с ней ели мороженое, а ты отказалась – у тебя болел живот от страха.

А ты говоришь – мама!.. Твоя мама была классная!

Знаешь, что люди видят цвет по-разному? Ты видишь зеленый лист, а я бирюзовый. Или еще какой-нибудь, но только не зеленый! Человек раскрашивает мир внутри себя, рисует свою собственную картинку. Что там у тебя? Обиды, страдания?..

Это ты, а не твоя мама.

Ты, Зина, слишком думная.

Ася.

Ася!

Мы были женаты около трех лет, когда моя приятельница с филфака дала мне почитать знаменитую на Западе книгу Дагмар О’Коннор «Как заниматься любовью с одним и тем же человеком до конца своих дней». На самом деле ей было лень ее читать на английском, а мне нет, я вообще люблю переводить литературу со специальными терминами.

В книге было написано, что только пятьдесят процентов женщин получают от секса удовольствие.

Что супружеские пары не все время занимаются сексом, у них может быть период, когда секса нет вообще.

Что оргазм физически возможен не у всех женщин, а только у тридцати процентов.

Это были утешительные сведения. Ну, а собственно как заниматься любовьюоказалось невообразимой глупостью.

Я старательно переводила правила:

– вкладывайте душу в ваши сексуальные отношения,

– используйте фантазию,

– создайте звукоизоляцию в спальне при помощи специальных панелей на стенах,

– поставьте большое зеркало,

– купите сексуальные игрушки,

– используйте разные виды сексуальной активности: шлепки, ролевые игры, съемку эротических фильмов, пригласите подругу разделить ваши игры,

– подпишите сексуальный контракт: «Я согласен (согласна) полностью сконцентрироваться на нашей сексуальной жизни… Время, которое я намерен (намерена) посвятить этому (дни недели, время суток)». Дальше следовало: «Ничто не заставит меня нарушить данные обещания» – и подпись.

На этом я прекратила перевод и отдала книгу.

У нас всегда было одинаково: мы никогда не вкладывали душу, не использовали фантазию, у нас не было зеркала и специальных панелей на стенах, из игрушек у меня был только твой старый медведь, и он был не слишком сексуальный. И я представляю, как удивились бы родители, если бы мы организовали порностудию в моей детской и оттуда доносились бы звуки шлепков и выбегали бы медсестры и другие участники ролевых игр.

У нас всегда было одинаково. Мы никогда сразу же не бросались друг к другу. Мы долго разговаривали, нам всегда было о чем поговорить, а потом вдруг возникало неловкое молчание.

Илья каждый раз спрашивал: «Тебе было хорошо?», и я кивала. Я стеснялась, что у меня нет оргазма.

Я однажды сказала ему правду – что мне не нужен оргазм. Что любовь не обязательно секс, я им восхищаюсь, я хочу с ним быть – не в сексуальном смысле.

Илья мог бы это принять. Но он расстроился, ему хотелось обязательно быть «хорошим любовником». Я старалась, но мне казалось, что у меня слишком долго ничего не получается, и, оттого что я нервничала и торопилась, становилось еще хуже. Каждый раз это было для меня как будто экзамен. И каждый раз – «не сдала».

В общем, мое отношение ко всему этому было такое:

– если мы муж и жена, между нами должно это быть, но я не должна быть слишком доступной (поэтому я избегала этого под разными предлогами, неизобретательными предлогами, как в анекдоте, – устала, голова болит);

– странно, что в этом находят.

В той книге было еще написано: «Если от вас не исходят сексуальные вибрации, если вы неприступны и застенчивы, значит, вы плохая любовница, ваш секс будет не хорош с самого начала, и у вас нет перспективы». Приблизительно так.

Я не знаю, что такое «хорошая любовница», разве не все всегда одинаково?

Да, еще там было написано: «Если вас не удовлетворяет секс, попросите вашего партнера сделать для вас что-нибудь в постели. Например, скажите ему: „Дорогой, а можно еще что-нибудь оральное“ или „Дорогой, поиграй с моей грудью“». Как будто нормальный человек может это произнести!

Я вообще не могу сказать ничего, любой текст кажется мне ужасно пошлым.

А потом все стало нормально. Зачем я так долго старалась?.. Я вдруг сказала себе – просто соври. Я научилась притворяться, и все стало нормально.

Зина.

Здравствуй, Ася!

Спустя несколько дней после того, как Ася попыталась не жить, девочки сдали экзамен по литературе, а Зина обещала вернуть розовый свет на Асино бледное личико… спустя несколько дней после всех этих событий Зина с Ильей сидели на скамейке в Екатерининском саду.

Зина сама позвонила Илье: «Мне нужно сказать тебе кое-что очень важное… Хорошее или плохое? Нет, не скажу. Скажу, когда увидимся. Нет, по телефону не хочу».

– Что с Асей?! К телефону не зовут. Я пришел, в доме тихо, гостей нет. Мне сказали, она спит. Почему она днем спит? Заболела? Мне сказали «сильная простуда, нужно полежать в тепле» и даже не предложили подождать, пока она проснется… Что, что с Асей?.. – Илья нетерпеливо забрасывал Зину вопросами и вдруг словно споткнулся: – Вот черт… ладно, не говори, я уже сам все понял.

«Откуда он знает?» – удивилась Зина. Ася запретила рассказывать Илье об отравлении, ведь при слове «отравление» приходят на ум совершенно непоэтические ассоциации: «Что же, он поймет, что у меня были рвота и понос?!» Поэтому Асино отравление называлось для него «сильная простуда, нужно полежать в тепле». Историю с письмами Блока Ася тем более запретила рассказывать: «Что же, он поймет, что я балда, такаябалда?!»

Илья привстал, с серьезным лицом поклонился Зине:

– Я предлагаю ей руку и сердце. Я против абортов. У нас будет девочка с Асиными кудрями, моими глазами и твоим носом. Наша девочка будет похожа на нас троих, потому что у нас все на троих.

Зина улыбнулась.

– У нас не будет одной девочки на троих. Ася не беременна, а простужена, – объяснила Зина. И быстро восхитилась собой, небрежно произнесшей взрослое слово «беременна», Асей, к которой можно отнести взрослое слово «беременна», и Ильей – какой он порядочный человек, ничуть не испугался, мгновенно принял решение и преподнес его так тонко – без пафоса, но всерьез.

– Ася не беременна, – повторила Зина. – У меня для тебя другаяновость, не про Асю. Мама сказала, что я могу пригласить тебя в гости и познакомить с папой. Папа сказал: «Когда хотите, хоть сейчас»…

– Зина! Что ты сидишь?! – Илья вскочил. – Что ты сидишь, побежали!..

– «Хоть сейчас» означает на этой неделе, – пояснила Зина.

Илья опустился на скамейку, опять вскочил, сел, опять вскочил, снова сел.

– Простите меня, принцесса!.. Простите мое нетерпение, невоспитанность, незнание этикета.

– Не вздумай принести ему рукопись… – предупредила Зина.

– Я тебя опозорю! Приду с рукописью и буду смотреть умоляющими глазами, а когда он устало и небрежно кивнет – «положите на комод», подсуну ему под дверь записку: «Помогите мне напечататься, я такой талантливый»…

– Завтра вечером, в шесть. Не опаздывай, а то мама тебя к нему не пустит. Квартира 12, третий этаж.

Они шли по Невскому в сторону улицы Маяковского. Илья, не переставая, что-то рассказывал – что читал, о чем думал, о чем подумал только что…

– Зина, я вот что подумал: твой отец – представитель официальной литературы, «советский писатель», так? В Асином доме принято смеяться над всем «советским» – партбилет, горком, бубнеж Брежнева, так? Но твоего отца и тебя там все равно воспринимают важными. Твой личный статус очень высокий: ты – его дочь. Если находится человек совсем не от мира сего и спрашивает: «А кто это?», ему отвечают: «Ты что, с дуба рухнул?!»…Это странность советской жизни – критически относиться к деятельности, но почтительно к статусу.

– Критически относиться к моему папе? – холодно переспросила Зина. – Мой папа – это величина! Я горжусь, что я его дочь.

– Какая ты самолюбивая, Зина… – сказал Илья. – Я так счастлив, что меня допустили к твоему папе, так возбужден, что из последних сил пытаюсь разговаривать с тобой на общие темы!.. Я имел в виду… как в американской литературе: основатель рода, миллионер в прошлом всегда оказывается пиратом, конокрадом, разорителем вдов и сирот. Мы не одобряем способов, которыми миллионер заработал свои деньги, но очень почтительно относимся к его богатству…Ну что ты обижаешься?! Зина, ты вообще умная или просто любишь умничать? У тебя интеллект или видимость интеллекта?..

Зина остановилась. Стояла, смотрела на Илью, сузив глаза от злости.

– Ты не умная, ты любишь умничать, – вынес вердикт Илья, – ты любишь «умные разговоры», но когда касается тебя, начисто теряешь способность рассуждать… Конечно, твой папа – это не общие темы, не умные разговоры!.. Чувства юмора у тебя тоже нет. И правильно, – зачем тебе быть умной, зачем тебе чувство юмора, ты же советская принцесса, ты дочь…

– При чем здесь пират?! У моего папы нет никакого богатства, он не пират и не конокрад!.. – теряя соображение, закричала Зина и вдруг мгновенным кошачьим движением вцепилась Илье в руку – расцарапала. И побежала вперед, не оглядываясь.

Илья постоял, потирая руку, посмотрел ей вслед, развернулся, перешел Невский и пошел к Асе. Илье с Зиной было в одну сторону, но он не хотел идти с ней по одной стороне Невского.

Пока.

Зина.

Здравствуй, Ася!

А рукопись Илья принес! У него оттопыривался карман! Зина сразу же заметила – в кармане было что-то длинное, похожее на бутылку или на свернутую в трубочку рукопись. Ну, не могла же там быть бутылка, – значит, рукопись…

Илья был у Зининого дома – прямо напротив ее окон, у памятника Некрасову – без четверти шесть. Зина видела из окна, как Илья несколько раз обошел памятник Некрасову и направился к ее подъезду. Но звонок в дверь раздался ровно в шесть.

Что он делал пятнадцать минут? Поднялся по лестнице, взглянул на нарядную массивную дверь с бронзовым номером «12», поднялся на пролет выше и стоял там пятнадцать минут, поглядывая на часы? Или, спустившись на пролет ниже, сел на подоконник, сидел, представляя, что привык здесь бывать и сейчас случайно шел мимо и заглянул по-дружески?.. Почему он так волновался? В конце концов, обе девочки, и Зина, и Ася, были для него «люди другого круга» – дочь художника и дочь писателя… В Асином доме он легко стал общим любимцем, так почему же он пятнадцать минут, дрожа всем телом, стоял за дверью, поглядывая на часы?

Илья волновался, потому что Зинин отец – писатель.

Илья понимал, что он не к Пастернаку пришел, а к советскому писателю.

Наверное, он так себе и говорил: «Глупо и смешно так волноваться, я же не в Ясную Поляну пришел и не на дачу в Переделкино!.. Он приличный писатель, но конъюнктурщик, начальник в Союзе писателей, депутат…» Наверное, у него была наготове фига в кармане, чтобы не слишком волноваться. Фига – что Зинин отец не Пастернак, а советский писатель.

Зинин отец писал научно-фантастические повести, производственные романы, романы о «людях сельскохозяйственного труда», о коллективах научно-исследовательских институтов. В этом году среди экзаменационных тем на школьных экзаменах была тема «Образ нашего современника» по его произведениям. Наш современник – человек, который боролся за повышение производительности труда, за правильное использование колхозных земель, за внедрение новых научных достижений.

У Зининого отца была всего одна детская книжка – про дружбу чукчи и узбечки, и на нескольких его книгах стояло «для среднего и старшего школьного возраста». В его книгах для школьников были пионерские линейки, сбор металлолома, костры до неба, первая любовь в пионерском лагере, добрый мастер на заводе спасал трудного подростка – и что?! Илья читал эти книжки, нетерпеливо перелистывал страницы, переживал, сколько соберут металлолома, сочувствовал трудному подростку!.. Это и было наше советское детство! Что же его теперь, выкинуть на помойку?!

Наверное, Илья понимал, что дрожит не всем телом, а всем детством, но от этого не меньше волновался.

На домработницу в наколке, принявшую у него куртку, Илья посмотрел с ужасом и любопытством. Зинина мама наряжала ее в накрахмаленную наколку, и она была похожа на прислугу из кино про дворянскую жизнь.

Илья смущенно прошептал Зине: «У вас совсем не так, как у Аси…» И тут же добавил: «Я сейчас отдам ей трость и скину на руки свое пальто „Лалла Рук“, помнишь, в пропущенной строфе „Евгения Онегина“, „Подобно лилии крылатой, колеблясь, входит Лалла Рук“?»

Илье не понравилось, что у Зины чинный дом, без всяких следов богемной безалаберности. У Аси его встречал гам, музыка, а у Зины – домработница Ира в наколке… Но почему здесь должно было быть «как у Аси»?.. Не было никакого «мира творческой интеллигенции», не было никакого «писатели и художники». Неофициальный художник и официальный писатель с миллионными тиражами жили в одном доме, вынужденно «дружили детьми» и с облегчением перестали здороваться, как только девочкам перестала быть нужна няня для сопровождения в школу и на английский. Этот писатель и этот художник были так далеки друг от друга, как коммуналка на Литейном от пятикомнатной квартиры на Маяковского.

У Зины дома было красиво. Темные комнаты, зеленые шелковые обои, как в дворцовых покоях, массивная дубовая мебель – немного слишком помпезно для просто дома, но красиво.

– Ира, чай, Зина, конфеты, Илья, расскажите о себе, – скомандовала Зинина мама. Она всегда вела себя при гостях как начальник караула, охраняющий знамя части. Без записи – нельзя, больше чем на пятнадцать минут – нельзя. И непременно предварительно выдержать человека, чтобы визит показался еще более значимым.

Зачем ей все это было нужно? Зачем постоянно доказывать значимость и без того успешного мужа?.. Его книги издавали огромными тиражами, они стояли торжественными томами в библиотеках, по его книгам снимались фильмы. Той весной по телевизору показывали один из первых советских сериалов, и каждый вечер на экране загоралось – «По роману…», по роману Зининого отца.

За протокольные десять минут, что Илья пил чай с Зининой матерью, она несколько раз поморщилась на его незнание чайного этикета и дважды попыталась его обидеть. Как будто невзначай пожаловалась на молодых людей, которые «лезут со своими бездарными рукописями», и со словами «Ну, раз уж вы все равно тут…» попросила помочь домработнице вынуть из духовки горячие противни с пирогами, но пирогов не предложила.

– Зина привела Асиного приятеля… Не больше пятнадцати минут, пожалуйста, – заводя Зину с Ильей в кабинет, мягко сказала она. От такого мягкого голоса и без того смущенному Илье захотелось отказаться от аудиенции и, мелко кланяясь, выйти из кабинета.

В кабинете за большим письменным столом в окружении книжных полок сидел Бог. Нет, уже все-таки, наверное, не бог – Писатель.

– Вы принесли рукопись… – дружелюбно сказал Писатель, наметанным взглядом заметив оттопыренный карман.

Илья неопределенно кивнул – ни да, ни нет. Не удержавшись, скользнул взглядом по книгам и сделал едва уловимое движение по направлению к книжным полкам.

От его фиги в кармане не осталось и следа, – кабинет, книги, КНИГИ, – осталась только почтительность, которая невольно охватывает, когда входишь к большому начальнику.

В кабинете на стенах портреты – Толстой, Тургенев, Гончаров, Маяковский, как в классе, где проходят уроки литературы, и много современных, кого Илья не знал в лицо. Илья представил, что будет – успех!.. Писатель попросит его почитать, сначала будет слушать невнимательно, но потом оживится и скажет портретам: «В советскую литературу пришел настоящий талант!», и Толстой, Тургенев, Гончаров согласно кивнут.

Или, наоборот, провал. Писатель промолчит, и он не будет знать, куда девать руки с рукописью. Успех-провал, успех-провал… Илья колебался между счастливой благодарностью и готовностью к защите, спасительной мыслью о писательской зависти, что они сами посредственности, и Писатель и портреты – современные, конечно, не классики…

– Зина рассказала мне о вас – стихи, рассказы, тексты «по поводу»… просто фейерверк, – улыбнулся Писатель.

– Это ерунда… Главное – роман. О любви, – осипшим голосом сказал Илья.

– О любви? – спросил Писатель и подчеркнуто почтительно добавил: – Тогда вам удалось то, что не удалось ни Толстому, ни Шекспиру. Они ведь только делали вид, что писали о любви.

– Шекспиру хотелось написать о ненависти, а Толстому о духовных исканиях, и обоим пришлось вокруг этого городить истории о любви, чтобы сохранить интерес читателя, а свои сокровенные желания прилепить сбоку… – поддержал Илья.

Он смотрел на Зининого отца, как будто влюбился с первого взгляда, безответно влюбился – посмотрел и пропал. Впрочем, это было не удивительно – Писатель был необыкновенный человек, доброжелательный, остроумный, тонкий.

– У меня на самом деле не о любви, а тоже о вражде… у меня отношения Толстого и Тургенева, – заторопился Илья. – Помните, как Толстой писал: «Сколько я помучился, когда, полюбив Тургенева, желал полюбить то, что он так высоко ставил. Изо всех сил старался и никак не мог».

– Не помню. – Писатель вдруг сменил тон и резко сказал как отрезал: – Я не буду вам говорить «оставьте рукопись, я посмотрю, что можно сделать». Я непосмотрю.

Илья поморщился и недоуменно вздохнул, как обиженный ребенок.

– Папа… – вмешалась Зина, – папа… Илья не ищет твоей помощи. Я просто хотела, чтобы ты взглянул – не на тексты, а на Илью! Он потрясающе пишет, он думает текстами, мы сидим в кино, а у него уже в голове написанный текст о фильме… или о спектакле…

– Но искать помощи ничуть не стыдно. Особенно, когда некому помочь, – ласково, почти нежно сказал Писатель. – Вы ведь близкий друг нашей милой Аси, не так ли?

Илья кивнул, и Писатель задумчиво покивал в ответ.

– Ася – прелестная девочка. Когда Ася появилась у нас впервые, она порезала палец, прыгала и приговаривала: «А мне не больно, курица довольна»… И вот теперь эта «курица довольна» уже замуж собирается! Вы понимаете, как вам повезло?

Илья кивнул. Он уже совершенно измучился, растерялся, как мышонок, с которым играет старая циничная кошка: отпустила-притянула, отпустила-схватила…

– Как человек, так очевидно любящий литературу, вы меня понимаете. Ася – это самый обаятельный женский типаж русской классики: беззащитность и внутренний огонь… – продолжал Писатель. – Ну, а теперь, молодой человек, разрешите мне с вами проститься.

Аудиенция заканчивалась. Отец говорил с Ильей холодно, скучным голосом, Зина смотрела на него с выражением «не обижай его!», сердилась и одновременно гордилась – «я бы хотела помочь, но мой папа – у него характер». Она знала: если человек ему не показался, он мгновенно включал этот скучный голос, и – как будто человека нет. Кажется, встреча не получилась…

– А меня из-за вас дразнили, – вдруг сказал Илья. – Я тогда учился в третьем классе, и «встреча со знаменитым писателем» была главным мероприятием года. Я с трудом прорвался на первую парту, чтобы быть к вам поближе. Но лучше бы я этого не делал. Лучше бы я вообще не приходил на эту встречу.

Папа поднял брови, Зина замерла в ужасе – что сейчас будет?!

– Я так взволновался от того, что вижу настоящего писателя, что с трудом добежал до туалета, но… это был туалет для девочек! Меня весь год дразнили «девчонкапеченка» и даже просили показать… э-э… ну, понятно.

Илья умел так сказать, чтобы его полюбили, включал свое обаяние, как свет. Писатель рассмеялся. И вспомнил – да-да, я как депутат провел несколько встреч с учениками школ Куйбышевского района.

У Ильи обаяние, но и у Писателя необыкновенное обаяние, неизвестно, кто из них был обаятельней.

– Зина говорила, вы с вашей уважаемой матушкой живете поблизости, на Литейном, в коммуналке? – спросил Писатель.

Илья кивнул.

– Коммуналка… понятно. Значит, знаете жизнь? Сами не можете дать в морду, но знаете, что нужно делать, чтобы не очень сильно дали?.. Книжки, стихи… жизнь среди чужих, настоящая жизнь шпиона, и от этого умение говорить на их языке. С каждым человеком можете говорить так, как ему и вам кажется правильным… – задумчиво сказал папа.

Зина не поняла, при чем здесь шпион и дать в морду, но во всяком случае папа уже смотрел на Илью небезразлично.

– Так каковы ваши желания и планы?

Илья ответил – писать. Писатель посмотрел в сторону, скучно покивал.

– Да-да, Зина мне что-то ваше подсунула, я посмотрел. И знаете, мне есть что вам сказать… – мягко сказал Писатель. – Я бы посоветовал вам не писать. Не писать романы. Вы только зря растратите свою жизнь. Повести и рассказы тоже писать не стоит. Выбросьте все это.

Илья задрожал губами, покраснел, рефлекторно прижал руку к оттопыренному карману с рукописью.

– …У вас бойкое перо, весьма бойкое… Да. Живой слог, мысли… А знаете что? – вдруг оживленно сказал Писатель. – Пожалуй, я дам вам совет. Займитесь журналистикой. Начните с информационных материалов, пишите обо всем – об открытии кинотеатра, о рухнувшей крыше… Да. Я бы на вашем месте обратился к журналистике.

Илья замер, боясь пошевелиться и нарушить счастливое течение судьбы, и только тихо сглотнул, что означало «ур-ра!», и глазами спросил: «Но как? Как обратиться к журналистике? Как?»

Илья вот-вот должен был защищать диплом. Учиться было интересно, он был любимцем профессоров, но что с того? Тема диплома «Развитие советской рекомендательной библиографии» мрачно напоминала о неотвратимой трудовой деятельности – в библиотеке.

Илья мечтал об аспирантуре, аспирантура была для него достойным вариантом жизни – защитить диссертацию, преподавать в Институте культуры. Но остаться в аспирантуре без протекции оказалось невозможно, как в свое время без протекции поступить на филфак.

Илье, такому талантливому, Илье, который думал текстами, предстояло пойти работать в библиотеку!.. Выдавать книги в районной библиотеке или сидеть в библиотеке научно-исследовательского института, возиться с картотеками, уныло зарабатывать трудовой стаж, надеяться на заочную аспирантуру, мечтать, что его роман когда-нибудь напечатают. И вдруг – журналистика!

Писатель объяснил, поймав растерянное недоумение в глазах Ильи:

– Вам нужно стать внештатным корреспондентом какой-нибудь газеты…Вы удивляетесь моему участию в вашей судьбе?.. Но причина проста – Ася. Ася у нас в доме принята как дочь. Таким образом, и вы мне не безразличны.

Рукопись так и осталась в кармане Ильи. Писатель о ней не упомянул.

– Мы уложились в четырнадцать минут. Он у тебя… вот это да… просто обалдеть… – выйдя из кабинета, пробормотал Илья. – Прости, что я так невнятно выражаю свои мысли, но я потрясен!.. Я никогда не встречал таких людей… только в кино!.. Мюллер – вот он кто! За эти четырнадцать минут он был разным – и приветливым, и сердитым, и равнодушным, и «великим человеком», и добрым дедушкой!

– Все главные редакторы журналов и газет его хорошие знакомые, так что с работой… все может быть, – осторожно сказала Зина.

– Передо мной открылись новые горизонты! А теперь – кто победит, ты или я? Быстро, откуда это? – спросил Илья.

– Растиньяк смотрит на Париж и говорит себе: «А теперь – кто победит, ты или я?» – ответила Зина.

…Вечером Зинин отец нашел в гостиной папку, как будто случайно забытую в углу дивана. И улыбнулся: «Ну что же, как всегда, не без рукописи…»

Ася?.. Пока.

Зина.

P. S.

…Кстати, отношения Толстого и Тургенева – чрезвычайно интересная тема. Они старались понять и принять друг друга, но, очевидно, это было невозможно, – они были во всем противоположными людьми. Кроме того, Толстому претило отношение Тургенева к женщинам. Он писал в дневнике: «Тургенев скверно ведет себя с Машей. Свинья!» Маша – это сестра, Мария Николаевна.

Отношения закончились скандалом – Тургенев и Толстой завтракали у Фета…

«Тургенев и Толстой завтракали…» звучит, как будто это Хармс: «У Пушкина было четыре сына и все идиоты»…

Тургенев и Толстой завтракали у Фета, поспорили о воспитании детей, дело дошло до оскорблений, и они решили стреляться на дуэли. Но дуэли так и не было, они просто прекратили знакомство.

…Тургенева вообще любопытно описать с современных позиций. Его детство и юность просто иллюстрация к Фрейду. Его мать была сильной, жестокой женщиной, и у нее было яростное желание подавить в сыне мужчину. Иногда она даже называла его «моя дорогая дочка»… и в полном соответствии с Фрейдом у нее вырос слабый сын, привыкший защищаться от любых требований и обязательств, не желающий брать на себя ответственность. Тургенев был известен невероятной необязательностью – приглашал на обед друзей и сбегал, вынуждая их расплатиться, из гостиниц съезжал, не заплатив… Взрослым сам называет себя «тряпкой», и, по современным меркам, он просто горе семьи.

И если перечитать Тургенева… я имею в виду посмотреть, как личность писателя проецируется в текст… Ася?.. До свидания, дорогая.

Здравствуй, Ася!

Илья ждал несколько дней, потом задал вопрос. Они втроем гуляли по Летнему саду, Ася была еще очень слаба, и Зина с Ильей держали ее с обеих сторон за руки.

– Диплом, распределение, библиотека… Лет через десять я все еще буду сидеть на абонементе в библиотеке… – сказал Илья, – а ты, Зина, придешь ко мне, попросишь почитать что-нибудь интересное, не узнаешь меня и скажешь: «Какое у вас доброе и славное лицо! Почему вы до сих пор не в нашем кругу, не в кругу настоящих людей?»

– Островский? «На всякого мудреца довольно простоты»? Глумов? – уверенно сказала Зина.

Илья покачал головой.

– Нет, Островский! – покраснела Зина.

– Фу, как стыдно, принцесса!

– Ой! Да! Стыдно! Шварц!.. «Тень»! – сказала Зина, и они посмотрели друг на друга и рассмеялись.

– Твой папа говорил о журналистике, он так легко говорил об этом, как будто это возможно… Он сказал: «Вам нужно стать журналистом». Это действительно мое! Перемена участи, перемена судьбы! А если бы я сразу же ответил – спасибо огромное, я хочу! Твой папа действительно помог бы? – спросил Илья. – А он вообще обо мне что-нибудь говорил? К теме моего будущего, случайно, не возвращались, журналистика не была упомянута?..

– Нет. Папа сказал: «Этот молодой человек мог бы иметь неплохие перспективы».

– Условное наклонение. Понятно. Я, конечно, не надеялся, что это было предложение, но… надеялся.

Илья улыбнулся. Ради Аси его согласились принять в этом доме. И совет – это уже все, что ради Аси было для него сделано.

– Не обижайся. Зинин папа в тот момент искренне думал, что хочет помочь, – сказала Ася. – Подумай сам, неужели такой человек, как Зинин папа, ради меня будет звонить, просить – ради меня?.. Нет, конечно нет… Я же все-таки не его дочь!

– Ася не его дочь, – повторил Илья и подмигнул Зине. – Ася не его дочь, а ты – егодочь.

– Люсьен дю Рюбампре, Жюльен Сорель, Дюруа и другие – все действовали через женщин, – улыбнулась Зина.

– Тебе нужно бросить меня и соблазнить Зину, – улыбнулась Ася.

– Теперь я понял, это было не предложение, а искушение… Если поставить вопрос «Ася или Зина?», Люсьен дю Рюбампре, Жюльен Сорель, Дюруа и другие однозначно сделают правильный выбор: бросят Асю и попробуют получить все – журналистику – через Зину…Но если бы все эти ребята видели Асю… – улыбнулся Илья. Почему-то они все улыбались, как заведенные.

Ася сделала «обиженного олененка», потом счастливого олененка, и Илья уже серьезно сказал:

– Ну, что же… Буду сидеть на абонементе, пить чай с тетеньками… потом сам превращусь в тетеньку. Присмотрю какого-нибудь читающего ребенка, стану советовать ему книжки: «Прочитай, дружок, „Белеет парус одинокий“, а потом я тебе дам „Хуторок в степи“…»

Зина радостно сказала:

– А у меня есть приятная новость. Папа сказал, что ты можешь к нам приходить. Придешь как-нибудь с Асей, – выпьем чаю с мамой, может быть, и папа присоединится… А если хочешь, зайди один, тогда это будет именно твойвизит папе.

– Спасибо, – кивнул Илья, и Ася сказала – спасибо.

– Лучше Илья придет один, без меня. Тогда это будет не «пить чай с мамой», а именно его визит твоему папе. Твой папа к нему привыкнет, потом прочитает его роман, потом его напечатают, потом, потом… суп с котом! – Ася засмеялась и, подогнув ноги, как ребенок, повисла между Ильей и Зиной. – Потом все узнают, что ты – гений!

Зина.

P. S.

Ася?.. Я тебе клянусь, чем хочешь, – моей целью был вовсе не Илья!

Я совершенно осознанно построила интригу у тебя за спиной. Я хотела… это невероятно, чего я хотела!

Я хотела стать в нашей тройке первой, я хотела стать главной для вас обоих. Я хотела растолкать вас, усесться между вами и взять вас обоих за руки – стать вам обоим самой близкой.

Я не виновата, я совсем не умела быть третьей! Есть люди, которым никак не подходит быть втроем, для этого нужен такт, умение стушеваться, отойти на время в сторону. Ты, Ася, легко могла бы быть и первой, и наблюдателем чужого счастья, – ты могла быть любой, а я не могла, не умела.

Для меня было невыносимо мучительно быть не самой любимой! Когда я ловила ваши взгляды, страсть, нежность, мне казалось, что я Фирс, что меня забыли в заколоченном доме!

Познакомив Илью с папой, я одним махом переставила всех персонажей на другие, правильные места. Я больше не была просто незначащей третьей, я – через папу – стала очень важным человеком для Ильи, важным человеком для вас обоих! Я больше не была третьей!..

Я не виновата, что события вышли из-под контроля!..

…После встречи с моим папой Илья сказал мне: «Я тебя люблю».

Тебе, Ася, он никогда не говорил «я тебя люблю», а мне сказал!

Здравствуй, Зина.

Я понимаю.

Ася.

Здравствуй, Ася.

Нет! Ты не понимаешь! Никто не может понять другого человека.

Папа разрешил Илье брать почитать книги.

…При следующей встрече Илья еще раз закинул в Писателя крючок своего необыкновенного обаяния и вытащил – книги. Ни будущее Ильи, ни рукопись не упоминались, словно и не было никакого разговора о журналистике, и никакой рукописи не было найдено на диване, но Илье фантастически, невероятно повезло – Зинин отец допустил его к своей библиотеке.

Зинин отец разрешил читать свои книги чужому, пусть даже славному, влюбленному в литературу мальчику – это было чрезвычайно странно. Он нервничал, злился, постукивал по столу, когда чужие глаза начинали шнырять по полкам, а уж дать почитать – никому, никогда!.. А тут вдруг – пожалуйста, приходи и бери, прочитаешь – меняй на другую, как в районной библиотеке. Необъяснимо. Ну, разве что его растрогал рассказ о маленьком октябренке, которого дразнили «девчонкой-печенкой».

Только полностью погруженный в литературу человек, не прочитавший еще Платонова, Набокова, Булгакова, может представить себе изумление, восторг, ошеломление, дрожь в теле и туман в голове, когда тебе говорят – приходи и бери Платонова! Набокова! Булгакова!..

Илье разрешалось взять одну книгу, только одну и никогда две. Он медленно бродил вдоль полок, рассматривал книги, вытаскивал одну, гладил, открывал, подчитывал, как будто надеясь схитрить и прочитать ее прямо тут, у полок, вздыхал, ставил обратно и вынимал другую. Некоторые книги нельзя было выносить из кабинета, например сборник Булгакова 1925 года «Дьяволица», библиографическую редкость. Илья смотрел на Зининого отца просящим взглядом «я только глазками», тот отвечал возмущенным взглядом «ты же не можешь читать прямо тут, в кабинете!».

Илья могчитать прямо тут, в кабинете. Если бы ему разрешили, он поселился бы в кабинете под столом. Домработница тетя Ира называла Илью «этот, хорошенький, который у нас на абонементе».

И вдруг… Все всегда происходит «вдруг». Спустя две недели «абонемента» вдруг…

– Знаешь, что происходит с человеком, чей первый роман прочитал знаменитый писатель? От которого зависит все? – шепотом сказал Илья. – Что было с Пушкиным, когда старик Державин его заметил?.. С Гоголем, когда Пушкин его все-таки принял?.. С Мопассаном, когда его похвалил Стендаль?.. С тобой, когда тебе ставят пятерку за сочинение?!

Зина пожала плечами:

– Я думаю: «Все правильно, у меня и должна быть пятерка».

– Ну, а мне хочется плакать, кричать, смеяться, взлететь!..Неужели он так и сказал – «талантливо»?! Ты точно не врешь?

– Вру, – кивнула Зина, – я вру из жалости, на самом деле он сказал «ужасно». Сколько раз повторять: он – сказал – «весьма талантливо». Папа вчера вечером взял, а утром вернул! Всю ночь читал. Он никогда не читает начинающих, в лучшем случае проглядывает начало и финал, а тебя всю ночь читал!..

– Всю ночь! Читал!..Я гениальный! Талантливый! Я хороший! Неплохой! Я – не самый ужасный! Я – присылайте нам ваши новые произведения, – веселился Илья.

Она солгала. На самом деле отец отозвался о романе не равнодушно, но и не так горячо. Он сказал: «В таком виде никому не нужно, но есть дар, и можно развить».

Зина и сама очень внимательно прочитала роман. В романе Ильи были приведены рассуждения Толстого о том, что есть любовь, а что половое чувство, и посреди реальных исторических персонажей была вымышленная героиня, воплощение чистоты, совершенно равнодушная к полу. Зина прочитала и подумала – эта девушка похожа на нее, надо же, как совпало!..

– Между прочим, я в этом радостном событии не последний человек! Это вообще-то я все устроила!..

Илья словно не услышал или не захотел говорить об этом. Помолчал, затем показал Зине книгу, которую держал в руке, – смотри, что я взял у твоего папы, Мариенгофа…

– Ты мог бы сказать мне «спасибо»!.. – потребовала Зина. – Скажи мне «спасибо»!

– Спасибо, Зина, ты можешь испортить любую радость, – сердито сказал Илья. – Нет, ну какой у тебя все-таки плохой характер! Требуешь формального «спасибо», как будто не понимаешь, как я тебе благодарен, особенно за это… – Илья показал на Мариенгофа. И ехидно добавил: – Знаешь, Зина, ты очень странный женский экземпляр. Ты красивая, у тебя манеры… ты сама прекрасно знаешь, какое производишь впечатление, и при этом у тебя комплексы размером с дом! Все время болезненно следишь, достаточно ли тобой восхищаются, как будто делаешь смотр своим солдатикам. К тому же у тебя просто плохой характер: ты высокомерная, холодная, злая, ты не такая, как Ася! Я тебя люблю.

– Хватит меня анализировать… – обиделась Зина. – …Что?.. Что ты сказал?.. Это откуда цитата?

– Я тебя люблю, – повторил Илья, глядя на книгу, как будто сказал «люблю» Мариенгофу.

– Папа уже разговаривал… с теми, от кого зависит, когда твой роман напечатают, – заторопилась Зина.

Она опять солгала. Отец ни с кем не говорил о романе Ильи. Услышав это неожиданное «я тебя люблю», Зина не смутилась, не удивилась, не обомлела от счастья – не почувствовала ничего, что полагается чувствовать, когда говорят «я тебя люблю», только страх, страх, что Илья любит Асю больше, чем ее… Ей захотелось что-то дать Илье взамен «я тебя люблю», как будто для его любви было недостаточно ее самой. Илья же сказал – у нее комплексы размером с дом.

…Когда отец сегодня утром сказал «есть дар», на Зину мгновенно накатил душный жар. Отец никогда еще не говорил так определенно – дар. Обычно он говорил – «несусветная чушь, очередная бездарность» или, в крайнем случае «не так страшно, как можно было бы ожидать»… Значит, Илья действительно гений…

…Гений, но – Асин!.. Нечестно, что все лучшее – Асе! Она должна отнять его у Аси, во что бы то ни стало вырвать ее руку из его руки и вставить свою, как в детстве – тянуть чужую игрушку, пока не отнимешь!

Зина.

P. S.

Ну, гадость же, какая гадость!

Я была не хуже других, – хорошая девочка с нормальными понятиями о добре и зле. Папа вырастил меня на хороших книгах, ненавидела Карабаса, презирала Дуремара, хотела быть как герои советских детских книжек. Илья говорит, что все эти советские детские книги создавали для детей моральные императивы, четко определяя некий кодекс – что хорошо, а что плохо. В общем, папа не учил меня, что, когда хочешь получить чужое, нужно царапаться и кусаться, – и взять, что хочется.

На мне тогда была твоя синяя юбка и наш самый любимый свитер, зеленый с синим воротником, мне его мама из Венгрии привезла.

Привет, Ася!

– Зачем ты мне рассказала? Лучше бы я не знала, – сказала Ася. Та, первая вспышка отчаяния, когда ей показалось, что за ее спиной происходит другая любовь, не повторилась, и теперь она просто пыталась примениться к новым обстоятельствам, – может быть, лучше не знать?

– А если бы я промолчала, ты бы сказала, что я предатель?!..Промолчать и правда было бы не вполне порядочно… – сказала Зина строгим голосом, каким объясняла Асе алгебру и физику. – Кстати, выражение «не вполне порядочно» не имеет смысла, порядочность, как осетрина, не бывает второй свежести, а только первой. А я порядочный человек.

Ася посмотрела на Зину с сомнением, как на бандероль, которая пришла к ней по ошибке.

– Я больше не буду с ним встречаться… Он твой… – сказала Ася.

Девочки делили Илью, как в детстве последнюю конфету. Зина отдавала мрачно, боялась – отдаст, а вдруг потом сама захочет? Ася отдавала с размаха – на, возьми, и так же легко забирала обратно.

– Илья спит со мной, а тебе говорит «я тебя люблю»… – в который раз повторила Ася. – Он спит со мной, целует меня, и ни разу не сказал мне «я тебя люблю», а тебе сказал!.. С тобой спать нельзя, с тобой другие отношения… Ты его Прекрасная Дама!..

– Зато у него к тебе страсть, а я не вызываю у него вообще никакого желания, он даже за руку меня ни разу не взял… – возразила Зина. – У нас как в психологическом романе начала века… Или нет, это Айрис Мердок. Смутные желания, неосознанные мотивы, герой любит обеих, к одной у него страсть, а с другой…

– А с другой… он думает, что любит ее, а на самом деле он любит книги… – засмеялась Ася. Во всем, что не касалось уроков, у Аси был очень быстрый ум. Она смеялась – это был единственный способ не плакать, и все уступала и уступала Илью Зине. – Хочешь? Хочешь, бери его себе?..

– Хочу, – деловито сказала Зина. – Ну что, договорились?.. А может быть, мы обе с ним расстанемся?

– Да, лучше мы обе, – согласилась Ася. – Я позвоню и скажу ему…

Телефон стоял на столике в прихожей. Зина вытолкнула Асю в прихожую, протянула ей трубку – звони.

– И позвоню!.. – решительно сказала Ася. – И скажу: «Дорогой Илья, мы обе не хотим больше тебя видеть, привет тебе от Айрис Мердок».

Ася набрала номер, подержала трубку в руке, осторожно положила на рычаг, тоскливо сказала:

– И я больше никогда его не увижу?

Зина обняла Асю, погладила ее по голове.

– Ася?.. Завтра последний экзамен.

…Обе, и Зина, и Ася, получили на экзамене по английскому пятерки, Зина успела написать и свою тему – «Ленинград – город трех революций», и Асину – «Успехи СССР в покорении космоса». Они уже были, можно сказать, студентки. Зину ждали на филфаке, будто она будущий лауреат Нобелевской премии, Асю ждали в Академии художеств, – у всех членов приемной комиссии были работы Асиного отца.

Зина.

P. S.

Ася?..

Наверное, ты права… Ты права. Илья сказал «люблю» не мне, а папиным книгам. Он влюбился не в меня, а в папины книги: в Платонова, Замятина, в «Доктора Живаго», «Воспоминания» Надежды Мандельштам, изданные в Нью-Йорке, в ее «Вторую книгу», изданную в Париже, ее нельзя было выносить из кабинета.

«Доктора Живаго» Илья прочитал, потом вернул, но не смог окончательно расстаться, – еще раз взял-прочитал-поменял у папы на другую книгу. А потом уже просто приходил и подчитывал. Некоторые страницы он знает наизусть, как стихи, – выучил в туалете у нас дома, бегал в туалет с книжкой и сидел там, пока мама или тетя Ира не начинали покашливать у двери.

Так и менял, пока не выучил наизусть.

Ася!

Ася хотела нарядиться на выпускной вечер первоклассницами – школьные платья, белые передники, огромные белые банты, но Зина не согласилась, и они были в нарядных белых платьях, как положено. У Зины платье с рукавами-фонариками и пышной юбкой из особенного отдела не для всех в Гостином дворе, – во двор, направо, на второй этаж, у Аси платье с рукавами-фонариками и пышной юбкой из Америки, – Жанна-Марианна купила у спекулянта.

Выпускники на сцене, родители в зале. Зинин отец, такой знаменитый, учителя и родители на него пальцем показывают: «Смотри, кто это…» – «Неужели это он…», рядом Зинина мать в вечернем платье, полная гордости, но не дочерью-отличницей, а знаменитым мужем. Сидят в первом ряду.

Асин отец – на него пальцем не показывали, но все, кому нужно знать, знали, какой он знаменитый, рядом с ним его любовница Жанна-Марианна в джинсах и красном кожаном пиджаке, нарядная, взволнованная. Рядом с Жанной-Марианной Илья. Сидят в последнем ряду, с краю.

Девочки, Зина и Ася, ждут, когда Асю пригласят выйти вперед и торжественно выдадут аттестат. Зине аттестат уже выдали – одной из первых, она же отличница, гордость класса. Учительница литературы смотрит на них неодобрительно – даже на выпускном вечере они болтают не переставая, ни-ка-кого уважения ни к че-му! Вот скажите, – неужели за десять лет не наговорились, о чем им разговаривать?!

О чем они разговаривали – все о том же, уступали Илью друг другу.

…Ты бери его себе – нет, ты бери его себе, он твой – нет, он твой, я, чур, первая, Зиночка – а я, чур, вторая, Асечка…

…Пусть он сам выбирает…

…Мы не знаем, кого он выберет, а кому будет больно…

…Нам обеим будет больно. Ты не сможешь радоваться, если мне будет плохо, и я не смогу…

…И мы потеряем друг друга…

…Мы с тобой не можем потерять друг друга…

…Мы с тобой как один человек. Одна любит разговаривать, а другая любит любить. А одинчеловек может иметь роман с другимчеловеком: у нас с тобойбудет роман с Ильей…

…У нас будет любовь втроем…

…Это будет идеальная любовь…

…Мы разделим: одной духовную любовь, а другой физическую…

…Это как будто «я за тебя сделаю математику, а ты за меня рисование»…

…Союз выдающихся личностей, возвышающихся над обыденностью…

…Вера Павловна, Лопухов, Кирсанов… Тургенев, Полина Виардо и ее муж; Некрасов и Панаевы; Гиппиус, Мережковский и Философов; Блок, Андрей Белый и Любовь Менделеева; Маяковский и Брики…

…Но это все союзы «двое мужчин и одна женщина». Женщина дает одному мужчине любовь и секс, а другому любовь и дружбу. А если две женщины и мужчина, то мужчина недодает одной секс, а другой дружбу. Все женщины хотят быть единственными…

…Мы не как все…

– Тише! – шикнула Зина. – Молчи! Сейчас мой папа будет выступать.

Зинин отец медленно поднялся на сцену, зал зааплодировал. Аплодировали долго.

– …Вам, сегодняшним выпускникам-комсомольцам, предстоит сделать нашу великую Родину еще сильнее, краше, богаче… Важнейшее условие развития народного хозяйства – это ускорение научно-технического прогресса…

Зинин отец говорил долго, и Ася не выдержала:

– А что, секс тоже втроем?..

– Любовный союз втроем – это не обязательно секс втроем. Это метафизический союз, в котором главное – духовная близость и уважение, – прошипела Зина. Любовь, идеальная любовь, любовь физическая, любовь духовная, любовь втроем… Слово «любовь» прозвучало столько раз, что она уже перестала понимать его смысл. И невозможное, нелепое вдруг стало реальным – одной одно, другой другое. Она не хочет спать с Ильей, а Ася хочет, вот пусть и спит. Ей духовную любовь, Асе физическую.

– …Именно вашим знаниям, вашей эрудиции предстоит решить социально-экономические проблемы развитого социализма. Успехов вам, ребята, на вашем большом пути!.. – Под громкие аплодисменты Зинин отец сошел со сцены.

После торжественной части все перемешались, Зинина мать разговаривала с Жанной-Марианной о кожаном пиджаке – спрашивала, не может ли она достать ей такой же, но черный, а Зинин отец разговаривал с Ильей.

После торжественной части все перемешались. Зинин отец разговаривал с Асиным отцом, рассказывал о тенденциях в советском искусстве, в том числе в изобразительном искусстве, – доброжелательно и немного свысока, как начальник талантливому, но нерадивому подчиненному. Асин отец кивал, прикидывая, удобно ли предложить почти классику глотнуть коньяка из его фляжки, Зинина мать разговаривала с Жанной-Марианной о кожаном пиджаке – спрашивала, не может ли она достать ей такой же, но черный. Ася разговаривала с учительницей литературы. «Зина твоя тот еще фрукт, а ты не такая уж плохая девочка», а тот еще фрукт Зина разговаривала с Ильей, за руку тащила его к отцу: «Пойдем к папе… Почему неудобно? Удобно! Он скоро уедет на конференцию, потом отдыхать, потом у него книга выходит, поговори с ним сейчас, ну, хочешь, подойдем к нему вместе… Папа!.. Илья хочет сказать тебе спасибо!»

– Большоеспасибо, – в одно слово произнес Илья.

– Я мог бы договориться о публикации – не всего романа, конечно, избранных глав. В журнале «Аврора» вас устроит?

– Большоеспасибо…

– Но одна публикация не решит вашу судьбу. У вас, несомненно, есть дар, который можно развить… Но у вас ведь есть и практические задачи – распределение, работа? Так вот работа – в штат журнала «Аврора», редактором отдела молодежной прозы… и самому там напечататься, одно другому не мешает. Стратегически более правильно начать с чего-нибудь поменьше – рассказ, небольшая повесть. А потом уже выстрелить романом. Вступить в Союз писателей.

«Большоеспасибо», – машинально пробормотал Илья и только спустя секунду понял, о чем говорит Зинин отец. Союз писателей? Ему вступить в Союз писателей? Ленинградское отделение Союза писателей… В голове пронеслись любимые имена: Толстой, Маршак, Чуковский, Тынянов, Шварц, Зощенко, Каверин, Федин… Ему, наверное, послышалось! Это просто нереально, этого не может быть… Самому стать писателем?.. Как Толстой, Маршак, Чуковский, Тынянов, Шварц, Зощенко, Каверин, Федин?..

– Но все зависит от того, чего именно вы хотите… Вот вы бываете у Аси. Это привлекательное общество для молодого человека… так сказать, цвет неофициальной культуры… Совершенно неподходящая среда для молодого способного человека! Вы можете добиться реального успеха – здесь, дома, а не увлекаться химерами…Но в любом случае, роман прекрасный – для начинающего, конечно… и когда-нибудь непременно… Вы мне нравитесь, я бы хотел, чтобы Зина встречалась с кем-то вроде вас… У вас есть дар, который можно развить…

Илья смущенно кивнул и посмотрел по сторонам, как будто поискал вокруг еще одного себя, а Зина принужденно улыбнулась и решительно двинулась по направлению к Асе.

– Я знаю, как правильноподелить Илью.

Ася посмотрела на Зину, как на фокусника, который только что распилил на две половины ящик с девушкой, а она выскочила оттуда живая-невредимая и – целая!

– А как ты хочешь? Как правильно? – доверчиво спросила Ася.

– Любовь втроем – неправильно. Я так не хочу. Мне быть с ним – неправильно. Я его не люблю, я ничего не чувствую, когда его касаюсь, он не мой мужчина…Правильно, что он твой навсегда.

Зина.

P. S.

Ася?.. Какой там «союз выдающихся личностей, возвышающихся над обыденностью»? Я украла Илью, стащила, как конфету со стола, как только ты отвернулась на минутку.

Гости на нашей свадьбе думали: «Свадьба через месяц после выпускного вечера?!»

Глядя на обычную свадебную картинку – застенчивая невеста, счастливый жених, нежная подруга, держащая шлейф невесты, такие трогательные и «совсем еще дети», – гости украдкой бросали быстрый взгляд на мою фигуру. Забавно – среди гостей было много литераторов, все они искали глазами признаки беременности невесты, и никому не могло прийти в голову, что мы могли бы подарить им сюжет. И между нами троими, такими трогательными – испанский гранд, строгая дама и золотое облако, – «совсем еще детьми», было так много взрослого – страсть, лукавство, предательство.

Застенчивая невеста выходит замуж по любви – любви к себе. Боится упустить гения, но не только, – хочет, чтобы любимая подруга, у которой она украла гения, принадлежала только ей. Ведь если украсть, забрать чужое, то обокраденный остается с пустыми руками и болью в душе, и ему придется вновь любить вора, только его одного. В общем, застенчивая невеста хочет иметь все.

Счастливый жених любит папу невесты… Такой оригинальный вариант «Милого друга».

Да, я поймала Илью на папу, как на крючок.

Папа не намекал Илье: «Поменяй-ка ты, дружок, Асю на Зину, и у тебя будет все». Папа просто сказал, что думал: хорошо бы и мне достался такой человек, как Илья, способный, талантливый, свой, книжный… И папа помогал бы ему, направлял. Относился бы как к сыну…Но Илья был книжный мальчик и понимал, что это было не предложение, а искушение.

Папа простосказал, а он простопоменял свою любимую Асю на моего папу, на журналистику, изданный роман и постоянный родственный абонемент в папину библиотеку. Чтобы прочитать все, что было у папы, – изданных за границей Битова, Аксенова, Искандера, Довлатова, Алешковского, Хлебникова, Ходасевича… а ведь было еще литературоведение – Виноградов, Жирмунский, Эйхенбаум… чтобы прочитать все это, ему нужно было на мне жениться.

…А может быть, все было совсем не так! Может быть, он вовсе не «милый друг»? Может быть, из всего, что сказал папа, Илья услышал только «есть дар, и можно развить» и подумал, что папа поможет ему развить дар? «Развить дар» – от этого невозможно было отказаться, на это можно было поменять Асю.

Нежная подруга была единственным персонажем, выступавшим в чистом жанре, – держала шлейф, любила невесту, посадила медведя на новую двуспальную кровать. Медведь с конфетами на кровати – дизайнерский жест, означавший «я тебя всегда любила и навсегда люблю».

Дорогая Зина!

Ну что, написала? Всех проанализировала? Тебе легче?..

Ты ведь всегда так – пишешь, строчишь как сумасшедшая, выплескиваешь свои эмоции, потом почиркаешь сверху ручкой и успокоишься.

Не забудь перечеркнуть все, что написала. Все, все, все!

Ну, конечно, я люблю тебя, навсегда люблю.

Ася.

Здравствуй, Ася!

Перечеркнуть? Успокоиться?..

Выплеснуть свои эмоции и успокоиться?

Перейти к обыденным делам, составить план нового лекционного курса по русскому стиховедению, заняться докладом для конференции «Набоков. Творчество. Проблемы текстологии», посмотреть авторефераты, присланные на рецензирование… Один из них довольно интересный.

Сегодня Илья сказал: «Вечером будешь дома? Нужно поговорить» – и заторопился. У него он-лайн конференция – обсуждают нашумевший сериал по рассказам Чехова. Илья сказал: «Очень плохо, просто позор, это не Чехов, а режиссер!»…Илья будет хвалить. Режиссер из «своих», про своих нельзя сказать честно, своих, как «ребят с нашего двора», нужно поддерживать. Илья скажет «талантливо» – значит, будет «талантливо».

Он же главный, как скажет, так и будет. У папы тоже так было.

О чем он хочет поговорить? Слава богу, Илья человек со вкусом и не скажет, как в мелодраме: «Нам нужно поговорить о нас». Нам с ним есть о чем разговаривать – о Масе, о его делах, о летних планах на отдых, о новой машине, о кредитах.

Мы ведь живем совершенно как обычно.

Ты удивляешься, что я, такая несдержанная, способная сорваться по мелочам, молчу о главном – о том, что онаединственная?.. Но у нас с Ильей столько общих дел, столько ниток, связывающих ежедневно, ежечасно, что нужно либо рвать все, либо жить, как жили. Мы спим вместе, просто спим вместе, как всегда.

Я не позволю какой-то длинноногой студенточке или бойкой журналистке испортить мне жизнь! Я не буду брошенной женщиной за сорок! Что бы ни случилось, мояжизнь останется прежней! Я говорю маме, что у нас все хорошо.

У нас действительно все хорошо. Не считая того, что моя жизнь превратилась в кошмар.

Ася! Ты не представляешь себе, в какой кошмар превратилась моя жизнь! Я не могу читать!

Я не могу читать!.. Читаю – и вдруг ловлю себя на том, что просто пробегаю глазами текст, перелистываю страницы и не читаю! Как будто ты машинально жуешь, глотаешь, не знаешь, что именно ешь, не чувствуешь вкуса, сытости… и не помнишь, ела ли вообще.

У меня повышенная температура, высокое давление. Температура 37,1–37,3, давление 130 на 80. Но клиническая формула крови нормальная. Немного повышено СОЭ.

Мне было плохо на лекции – три или четыре раза. Я читала лекцию, и вдруг совершенно необоснованный приступ тревожности, как будто случилось что-то плохое с Масей или мамой, – тахикардия, резкая боль в желудке.

«Она – единственная» – это совершенно не то, что в книгах, никаких «Как ты мог?!», «Или я, или она!», а вот так – повышенная температура, давление, ноющая боль внутри, словно в тебя налили килограмм свинца, и ты так и ходишь с этой тяжестью внутри.

Но хуже всего ночью: ночью просыпаюсь, и мысль, как мгновенный неожиданный удар, – «он выбрал ее». Можно его потрогать, протянуть руку, но я не хочу!.. Он выбрал ее. Для секса, для чувств, для золотых шаров, она будит в нем то, что принадлежит только мне, – он пишет. А я нежеланная, я хуже, чем она, он любит меня меньше, чем ее. Я как скисший творог, подтекший, пустивший лужицу.

Не могу заснуть, не могу проснуться, не могу читать. Лежу и жду, когда зазвонит будильник и можно будет принять таблетку от головной боли.

…А сегодня днем со мной случилась истерика. Мы с Масей зашли в книжный магазин, и я увидела папину книгу. Я стояла у полки и плакала, не могла остановиться, не могла двинуться с места. И думала через запятую: «Мама узнает, мама все узнает и будет меня ругать». Я плакала некрасиво, не на публику, без подспудного расчета растрогать, я ведь знала, что никто меня не утешит. Мася не в счет, она ребенок.

Я не могу сказать ей, что ее отец мне изменяет. Как можно говорить с ребенком о сексуальной жизни родителей?!

Мася звонила Илье, говорила, что я плакала в книжном магазине, – расстроилась из-за «маминпапиной» книги. Илья ответил: «Странно, что издали… любопытно взглянуть на людей, которым это сейчас нужно».

Папа думал, что Илья – гений. На свадьбе папа сказал Илье:

– «Зина» – особенное имя в русской литературе. Зинаида Гиппиус, Зинаида Пастернак…

– Зина Мерц, ее поддержка таланта Федора Константиновича – суть их брака… – с воодушевлением сказал Илья. Илюша, полуеврейский или полуармянский мальчик с запавшими в русскую литературу глазами, убежденный, что кто не пишет, тот не имеет права жить… Зина Мерц и Федор Константинович из «Дара» были для него абсолютно реальны, как Пастернак и Набоков.

– Недаром твою невесту зовут Зиной, – сказал папа, удовлетворенно посмотрев на свое приобретение.

Папе казалось, что все будет особенное… Зина и Илюша.

Мне тоже казалось, что все будет особенное, а получилось обычное, как у всех, не гениальный роман, не парение духа, а он-лайн конференция по поводу бездарного сериала и пошлая измена – он же пишет, я знаю, он пишет новый роман! Пишет роман и прячет от меня, ведь не я вдохновляю его, а она, единственная!..

Ася!.. Мне больно, мне очень больно, считай, что я просто кричу: «А-а-а! Почему это въехало в мою жизнь?!»

Кстати, это не моя фраза, – даже сейчас в моей голове постоянно роятся литературные ассоциации, тут уж ничего не поделаешь. Евгения Лурье писала Пастернаку о его связи с Зинаидой Нейгауз: «Почему это въехало в мою жизнь?!»

Откуда во мне – при нашей с ним жизни – такая страстная физическая ревность? Я все время вижу картинки. Я измучилась от этого!.. Никогда в жизни у меня не было сексуальных снов, видений, а теперь я представляю, как он с ней, хочу понять – какая эта их страсть… Интересно, а Евгения Лурье видела картинки, представляла Пастернака с другой? Она была знакома с Зинаидой Нейгауз. А я пытаюсь представить ее, эту студентку-журналистку, оргазм с которой – «выход в гармонию с миром»!..

Но какое имеет значение, какая она, красивая, кривая-косая, если она – единственная?! Если у него с ней ангелы играют золотыми шарами, если в ней «все женщины мира»! А со всеми остальными – со мной – и с тобой, Ася! – он просто спал?!

Ася! Мне стыдно так страдать. Не стыдно признаться в этом только тебе, ты ведь все равно что я сама.

Как получилось, что у меня есть только ты?

Зина.

Ася!

Это было ночью. Мне захотелось до него дотронуться. Я не имела в виду секс. Даже если бы я вдруг решила, я бы ни за что не стала сама, это просто нонсенс – самой! Если бы он вдруг решил, это было бы странно, но если бы он вдруг… Нет, это невозможно.

Мне просто вдруг захотелось до него дотронуться, и я протянула руку и прикоснулась к его губам. И вдруг случилось неожиданное: он поцеловал мне руку и прошептал женское имя. А потом открыл глаза и сказал: «Ох, прости». Пошлая сцена. Как в женском романе.

…Как в женском романе. Это новый жанр – не женская проза, а «женский роман», пишут все, кто получал в школе пятерки за сочинения. Таких девочек было полстраны, и теперь полстраны пишет, а другая половина страны читает. Сюжет, как правило, построен на диалогах типа «У тебя есть кто-нибудь?» – «Нет, у меня никого нет». Я бы ни за что не задала вопрос из женских романов: «У тебя есть кто-нибудь?» Стыдно говорить об этом, стыдно и бессмысленно. Что лучше: «Да, есть, а тебя я не хочу» или «Нет, никого нет, и прости, что я поцеловал тебе руку»?

Человек со сна не отвечает за свои реакции, и это еще обиднее! И я не выдержала. Я была готова вцепиться в него, расцарапать!..

– Напоминаю тебе, на всякий случай, я – Зина, твоя жена. Если я тебе так неприятна, почему мы вообще вместе?!

Илья всегда просыпается мгновенно и сразу же готов к разговору, как будто у него и во сне не прекращается интеллектуальная деятельность.

– Ты говоришь склочным тоном подавальщицы в столовой – вчера вы это ели! Как почему мы вместе? У нас страстный секс. Просто у нас несоответствие темпераментов. У тебя сильная потребность в сексе, а у меня слабая. Тебе кажется, что несколько месяцев – это очень долго, а для меня это вообще не срок, я только через год-другой начну об этом подумывать… – улыбнулся Илья.

Если бы он не улыбнулся, если бы он смутился, я бы не закричала!.. Он улыбался, как будто я так незначительна, что можно пошутить и заснуть.

– Ты врешь, врешь! Она – единственная! – закричала я. – Она единственная! Ты – пишешь! Для нее!

Что отвечает настоящий мужчина? Увиливает от ответа, продолжает лгать, говорит: «Кроме тебя, дорогая, у меня никогда никого не было»?..

Каждое утро я вижу, как Илья смотрит на себя в зеркало, старается «сделать мужественное лицо» – выдвигает вперед подбородок, хмурит брови. Умный, тонкий, способный заплакать над стихотворением, а хочет быть каким-то тупым «настоящим мужчиной». Это смешно и нелепо, как если бы Пьеро примерял бороду Карабаса Барабаса.

– У тебя с ней ангелы играют золотыми шарами, она единственная!.. – закричала я. Настоящий мужчина спит с нежеланной женой, чтобы успокоить ее. Но Илья не настоящий мужчина.

– Единственная… Единственной отрадой отныне сердцу дан, неутомимо падай, таинственный фонтан… – пробормотал Илья.

И это уже взбесило меня по-настоящему.

– При чем здесь Мандельштам! – заорала я. – Кто она? Кто она? Кто она?

Илья боится моей истерики. Я стану плакать, захлебываться криком, ему придется поить меня валерьянкой. Это не игра, я действительно собой не владею…

Я не играю, но иногда пользуюсь, когда хочу чего-то добиться.

– Кто она?

– Ася.

– Что «Ася»?.. При чем здесь Ася?..

Ася?.. Это – ты?

Это ты. Сначала я разбила твою жизнь, с размаха, вдребезги, как будто чашку об пол, а теперь твоя очередь, Ася?..

Это тыединственная, с тобой у него ангелы играют золотыми шарами, в тебе все женщины мира. Как же я не догадалась? Ведь ты – Милдред, жалкая официантка с землистым бледно-зеленым лицом! Это все та же страсть, которая появляется и сжигает, ты протянула руку и взяла. Нет, ты не официантка, ты художница, розовая, золотая, но ты Милдред, ты из тех, кто исчезает в ночи, возвращается в слезах, бросается на шею, опять убегает с горящими глазами, оставив позади руины. Ты накручиваешь вокруг себя страсть, как ручку шарманки, тебе все мало, ты требуешь – еще, еще!..

Кому нужны твои глаза как звезды! С тобой невозможна жизнь, только страсть!..

Как же так, Ася?.. Что это, наказание мне за прошлое, такой запоздалый удар по рукам – «не тронь чужое»? Но и ты тоже не тронь чужое!

Зачем он тебе? Что это, нездоровое любопытство – какими мы стали – или эротическое путешествие в прошлое? Ты ничего не сможешь дать ему, кроме секса.

Ты уже один раз его обманула!

Прошло много лет, прежде чем я поняла: Илья вовсе не был таким взрослым и страстным, как нам тогда казалось. Он был застенчивый мальчик, без опыта, без мужского нахальства, он стеснялся, робел, он никогда бы не решился переспать с тобой, десятиклассницей! Ты сама толкнула его на этот ваш ранний секс, ты! Ты внушила ему, что это была «волшебная страсть»!

А ему не нужна была волшебная страсть, ему нужна была я!

Мои отношения с Ильей были совершенно лишены сексуального влечения, но я не была ему безразлична! В наших постоянных пикировках было желание взять верх, и в том удовольствии, с которым Илья доказывал мне, какая я плохая, самолюбивая, злая, был интерес ко мне. Эта стыдная история нашей юности была немножко любовь. Ничем не хуже любой другой!.. Нет, лучше! Я могла говорить с ним о книгах, а ты нет.

…Зачем он тебе?! Зачем тебе человек, который любит книги больше реальной жизни?..

Ты думаешь, что он успешный, главныйчеловек, что вся эта публичность, ток-шоу, интервью, «что вы думаете о том… а что вы думаете об этом», все это – его? Это – вместо. В душе он так и остался Крошечкой-Хаврошечкой, мальчиком, который должен рассказывать истории, чтобы его любили, не обижали и не прятали портфель. Он рассказывает истории вместо того, чтобы писать самому.

А теперь он рассказывает историю самому себе – о том, какой у вас «духовный и физический экстаз». Я не верю в этот бред! Что может быть необычного в сексе? Илья уже не мальчик, который тает от прикосновения твоей руки! У всех все одинаково, а остальное – разврат, гадости!

– Илья?.. – у меня мгновенно прекратилась истерика. – Я ничего тебе не скажу. Только одно. Ты знаешь, о чем я.

– Я не знаю… Может быть, я закопал труп под окном и ты грозишься выдать меня полиции?..

Илья натянуто улыбался, пытался шутить, но он знает, конечно.

И мы приняли решение. Так бывает в нашем браке, что решение принимается на основе того, не что мы говорили, а о чем молчали. Решение было – посмотрим.

Посмотрим, что будет.

Ася! Ты приехала ненадолго, опять уехала, снова приехала? Илья летает к тебе в Париж, ты к нему в Петербург? Ты уже давно здесь? Илья ездит к тебе? Летает к тебе на два дня, на одну ночь, ты прилетаешь к нему на день, на ночь? Раньше Париж для нас был далеко. Теперь для вас Париж – на один день, на одну ночь?.. Или ты вернулась, вернулась?..

Ты была рядом со мной и не захотела меня видеть, ты втайне от меня любила Илью.

Я не хочу ничего знать о тебе, о ваших с Ильей «золотых шарах», я больше не скажу Илье ни слова, не задам о тебе ни одного вопроса, буду молчать, как немая.

Странно, что я, такая несдержанная, готовая царапаться по любому поводу, решила молчать?.. Но говорить об этом – о тебе – слишком страшно. Я скажу «как же так?», а он что скажет? И что же тогда – все, развод? В конце концов, все так живут – о чем-то умалчивают, с чем-то смиряются.

В нашем браке было кое-что похуже, с чем мне пришлось смириться. Ты даже не представляешь, с чем человек может смириться.

…Но все-таки где ты, Ася?

Я не хочу знать, где ты. Только одно. Не думай, что это нашадочь, это моядочь. Ты никогда не увидишь Масю.

Зина.

Здравствуй, Зина.

Ты, Зина, врунья!.. Расчетливая врунья! Ты так усердно вспоминаешь эпизоды из прошлого, кто кому что сказал, как будто это твоя автобиография или роман, в котором главный герой – ты. Хочешь, чтобы я тебе участливо кивала: «Ах, какие у тебя нежные чувства и тонкие душевные движения…»?

На следующий день после свадьбы вы с Ильей уезжали в свадебное путешествие. Ты забежала ко мне попрощаться и в прихожей столкнулась с моим отцом и Анной. Анна – вот как ее звали. Анна посмотрела на тебя, иронически сказала: «А-а, Зина… поздравляю с законным браком. Пришла обсудить с подружкой свою первую брачную ночь?» И добавила: «Молодец, девочка, так и поступай в жизни – бери все, что плохо лежит». Она была острая на язык и ничего не стеснялась – что хотела, то и говорила. Ты обидчиво вскинулась, покраснела, почувствовала, как к горлу подкатывает комок, в голове знакомый жар, сдержаться невозможно, еще не знаешь, что сказать, а язык уже говорит?.. Это твойроман.

Ты сказала: «А зачем ему жениться на Асе, он же с ней спал», и это уже мойроман. Ты сказала и тут же пожалела об этом, – это и правда были не очень подходящие слова для девочки из хорошей семьи, больше похоже на ссору на деревенских танцах. Ты взглянула на Анну, как ты умеешь – как принцесса на плебейку, и поправилась, как будто шутливо поддерживаешь ее тон: «Зачем Асе выходить за него замуж? У нее с ним столько раз все было, ей уже неинтересно». Улыбнулась, поцеловала Анну, моего отца и меня и убежала.

– Что, что было? – удивился отец и вдруг заревел: – Что?.. Было?!

Реакция отца была ужасна – он кричал: «Ты спала с ним!», «Моя дочь, моя девочка спала с каким-то козлом!», «Ты шлюха!», «Ты предательница, как твоя мать!». Он так страшно кричал «шлюха!». Я ничего не понимала, только закрывала голову руками, как будто он мог меня ударить, хотя я знаю – он никогда ни за что не поднял бы на меня руку. Он все повторял: «Ты предательница, ты бросила меня, как твоя мать», у него в голове перемешалась обида на мою мать и на меня… Это он ей кричал: «Шлюха!» Он то кричал, то пытался взять с меня обещание, что я «больше никогда ни с кем…». Он как будто сошел с ума, он даже заплакал…

Отец выбежал из дома, я бросилась за ним, а Анна схватила меня в прихожей и сказала – не нужно, пусть остынет. Она хорошо умела с ним обращаться. Считала, что мужчина как утюг – включился, нагрелся, остыл, выключился.

– Никогда не беги вслед, никогда не проси прощения, никогда ничего не объясняй, – сказала она. – Сам придет и попросит прощения. Не реви, лучше свари мне кофе.

Мы пили кофе, и Анна говорила, что ни одного мужчину нельзя принимать всерьез и вообще признавать равным себе разумным существом, даже если этот мужчина твой отец, – как будто мужчины особый вид диких зверей, которых можно приручить и сделать неопасными… Потом ей кто-то позвонил, и она долго разговаривала по телефону. Я слышала начало разговора: «Представляешь, старый идиот, совсем сошел с ума, привязался к ребенку… Ты не догадаешься, из-за чего весь сыр-бор – как в деревне, – девочка потеряла невинность…»

Пока она говорила по телефону, я ушла.

У меня было такое опухшее от слез лицо, что проводница не хотела пускать меня в поезд, она думала, что я больна. Я сказала ей, что меня укусила пчела, и тогда она меня пустила.

В купе было трое мужчин, один из них или все трое так храпели, что я до самой Москвы простояла в коридоре.

Я не сердилась на отца. Анна сказала мне еще кое-что. Мужчины очень болезненно переживают, когда их маленькие девочки становятся женщинами. Мы с ней были уверены, что он знает про нас с Ильей и ему все равно. А он просто не хотел замечать следы наших встреч в мастерской, не хотел замечать, что Илья у нас ночует. Он думал, что… ничего он не думал, просто не хотел знать. Мужчины все такие – как дети, не хотят знать и не знают. А тут ему сказали, и он больше не могне знать. В общем, «шлюха» – это потому, что он так меня любит.

Я не потому убежала, что обиделась на отца или на тебя. Все меня очень любили: и ты, замужняя дама, и отец, кричащий «шлюха!».

Я просто не могла больше там быть. Я вдруг почувствовала себя грязной, провинившейся. Все правильно: ты невеста в белом платье, а я наказана за свое плохое поведение, спала с ним до свадьбы, вот и осталась стоять в углу. Но Илья, из-за которого я стояла в углу, был уже не мой, я расплачивалась – за что?! Как будто ругают за то, что ты взяла конфету, но у тебя уже нет этой конфеты, ее отняли. А тебя все еще ругают, а ты и так плачешь… Не могу объяснить.

В Москве было много мест, куда я могла пойти и сказать: «Мой любимый женился на моей подруге, и вот она, я, с разбитым сердцем». У нас было так много друзей в Москве, что я могла никому ничего не объяснять, а просто выбрать, в чьей мастерской жить.

Отец приезжал за мной, просил меня вернуться, и Анна приезжала, привозила мне сначала документы, потом зимние вещи, но я не захотела возвращаться. Я уже училась в Строгановке и вообще…

Зина. Ты не собиралась выдавать меня отцу, ты тоже думала, что он знает, ты просто пошутила.

Ты же такая умная, Зина, – ну, скажи, почему я рассказала тебе об этом – я и папа, папа и я – только через много-много лет? Правильно, когда все это – я и папа, папа и я – стало совсем не важно, не очень важно, не так страшно важно.

В Москве было интересно. Жить совсем одной, без дома, когда никто за тебя не отвечает, а иногда ты совсем никому не нужна, было интересно.

Я не говорю, что ты, Зина, разбила мне жизнь.

Я просто говорю, что твои подробные воспоминания – это твой роман, а есть еще мой.

Ася.

Здравствуй, Ася!

Ася! Вот теперь я тебе по-настоящему расскажу про наш брак.

Ты ведь никогда не была замужем, верно? Не была замужем так долго, чтобы это могло называться браком.

Ты не знаешь, в чем секрет хорошего брака, а я знаю.

Илья тогда, в юности, предал тебя, теперь меня.

Но что такое любовное, сексуальное предательство? Это просто выбор – ты или я, я или ты. Один раз тебя, другой раз меня, ты первая, я вторая. Илья выбрал меня – для жизни, тебя – для секса.

Сексуальное предательство – это пустяк по сравнению с настоящим предательством.

Наш медовый месяц начался после папиной смерти. Мы были женаты к тому времени уже семь лет.

Илья так любил моего папу… Вечерами Илья, как любовник, со счастливым лицом, в заранее условленное время, торопился к папе в кабинет. Папа рассказывал… Ему не интересно было рассказывать мне, нужен был слушатель с горящими глазами. Он ведь был уже пожилым человеком, даже старым, и самое интересное для него было – рассказать. О начале его жизни, о семье.

Папина официальная биография советского писателя начиналась со слов «Родился в 1912 году, в 1935-м окончил Политехнический университет» и не включала воспоминания детства – французский язык, парадные обеды, няня из деревни. Папа никогда не обнародовал свое непролетарское происхождение, даже для меня не отклонялись от официальной версии «из крестьян», хотя достаточно было взглянуть на его лицо да и на себя в зеркало. Такое было время: папа депутат, орденоносец, секретарь Союза писателей… и никаких нянь!.. Для Ильи папина жизнь была сказка, тысяча и одна ночь.

Я, конечно, не раз слышала за столом при гостях, что он видел поэтов Серебряного века, слушал Маяковского, разговаривал с Горьким о роли литературы в воспитании будущего гражданина, но для меня это было как семейный обед в 15 лет – вкусно, но скучно. А для Ильи – волшебная музыка. Маяковский, Асеев, Горький прежде были для него любимым набором букв на обложках, а сейчас – каждый вечер в папином кабинете он как будто садился в машину времени, испытывал физическое ощущение счастья от папиных рассказов.

Папа открыл Илье новый мир, и не только прошлое. Он открыл Илье Бродского. Бродского Илья раньше не читал, – откуда ему было взять Бродского? На черном рынке можно было достать Цветаеву, Пастернака, Мандельштама из «Библиотеки поэтов», а Бродский у нас не издавался и поэтому не продавался на черном рынке. Знакомых, которые передавали бы друг другу почитать тонкие машинописные страницы с нечеткими строчками, у Ильи не было.

Ну, а теперь у Ильи был Бродский, и он был так счастлив, так влюблен – в сборник нью-йоркского издательства «Остановка в пустыне», в «Конец прекрасной эпохи», изданный в «Ардисе», в только что изданный там же, в «Ардисе», сборник «Новые стансы к Августе».

«Замечательно, когда зять с тестем в таких хороших отношениях», – говорили все. Илья не хотел быть с папой в хороших отношениях, он хотел быть его сыном!.. Не потому, что от папы зависела его судьба, карьера, роман.

Илья работал редактором отдела прозы модного комсомольско-молодежного журнала и получил все, что было обещано. Роман папа напечатал главами, об Илье заговорили – «талант, надежда, новая проза». Над окончательным вариантом романа Илья работал, но никак не мог закончить, зато он так много писал как журналист, тексты лились из него рекой – о культуре, на социальные темы, обо всем. Через несколько лет после нашей свадьбы он уже мог выбирать, в какой союз вступать, Союз писателей или Союз журналистов. Выбор был ясен – конечно, Союз писателей, но Илья колебался, мучился, – настолько сильно ему хотелось вступить в оба.

Это такая советская история – карьера по блату, по знакомству, по протекции. Благодаря дружбе с отцом мальчик из ленинградской коммуналки был уже… кем он только не был – «надеждой молодой прозы», вершителем судеб чужих рукописей, известным ленинградским журналистом!.. Без папы ничего бы не вышло, папа помог. Но ведь нужно знать, кому помогать. Бездарностям помогай-не помогай, результат один – бездарность.

К концу папиной жизни Илья уже был сам. От папы уже ничего не зависело, но Илья все так же замирал у двери папиного кабинета…Илья ведь вырос с отцом знаменитым ученым-космонавтом-разведчиком. Вот и нашел в папе не только старшего близкого мужчину, а того знаменитого отца, о котором мечтал в детстве, и был ему как сын, удачныйсын. Я подходила к кабинету и слушала его приглушенное бормотание, – он читал папе что-то свое, и папино довольное «ну, ладно, ну, допустим…».

Илья так любил папу, что мне казалось, я вообще не была замужем.

Ночью, после долгих разговоров с папой, Илья приходил в мою комнату и падал рядом со мной, счастливый и возбужденный – не мной, а разговорами с папой, папиным прошлым, Бродским, обсуждением своих дел. Конечно, иногда между нами происходило то, чему положено быть, но наша «сексуальная жизнь» была такая тихая, застенчивая, как будто тайная от нас самих, как будто это – нельзя, как будто мы с ним брат и сестра.

Папа умер так внезапно, что я даже не горевала, а все спрашивала знакомых врачей – почему? Он ведь не болел, не жаловался на сердце, катался на лыжах в Комарово, вернулся на дачу, прислонил лыжи к крыльцу, присел на ступеньку и умер – почему?.. Прошел месяц, два, три, а я все просыпалась ночью и не могла понять – почему Илья здесь, рядом со мной, а не сидит с папой в кабинете?

Впрочем, Илья по-прежнему много времени проводил в папином кабинете. Его захлестнула туча дел: комиссия по литературному наследию, составление посмертного сборника, переиздания, договоры, авторские права, неоконченные рукописи, архив…

Ася! Знаешь, что было дальше? Оказалось, я совершенно не такая – не холодная, не фригидная!

После папиной смерти наши отношения с Ильей переменились. Это короткое время – от папиной смерти до того, что Илья сделал, мы с ним были по-настоящему мужем и женой. Прошло почти семь лет со дня свадьбы, и я наконец-то поняла, зачем вообще людям все это.

У нас не было так красиво и страстно, как в эротических фильмах, – конечно нет! У нас не было так, как у тебя с ним. Никаких оргазмов у меня, конечно, не было, но кое-что изменилось. Если раньше у меня в голове как будто включался механизм – я не умею, у меня все равно не получится, а если вдруг получится, то это нельзя, стыдно, – то теперь привычный механизм вдруг выключился, словно кто-то перестал нажимать на рычажок.

Илья утешал меня, я утешала его, и из утешения и нежности возникало желание – у него, и мне было это не неприятно. Я и не знала, что может быть нежность, а не обязанность. Я даже днем думала: «Как будет сегодня ночью?..» Наверное, таким должен быть медовый месяц – когда с каждым днем все больше думаешь: «А как будет ночью?»

Можно сказать, что нас бросило друг к другу горе, что меня как женщину разбудил стресс, можно даже сказать, что с папиной смертью мы оба почувствовали себя взрослыми. Все что угодно можно сказать!

Но все же это означает, что я не холодная, не фригидная!.. Просто у меня был долгий путь. У тебя, Ася, был мгновенный путь, а у меня долгий.

Зина.

Здравствуй, Ася.

Со мной произошел казус на лекции. Я рассказывала о ранней прозе Гоголя: «Обратите внимание на огромное количество восклицательных знаков в прозе Гоголя, что дополнительно создает атмосферу экзальтации. Атмосфера экзальтации, фантасмагории создается не только на интонационном, но и на семантическом уровне, – к примеру, сочетание „замысловатые девушки“…» – и вдруг задумалась посреди фразы.

Студенты подняли головы от тетрадей, – я очень строго требую на экзамене, чтобы отвечали по моим лекциям, а не по учебникам, поэтому на моих лекциях все пишут, – а я продолжила мысль: «Моя Мася тоже замысловатая девушка, я не понимаю, почему она такая, я просто ничего не понимаю…» Обычно, выходя на кафедру, я не думаю ни о чем, кроме лекционного материала. Но в этот раз я, очевидно, думала о своем, и получилось, как будто я заговариваюсь. Я поймала удивленные взгляды и сказала: «Кажется, я немного заговариваюсь. Скоро пойдут слухи, что я читаю лекции про зеленых человечков».

Я говорила «замысловатые девушки», а думала о своем. О своем – о Масе. Кажется, такая семья! Что же родители, что же отец?!..А что можно сделать?!

У нас дома никогда раньше не было стыдного, такого, что нельзя показать людям, если бы нашу жизнь снимали скрытой камерой, – ни одного кадра, за который мне было бы стыдно. Знаешь, как бывает, – к примеру, муж кричит на жену «идиотка!», или жена бьет мужа по лицу, или они вместе прячут вкусную еду от незваных гостей…

А сегодня у нас дома было стыдное. Я бы не хотела увидеть это в передаче «Под стеклом».

Я не разговариваю с Ильей, не говорю ни слова, как немая.

Я разговариваю с ним только при Масе, – она не должна знать, что у нас происходит. Масе легко не знать, потому что ее почти никогда нет.

Начался семестр. Теперь я с нее глаз не спускаю, каждый день – была ли на первой паре, на второй, на третьей, где была после университета. Моя золотая девочка, я ее почти не вижу. Бужу, ставлю на ноги, отвожу в ванную, она кричит мне: «Мамочка, иди, у тебя первая пара» – и засыпает в ванной. Ухожу в университет – она еще спит, прихожу – ее уже нет.

Где она? Повсюду, как ветер. В клубах, в кафе, у подружек. На вопрос «где ты?» отвечает «я на Невском», как будто весь Невский проспект ее комната. Пробовала не оставлять ей денег, – она словно не понимает, что означают эти бумажки. Нет, и не надо, а если есть, берет стопочкой, берет, где видит, берет, как наливают стакан воды.

Я думала, она живет студенческую жизнь – пусть. Но она не учится.

Вчера я кричала на Илью.

– Как тебе не стыдно, ты же отец! У тебя ребенок пропадает!..Она же пропадает, сделай хоть что-нибудь!

– Что я могу сделать? Что вообще тут можно сделать?.. – беспомощно сказал Илья.

–  Всеможно сделать! – закричала я. Ненавижу этот его беспомощный тон!

– Можно что-то сделать только в одном случае. Если ты говоришь ребенку: «Я тебе не разрешаю уходить», и ребенок пугается и не уходит. Но Мася – другая!.. Она все равно уйдет! Ты говоришь ей: «Ты не будешь это делать!» или «Ты сделаешь то, что я требую!» Но она не слушается, потому что не боится наказания.

– Почему я должна ее наказывать в 16 лет?!

– Под наказанием я имею в виду, что ты расстроишься. А Мася не боится, что ты расстроишься. Поэтому у тебя нет шансов ее приструнить.

– А почему ты все время говоришь обо мне? А ты, ты?! – закричала я.

Илья пожал плечами:

– Что ты хочешь, чтобы я сделал? Что вообще мы можем сделать? Не пустить девочку ночью гулять или утром домой? Привязать к батарее? Запереть? Не давать денег? Отправить за границу? Там она вообще останется без присмотра, там понятно что – наркотики, это всем известно. Когда она дома, ты хотя бы потрогать ее можешь…

Какие наркотики, – это же Мася!.. Она все такая же нежная, теплая, придет ко мне, прижмется и скажет свою детскую фразу: «Обними меня крепким обнямом».

– И вообще – посмотри, она же золотая девочка, какая у нее речь, какие интересы, – книжки читает, музыку слушает, на выставки ходит. Ну, не может позвонить и предупредить «приду поздно», она как будто плавает где-то, ну, не хочет учиться… – Илья говорил со мной успокаивающим голосом, как с больной.

– Не хочет учиться?! – закричала я. – Ты так спокойно об этом говоришь? Я что, должна признать, что моя дочь – в конце концов, она и твоя дочь тоже – не получит образования, будет носить кувшин на голове… Где это «тонколодыжная дева» несет кувшин на голове?..

– Господи, Зина, какой кувшин… Ну попробуй отнестись к этому с иронией, с юмором… «Тонколодыжная дева» несет кувшин на голове в повести Вересаева «Исанка».

Теперь я ее проверяю – завела шпиона в деканате юрфака. Лучше бы я этого не делала.

Я не понимаю! Столько моего труда, и что же, она опять не учится? Такая безответственность, такое наплевательское отношение к собственной жизни. Еще одной сессии я не выдержу – да мне и не пойдут больше навстречу, выгонят. Считай, что уже выгнали.

– С юмором?.. Тебе смешно?.. – сказала я. – Разве ты не понимаешь, мы с тобой по-разному к этому относимся. Я мать, я никогда ее не брошу, буду за нее бороться до конца. А ты… тебе просто все равно. Ты ни о чем не думаешь, кроме своих духовных и физических экстазов!

Илья замер от неожиданности. Вероятно, он сказал бы мне в ответ что-то обидное, а я в ответ сказала бы ему что-то оскорбительное, а потом он, а потом я… И неизвестно, до чего бы мы договорились, но в этом интересном месте наш разговор прервался.

– Мама-папа, давайте собаку купим, девочку, – с этими словами появилась Мася.

– Нет, – сказала я.

Больше всего на свете я хочу пушистую собаку. Собаку-мальчика, не хочу иметь дела с проблемами женского пола.

– Нет. Собаку-мальчика, – сказала я. – А как ты, Илья? Ты кого больше хочешь?

– Я не знаю, кого я больше не хочу – собаку-мальчика или собаку-девочку, – сказал Илья. – Наверное, я больше не хочу собаку-девочку, – щенки, лужи и прочее.

– С твоим отцом нельзя иметь щенков, – объяснила я Масе, и они с Ильей рассмеялись над двусмысленностью фразы.

– Твоя мать, профессор филологии, лектор университета, плохо выражает свои мысли вслух, – пояснил Илья, и они опять засмеялись.

Мася должна думать, что у нас хорошая семья. Девочки, которых посвящают в интимную жизнь родителей, во все эти ссоры-слезы-измены, никогда не смогут быть полноценно счастливы. Это психологический закон. Даже если я больше никогда в жизни не скажу Илье наедине ни слова, я все равно буду обманывать Масю всю жизнь – я все сделаю, только бы она была счастлива!

– Мася, поговорим? – Я заглянула к ней в комнату. Опять сидит со своей ерундой – вышивает цветы на валенках, делает колокольчики из войлока…

– Не-а, – протянула Мася.

– Нет, поговорим. – Я зашла без разрешения, села к ней на кровать, обняла.

Я стараюсь. Во мне все клокочет от злости, мне хочется заорать на нее командным голосом «стройся, смирно, занимайся!», но я стараюсь.

– Черт возьми, Мася! Но ведь это тебенадо. Это тебежить.

– Я и хочу жить.

– Ну хорошо. Что ты хочешь делать? Вышивать валенки, делать колокольчики?! Тебе не стыдно?! Зачем тебе вышитые валенки, ты будешь в них дома сидеть, пока другие добиваются успеха?! Человек должен кем-то стать!..

Я пыталась хитрить: рисовать перед ней картины ее прекрасного будущего, – юрист в мантии и шапочке, разбудить в ней тщеславие, сравнивая ее с другими, – Маша учится в Лондоне, а Даша на двух факультетах одновременно.

Масю не интересуют мантия и шапочка, не интересуют достижения Маши и Даши. Я пыталась хитрить, хвалить, ругать, но она как тряпичная кукла – я втыкаю в нее иголки, а она ничего не чувствует, смотрит на меня чистым, лишенным всякой мысли взглядом. Ничего не хочет, никем не хочет, хочет, чтобы ее оставили жить свою бессмысленную жизнь. Я готова все для нее сделать и одновременно не могу ее видеть без раздражения!..

Все опять закончилось тем же – ссорой. Мася вытолкнула меня из комнаты, захлопнула дверь, я кричала под дверью «кем ты будешь?!», на крик прибежал Илья с обреченным лицом – «опять?! сколько можно?!».

Стыдная сцена.

Ася! Ты что, хочешь, чтобы моя дочь вышивала, делала бусы из войлока, пока другие учатся, закладывают основу для будущего, добиваются успеха? Ты что, хочешь, чтобы она была никем?

Я не уступлю Масе ее жизнь, я буду бороться!

Зина.

Здравствуй, Зина.

Знаешь что? Иди учиться. Иди учиться на юридический факультет Санкт-Петербургского университета. Учись, закладывай основу для будущего, добивайся успеха.

Отстань от нее. Дай человеку спокойно вышить валенки!

Колокольчики из войлока лучше прицепить к блузке или летнему платью. Красиво, когда контраст зимнего и летнего, войлока и шелка. А в вышитых валенках можно валяться и – краси-иво!

Ася.

Ася, здравствуй.

Помнишь, ты называла меня «человеком без тела»? Тогда почему все главные события моей жизни связаны с сексом?..

Мы с Ильей были тогда очень близки. Наши ночи начинались и заканчивались нежностью, а больше тебе ничего не надо знать. Мы с Ильей любили друг друга, как никогда при папе…Я привыкла делить жизнь на «при папе» и «после папы».

Так вот, после папы.

Жаль, что папе и Илье так недолго пришлось быть вместе.

На папиных похоронах я все время всматривалась в толпу. Ты не могла не узнать о его смерти, – в 89 году папа еще был «классиком», и о его смерти написали все центральные газеты. Несколько раз мне показалось, что я вижу тебя, и я все бросалась к тебе от гроба. Илья решил, что я помешалась от горя и бросаюсь в толпу. Я не видела тебя, но я уверена – ты была, стояла где-то в стороне.

Знаешь что? Счастье, что папа умер в 89 году! Он еще успел получить все, что положено, все официальные почести: посмертное награждение, венки от Союза писателей, некролог в центральных газетах: «На 77-м году жизни скончался выдающийся советский писатель…» Счастье, что он умер «выдающимся советским писателем», а не всеми забытым пенсионером на даче, когда его перестали издавать и забыли. Или еще того хуже – осмеянным, обруганным! Ведь после его смерти…

Это случилось вскоре после его смерти…А могло бы не случиться вообще! И никому от этого не было бы хуже или лучше! Я не верю в то, что все нужно обязательно открыть, обличить. Я считаю, что любое неодобрительное слово лучше пусть не будет сказано, и что нет хуже, чем кого-то судить.

Ну вот, папа умер и оставил наследство. Я получила в наследство привычку осознавать себя важной персоной, его дочерью, и остатки былой роскоши пополам с мамой – квартиру с двумя каминами на углу Некрасова и Маяковского и дачу в Комарово. Что еще?.. Осталась на кафедре, поступила в аспирантуру, защитила диссертацию, – приличная советская карьера «для девочки».

Но жизнь уже изменилась, и прежние советские табели о рангах перестали работать. Я была просто преподаватель, а Илья к этому времени стал первым журналистом города. Он так красиво обличал все советское, писал повсюду, выступал по телевизору – была такая передача «Пятое колесо», рупор перестройки. Писал как сумасшедший, многостраничный текст за час, обо всем – литература, театр, кино, но в основном, конечно, общественная жизнь и советское прошлое. Разоблачал всех, кто в чем-то провинился при советской власти, – кто подписал, кто поднял руку.

Я им очень гордилась. В университете все читали его статьи – приду на кафедру, а у всех в руках «Огонек», и все говорят: «Ваш муж такой смелый!», а я гордо киваю: «Да, мой муж, он такой смелый!» Или: «Видела вчера вашего мужа по телевизору, он необыкновенный», и я небрежно киваю: «Да, мой муж необыкновенный».

Я очень гордилась Ильей. Это было… как будто Илья заменил в моей жизни папу, как будто я опять важная персона. Я привыкла быть важной.

Я знаю, какэто – чувствовать себя дочерью знаменитого человека. Тебе все время говорят: «Помни, что ты самая обычная… имей в виду, что это не ты», и чем больше убеждают, что «это не ты», тем явственнее чувствуешь, что это ты.

А теперь я гордилась Ильей так же, как папой. Илья работал в папином кабинете, а я ловила себя на том, что стучусь в кабинет, как прежде мама – тихонечко два раза «тук-тук, тук-тук», и если Илья не отвечает, не обижаюсь, просто отхожу на цыпочках. Семейный сценарий служения писателю.

Илья стал главным в доме, для меня, конечно, не для мамы. У мамы были с ним свои счеты – деньги, но об этом как-нибудь потом.

Мама вела себя противно, но и я тоже была не права – ни разу не пожалела ее по-настоящему, а ведь она потеряла не только мужа, она мгновенно потеряла статус. Когда папа умер, ее все бросили – все писательские дружбы мгновенно закончились. Было много мелких уколов: куда-то ее не пригласили, кто-то перестал звонить, кто-то холодно с ней разговаривал, как с просительницей, – ее вычеркнули. Из писательских жен ее вычеркнули, а писательской вдовой ей стать не пришлось, – папины книги перестали издавать. Понятно, что она потеряла статус, но не понятно – неужели дружбы никакой и не было? Мама была как памятник, из-под которого выбили постамент, он и не стоит, и не падает.

Но в один прекрасный день – не прошло еще и полугода после папиной смерти – с утра начались звонки: «Вы читали?» – «Еще нет, а что такое?» – «Ну, читайте…»

«Вспомнили!.. – удовлетворенно сказала мама. – Ну, слава богу, лучше поздно, чем никогда!» Она даже как-то приосанилась, выпрямилась.

Ну да, вспомнили.

Кто-то – конечно Илья, был знаком с этим журналистом – написал большую статью о папе. Изюминкой статьи была роль моего папы, «весьма среднего советского писателя», в деле Бродского. Это о папе – средний советский писатель! Еще автор статьи называл папу Депутат, вот так, с большой буквы, как будто это характеристика папы как писателя!

Из архивных материалов по делу Бродского, которые раскопал автор статьи – ничтожество! – следовало, что папа принимал участие в процессе Бродского, помог его осудить. Что папа где-то сказал, где-то написал, что Бродский занимался антисоветской деятельностью. Кроме какой-то сомнительной архивной бумажки, которую даже не привели в тексте, не было никаких фактов. Фактов не было, но зато было много оскорблений. Так, вскользь, между прочим, папино творчество назвали «сочинениями верноподданного прислужника лживой и подлой системы». Как будто папа виноват в том, что Бродский получил срок за тунеядство, в то время как сам он писал «произведения, обреченные пылиться на полках захолустных библиотек, пока не истлеют окончательно».

Как же им не стыдно, как не стыдно! Мало ли кто что тогда сказал или написал – в другой жизни, когда и снег падал по-другому! Разве человек может отвечать за то, что он думал «тогда»? Разве человек не имеет права изменить свое мнение, измениться самому? Разве нужно припоминать все?!..Разве можно писать про папу «очень средний писатель»!

И этот ернический тон! В конце статьи крупным шрифтом фраза «Депутат погубил мастера», с намеком на Булгакова, очень безвкусно и совершенно не к месту!

В этой статье вспомнили все: папины давние, 50-х годов, статьи в «Правде», выступления на съездах писателей – все! Как будто папа – самый главный душитель свободы и литературы. Им же главное – повесить ярлык!

А что он воевал, у него медали и орден Красной Звезды – не вспомнили! Что у него осколок в ноге – не вспомнили! А он воевал, у него орден, он всю жизнь прихрамывал, у него осколок в ноге!

Кажется, – подумаешь, статья, но ведь каждый человек живет в своеммире, а в моем мире это было как взрыв. Я пришла в университет, а на меня все смотрят и перешептываются. Пришла на заседание кафедры, а меня спрашивают: «Вы читали?» Я смотрела сквозь них, кивала: «Да, читала», – и улыбалась, и только когда девочка-секретарь подошла ко мне и сказала: «Не обращайте внимания, ведь это ваш папа, для вас самый лучший человек на свете», я вышла в коридор и заплакала.

– Что же они так упоенно бросились топтать, когда стало можно? – спрашивала я Илью. – Разве это смелость – плевать в лицо с разрешения? Как они могут – он же умер?.. Плевать в лицо умершему человеку!

– Но тогда никого нельзя оценивать: этого нельзя, потому что он живой, а этого нельзя, потому что он умер… – объяснял Илья. – К тому же почти все умерли…

Что мне до всех?! Мне хотелось легонько потрясти Илью и спросить его – эй, а ты сам-то что делал? Он ничего не делал, ходил в детский сад, носил пионерский галстук, вступал в комсомол. Я ведь знаю, что у Ильи только мысль смелая, а сам он довольно-таки труслив. Человек не виноват, что он физически трус, но тогда – не обличай всех. И этот автор статьи – трус!

Вслух я этого не произносила, это было бы «неприлично», но я так думала. Илья сказал бы, что я «советская номенклатура». Что я так думаю из-за папы.

Ну и что?! Я всю жизнь была егодочерью, потом ничьей дочерью, а теперь опять стала егодочерью, что было хуже, чем быть ничьей дочкой, – папино имя склоняли на всех углах. Мне было так больно, как будто каждое слово – в меня.

Сейчас он пишет, как нежно любит свое советское детство и что все советское – хорошее, например школьные библиотеки и чувство, которое воспитывали в нем книги советских писателей, в том числе папины, – что он часть большой сильной страны. Сейчас это модно – ностальгия по советскому прошлому.

– Что же ты, не можешь защитить его?! – спросила я.

– Могу, конечно. Надо подумать, – ответил Илья.

Зина.

P. S.

Ася! Илья один раз предал тебя, теперь меня, но что такое любовное, сексуальное предательство? Это просто предпочтение. Когда-то он предпочел меня – для жизни, теперь тебя – для секса. Это пустяк по сравнению с настоящим предательством.

Здравствуй, Ася!

Илья защитил папу.

Он написал большую статью, которую опубликовали в «Огоньке». Статья была так хороша, что ее перепечатали все журналы, и потом она перепечатывалась много раз.

Не проходная статья, а настоящее литературное произведение: главный герой на фоне эпохи. Как жесткая эпоха сделала человека второстепенным персонажем его собственной жизни.

Илья написал: «Я знаю его не как писателя, не как депутата, я знаю его как близкого человека. Не хочу рассуждать о качестве его литературного таланта, о стремлении соответствовать основной линии партии, не рассердить власть, не буду рассыпаться красивыми фразами о том, что его произведения рассматривают единственный разрешенный властью конфликт хорошего с лучшим, не буду говорить о его неоднозначной роли в процессе Бродского…Я хочу поговорить о другом. О другом – о себе. Этот человек открыл мне Бродского».

Илья написал о папе как о близком человеке. О том, как они вечерами сидели в кабинете, как папа впервые прочитал ему Бродского и смотрел на него с выражением такой гордости, как будто написал это сам.

Илья также написал о папе как о личности в истории. О маленькой личности, потерявшейся в большой истории. Рассказал, что биография отца выдуманная, что он родился в дворянской семье, жил в Ленинграде у дяди, под чужой фамилией, как его дядю посадили, как он всю жизнь боялся, что это раскроется. Я этого не знала, папа мне не рассказывал, я впервые узнала об этом из статьи своего мужа.

Но папа же емурассказал, а не для печати. Разве папа оставил ему завещание – когда-нибудь открыть всем картину его жизни?..

Илья написал о папе как о личности. Что у него – у папы – был, в сущности, женский характер. «Оригинально мыслящий, но слишком робкий и боязливый, чтобы демонстрировать свою оригинальность и силу мышления, в глубине души склонный к меланхолии – совершенно женская натура…Эпоха подавила его, как сильный мужчина подавляет слабую женщину». И еще: «…Я любил его и люблю», и еще: «…История с Бродским была, как теперь говорят, „просто бизнес, ничего личного“». И так далее.

Ася! Такое на люди не выносят!.. Лучше бы Илья сам написал ту самую статью, сам назвал папу «Депутатом» и обвинил в поругании Бродского. Это было бы честноепредательство!

Лучше бы папа остался просто просоветским, а он вышел каким-то пошлым страдальцем, как чахлое комнатное растение. Илья так изящно его защитил, так красиво написал о моем отце – и так красиво о себе. О том, как он ошибся – считал папу советской бездарностью, а папа оказался хоть и расчетливым «предпринимателем», но таким тонким, умным…

Илья использовал моего отца.

У Ильи ведь в свидетельстве о рождении в графе «отец» – прочерк. Илья использовал моего папу много раз – чтобы заполнить прочерк, не в метрике, конечно, в душе, и как ступеньку для карьеры, и как материал для творчества. Как будто мы, мой папа и я, не люди вовсе, а материал для его творчества!.. Просто бизнес, ничего личного.

Папа когда-то сказал Илье: «Есть дар и можно развить». Но ведь с даром-то ничего не вышло! Карьера получилась, а с даром не вышло! Получилось, что папа выступил как искуситель, обещал, а сделал наоборот, – дар пропал!! Может быть, это и вызвало в Илье такую нежную смесь злости и любви, что он так красиво, так виртуозно его предал?

Может быть, да, может быть, нет… Как в любимой Галочкиной песенке: «То ли дождик, то ли снег, то ли любит, то ли нет…»

Этот очерк Ильи вошел в историю литературы как трогательная история слабости, двурушничества, двойной морали.

А о моем отце больше никто не говорил «хороший советский писатель». Причина была не в той, первой оскорбительной статье – она быстро забылась, как все тенденциозные гадости, – а в очерке Ильи. Из-за Ильи никто не говорил о моем папе «хороший писатель», а только – «слабая женщина, погубившая мастера».

Совсем недавно Илья где-то писал, что в нашем сегодняшнем обществе нет зла. Потому что зло – это проблема выбора. Что ты выберешь – мораль (не укради, не обмани) или собственную выгоду и природные инстинкты? А сейчас, пишет Илья, общественная мораль говорит «укради! обмани!», и поскольку это полностью совпадает с нашей природой и выгодой, то нет проблемы выбора, – и нет зла. Илья любит рассуждать на темы морали – добро, зло, предательство, выбор…

…А у него был выбор! Да и что уж такого стояло на кону – слава? Нет, конечно нет! Он уже был известный журналист. Тогда что? Еще одна успешная статья, лишний значок на мундире?..

У него был выбор!Можно было не писать.

Это предательство было такое изысканное, такое зыбкое, что мне было даже не обвинить Илью, не припечатать «предатель!», а можно только, ничего не объясняя, набрать воздуха, открыть рот и заорать, завопить: «А-а-а!»… Или беспомощно лепетать: «Что ты, да что ты, как же ты мог…»

Или просто промолчать, что я и сделала.

…Ну, а теперь, конечно, все позабылось, и папа опять «хороший советский писатель», почти классик. Секрет хорошего брака – не заметить предательства. И все образуется.

Зина.

P. S.

Все образовалось, кроме одного – я больше не могла с ним спать.

На следующий день после выхода очерка Ильи, вернее, на следующую ночь, Илья в постели протянул ко мне руку…

У нас с ним тогда сложилась такая привычка: если он хотел просто спать, он гладил меня по голове, и мы засыпали. А если он хотел любви, то гладил меня по голове и потом очень нежно, легко по щеке, по плечу… Тебе, Ася, это покажется пресным, как будто мы дети, но у нас было именно так.

На следующий день Илья протянул ко мне руку, погладил меня по голове, по щеке, по плечу, а я, не отодвигаясь, сказала: «Ты Глебов».

Просто сказала: «Ты Глебов».

Илья, не убирая руку, переспросил растерянно: «Глебов?.. Какой Глебов?»

«Глебов» – это было, как будто он получил от меня черную метку – «предатель, не подходи ко мне никогда, навсегда!», столько же любви, сколько ярости и непонимания.

И все, больше мы ничего друг другу не сказали, ни слова.

Но зачем говорить?

Глебов из трифоновского «Дома на набережной», жених Сони, предал своего учителя профессора Ганчука, Сониного отца. У Глебова интересный характер: он столько книг прочитал, понимает, что такое честь, добро и зло, и хочет всего самого благородного, но пойдет на любой некрасивый поступок, – он весь такой неопределенный, и не подлец, и не подонок, а так… предатель.

Илья не мог забыть, он знает Трифонова наизусть.

…И после этого все. С той ночи Илья больше не гладил меня по голове так… как будто он хочет любви. Ложился рядом, быстро проводил рукой по моим волосам, что означало – спать. Я могла бы сама… Но я не могла!

Это совсем не то, что я решила – нет, и все! Я же простила его. Но я знала, что все равно ничего не получится, все будет, как прежде, – вот он, вот я, но ничего не получается, как будто во мне на одном и том же месте ломается завод, и стрелки останавливаются.

Ася! Ты улыбнешься и скажешь: «Подумаешь, какие тонкие чувства: через семь лет после брака ты наконец-то открылась – и опять закрылась. Подумаешь, предательство. Разве от предательства можно перестать испытывать такие приятные чувства, как возбуждение, оргазм? Секс – это же просто физиология».

Ты, Ася, все знаешь о сексе… но, может быть, не все?..

Возможно, это просто физиология, а возможно, не просто.

Здравствуй, Зина!

Бедный Илья. Ты подумай, а ему-то каково? Понимать, что он предал твоего отца? И что ты не можешь с ним спать?

А может быть… знаешь, что может быть?

Я прямо вижу его, как он сидит за пишущей машинкой! Как он быстро-быстро стучит по клавишам, и у него вдруг выскакивает мысль, слово, и так красиво получается, что он даже причмокивает языком – как красиво! Он понимает, что как-то нехорошо выходит – красиво, но нехорошо называть твоего отца «слабой женщиной» и так далее, но он уже собой не владеет. Как остановиться, когда так красиво?

Говорят, что мужчину ведет по жизни половой инстинкт, руководит всеми его поступками – в общем, куда… туда и он. А Илью ведет рука.

Он ведь человек-рука. Он даже не знает, что он по-настоящему думает!

Ничего он не думает, он думает то, что пишет.

Илья – бедный. Жалко его.

Ася.

Ася!

Тебе его жалко?! А я, а меня нет?

Зина.

Зина!

Тебя нет. Ты сама себя так хорошо жалеешь, зачем еще я буду тебя жалеть?..

Ася.

Здравствуй, Ася.

Вот ты как со мной, Асечка-Асечка…

…Ты права, я себя жалею, но кого же мне жалеть – тебя, Илью?..

Каждый человек жалеет себя, выставляет себяв лучшем свете, чем заслуживает. Особенно к этому располагает форма «от первого лица». Чтобы избежать любования собой, необходимо обладать такой большой долей самоиронии, которой я, боюсь, не обладаю. И все время своему любимому персонажу «я» подсуживаю.

Поэтому для объективности – не «я, любимая» и «Ася, плохая», а «Зина и Ася».

…Зина приехала из свадебного путешествия, а Аси – нет. Куда звонить, куда писать, куда броситься – на Московский вокзал, в Москву, а потом куда?! Асин отец и его любовница с Зиной не разговаривали, когда случайно встречались во дворе, улыбались, как чужой, и отворачивались.