Текст книги "Сага о бедных Гольдманах"

Автор книги: Елена Колина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Кто в Жмеринке умный, в Одессе еле-еле дурак, – ответил Моня. – Она, Мадам твоя, над тобой старшая. Что велит, ты и делаешь, а с тебя что возьмешь, девчонка!

Лиза так Моню поняла, что ей можно не волноваться: действительно, Мадам знает, что делает.

У Мадам имелись еще конфиденты, бившиеся между собой за ее благосклонность, но таких быстрых успехов, как Лиза, не делал еще никто. Так близко подкралась она к сердцу Мадам, что даже удостоилась приглашения в гости.

– Это Кончаловский! – выдохнула Мадам, поведя рукой в сторону небольшой картины.

«Букет... Ну и что в нем такого особенного? Не понимаю я живопись, ну никак не понимаю!» – расстроилась Лиза, напряженно вглядываясь в неопределенные красноватые пятна лепестков. Она впилась в Мадам осторожным взглядом и беспомощно пробормотала:

– Да-да, здорово...

– Кончаловский создал особый, радостный мир, в котором нет места несчастьям, – лекционным голосом произнесла Нинель.

– Точно! – подтвердила отличница Лиза.

Завешенная картинами двухэтажная квартира Лизу не удивила, она ожидала увидеть что-либо в этом роде. Но больше всего ее поразила чистота. Дома у Лизы тоже было чисто, каждое воскресенье Маня отмечала уборкой, и они с Веточкой вдохновенно скребли, мыли и чистили, но в прихожей всегда в беспорядке валялась обувь, на диване лежала куча неглаженого белья, а Монина грязная рубашка могла обнаружиться в любом месте квартиры, включая крошечную кухню, а уж ванная... У Нинель был красивый, принципиально иной быт, вернее, быта не было видно вообще, даже такому невинному предмету, как веник, не осталось места на виду.

– Маня, давай уберем все эти тряпки, – предложила Лиза бабушке в первое же воскресенье после ее визита к Мадам.

Маня посмотрела на нее недоуменно.

– Некрасиво же, Маня, ну пожалуйста!

– Не придумывай, тряпки же все чистые! – Маня удовлетворенно взглянула на рваные тряпочки, развешенные по кухне. – Уж у меня-то все как полагается, все отдельно – для стола, для посуды, для сковородки...

Лиза вздохнула: «Какая мне разница, это их дом – не мой, а у меня все будет красиво, как у Нинель!»

Эта квартира действительно перестала быть ее домом. Лиза почти не встречалась с родителями, перебравшись из общей с ними спальни на диван в «большую комнату». Приходила она поздно, когда все уже спали, только Моня всегда начинал ворочаться и кряхтеть на звук Лизиного ключа в двери. «Это ты пришла? Ну слава богу...» – бормотал он и тут же засыпал. Утром, когда все суетливо кружили по душному пространству между кухней и ванной, уже не время было вести семейную жизнь. Домашние лица казались вчерашними, а домашняя жизнь – не очень удачным фильмом, о котором забываешь уже на выходе из кинотеатра. Лиза никогда не была настолько далека от семьи, как сейчас, радостно ощущая свою отдельность. У нее как будто и не было семьи – только редакция и университет. Ура!

Все происходящее в газете казалось Лизе невероятно значительным, но вскоре она поняла, что сами корреспонденты и обозреватели называли обязаловкой то, что пишут для газеты. Серьезно относиться к нудной обязаловке считалось неприличным, принято было презирать. Так и относились – равнодушно, с большей или меньшей степенью искренности. Все претендовали на то, что они писатели и поэты, кто талантливый, а кто и гениальный. Творили, ваяли, пробивались печататься, кто за деньги, кто по дружбе, кто по любви.

– Все они бездарны! Эти их эпохалки, концептуалки, нетленки – просто отходы незрелых умов, – жестко сказала Мадам. – И все они комплексуют. Ты понимаешь, глупая девочка, что все эти гении почти всегда навеселе? Кто по-настоящему талантлив, не просиживает полдня в буфете и полдня в машбюро, а сидит и строчит... или от руки пишет, все равно! Это я тебе говорю как автор шести книг!

– Но Стругацкий, например, он очень талантливый... У него стихи... Он мне рассказывал, что пишет книгу о Маяковском, – осмелилась возразить Лиза. Стругацкий печатал на старом «ундервуде», машинка все время ломалась, и тогда он начинал писать от руки...

– Он уже десять лет считается талантливым и столько же без перерыва пьян. Года через два совсем сопьется, – вынесла вердикт Мадам.

Лиза не поверила, но послушно кивнула.

– Все питерцы творят, печатают по углам на своих «ундервудах», а провинциалы делают карьеру. Это особая порода... Все наше редакционное начальство – провинциальные мальчики с журфака...

– Это плохо?

– Что плохо – карьера? Замечательно! Главное – ни в коем случае не выходи замуж за еврея, – поучала Мадам. – Пусть у тебя будет муж хоть с фамилией Помойкин, но русский.

– Вы не любите евреев? – напряглась Лиза и тут же сладко предала Моню. – Ну, евреи, они, конечно...

– Какая ты неразвитая, Лиза! Кто говорит о любви? У меня почти все близкие друзья евреи. Повторяю еще раз! Если хочешь сделать карьеру, не выходи замуж за еврея!

Между собой все сотрудники редакции разговаривали на птичьем языке, непонятном посторонним. Лиза старалась яростно, как шпион: вслушивалась, всматривалась, ловила и потом, не стесняясь поинтересоваться, расшифровывала шутки и намеки. И понемногу начиная разбираться, сама переходила на птичий язык. Так постепенно Лиза становилась своей.

Замглавного редактора, бывший артиллерист, был глуховат и говорил громовым голосом. Он писал пьесы, которые иногда ставили в захолустных театриках. Почему-то все пьесы были о знаменитых актрисах: Ермоловой, Комиссаржевской. В одной из пьес Комиссаржевская, умирая на сцене, кричала: «Я чайка, я чайка!» В спину замглавного всегда кто-нибудь, закатывая глаза, томно стонал: «Я чайка!», а обнаглевший Стругацкий однажды на спор спросил его, интимно наклонившись к самому уху: «Вы чайка?» Теперь и Лиза называла его Чайкой, каждый раз ощущая при этом приятное покалывание причастности к этой удивительной жизни.

Миновать машбюро не мог никто из сотрудников, даже те, кто не принимал участия в вечеринках, все равно тащили печатать свои нетленки, и Лиза волей-неволей находилась в центре мужского внимания. Правда, это внимание было обращено к ней всего лишь как к такой же части интерьера, что и всеобщий любимец кожаный диван. Интереса именно к Лизе не проявлял никто, кроме завотделом информации, грузного, с вечной растянутой клоунской улыбкой на мясистом лице. Он бросался на нее в коридоре, прижимая животом к стене. Худенькой Лизе удавалось просто из-под него выскользнуть и убежать. Но и в его внимании не проскальзывало даже оттенка подлинного сексуального интереса, это была всего лишь поза, не относящаяся лично к Лизе игра, он в буквальном смысле слова не мог пройти по коридору мимо любой женщины моложе тридцати лет.

Лизе нравился Стругацкий, несчастный и талантливый. Раз в год Стругацкий уезжал к друзьям на Север и, возвращаясь, сдавал книжку про оптимистичных, поющих у костра полярников. На гонорар жил, сколько жилось, по мере утекания полярного гонорара все чаще упоминал недописанную книгу о Маяковском, и облик его приобретал все более меланхолические черты. Женщинам он нравился как в имидже страдальца, так и в имидже бодрого друга полярников. И в том и в другом случае у него было трогательное выражение лица оторопевшего человека, который вышел посреди ночи на кухню попить, сонный и беззащитный, и обнаружил, что уже день и все обедают без него. Перепутал день с ночью, и это навсегда. Стругацкий нравился не только Лизе и Маше, Толстой и Тонкой, всем женщинам в редакции, но, как подозревала Лиза, даже самой Мадам. Чтобы обратить на себя внимание Стругацкого, Лизе непременно надо было лучше одеваться.

Маня разрешила Лизе оставлять зарплату себе, и несколько месяцев она копила свои деньги в тумбочке у Мони. Когда Тонкая принесла на работу очередной джинсовый ком, Лиза вытянула из него несколько джинсовых предметов.

– Хочешь как все? Вот посмотри, как Маша оригинально одевается, – презрительно сморщилась Мадам.

Но тут Лиза была тверда. Да, она хотела как все! Просто мечтала! Джинсы, джинсовая рубашка, джинсовая заколка в волосах...

– Лиза, ты просто уморительна! Ты похожа на джинсовую вешалку! Женщине, как художнику, прежде всего необходимо чувство меры.

Лиза покосилась на разукрашенное пятнами лицо Мадам с ярко-розовыми щеками, глазами-воронами и надулась:

– Тогда я вместо рубашки надену свитер, и не будет столько джинсового. Можно?

У бездетной Мадам еще никто не спрашивал, можно ли что-то надеть, и это оказалось неожиданно приятным.

Лиза не виделась с Ольгой уже неделю, вечерами та работала в студенческом научном обществе, и, чтобы похвастаться новыми вещами, Лизе пришлось отправиться к Ольге в институт.

– Я уже почти закончила. Сложи эти детали в коробку и пойдем.

Ольга сунула Лизе какие-то гайки и болты. Лиза недовольно поморщилась, но ей хотелось поскорее домой, и, поставив на колени коробку, она двумя пальцами взяла гайку. С гайки на джинсы упала капля. На глазах у онемевшей от ужаса Лизы на коленке расползалась дыра, оставляя обугленные кусочки ткани по краям.

– Оля, что это? – прошептала она.

– Похоже на серную кислоту, – принюхавшись, деловито ответила Ольга. – Интересно, откуда она здесь?

Закрыв глаза, Лиза помотала головой, но дыра не исчезла.

– Меня дома убьют за джинсы!

Пришивая на джинсы кожаную, вырезанную из старой сумки заплатку, Моня бормотал себе под нос:

– Кто же в нарядном работает, обе вы девки-дуры. Зачем всю зарплату на штаны потратила?.. А Мане мы не скажем. Убьет, пожалуй... Скажем, так модно, с заплаткой... вот и хорошо будет, красиво...

Лизино благостное состояние, длившееся несколько месяцев, закончилось в один миг. Утром она проснулась, вспомнила про испорченные джинсы и до прихода на работу не смогла избавиться от тяжелого гнетущего чувства, что все идет не так. Сегодня все казались ей ужасными: Тонкая посмотрела на нее неодобрительно, Толстая не ответила на ее приветствие, Маша пришла на работу в новом костюме, и Лиза в своих заплатках почувствовала себя рядом с ней замарашкой.

В буфете она специально замешкалась, чтобы оказаться рядом со Стругацким, и, взяв свой кофе, подсела вслед за ним и его теперешней девушкой из отдела информации к секретарше главного, у которой тоже когда-то был с ним роман.

– Знакомьтесь, девочки, – Стругацкий указал своей новой девушке на секретаршу, – вы молочные сестры!

Девушки, понятливо переглянувшись, засмеялись, а Лиза почувствовала себя как первоклашка, которую старшие не взяли в свою игру...

– Знакомить старую и новую любовницу – это дурной тон! – оценила ее рассказ Мадам.

Стараясь не демонстрировать злость, Лиза вежливо улыбалась. «Я вырасту и буду такая же умная, благополучная. Никто не посмеет мне указывать! Да, и еще... У меня будут деньги!» Она привычно сжала кулаки за спиной.

– А знаете, что он еще сделал? – оживилась она. – Сейчас расскажу.

Сегодня Стругацкий позвонил из машбюро в кабинет глуховатому замглавного и представился известной поэтессой Ренатой Крайневой, как известно, еще более глуховатой, чем бывший артиллерист.

– Семен Михайлович, это Рената Крайнева, – прошамкал Стругацкий.

– Я не слышу.

– Это Рената Крайнева!

– Говорите громче, я не слышу!

– Здравствуйте, это Рената.

– Здравствуйте, Рената! – расслышав наконец, обрадовался замглавного.

– Громче говорите, я не слышу! – ответил Стругацкий, изображая глуховатую Ренату.

– Это я, Семен Михайлович, здравствуйте!

– Это я, Рената! Я не слышу!

Пока «парочка тугоухих» якобы безуспешно переговаривалась, под дверью замглавного хохотала толпа, а часть зрителей умирала от смеха в машбюро.

Забыв про свою обиду, Лиза умилялась: «Кажется, будто Стругацкий всегда полусонный, а он проснулся и так остроумно пошутил».

Несколько первых месяцев Лиза так, преданно подрагивая лицом, смотрела на любого приносящего ей материал для печати, что казалось, сейчас она откроет рот и, пощелкивая зубами, с места в карьер начнет печатать. «Не будьте дурами!» – требовали Толстая и Тонкая, и девочки старались дурами не быть. Толстая и Тонкая вовсю печатали налево во время работы, и Маша с Лизой научились.

– У меня срочно, материал идет в номер! – возбужденно кричал редактор, требуя немедленно приступить к делу.

– А у нас другая срочная работа! – отвечали девочки и уходили в буфет. Редактор нагонял их за столом и, потрясая материалами, кричал: «Срочно!», пока они пили кофе.

Девочки заказывали бумаги и ленты в два раза больше, так как знали, что выдадут в два раза меньше, а если останется лишнее, то можно будет кому-то помочь. Перед ними бродили тучи начинающих: приносили пирожные, убеждали в собственной гениальности, высиживали девочек как яйца, умоляя перепечатать статью, рассказ, пьесу. Лиза очень гордилась своим человеколюбием. Одному из таких страдальцев она напечатала пьесу бесплатно – у этого мальчика из заводской многотиражки не было денег даже на кофе в буфете.

Главный редактор писал про войну, писал много, приносил им печатать свои опусы и не платил никогда.

– Мы не обязаны это печатать, – мрачно говорила Маша, глядя на увесистый труд.

– Но мы не можем не печатать, – так же мрачно отвечала ей Лиза.

На третьем за полгода опусе девочки, осмелев, осуществили маленькую месть машинисток: первую страницу редакторского опуса напечатали на «собаке», специальном бланке со всеми выходными данными – кто автор, кто заказал, кто проверил, кто ответственный за выпуск. Любопытная Лиза желала знать, почему бланк назывался «собака», но этого не знал никто. «Так повелось с дореволюционных времен, „собака“, и все тут», – отвечали ей. «Собакой» девочки намекали, что главный злоупотреблял служебным положением, или невинно сомневались в том, что он настоящий писатель.

Главный ни разу не сделал им замечания. Кротко присылал секретаршу.

– Главный просил напечатать первую страницу на чистом листе.

«Лучше маленькая месть, чем никакой!» – думали девочки.

Так беззастенчиво пользовался ими лишь главный. Следующий по рангу начальник – ответственный секретарь – театральный критик, по словам Мадам, совершенно бездарный, не платил за свои опусы, но зато брал девочек в театр, и ему они печатали охотно.

Так бы и шла Лизина жизнь, но однажды, поучая Лизу, Мадам вдруг на секунду прервалась, задумалась и внезапно трезвым голосом спросила:

– Послушай, деточка, а почему бы тебе не начать писать? – И сама ответила: – Пиши.

– Как это – «пиши», я же не журналист? – удивилась Лиза.

Мадам сама привела Лизу в отдел информации.

– Вот моя девочка, не обижайте! – велела она.

Мадам выбрала единственно возможный для Лизы вариант. На первых полосах располагался официоз, большие программные статьи, а в конце отводилось место юмору, случаям из жизни, мелким событиям культуры. Там, на последней полосе, и подвизалась Лиза.

Она начала кропать мелкие информашки в несколько строк. Маша над ней посмеивалась:

– Что за ерунду ты пишешь? «Неизвестный попал под лошадь...» Ничем не гнушаешься!

Лиза писала! Открылась выставка, закрылся на ремонт Дом культуры, открылась прачечная, и жители района теперь смогут сдавать свое грязное белье, закрылась прачечная, и жители района вынуждены сами стирать свое грязное белье...

Появление в газете своих материалов Лиза восприняла совершенно спокойно, ее состояние не имело ничего общего с эйфорией первых месяцев работы в редакции, когда она так успешно обживала окружающий мир.

– Что ты чувствуешь, когда смотришь на свои... – Ольга замялась, не зная, как назвать: статьи или заметки. – Ну... в общем... на свои строчки?

– Ничего не чувствую, нормально... – пожала плечами Ли-за. – Работа...

Времени на эйфорию не было, ведь впрямую задания не предлагали. Надо было добывать, толкаться, просить: «Дайте мне задание!»

– Я отпихивать локтями других не буду! – заметила Маша. – Закончу университет, тогда и стану писать, как все нормальные люди.

«А я буду отпихивать локтями!» – подумала Лиза.

Она очень старалась. Приходила в отдел информации каждый день, слонялась по двум небольшим комнатам от стола к столу, тихо стояла, ждала, пока ее заметят, спрашивала сама, нет ли для нее любого, хоть самого маленького и скучного задания, смотрела с готовностью в глаза, предъявляла свое желание немедленно отправиться в далекую и непривлекательную даль по самому незначительному информационному поводу. Ее называли «поди туда, не знаю куда».

– Дайте мне задание! Нинель Алексеевна вас просила, помните? – не стеснялась она немного пошантажировать сотрудников именем властной и мстительной Мадам.

Писала Лиза четко, ничего не путая, приносила задания минута в минуту, и вскоре никто уже не помнил, что она протеже Мадам. В отделе информации она со всеми дружила, опять бегала за пивом и пила сама.

Лиза с детства так болезненно много думала, как к ней относятся, что умела сразу же, при первом контакте, выхватить из внешней вежливости неодобрение или расположение к себе, умудряясь использовать всех, в ком находила хоть каплю доброжелательности. Она и получала задания в ущерб остальным.

Все газеты с Лизиными информашками хранились у Мони. Вечерами он надевал очки и перечитывал короткие сообщения внучки: «Открылась прачечная...», «Закрылась булочная...».

Маша сдала сессию на тройки, а Лиза на «отлично», но о переходе на дневной не было и речи.

– Зачем тебе это нужно? – сказала Мадам. – Пока детки будут в аудиториях сидеть, ты уже журналистом станешь!

Никто не умел смотреть на Мадам так трепетно, как Лиза. Нинель Алексеевна снисходительно улыбалась, когда хвалили безотказность и исполнительность ее протеже, а хвалящие с удивлением обнаруживали в Мадам нехарактерные трогательные, почти материнские реакции. Сама Мадам с иронией называла себя доктором Хиггинсом, пытающимся превратить цветочницу в герцогиню, но ей действительно стала мила эта ничем не примечательная девочка с рабочих окраин, такая преданная, так головокружительно ее обожающая.

Весной Мадам то ли спросила, то ли велела Лизе:

– Тебе пора переходить к более крупной форме, попробуй написать репортаж или очерк.

– На материал покрупнее очень много желающих, мне не протолкнуться, – ответила Лиза. «Как дальновидно поступила Мадам, отправив меня в отдел информации. В любом другом отделе о репортаже не было бы и речи», – подумала она, радостно подобравшись.

Кого-то Мадам вызвала к себе, к кому-то зашла сама, и Лизу впервые послали на событие с большим заданием. «Мне дали сделать репортаж!» – пузырилась в ней радость, приправленная уверенностью, что все получится.

Отправляясь «на событие», Лиза даже предположить не могла, какой удачей обернется для нее открытие большого Дома культуры. Взяв интервью у директора и руководителей творческих студий, Лиза уже собиралась уходить, как вдруг поймала направленный на директора неприязненный взгляд такой силы, что, как притянутая магнитом, пробралась сквозь толпу к хозяину взгляда и на всякий случай подробно выспросила о причинах такого грустного вида при определенно радостном событии.

Лиза написала репортаж, как и положено было, для последней полосы, вот тут-то и случилась Лизина большая журналистская удача. Ничего другого, как оказалось, в этот день не произошло, и скромное Лизино событие вдруг было назначено начальством событием дня, а ее непритязательный материал под шепот: «Вот повезло, ей просто ужасно повезло» – вынесли на первую полосу.

– Это произошло вне зависимости от качества материала, тебе действительно очень повезло! Но... – Мадам значительно подняла палец, – везение никогда не бывает случайным! Ты хорошо поработала.

Необыкновенное Лизино везение продолжалось! Ее репортаж вывесили на «Доску лучших материалов». Оказалось, что в репортаже высветилась проблема: Лиза отметила, что в общей радости по поводу Дома культуры имеются некоторые нюансы – здание мешает жителям дома напротив, с обратной стороны окна детской студии выходят на больничный морг...

Это вам не «Ужасный шрам на прекрасной шее», это настоящая журналистская работа, торжествовала Лиза. Здесь требуется приехать быстро, проскользнуть ловко, оттолкнуть других локтем, поймать чей-то взгляд, найти и уговорить нужного человека, понять, как он к тебе относится... Все понятно, и все ей по силам. Успеть первой, узнать побольше, чем другие, на это Лиза была мастерица!

Работа в редакции стала не просто работой, а формой жизни, в том числе и формой светской жизни, что было особенно важно для Лизы. Пропуск в Дом журналистов, театральные премьеры по протекции замглавного, вечера с Машей в Доме писателей... Впервые в Дом писателей Лиза попала, когда Мадам пригласила ее на свой творческий вечер.

Ошеломленно-счастливая Лиза, в джинсах с заплаткой и одолженными у Маши блестящими клипсами-сердечками, оказалась за одним столом с писателями и артистами, которых раньше видела по телевизору, они и жили в ее сознании только на экране или на обложках книг.

Прислушавшись к шепоту соседей, Лиза различила слова:

– А что за девчонка с голодным лицом, в ужасных сердечках? Выглядит, как будто ее только что случайно на остановке подобрали и она еще не пришла в себя от счастья...

– Из нашей редакции. Так, никто, какая-то дворняжка, очередная протеже Мадам...

– А как ты думаешь, – актер, знакомый Лизе по многим спектаклям, наклонился к собеседнику, – нет ли тут сам знаешь чего?.. Что-то она больно девочек любит...

Машину сережку сердечком Лиза потеряла... Маша не рассердилась, ей эти сердечки не очень нравились, она подозревала, что они безвкусные.

 


 

Прошло два года. Маша сидела в машбюро, бегать по мелким информационным поводам типа открытия-закрытия считала ниже своего достоинства, но неторопливо раскачивалась, написала пару заметочек о кино. Друг Толстой теперь почти жил с ней, Тонкую почти бросил ее любовник... Кроме этих «почти», все шло своим чередом: Толстая и Тонкая растили детей, красавец Стругацкий спился до срока, предсказанного Мадам, а третьекурсницу Лизу Мадам взяла на полставки корреспондентом к себе в отдел культуры. Для любой студентки это была редкая удача, замечательная карьера, феерическое везение, исполнение желаний...

«Лезет изо всех сил, как любая бездарность!», «Процарапывает себе публикации!»... Это были самые мягкие отзывы о Лизиных успехах. Все остальные сочетались со словом «жопа»: лижет, лезет без мыла...

Прозвище у нее было Сиротка Хася. Однажды кто-то очень метко назвал бледную, невыразительную, с настороженно-голодным лицом Лизу: «Писи Сиротки Хаси». Выражение оказалось удачным, точно отражавшим ее неприкаянную готовность немедленно узнать все, что пока еще не было ей известно. За глаза ее теперь называли не иначе, как Сиротка Хася или просто Хася. Как-то, когда Лиза сопровождала Мадам на премьеру в Дом кино, поздороваться с Нинель Алексеевной подошел знакомый журналист. Лиза скромным адъютантом стояла чуть поодаль.

– Здравствуйте, Хасенька! Я о вас много слышал, – вежливо поклонившись Лизе, без всякой задней мысли произнес журналист.

Лиза удивленно на него посмотрела, а Мадам хихикнула:

– Неловко получилось. Она не Хася, а Лиза. Бедная Лиза.

Дежурить по номеру должны были все корреспонденты по очереди. Эта рутинная обязанность требовала неприятной повышенной сосредоточенности сил, как школьная контрольная по математике для будущего фокусника – написать, что требуется, и, сунув учительнице листок, быстро убежать по своим делам.

Свое первое дежурство по номеру Лиза запомнила навсегда. Весь день она нервничала и донервничалась до спазматических болей в желудке.

– Лиза, поешь что-нибудь, – сказала Маша, взглянула с жалостью и подвинула к ней винегрет.

– Да-да, – ответила Лиза и, положив немного винегрета в чашку, принялась меланхолически размешивать кофе.

– Первый раз всем очень страшно. Не боись, все справлялись, это тебе не книгу написать, интеллекта не требуется! – пожалел ее Стругацкий.

Вечером Лиза осталась в отделе одна. Сидя за поцарапанным столом, она ждала, когда ей принесут полосы, и рассматривала фотографии толстой дочки завотделом: вот она на катке в смешной полосатой шапке, а вот в белом переднике с огромным бантом... Обмотанная двумя шарфами Лиза, поджав под себя ноги в унизительных шерстяных рейтузах, растирала замерзшие руки. Минус двадцать пять, а в редакции топили так, чтобы люди могли вяло двигать пальцами как основным рабочим инструментом, не больше.

Ей принесли гранки. «Смешно, – вспомнила Лиза, – когда-то я не знала даже, что гранки – это всего лишь набранный текст». Гранки надо было вычитать, выправить ошибки и сверить все факты с отделом проверки. Лиза сосредоточилась.

«Так я и знала!» – поморщилась она. На первой полосе висел «хвост». «Хвост» означал, что материал занимает больше места, чем нужно, и его необходимо сократить на шесть-семь строк, а в чужом тексте это непросто. У Лизы задрожали руки.

Принесли вторую полосу. «Так... Не хватает трех заголовков! Может быть, меня подставили, а может, и просто поленились», – вяло подумала Лиза. У нее ничего не получится, сейчас она встанет, отдаст все материалы, положит аккуратненько в папочку «текущий номер», выйдет из редакции навсегда и пойдет в метро. Где это видано, чтобы человек первый раз дежурил по номеру, а ему подсунули такое – и «хвост», и три заголовка придумать!

В следующем материале она обнаружила «воздух» – не хватало текста, его надо как-то растянуть. У нескольких фотографий не было подписи. «Дописать статью, придумать подписи к фотографиям, находясь в панике, невозможно, нечего и пробовать...» Лиза уронила голову на стол и зарыдала. Все еще всхлипывая и не поднимая головы, она тупо уставилась на фотографию многодетной матери на фоне детей и березок. «Как же назвать? – лихорадочно соображала Лиза. – „Материнство“?.. Избито. „Материнская любовь“... сердце, руки, ноги, нос... Что?.. А, вот! „Материнские руки“. Сойдет!» Глядя на руки женщины, обнимавшей детей за плечи, Лиза явственно разглядела на стволе березки известное слово из трех букв. Размашисто перечеркнув фотографию красным карандашом, она внезапно успокоилась, перестала дрожать и принялась строчить. Сейчас она здесь урежет, там добавит, придумает все подписи...

Лизе не повезло – сегодня выпускающий редактор сам замглавного. Хорошо бы просто заслать ему полосы... Нет, лучше она пойдет к нему сама и сразу подпишет текущий номер в печать.

Старого замглавного, Чайку, добродушного глуховатого артиллериста, недавно проводили на пенсию, и на его место пришел Игорь Владимирович Сухоруков, бывший проректор одного из ленинградских вузов. Редакционная деятельность была для него новой, он нервничал, скандалил на планерках, гонял редакторов с малейшей неточностью в отдел проверки, сотрудников из отдела проверки вызывал к себе и ругал за пропущенные ошибки. Как любой начальник, он был окружен слухами. Говорили, что он обещал разогнать половину редакции, что у него такой высокопоставленный родственник в Москве, что даже его фамилию нельзя называть, что, конечно же, Сухоруков связан с органами.

Мадам называла его Тартюфом, Лиза уже знала, что это герой Мольера – лицемер и интриган. Она вообще спрашивала теперь все реже и реже, многое уже почерпнула из университетских курсов, часто перечитывала свои блокноты-энциклопедии с цитатами Мадам, которых за эти годы у нее набралось на целую полку.

По Лизиному ощущению Сухорукову было лет пятьдесят – шестьдесят, она так и не научилась точно определять возраст. Может быть, Мадам была права, лицемерно-постным лицом замглавного действительно напоминал мольеровского героя, но Лизе казалось, что этот человек с изогнутой фигурой и всегдашним взглядом в сторону вылитый маньяк. Узкий овал лица с заостренным подбородком, тонкие горестные губы, неприятный липкий взгляд. Впрочем, каждый видел в замглавного какой-то свой образ.

– Он похож на некрупного хищного зверя... Легко представить, как он поедает свою жертву с благостным лицом, смахивая слезу... О, поняла, он похож на воспитанного шакала! – Это Маша.

– Нет, если не знать, что он начальник, можно было бы решить, что он маньяк... – настаивала Лиза. – Представляешь, такого в темном месте встретить! Он с тобой разговаривает, а глаза так и бегают в разные стороны, как маятник. А если вдруг взгляд на тебе остановит, у него сразу начинают желваки ходить. Как его только на свободе держат! Типичный маньяк...

Пока замглавного читал принесенную Лизой полосу, она переминалась в сторонке, сесть ей не предложили. Замглавного полагалось прочитать насквозь весь номер. Лиза ждала и неотрывно, как загипнотизированный кролик, смотрела на его руки с маленькими сухими пальчиками, перемазанными жирной черной краской. Полосы пачкали, у нее самой руки были такими же черными.

– Почему эту фотографию перечеркнула? – Сухоруков поднял голову от полосы.

– Тут... там слово неприличное на березке написано... – слабеньким голосом отрапортовала Лиза, стоя перед ним в странной позе – навытяжку и одновременно кроликом.

Разглядев слово, Сухоруков хмыкнул, сдвинул одну половину рта в улыбке, похожей на нервическое подергивание, и впервые внимательно посмотрел на Лизу. Некрасивая, худенькая, очень старается сделать вид, что ей не страшно. А самой очень страшно! Молодец, девчонка, если бы проглядели слово «х...» на странице большой городской газеты, могли быть изрядные неприятности!

Замглавного вышел из-за стола, молча прошествовал к двери, запер ее на ключ, достал из кармана тщательно сложенный белый носовой платок и так же, не проронив ни слова, неслышно ступая, медленно двинулся к Лизе. Лиза замерла. Если она шевельнется, случится что-то ужасное, например, разорвется мир.

В том, что происходило в кабинете дальше, Лизы не было. Сначала, на секунду застеснявшись своих шерстяных рейтуз, некрасивого белья и не готового к любви тела, она мстительно-отстраненно думала: «Так ему и надо! Пусть голубые теплые штанишки, рейтузы, синие, страшные, дырявые! Пусть прошел целый день с тех пор, как утром принимала душ, пусть!» Стоя спиной к замглавного с открытыми глазами, она настолько отсутствовала, что постаралась не шелохнуться, даже почувствовав боль, только вцепилась пальцами в стол.

Пока он возился, устраиваясь поудобнее в ее теле, Лиза размышляла. Две мысли крутились в ее голове, сменяя друг друга. Первая была, как всегда: «Это мне за Аню, сестру», а вторая – странно для такой ситуации раздумчивой. Почему она это делает, почему не попыталась сопротивляться, когда он к ней подошел, ничем не помогла ему, но и не шевельнулась? Из-за работы? Боится ему отказать, потому что в отместку он ее выгонит? Лиза прислушалась к себе. Нет, точно нет, честное слово, это не так. Если бы ее кто-нибудь спросил: «Выбирай, спишь с Сухоруковым или завтра же уходишь с работы?» – она, без сомнения, выбрала бы уход с работы, ни за что не стала бы... с этим Тартюфом, маньяком, шакалом! Испугалась его, как маньяка в темной подворотне? Нет, наверное, он все-таки не маньяк, не настоящий маньяк, он – профессор, доктор наук, заместитель главного редактора газеты. Может быть, испугалась, что он рассердится, он такой важный человек, а она никто, девчонка-печенка... Постеснялась, да, скорее именно так...