Текст книги "Маринисты"

Автор книги: Елена Сазанович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 7 страниц) [доступный отрывок для чтения: 2 страниц]

– Вы – художник! – торжественно произнес он. – Что ж, прекрасно! Я наслышан про вас.

А я облегченно вздохнул. Наконец-то в поселке нашелся хотя бы один разговорчивый человек. Он удобно разместился в мягком кресле и укутал ноги клетчатым пледом. И предложил мне сигарету. Я охотно закурил, усаживаясь напротив него. Слон по-прежнему мялся в дверях, переводя свой взгляд с хозяина на меня.

– Ну, проходи же, Слон! – добродушно сказал собеседник. – Что ты все время, как сторожевой пес. У меня, поверь, сторожить нечего.

Слон робко прошел в угол комнаты и осторожно присел на край стула.

– Вас привел Слон? – начал человечек разговор.

Я усмехнулся.

– Странно… Слон. Я сразу же его так окрестил про себя, не имея понятия про его прозвище.

– Ничего удивительного. Человеческие мысли, как правило, направлены в одном направлении – в частности, в визуальном представлении действительности. А визуальное представление – это ничто иное как факт. Здесь много фантазии не требуется. Его сразу же так нарекли и как интеллектуалы, так и самые забитые жители деревни. Вот так, молодой человек, – мой собеседник встал, приблизился к старомодному буфету и достал две рюмки и бутылку. – За знакомство? – предложил он мне.

Я согласился. И покосился на Слона.

– Он не пьет, – улыбнулся хозяин. – Он, знаете ли даже представления не имеет о таких, развращающих наше сознание, вещах. Бог ему не дал возможность понимать реальный мир. Он понимает только море, землю, небо. И за это я его очень люблю. Он один из не многих, кто способен сохранить в себе первозданное начало. Первозданную чистоту, не загроможденную хитростями, уловками, пересудам. Он принимает мир только прекрасным. И слава Богу! Его молчание – это тоже в некотором роде первобытная чистота. Вы задумывались, природа сама по себе молчалива? И способна только на отдельные звуки, шумы. Но никак не на грамотно выстроенные фразы. Вначале было слово… Но не слово ли нас и загубило? Ведь слова бывают самыми разными. И бывало, одно слово приводило к трагедии. Вначале было слово… И, поверьте мне, оно же и всему положит конец.

Я с интересом слушал своего словоохотливого собеседника. И уже отлично понимал, почему Слон меня к нему привел. Он – единственный в поселке, кто способен дать ответ на многие вопросы.

– Скажите, – попытался я поддержать разговор и едва коснулся губами рюмки. – Скажите, вам здесь не скучно?

– Скучно? – он рассмеялся. – Скука, молодой человек, не бывает во внешних проявлениях. Скука – она в характере. Можно с одинаковым успехом умирать от скуки в многомиллионном городе и прекрасно проводить время в глуши. Разве не так?

– Мне кажется мы еще не представились? – не ответил я на его вопрос. – Тимофеев…

– Друзья вас зовут просто Тимом, – и в его глазах мелькнули лукавые огоньки.

Я вопросительно приподнял брови.

– Ну, это вам же многомиллионный город, – он развел руками. – Здесь все разносится в считанные секунды. А я – местный врач. Не слыхали? Бережнов моя фамилия. И ради Бога, не спрашивайте имя отчество. Это слишком долго и скучно. Я предпочитаю, чтобы меня называли исключительно по фамилии. Я люблю свою фамилию. В ней присутствует и морское начало и чувство некоторого самосохранения. Разве не так?

– Вы угадали, – согласился я с ним. – Я, действительно, плохо запоминаю имена отчества.

Меня не покидало чувство, что он что-то не договаривал, что ему есть что мне сказать. Но о чем может быть речь – я даже не подозревал. Эта пустая деревня, эти злобные взгляды, пробиващие окна, это переспелое яблоко, чуть не угодившее Марине в голову. Здесь было что-то не так. И я не ошибся. Он первым начал разговор.

– Вы, наверняка, испытали на себе некоторую холодность со стороны наших жителей.

– Это еще мягко сказано.

Бережнов расхохотался во весь голос крупными зубами. Казалось, зубов у него гораздо больше, чем должна дать природа.

– Ах, эти деревенские жители. Им всегда нужна жертва. Чтобы хотя бы таким образом разнообразить жизнь. Эта бесконечная южная жара. Эта однообразная полевая работа. Эти рано наступающие вечера.

– Вы сами только что утверждали, что скучать можно и в многомиллионном городе.

Он отрицательно покачал головой.

– Вы не уловили мою мысль, Тим, – он неожиданно меня назвал Тимом. И я не сопротивлялся. – Что ж. Я повторюсь. Скука – в характере. Только умственная работа может позволить не скучать в глуши. А им, после тяжелого физического труда обязательно нужны развлечения. Или нужна жертва…

– И этой жертвой оказалась Марина?

Он тотчас согласился. И его круглые очки заблестели.

– А вы знаете, они ей в глубине души даже благодарны. Знаете сколько разнообразия она внесла в их монотонную жизнь? Она… Замкнутая, романтичная, не умеющая болтать о перемене погоды и сплетничать о соседях. Вот так, молодой человек. Она по-другому одевается, живет вдали от поселка и часто купается обнаженной. Кому это может понравиться?

– И только за это можно ненавидеть? – недоверчиво усмехнулся я. И пристально на него посмотрел.

Он не отвел свой взгляд.

– Можно. Ненависть, как и любовь, чаще всего рождается на пустом месте. И чаще всего затруднительно ответить на вопрос, за что любишь или за что ненавидишь.

И все-таки мне по-прежнему казалось, что Бережнов что-то не договаривает. Но это были всего лишь смутные предчувствия, лишенные веских оснований.

Бережнов прошелся по комнате, не выпуская изо рта сигарету.

– Поймите, у нее единственный близкий друг – это немой, – и он кивнул на Слона.

Слон по-прежнему сидел не шелохнувшись на краю стула. Но, казалось, он не пропускал ни единого слова.

– Вы понимаете, Тим. В ее близких друзьях – только юродивый. Это тоже наводит на некоторые размышления. Слон, с которым даже невозможно поговорить.

– А вы? – я не отрывал от него свой взгляд. Но его вопрос не застал его врасплох.

– Я? – он усмехнулся. – Неужели вы думаете, я способен верить в эту фантастическую блажь, которой развлекаются от скуки? Я прекрасно к ней отношусь. И если бы не я, возможно, ее давно выжили бы из поселка. Я – врач. И для них… Ну, если хотите, на втором месте после самого господа Бога. Но, как бы вам объяснить, – он запнулся и посмотрел за окно. – Она почему-то не любит меня, не доверяет… Знаете, у нас каждого свой путь в жизни. Она – романтическая натура. Я – старый циник. Я бы, поверьте мог гораздо больше для нее сделать, если бы она так не сторонилась меня…

– И все-таки, о какой фантастической блажи вы упомянули, – перебил я его на полуслове.

Он широко улыбнулся. И я вновь отметил про себя, как много у него зубов. И как они могут умещаться в его маленьком рте?

– Фантастическая блажь? – его очки загадочно блеснули. – И он посмотрел на часы. – Тайна – это тоже один из разрушителен скуки. И, возможно, самый сильный разрушитель. Но что вам могу ответить я, старый циник и практик? Про все остальное, думаю, и без меня вам постараются насплетничать наши жители. А мне, увы, пора, – и он развел маленькими руками. – Господ Бог пока, к сожалению, не спасает от приступов мигрени, язвы, бронхита. Пока этой черной работой приходится заниматься мне.

И он стал собирать свой маленький круглый чемоданчик. Типичный сельский врач. Маленький, очкастый демагог с круглым чемоданчиком в руках.

Я направился к выходу.

– Тим, – окликнул он меня на пороге. – Вы ее любите?

Только я было собирался ответить на нетактичный вопрос. Он вновь не дал мне раскрыть рта.

– Хотя я спрашиваю глупости. Только в конце жизни, пережив многое и многих, можно понять, кого мы действительно любили на этой земле, а кого – ненавидели.

– Чтобы это понять, я не собираюсь дожидаться конца, Бережнов, – глухо выдавил я. – Я это уже понял.

– Значит только вы и сможете ее уберечь, Тим. Только вы…

– Я постараюсь, – и я бесшумно закрыл за собой дверь.

Я шагал размашистым шагом по поселку, гордо подняв голову вверх. Жители уже потихоньку покидали свои укрытия. И некоторые даже садились на лавочку, чтобы подробнее меня разглядеть, ничего не упустив. Я им охотно предоставлял эту возможность. Они уже, по-моему, привыкали к мысли, что я есть, что я люблю Марину, что у меня рваные джинсы, грязные кеды и небритая физиономия. Впрочем, ко мне было привыкнуть легче всего. И я уже догадывался, что ко мне относятся как к бездельнику, который без конца торчит у моря и балуется от безделья красками. Впрочем, им, действительно было трудно меня понять. Им, привыкшим к тяжелому физическому труду на жаре, было трудно понять не менее тяжелую работу мозга, загроможденного образами, отрывками снов и видений. Но я уже становился фактом их жизни. И я не сомневался, что совсем скоро они начнут со мной здороваться, улыбаться. А потом в один прекрасные день я им наскучу и они вовсе забудут о моем существовании. И все же… Все же почему они так и не привыкли к Марине, какой бы замкнутый образ жизни она не вела. Нет, здесь определенно что-то другое…

Слон догнал меня на краю деревни. И пошел своей неуклюжей походкой рядом. Я убавил шаг. Мне он определенно нравился. И я догадывался, как много он знает. Возможно, больше всех, но бессилен что-либо рассказать.

– А, это ты, Слон, – улыбнулся я. – Вот так, Слон… – не знаю почему, но мне почему-то захотелось говорить, наверно, потому что был уверен в нем как в самом благодарном слушателе. – Вот так, дорогой Слон. Ты гораздо счастливее всех нас. Поверь. Ты можешь воспринимать мир, не оспаривая его. Не тратя сил на пустые доказательства, на утверждения истины. Ты можешь только соглашаться и не соглашаться. Поверь, это лучше всего. И честнее всего. В этом гораздо больше правды. Да и нет – вот единственные слова, которые имеют право на существование. Остальное только мешает постигнуть суть. Разве не так?

Слон молча слушал меня, продолжая тяжело ступать своими огромными лапами по земле. А я вдруг осознал, что передо мной человек, которому можно довериться без стыда, без опаски, без сомнений. И у меня мелькнула мысль, что не один я пришел к этому выводу. И Слон, без сомнений, обладает огромной информацией человеческих мыслей, человеческой философии, человеческих тайн.

– А я, Слон, скажу тебе по секрету, могу рисовать только море. Не знаю, почему. Оно единственное выходит у меня без фальши, надуманности. Иногда мне кажется, что море – это человеческая душа. Те же внезапные порывы. Тот же внезапный покой. Те же вспышки злости. И то же бесконечное благородство. Столько всего перемешано! Вся душа умещается в море. Я пишу его разным, Слон. И каждый раз мне кажется, что я открываю что-то совершенно новое. Словно каждый раз я для себя открываю море. Ты меня понимаешь, Слон? Ты меня понимаешь. А люди мне удаются гораздо хуже. Наверно потому что я всегда в них вижу неполную правду. Допустим, передо мной сидит человек, красивый, плавный изгиб бровей, яркие контуры губ, густые волосы… Или не очень красивый, но – мягкая улыбка, в глазах – чистый свет. Но меня не покидает мысль, что завтра этот человек может совершить подлость. И я вижу его с искриви ленными губами, а во взгляде – злобные искры. А я должен рисовать миг. Миг, когда передо мной он обязательно будет благородным и добрым. Вот так, Слон. А мысли? Разве я могу передать его мысли на холсте? Вот почему я рисую море. Оно не мыслит. Его мысли – это оно само. Открытое всем. А Марина…

Слон резко схватил меня за руку. Я улыбнулся и задержал его толстую руку в своей.

– Тебе нравится Марина, я знаю. Она не может не нравиться. И всю философию Бережнова – к черту? Ее не любят только потому, что ее не любить невозможно! Вот так, Слон. Это так просто. И Марина – единственная из людей кого мне почти удается нарисовать. Ее лицо – это ее мысли, ее душа, ее порывы, ее благородство. Наверно, именно это я ее полюбил. Она, как море. Она не умеет притворяться. Она словно рождена морем.

Слон вздрогнул. И освободил свою руку из моей. И мы подошли к дому. Марина со страхом посмотрела на меня, ожидая расспросов.

– Марина, – я прижал ее голову к своей груди. – Неужели ты могла подумать, что меня затронут чьи-то слова? Я верю только тебе, Марина.

– Они тебе все рассказали? – она резко отпрянула от меня.

– Худшее из этих рассказов было то, что ты купаешься совершенно голой. Но для меня это не новость.

Слон по-прежнему топтался у двери, не решаясь войти.

– Слон! – улыбнулась Марина. – И ты здесь, Слон! Ну, что ты стоишь! – она подбежала к нему и стала тащить в комнату. – Милый мой Слон, я так рада тебя видеть!

Мы уселись на диван. И Слон примостился у ног Марины. Она гладила его редкие волосы, его безобразное смешное лицо.

– Я так рада, что вы познакомились. Это мой лучший друг!

– Я знаю.

И я все рассказал Марине о нашей случайной встрече, о знакомстве с доктором, о нашем с ним разговоре. Марина недовольно поморщилась.

– Я терпеть его не могу, – раздраженно оказала она. – И, если хочешь знать, не доверяй! Он все время так рассматривает меня, словно пытается изучить все мои болезни. А я совершенно здорова!

Слон уткнулся лицом в ее колени. А я крепко обнял Марину.

– Теперь у тебя есть надежный защитник. Я никому не дам тебя в обиду! Слышишь! Никому!

– Тим! – она стала горячо целовать меня. – Тим, ты единственный в моей жизни. Не оставляй меня больше, Тим!

Мы даже не заметили, как Слон тяжело поднялся и бесшумно прикрыл за собой дверь.

– Марина! Совсем скоро! Слышишь! Я увезу тебя! У меня будут деньги! Мы снимем квартиру! И тогда… – отрывочно шептал я, задыхаясь от ее поцелуев.

– Ты с ума сошел, Тим? – со злостью выкрикнула она. – Какие деньги! А это разве не дом? Ты любишь море! Тебе некуда больше ехать! Здесь твой дом, здесь твое море, здесь я!

Я с трудом освободился из ее цепких объятий. И схватился за голову.

– Марина, – как можно спокойнее начал я. – Ты тоже должна меня понять. Я родился в городе, в многомиллионном городе. Там мало преимуществ. Там грязно, пыльно, задымлено. Там визжат машины и прохожие наступают на ноги. Там треплют нервы на каждом шагу. Там друзья фальшиво улыбаются, а женщины пахнут лаком для ногтей. И говорят умные фразы. Там боятся остаться в дураках и презирают неудачников. И ненавидят удачников…

Марина с недоумением смотрела в мои глаза.

– И все-таки я туда уеду, Марина. Потому что море я могу так сильно любить только там. Как бы тебе объяснить… Только там, в вечном напряжении, в вечном выживании, в вечных изматывающих схватках за место под солнцем, я могу любить море. Отлично понимая, что мое место под солнцем только здесь. И никем не занято. Куда я могу всегда вернуться и где могу успокоить свои издерганные нервы. Марина, мне пишется хорошо только тогда, когда я вдоволь нажрусь всякой дряни. Пойми меня правильно, море для меня всегда должно оставаться непостижимой тайной, недосягаемой вершиной. Живя постоянно здесь, вряд ли бы я смог его так писать. Я бы просто привык к нему. И оно бы стало всего лишь интерьером моей жизни.

– И все-таки ты совершаешь ошибку, Тим.

– Может быть. И я даже где-то это знаю. Но я привык слушать только свое сердце.

– Послушай мое, – она приложила мою руду к своей груди. – Что ты слышишь, Тим? Что оно говорит?

Я улыбнулся.

– Я скоро вернусь, Марина.

Она обалдела. Вцепилась в диван и упрямо поджала губы.

– Не возвращайся, Тим, – процедила сквозь зубы она. – Меня ты тоже любишь издалека. Как недосягаемую тайну. Живи со мной каждый день, я тоже стану частью твоего интерьера.

– О Боже! – я невольно стукнул кулаком по столу. – Это невыносимо! Ты все способна перевернуть! И все это неправда! Нельзя же ко всем словам относиться одинаково!

– Уходи, Тим! – ее лицо дышало холодом.

И я поежился. Же раскосые синие глаза метали в меня острые стрелы И я вздрогнул. На ее больших губах застыло непоколебимое молчание, и я понял, что пора уходить. Но я знал, что обязательно вернусь. Чтобы ни случилось. Потому что как никогда любил эту женщину…

Я вернулся. Впервые я смог вырваться в середине недели. И я ею знал, как после нашей ссоры она воспримет мой внезапный приезд. Уже темнело, когда я соскочил с электрички. Я шел вдоль моря, прорываясь сквозь сильный ветер. И море на сей раз недружелюбно встретило меня. Волны наваливались друг на друга, словно пытались обдать меня холодом. Море шумело, злилось, но было бессильно достать меня. Казалось, оно не могло мне простить ссоры с Мариной.

Окна ее дома были темны и занавешены. Я постучал в дверь, но мне никто не ответил. Я все громче и громче бил кулаком в дверь, но по-прежнему стояла тишина.

– Марина! – громко выкрикнул я. – Марина!

Я попытался что-либо увидеть через окно. Но темнота мне мешала. И мне почему-то стало не по себе. И страж тонкой холодной струей подступал к горлу. Я досмотрел на часы. Было еще не так поздно. Просто я никак не мог привыкнуть к ранним вечерам у моря. и я облегченно вздохнул. Черные тучи на небе раньше времени нагоняли темноту. И я решил тут же отправиться в поселок. К тому же мне нужно было купить сигареты.

Магазин оказался открытым. И та же хмурая продавщица восседала на высоком стуле и щелкала на весь магазин орехами, и глухие звуки разбивались о пошарпанные старые стены.

– Здрасьте, – попытался я ей улыбнуться. Но мне это с трудом удалось.

Она нахмурилась.

– Нет у нас никаких платьев. И не просите.

– А сигареты, надеюсь, имеются?

Она лениво встала. И небрежно бросила на прилавок пачку самых дешевых сигарет.

– Не густо, – усмехнулся я и протянул деньги, собираясь уйти. Но по лицу продавщицы я угадал, как ей скучно и одиноко и она даже пытается меня задержать. Она вызывающе щелкнула орехом и я невольно остановился.

– А чего без своей, этой, пришел?

Я приблизился к прилавку, и решил рискнуть.

– Я заметил в ваших жителях одно бесценное качество – вы все прекрасным образом информированы.

Она абсолютно ничего не поняла в моей интеллектуально выстроенной фразе. И поперхнулась орехом.

– Хотите? – и она разжала кулак.

– С преогромным удовольствием, – и я с не меньшей силой хрустнул челюстью.

– Так вы чего? – и она вытаращилась на меня.

– Ну… Я просто подумал, кому, как не вам знать, где в такой поздние час может находиться моя… – я запнулся. – Моя возлюбленная! – и я с вызовом щелкнул орехом.

Она хмыкнула в кулак.

– Ведьма эта, что ли, – щелкнула она с не меньшим вызовом в ответ.

Я уже хотел ей было ответить, но вовремя спохватился. Мне нужно было во что бы то ни стало узнать, где Марина.

– Ну, так уж и ведьма. Конечно, ей с вами в красоте не сравниться. Но ведьма – это уже слишком, – очень серьезно выдавил я. Упоминание о ее красоте убило продавщицу окончательно. и она даже перестала щелкать. А забросила скорлупки в карман грязного фартука, и стряхнула руки.

– А чего слишком? Платьев в нашем магазине не покупает. Ходит все время босая, лохматая и купается голой.

– Я тоже, к вашему сведению, люблю голым мыться. А вы сразу – ведьма. Слишком уж сильно сказано.

– Сильно? – она сощурила свои маленькие глазки. – А чего это она по ночам таскается в эти развалины? А? А Самойлыча разве не она добила? Да все вам про это скажут! Она! Кто еще! А Самойлыча вся деревня любила! Это был настояний художник! Не то что вы.

И она с презрением оглядела меня с ног до головы.

– Думаете, если нацепили дырявые штаны и щетину вырастили – то удивите всех! Ха! Как бы ни так! Самойлыч всегда при костюме был и брился каждое утро. А какие картинки рисовал! Вам и не снилось! А она… Эта… Это все она. И вас прибьет, уж мне то поверьте.

Последнюю фразу она произнесла с удовольствием. Потом не выдержала и плюнула.

А я быстро сообразил, что мне здесь больше делать нечего. И выскочил на воздух. И некоторое время неподвижно стоял, вглядываясь в темноту и глубоко вдыхая морскую прохладу. Я пытался опомниться. Развалины, какой-то бритый Самойлыч в костюме, какие то гениальные картины. В общем, бред какой-то. Я ничего не понимал, но мгновенно сообразил, что ответ на этот бред мне нужно искать только не у местных жителей. Кроме злобы и плевков я ничего не добьюсь. Ответ мне может дать только доктор. И я почти бегом направился за ответом.

– Я знал, что вы придете, – он крепко пожал мою руку.

– Рано иди поздно.

– Но почему вы мне ничего не рассказали, Бережной? Почему, черт побери, вы вертелись вокруг да около и в итоге я так ничего и не понял!

– Успокойтесь, Тим, – и он указал мне на кресло, – во-первых, что я мог вам сказать? И что я могу вам сейчас сказать? Что? Про эти бредни старушек! Я ни в одну из этих сказок не верю. Понимаете, не верю! Так зачем мне было нужно пересказывать чьи-то сплетни о недоказанном убийстве, о каких-то привидениях в старой усадьбе, о ночных прогулках Марины туда. Ответьте, зачем? Для сплетен тут и без меня предостаточно охотников. И к тому же, представьте себе, кем бы я выглядел в глазах Марины, если бы вы из моих, первых уст все узнали. Она и так меня не может терпеть, так зачем нарываться на лишние грубости?

Я устало рухнулся в кресло. И до боли сжал переносицу.

– Что здесь происходит, Бережнов? Что? – хриплым голосом наконец выдавил я.

Он прошелся по комнате, куря на ходу. Приблизился к окну и плотно занавесил шторы.

– В этом поселке всегда не покидает ощущение, что кто-то подсматривает за тобой. Особенно по ночам.

– Я вас слушаю, Бережнов.

– Что ж. Я постараюсь вас не задерживать. Эта усадьба… Прекрасный памятник архитектуры. Но сами понимаете, теперь забытый, заброшенный и абсолютно никому не нужный. Она принадлежала когда-то местным дворянам, потомком которых и был Самойлов. Самойлыч – так его здесь называли. О, вы знаете, интеллигентнейший человек. А какая личность! Он был художник. А к художникам, сами понимаете, какое отношение – бездельники и чудаки. Но он…

Он исключительно – при галстуке, отутюженный костюм. И брился каждое утро! Поверьте, не каждый в этой глуши мужчина себе позволит такое. И главное – светлая голова. И светлое отношение к миру. Его очень здесь любили. Очень! В каждом доме можно увидеть его работы. Море, берег, небо, парус. Простенькие такие, но сколько глубины, сколько света, сколько доброты! Мастерская его находилась в старой усадьбе. Он оборудовал себе там еще сравнительно приличную комнату. И работал. Очень много, скажу вам, работал.

Я невольно опустил взгляд.

– Так про что это я? Ах, да. Собственно, и рассказывать нечего. Жил он довольно замкнуто. Но, как бы вам объяснить… Это было другое, то, что не вызывало раздражения. Его лицо всегда улыбалось. Может быть, поэтому его образ жизни так мало интересовал окружающих. Скажу вам, улыбка очень дорого стоит. И очень многое может покрыть. Итак, я отвлекся. Перейду к главному. Главное – это тайна его смерти. Умер внезапно. Прямо у себя в мастерской. За работой. Как знать, возможно, лучшей смерти художнику не пожелаешь. Однако… Я лично делал вскрытие. Отравление грибами. Но… От грибов, если вы знаете, теперь умирают, многие.

– При чем тут Марина?

Бережнов кашлянул в кулак. И отвел взгляд.

– Дело в том, что незадолго до своей смерти он привел ее в свой дом…

– В усадьбу? – воскликнул я.

Бережнов отрицательно покачал головой.

– Что вы! Усадьба – это старые развалины. А дом Самойлова… Этот дом он построил сам, собственными руками. Прекрасный дом. Дом, где вы сейчас живете с Мариной, – выдохнул он и перевел дух, словно свалил тяжесть со своих плеч.

Я вскочил с места.

– Как! Что вы сказали! Вы… Вы утверждаете, что я живу в доме Самойлова!

Бережнов молчал.

– О Боже! – я прошелся взад-вперед по комнате.

– Но почему, почему она мне ничего не сказала? – я резко остановился. – Скажите, как скоро после его смерти появился я?

– Скоро, – вздохнул Бережнов.

Я невольно стиснул кулаки.

– Но почему, почему, Док?

Он вплотную приблизился ко мне и слегка пожал мою руку.

– Успокойтесь, Тим. Я вас прошу. Вы же не знаете… Это всего лишь сплетни… А вот я… Я лично верю Марине. Она всегда отрицала любовную связь между ними.

Я криво усмехнулся.

– Между взрослым мужчиной и взрослой женщиной?

– Вот и вы судите, как обыватель. Поверьте, между взрослым мужчиной и взрослой женщиной могут быть и другие узы, связывающие их. Вы лучше все спросите у Марины. Идите к ней, ради Бога!

– Вы мне все рассказали, Бережнов?

Он молча опустил глаза.

– Вы мне опять лжете! Где она! Зачем она туда ходит! – я был не на шутку взбешен, и готов вот-вот ринуться с кулаками на доктора.

Он сделал несколько шагов назад.

– Я не могу… Если вы будете в таком тоне разговаривать со мной, поверьте, вы от меня ничего большего не добьетесь! Спросите лучше у первой встречной старушки.

Я перевел дух.

– Фу! – и вытер пот, стекающий градом со лба. – Извините, Бережнов. Я сейчас успокоюсь, – и я распахнул окно. И с жадностью вдохнул свежий вечерний воздух. И вздрогнул. Мне показалось, что послышался шорох в кустах сирени. Я прислушался. Но было тихо.

– Черт побери! Скоро я стану вздрагивать от каждого звука. И я вновь бухнулся в кресло. – У вас есть что-нибудь выпить, Док?

– Как всегда – исключительно коньяк.

Я с удовольствием выпил сразу две рюмки. Мне стало теплее. И мысли постепенно стали приходить в порядок.

– Рассказывайте, Бережнов.

– Самойлов… Он дарил свои работы, свои прекрасные работы с морем, чайками, белым парусом… Дарил людям. Просто так, безвозмездно. Так, от души, от сердца. У него прекрасное было сердце. Но он всегда знал, что главная его работа еще впереди. Вы художник, вы понимаете, работа, которая станет смыслом жизни, которой можно посвятить жизнь. Он писал ее. Долго писал. Никому не доказывая, никому не рассказывая о ней. Но все-все об этом знали. Понимаете, простые крестьяне, обычные трудяги, никогда ничего не спрашивали. Поверьте, они тоже понимали. Они безгранично верили Самойлову. Если он взялся за дело – обязательно сделает. И они ждали. Ждали все. Ждали, как какое-то чудо…

– Где это чудо? – мои глаза заблестели.

– Чудо не состоялось, – и он развел руками. И виновато улыбнулся. Словно, сам был в этом повинен.

– Но почему? – нетерпеливо выкрикнул я.

– Работа исчезла. Вот так. Когда он умер, картины уже не было на месте.

– Но, возможно, ее не было вообще! Ведь абсолютно никто ее не видел!

– Вы меня не поняли, Тим. Ее, действительно, никто не видел, но… Мы это знали, Тим. Это было очень заметно по Самойлову. И потом… Все-таки существует один единственный свидетель…

Я с любопытством смотрел на доктора.

– Это Слон. Но, увы, – Бережнов развел своими маленькими ладошками. – Он бессилен описать эту картину. Самойлов допускал к себе в мастерскую только Слона. Может быть, потому, что Слон не мог ничего рассказать. Он мог только видеть прекрасное и воспринимать его в рамках своего сердца, сердца, не доступного никому. Художник за это и любил немого и мог ему довериться. Когда Самойлов умер, а картина исчезла, Слон… Боже, как он тяжело это переживал! Он рыдал бесшумно, но как он рыдал! После этого он, кажется, еще больше помешался. Ведь только он видел вершину творчества Самойлова, его главную в жизни работу.

– Но Слон… Слон любит Марину! Значит он понимает, что она невиновна!

Бережнов кивнул.

– Вот именно. Вот именно, Тим. Об этом же подумал и я. Если бы Слон хоть на миг усомнился в ее невиновности, он бы никогда этого не простил. Потому что он не меньше, как знать, возможно, и больше любил Самойлова. Поэтому и вы… Вы не должны делать поспешных выводов. Вы должны верить человеку, которого любите.

Мы помолчали. Я встал, собираясь уйти. И вдруг опомнился. Вдруг вспомнил основную цель своего прихода.

– Скажите, Бережнов, а эти развалины.. Эти вечерние прогулки Марины – тоже сказки ваших добродушных старушек?

– В этом случае я вам отвечу вопросом на вопрос. Вот вы бы поверили, рассказам о том, что она каждую ночь бегает в пустую мрачную заброшенную заросшую густой зеленью усадьбу? Бегает, чтобы поговорить с духом умершего художника. Или, чтобы попросить у него прощения за содеянный грех? Или бегает с тайной радостью на место своего преступления. Ну, как?

Я встряхнул головой. Словно после тяжелого сна.

– Фу, чушь какая-то!

Бережнов улыбнулся своими крупными зубами.

– И Слава Богу!

– И все-таки, мне любопытно взглянуть на эту усадьбу.

– Вы по-прежнему не доверяете Марине. Оказывается я прав. Узнать, кого мы любим по-настоящему, можно узнать только в конце жизни, многое пережив.

Я отрицательно покачал головой.

– Нет, Бережнов. Вы ошибаетесь. Просто хочу посмотреть на место, где творил мой коллега, к которому я, как ни странно, в течение одного часа стал питать огромную симпатию. Видимо, на меня так действует каждое ваше слово.

Бережнов подробно описал, как мне туда добраться.

Через некоторое время я уже приближался к старой усадьбе. Доктор был прав, едва спустившись с пригорка, я окунулся с головой в огромные густые заросли. Я пробивал их с трудом руками. Травы царапали мое лицо, крапива въедалась в мою кожу, ноги утопали в вязкой слизи. Словно сама природа не допускала меня к цели. Но я уже видел старый пошарпанный дом, еще сохранивший свою красоту, поражающий своими тяжелыми колоннами, своей величественной осанкой и своей тайной. Дом, в котором из поколения в поколение радовались, любили, плакали и страдали. Где временами бушевали страсти и временами царствовал докой. Дом, в котором Самойлов писал главную работу своей жизни. Дом, в котором он принял свою трагическую смерть. Это была моя последняя мысль. И я вскрикнул от боли. И кеба поплыло перед моими глазами. И я, уже не чувствуя боли, стал падать в густую зелень, проваливаясь все глубже и глубже в какую-то бездонную дыру.

Я не знаю, сколько времени я пролежал без сознания. И едва очнувшись, увидел огромную, ярко желтую луну. Она так низко свисала надо мной, что мне на миг показалось, что она вот-вот может сорваться. Было очень тихо, только изредка слышался шум волн и где-то кричала ночная птица. Я с трудом поднялся. Усадьба казалась совсем новой. Белые стены в освещении золотистого света луны Она вовсе не утратила свой былой блеск. Напротив, в ней словно продолжалась своя жизнь, и я уже видел эту жизнь. При тусклых свечах, наполненной нежной грустной мелодией рояля. Я слышал уже шорох шелка и звон фарфоровой посуды…

Я встряхнул головой. И поморщился от боли. Голова страшно гудела. И я, собрав все свои силы, шатаясь и спотыкаясь, стал вновь пробираться сквозь густые заросли, но уже в обратную сторону. Прочь от этого загадочного места…

– Тим, Тим, Тим, – она шептала сквозь слезы. Она целовала мое исцарапанное до крови лицо, мои вздувшиеся волдыри на коже. Тим, Тим, я так за тебя боялась.

Я слабо освободился из ее объятий. Упал на диван и прикрыл глаза.

– Что случилось, Тим? Ну, ответь же мне! Пожалуйста, Тим! Что случилось? Если бы я это знал…