Текст книги "Призрак в кривом зеркале"

Автор книги: Елена Михалкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Валентин Ованесович помялся, и на лице его читалось, как хочется ему поболтать с новым человеком, не рискуя прослыть при этом сплетником. В конце концов, достав из кармана пачку сигарет, он показал ее Макару:

– Куришь?

Некурящий Илюшин с готовностью кивнул.

– Если время есть, пойдем подымим на скамейке.

Окуривая нарциссы дымом, Корзун рассказал внимательно слушающему Макару историю дома, который последние двадцать лет называли шестаковским.

Глава 5

Шестаковским он был всегда, даже тогда, когда семья Эльвиры Леоновны занимала в нем всего одно крыло – правое, на втором этаже. В левом недолгое время жила большая шумная семья, отчего-то совершенно никому не запомнившаяся: знали только, что глава семьи был военным и таскал за собой семейство по всем гарнизонам. Когда военный с семьей съехал, в одну из их комнат вселилась Роза Леоновна, а три другие после хитрых манипуляций Эльвиры и Сергея Осьмина отошли семейству Шестаковых.

На первом этаже, справа, надолго обосновались два престарелых голубка, Виктория и Тихон Коробковы, которых все называли престарелыми лет пятнадцать, а они все жили, ворковали в своих двух комнатах, данных им за какие-то невиданные заслуги на фабрике, сидели возле окошка, с осуждением во взорах наблюдая за детьми Шестаковых, а затем тихо скончались – почти одновременно. Никто после не мог вспомнить, кто же из них умер первым: Тихон или Виктория, да, в конце концов, это было не так уж важно. Умерли они незаметно, как и жили, и остались после них на удивление пустые комнаты, не заставленные всяким хламом, как это частенько бывает у стариков: ни книг, ни безделушек, ни старых альбомов с фотографиями… только граммофон и стопка пластинок, которые никто никогда не слышал.

Две смежные комнаты внизу, в левом крыле, постоянно меняли хозяев, пока туда не подселили учителя биологии из ближайшей школы. Учитель с Осьминым очень не любили друг друга – настолько, что при встрече разве что не раскланивались, выпуская невидимые щупальца холодной ненавидящей вежливости.

Осьмина звали Сергей Валентинович, и был он не кто иной, как муж Эльвиры Леоновны. Так про него все и говорили: муж Эльвиры Леоновны. Поженились они в восьмидесятом, когда Эльвире было двадцать пять, а в восемьдесят первом уже родилась Элла. За ней в восемьдесят третьем – близнецы, а еще два года спустя – Эдуард. Эльвира Леоновна рожала легко, восстанавливалась после родов очень быстро и уже подумывала, не родить ли ей в четвертый раз, как в восемьдесят седьмом году Осьмин неожиданно скончался от инфаркта.

Нельзя сказать, что Эльвира очень скорбела по мужу. Сергей Валентинович был типичным местечковым функционером высокого ранга, с плоским лицом, потерявшим за годы брака всю выразительность, когда-то пленившую молодую Эльвиру Шестакову. Он был крайне полезен и ей, и Розе – в конце концов, кому, как не Сергею, они были обязаны тем, что постепенно расселились по всему дому, причем расселение их происходило так естественно, что ни у кого не вызывало возмущения. Эльвирой Леоновной восхищались, называли ее матерью-героиней, приводили в пример… Она могла позволить себе не работать в отличие от сестры, которая, так и не выйдя замуж, тщетно пыталась найти подходящего супруга в пыльных помещениях главной городской библиотеки.

Овдовев, Эльвира Леоновна отгоревала положенное время, а затем поняла, что жить теперь придется по-другому. К счастью, она никогда не упускала возможности завязать полезные знакомства, пользуясь положением мужа, и у нее не возникло сложностей с тем, чтобы устроиться на хорошую работу, – взяли Шестакову в городской департамент культуры. Решив вопрос с работой, Эльвира с присущим ей здравомыслием постановила, что в доме нужен мужчина, а для этого она должна выйти замуж.

На сестру полагаться было нельзя: легкомысленная Роза заводила один роман за другим, но мужчин выбирала неподходящих: во-первых, женатых, а во-вторых, из рода красивых прохиндеев. А Эльвире в мечтах виделся мужчина приличный, порядочный, с хорошим положением, способный взять на себя не очень легкий, но приятный груз ответственности за двух женщин и четверых детей. Выискивать такого на улицах было неразумно – слишком невелики шансы на успех. Еще меньше возможностей предоставляла работа обеих сестер. Кружки, «совместный досуг» и прочие мероприятия для тех, кому «за тридцать», были с негодованием Эльвирой отвергнуты.

И тогда в ее белокурую голову пришла отличная идея. Она придумала возродить в их доме традицию салонов.

В эту игру втянулись все, включая детей: рисовали приглашения, продумывали темы для бесед, предлагали игры, которые подошли бы и взрослым, и детям… Эльвира и Роза тщательно отбирали гостей: им вовсе не требовалась чисто мужская компания, но и терпеть конкуренток на своем поле они не собирались. Нет, в первую очередь вечера должны были быть интересными – это понимали обе, – чтобы привлечь к ним внимание. А там уже можно будет действовать по ситуации.

«В субботу у нас ожидается веселье, заходите!» – ненавязчиво приглашала одна сестра. «Мы устраиваем небольшие посиделки, нам будет приятно вас видеть», – очаровательно улыбалась вторая. Сестры были красавицами, и люди охотно отзывались на приглашение. «Во сколько, вы говорите? В шесть? Почту за честь, дорогая Эльвира!»

Первый вечер прошел так удачно, что Роза сама не верила их успеху. Эльвира пожимала плечами и с торжествующей улыбкой на губах поясняла, что главное – продумать мелочи, а уж исполнение – дело второе. Мелочи и впрямь были продуманы. Никаких пошлых блюд вроде «мяса по-французски» – только запеченная рыба, овощной суп-пюре, мороженое и фрукты на десерт: все просто, недорого, но вкусно приготовлено. Никакого безобразного «свадебного стола» – гости сидели за круглым столом, играла негромкая музыка, в соседней комнате и в коридоре можно было танцевать. Никакого пьянства – боже упаси, ведь все культурные люди! – только игры, смешные фанты, танцы, конкурсы и даже – задумка Розы – «живые картины», персонажи которой норовили разбежаться в разные стороны под дружный смех присутствующих.

Возможно, расшевелить гостей с первого же вечера не удалось бы, если бы не дети. Они придавали всему сборищу характер легкий и неформальный: носились везде, смеялись, принимали живейшее участие во всех затеях, но в то же время были достаточно хорошо воспитаны, чтобы не лезть к гостям и не мешаться под ногами. Когда детей уложили, вечер приобрел более «взрослый» характер: беседовали о политике, и Эльвира Леоновна, как женщина умная, сама говорила мало, но по делу, а в основном провоцировала высказываться мужчин.

Да, первый вечер имел большой успех. Расходясь, сразу же договорились о следующей встрече – через две недели, и, нужно сказать, приглашенные ждали этого дня не меньше, чем сестры Шестаковы. Встреча прошла так же весело, как и предыдущая, и сестры твердо решили сделать «салоны» традицией.

Постепенно слово «салон» заменилось новым, придуманным Розой, – теперь их субботние вечера стали называться журфиксами. Хотя приходить на них без приглашения не стоило – Эльвира с сестрой тщательно отбирали гостей, и попасть в дом Шестаковых «на субботу» было почетно.

В конце концов сложился круг людей, которые могли приходить на журфиксы беспрепятственно. Две семейные пары: актриса с мужем, главным режиссером Тихогорского театра, и один из заместителей директора швейной фабрики с супругой – оба неожиданно оказались людьми интересными и компанейскими. Трое неприкаянных и вечно голодных художников, смотревших влюбленными глазами на сестер, – их Эльвира держала «для интересу»: они и в самом деле были весельчаками, готовыми поддержать любое смешное начинание, а заодно и повозиться с детьми. Директор единственной в Тихогорске гимназии, всерьез приглядывавшийся к Розе. Руководитель хора мальчиков, находившийся в состоянии развода, а потому представлявший для сестер некоторый интерес, хоть и не очень значительный: Михаил Арнольдович был человек творческий в худшем смысле этого слова, а именно – беспомощный и наивный до умиления, однако при этом эрудит и умница во всем, кроме бытовой стороны существования.

Однако любимыми гостями Эльвиры и Розы были два приятеля, Борис Юрьевич Чудинов, терапевт областной больницы, и Антон Павлович Соколов, хирург этой же больницы, которого сестры, а за ними и все остальные, ласково звали Антоша.

Боря Чудинов был худощавым рыжеватым мужчиной с бородой, застенчивым и скромным. Однако, выпив, он становился раскованным и следил блестящими глазами за красавицами сестрами, громко шутил и заключал с художниками самые невероятные пари. Как все светлокожие, легко краснел, чем пользовался Антоша Соколов, то и дело поддевая приятеля.

В отличие от своего тихого рыжего друга Антоша был красавцем: высокий, с вьющимися темными волосами, с чеканным профилем и белозубой мальчишеской улыбкой… «У Антоши внешность героя», – говорила Роза Леоновна и была совершенно права, а Эльвира добавляла: «Соколову бы в фильмах сниматься!» Впрочем, он и хирургом был отличным.

Однако и красота, и профессионализм Антона Павловича меркли по сравнению с его обаянием. Сам он не понимал, какое впечатление производит, не упивался собою и от этого становился еще милее и симпатичнее. «Замечательный человек наш Антоша», – искренне говаривал Михаил Арнольдович, и с ним все соглашались. Антошу любили, и часть этой любви распространялась – совершенно заслуженно, надо сказать – на Борю Чудинова.

Все расчеты Эльвиры обернулись дымом, когда она поняла, что влюбилась в хирурга. Однако со свойственным ей практицизмом она сделала все, чтоб он не узнал об этом. Поэтому никто не мог с уверенностью сказать, соперничали ли сестры из-за Антона Павловича, – но то, что он нравился им обеим, казалось очевидным. Эльвире и Розе было по тридцать четыре года, Соколову с Чудиновым – чуть больше тридцати, и знакомые Шестаковых вполголоса судачили о том, как же сложатся две пары и сложатся ли вообще.

Дело несколько осложнялось тем, что при всем своем обаянии и исключительной внешности Антоша был несколько мягковат и даже инфантилен. Собственно, уменьшительно-ласкательное его прозвище произошло именно из-за покровительственного отношения к нему сестер, да и всех остальных тоже. Там, где другой брал бы кавалерийским наскоком и добивался успеха, Антон Павлович терялся, колебался и в результате оставался ни с чем. В сложных ситуациях Антоша, не зная, что ему делать, приходил советоваться к сестрам, и они принимали в нем живейшее участие, наставляли со всей женской мудростью (здесь был в основном вклад Эльвиры).

Всеобщее мнение гласило, что именно эти инфантильность и нерешительность мешали Соколову определиться, кто из сестер ему нравится больше. Ничем иным невозможно было объяснить, что после года знакомства он еще не сделал предложения ни одной из них. В больнице у него ни с кем не закрутился роман, об этом знали точно, а больше Антон Павлович нигде не бывал. Кроме дома Шестаковых.

– Я как раз в то время поселился в Тихогорске, – проговорил Корзун, закуривая вторую сигарету. – Работа у меня была разъездная, и домой я возвращался нечасто. Но друзей Шестаковых помню очень хорошо, к тому же сестры приглашали меня в гости, и пару раз я бывал на этих самых журфиксах. Тогда, в конце восемьдесят девятого года, все стремительно менялось, и в воздухе было, знаете, ожидание огромных, невероятных перемен. Казалось, что вот-вот начнется новая жизнь и нужно жить как можно быстрее… Даже журфиксы устраивались уже не раз в две недели, а еженедельно, и мне казалось, что сестры все чаще впадают в состояние несколько нездоровой взвинченности. Одно время я наивно полагал, что причина – в событиях, происходивших в стране, однако в конце концов до меня, наивного, дошло, что все гораздо проще.

– Дело было в Антоне Соколове, так?

– Да. Думаю, исключительно в нем. Я однажды услышал, как Эльвира и Роза ссорились и в разговоре звучало его имя. И в их отношениях даже мне, человеку чужому, чувствовалось напряжение.

– Кто из сестер вам больше нравился? – неожиданно спросил Илюшин.

Валентин Ованесович сбил пепел с сигареты, который ветер сразу подхватил и рассыпал над цветочной грядкой.

– Роза, – сказал он наконец. – Она была… мягче, что ли. Сестры очень отличались по характеру: Эльвира – целеустремленная, собранная, с азартом в глазах. Роза – расслабленная, неторопливая. И обе были удивительные красавицы, из таких, от которых мужчинам сложно отвести взгляд. Правда, Роза была несколько инфантильна, фактически – пятый ребенок при Эльвире. Они чувствовали себя как рыбы в воде в той обстановке восхищения, почитания, влюбленности, которая сложилась за время этих… журфиксов. Конец им положила та трагедия, что случилась в девяностом. Вы, наверное, знаете.

– Нет, не знаю, – отозвался Макар удивленно. – Какая трагедия?

– «Трагедия» – это я, пожалуй, громко сказал. Хотя по масштабам Тихогорска дело, конечно, получилось очень шумное и преступника искали, можно сказать, всем городом. Уровень преступности здесь очень низкий, город и сейчас спокойный, и тогда, в девяностом, был тихим. Это уж после началось… криминальные стычки, дележ собственности…

– Кого-то убили в девяностом году? – догадался Илюшин и покосился на Корзуна, опасаясь, что тот ударится в воспоминания о «бандитских девяностых».

– Бориса Юрьевича, – вздохнул Валентин Ованесович. – Чудинова, терапевта.

– Друга Соколова?

– Его самого. Про убийство я вам напрасно сказал, потому что так и не смогли узнать, случайно ли его та машина сбила или специально… Я думаю, что первое, потому как помню Борю и уверен: врагов у него быть не могло. Тогда, в самом начале девяностого года, мне исполнилось тридцать два, и с Борькой мы оказались ровесниками. Он нравился мне больше остальных. В нем, знаете ли, была какая-то внутренняя чистота и прямота, и человек он был, безусловно, порядочный. Он тоже, похоже, мне симпатизировал… К тому же мы оба сошлись на почве любви к рыбалке. Правда, разговоры наши имели характер чисто теоретический, но в любом случае приятно встретить единомышленника, согласитесь! И когда вечером третьего февраля нашли тело…

Корзун замолчал, старательно вмял окурок в жестяную банку, пристроенную возле ножки скамейки.

– Метель страшная мела в том феврале, – сказал он наконец. – Весь февраль. Конечно, все следы занесло.

* * *

Метель в феврале только наступившего тысяча девятьсот девяностого года мела страшная, начиная с самого первого числа, а точнее – с ночи тридцать первого января. Снегоуборочная техника работала не переставая, и все равно к вечеру дороги утопали в снегу. Люди старались не выходить из квартир без серьезной надобности: под снегом подстерегал гололед, зима свирепела с каждым днем, бесилась, дико выла за стенами, обрушивала колючий снег на прохожих. Вслед за метелью ударил холод, державшийся сутки, а затем снова потеплело и завьюжило. Протекавшая через Тихогорск узкая река Суряжина из-за своего бурного течения не замерзала – сизая вода ее мелькала среди сугробов, возвышавшихся по берегам.

Неподалеку от дома Шестаковых был спуск к Суряжине – там выходил из земли родник, из которого местные жители брали воду. Городская администрация, несмотря на просьбы горожан, все никак не могла благоустроить площадку перед родником, и вода стекала на землю. В результате в сильные холода снег и расчищенная земля схватывались льдом, спускаться на который рисковали немногие – жутковатая Суряжина облизывала замерзший берег в десяти шагах от трубы родника, и упасть в нее никому не хотелось.

Днем третьего февраля по городу разнеслась страшная новость: Татьяна Любашина покончила с собой – утопилась в речке, как раз под родником. Ужаснее всего было не то, что утопилась – это как раз знающих людей не удивило, потому что характер у Таньки-шалавы был дикий, неуравновешенный, – а то, что оставила она после себя трехмесячную Сонечку. Правда, быстро разобрались, что в Анненске живет двоюродная сестра Таньки с мужем, и девочку отдали ей.

Дом Шестаковых притих после этого известия, потому что утопившаяся последние три года занимала комнаты на первом этаже – те самые, в которых когда-то жил учитель биологии.

Не везло сестрам Шестаковым с жильцами этой квартиры: сначала завистливый ехидный учитель, затем Татьяна… Пожалуй, доведись сестрам выбирать нижнего соседа, они бы остановились на учителе, а не на дворничихе Таньке, но выбирать им не дали.

По утрам Любашина мела улицы, а вечером строчила на старой швейной машинке, и даже была у нее кой-какая клиентура – из тех дамочек, которых не останавливала от общения с Танькой ее репутация. А репутация, надо сказать, была паршивая, потому что поведение Любашиной многие называли легкомысленным, а некоторые говорили прямо: развратная она девка, Танька из шестаковского дома.

Тощая, с выпирающими коленками, в бесстыже обтягивающем коротком полудетском платье, Танька казалась болезненной. Смотрела на всех странно – искоса, тревожными глазами, словно то ли боялась, что ударят, то ли примерялась ударить сама. К понравившимся мужчинам подходила запросто, не разбирая, женат или нет, и уводила к себе в комнатку, не скрываясь, причем избранник обычно шел за Любашиной как заговоренный – было в ней что-то такое, что притягивало мужиков. Глаза удлиненные, приподнятые к вискам, бледная кожа и скулы проваленные, как у туберкулезной больной. Только губы у Любашиной были пухлые, но вечно искусанные и шелушащиеся.

Как-то раз на Таньку напала жена одного из «уведенных» с криком: «Я тебя без волос оставлю». Но тощая Любашина дала ей такой отпор, что несчастной супруге пришлось с позором бежать со двора. Танька в ярости еще и камнями вслед ей швырялась, к восторгу собравшихся детей.

Конечно, все это не могло нравиться сестрам Шестаковым.

Роза возмущенно нашептывала сестре, что нижняя соседка подает дурной пример детям своим поведением, но Эльвира, несмотря на антипатию к Таньке-шалаве, признавала, что с детьми та мягка, почти нежна, никогда при них не матерится и не эпатирует публику. Даже Элю, вечно надоедавшую со своими детскими выдумками, Любашина не прогоняла, а выслушивала и что-то ей рассказывала.

Принесла Любашина разве что не в подоле – носила ребенка так, что до седьмого месяца никто не знал, что она беременная. А потом вдруг, буквально за несколько дней, раздулась, стала как пузатая лодка и через два месяца родила. От кого – никто не знал, да особенно и не интересовались: пойди там сообрази, с Танькиной-то неразборчивостью в связях. Хорошо еще, что ребенок родился здоровый – Танька быстро пихнула его в ясли, когда подошел срок, и снова вышла на работу.

Но после родов она изменилась: стала притихшая и смирная, на глаза Шестаковым и их друзьям попадалась редко, по вечерам сидела безвылазно в своей комнате. Только тревожность в глазах осталась и скулы запали еще больше. Эльвира как-то, пожалев ее, спустилась к двери Любашиной и, постучав, предложила пирог собственного приготовления, но Танька высунулась на минуту, нагрубила Эльвире и захлопнула дверь перед ее носом. Не нужна была ей ничья жалость.

Смерть Любашиной непременно стала бы в городе основной темой для пересудов, но случившаяся в тот же вечер трагедия ее затмила. Две смерти подряд в один день – такого в спокойном Тихогорске не помнили.

Вечером в милицию позвонили – возле подворотни нашли тело сбитого насмерть человека. Им оказался Борис Юрьевич Чудинов, терапевт местной больницы. Все следы замела метель, и не нашлось ни одного прохожего, который мог бы рассказать, кто же ехал по улице Галкина в тот страшный вечер третьего февраля.

Несчастный, ошеломленный произошедшим, Антон Соколов рассказал, что они с Чудиновым весь день провели в больнице, а вечером отправились домой пешком – оба жили в одном районе. На полпути Антон вспомнил, что хотел зайти к Шестаковым, и повернул в другую сторону. Придя к Эльвире и Розе, он от них и узнал о самоубийстве Любашиной, а спустя несколько часов Соколову сообщили, что друг его мертв.

Убийцу, вольного или невольного, так и не нашли. Не оказалось никого, кто мог быть заинтересован в смерти тихого терапевта. Следователь пытался давить на Соколова, предполагая у того тайные мотивы, но обвинение было смехотворным: у Антона Павловича не имелось машины, не говоря уже о причинах желать смерти другу. Не нашлось и пациентов, недовольных лечением доктора Чудинова настолько, чтобы убить его. В конце концов остановились на том, что имела место трагическая случайность и убийца скрылся. Судя по силе удара, на капоте машины должны были остаться следы, и в городе следующие несколько недель останавливали и внимательно осматривали машины, ища на них повреждения, но безрезультатно.

Горе Антона Соколова было неподдельным. После смерти друга он сильно похудел, глаза у него запали, и на работе он появлялся в таком состоянии, что в конце концов главврач отправил его на неделю в отпуск. Кто-то цинично поговаривал, что сейчас-то его, горюющего, и приберет к рукам одна из сестер Шестаковых, но этого не случилось.

Из отпуска Соколов на работу не вернулся. Коллегам он признался, что не может каждое утро приходить в больницу и понимать, что Боря больше здесь никогда не появится. И не может возвращаться домой той же дорогой, на которой погиб Чудинов. Как ни убеждали Антона Павловича, что его вины в случившемся нет, ничего не помогало. Подавленный, разбитый, Соколов оставил работу, а вскоре и вовсе уехал из Тихогорска в соседний Анненск, где его в конце концов взяли оперировать в областную больницу.

– Вот так и прекратились журфиксы у Шестаковых, – закончил Корзун. – А вскоре наступило такое время, что всем стало не до журфиксов – выжить бы. Тогда-то Эльвира и открыла «частный постоялый двор». К тому времени весь дом уже принадлежал ее семье, и Эльвира Леоновна как-то в порыве откровенности призналась, что ей стоило больших трудов добиться того, чтобы все комнаты перешли им. Но городок небольшой, Эльвира всех знала, и помогли ей те же чиновники, что работали когда-то с ее мужем. Без взяток, думаю, дело не обошлось… Правда, когда у нас обходилось без взяток?

– А что сталось с семьей Шестаковых?

– Детей вы видели – выросли, работают… Эльвира так и не вышла замуж. Да и Роза тоже. С отъездом Соколова обе погрустнели, притихли, и вскоре Роза решила эмигрировать из страны. В девяносто первом она уехала в Израиль, и Эльвира осталась одна с четырьмя детьми в своем огромном доме. Никак не может расстаться с ним… с домом то есть. Я слышал краем уха, будто кто-то из наследников тех, кто раньше жил в шестаковском доме, собирался подать на Эльвиру в суд и отсудить часть своей жилплощади – ведь любому известно, что комнаты перешли в собственность Шестаковой не совсем законно, – но Эльвира откупилась от него. А может, и не откупилась, а договорилась по-доброму…

Валентин Ованесович откашлялся, привстал и бережно поправил нарцисс, почти сломанный порывом ветра. Макар с интересом наблюдал, как он прижимает широкой темной ладонью землю, комьями осевшую с края клумбы, утрамбовывает ее, отряхивает листья растения.

– Есть у нас в городке крупный бизнесмен из приезжих – Роман Давыдович, – продолжил Корзун, возвращаясь на скамейку и отряхивая руки. – Злой, как цепной пес… Фамилия у него – Парамонов. Вздумал он купить у Эльвиры дом и, говорят, очень хорошие деньги за него предлагал – втемяшилось Ромке в голову сделать из него родовой особняк, в котором будут его дети и внуки расти, и чтобы была у этого особняка какая-никакая история. Проще было бы построить новый дом, но у нового какая история? Правильно, никакой. Только Эльвира Парамонову отказала. Уж он и давил на нее, и уговаривал, но с места ее не сдвинул. Хотя справляться с такой площадью, думаю, ей нелегко. Долгое время у Эльвиры работала нанятая женщина (кажется, их было двое, сменявших друг друга), а затем подросли дети, Эля стала помощницей по дому, и теперь они справляются своими силами.

– Про отъезд Розы вы как-то скомканно рассказали, – заметил Илюшин.

– А я о нем ничего и не знаю, – развел руками Корзун, оправдываясь. – Меня тогда в городе не было. Уезжал – жила по соседству красавица Роза Шестакова, приехал – нет красавицы! Где, спрашиваю? Уехала в Израиль – вот и весь разговор. Я, признаюсь, удивился – никогда не думал, что можно так быстро взять и уехать. Потом подумал и понял, что не за один день все это делалось и не за один месяц… А то, что я ничего не знал, – так ведь я им не сват, не брат и не жених.

– А хотели бы?

– Что – хотел бы?

– Хотели быть женихом? – совершенно серьезно спросил Илюшин.

Корзун покосился на него и усмехнулся.

– Экой ты, парень, любопытный. Ну, раз уж я сам разговор завел, то скажу тебе: нет, не хотел бы. Бабы они красивые, но не в моем вкусе. Правда, я всегда ими восхищался, особенно Эльвирой – четверых детей родила, а не расползлась, фигуру не потеряла. Порода такая!

Хозяин положил руку на скамью, и Макар обратил внимание, что у него утонченные ровные пальцы, длинные, как у пианиста.

– Вы музыкант? – заинтересованно спросил он, кивая на ладонь Валентина.

Тот бросил взгляд на руку, отрицательно покачал головой.

– Нет, не музыкант. Впрочем, раньше у меня и в самом деле была довольно интересная профессия, которую можно смело назвать творческой, но об этом как-нибудь в другой раз. Я давно уже на пенсии, и вся моя жизнь – это дом и сад.

Он встал, и Макар понял, что пора прощаться.

– А на старика Афанасьева вы не сердитесь, – посоветовал Валентин Ованесович, провожая его до калитки. – Просто очень уж он нашу Эльвиру не любит, прямо трясет его всего, когда слышит о ней. Так-то он человек хороший. Даст бог – познакомитесь, он вам про жизнь свою расскажет. И вот еще что…

Он остановился, наполовину вытащил из пачки очередную сигарету, но, поколебавшись, вбил ее обратно.

– Эльвире-то не говорите, что мы с вами беседовали. В Антошу Соколова она была не на шутку влюблена, и вспоминать о том времени ей, должно быть, неприятно. Человек она мягкий, расстраивается легко… Не хочу ее обижать. Да и чтобы она на меня обижалась не хочу, по совести говоря.

– Мягкий? – переспросил Илюшин. – Подождите, вы же говорили, что Эльвира – собранная и жесткая. Или не так?

– Говорил… Так это раньше было. Возраст – он всех меняет, вы еще на себе это прочувствуете.

Корзун подмигнул Макару и ушел в дом.

Около семи вечера Ксеня закончила писать письмо в бельгийский питомник мэйн-кунов, отправила его и облегченно откинулась на спинку стула, поглаживая Гэндальфа по гладкой голове. Расцветки кот был редкой: черный, с серой маской на морде и серебристой манишкой. Письмо касалось именно его: Ксения Ильинична благодарила хозяйку питомника за то, что та год назад согласилась продать ей кота, и посылала фотографии Гэндальфа, превратившегося из худого котенка с непропорционально длинными лапами в мощное красивое животное с хорошей посадкой головы и характерным для породы «суровым» выражением лица.

У кошек, конечно же, были именно лица, а не морды – Ксеня никогда не сомневалась в этом. Кошачьи лица могли быть умными или не очень, добрыми или злыми, хитрыми и проказливыми, но почти всегда они были красивыми, если только не попадалась какая-нибудь особенно пакостная кошка, избалованная хозяевами. На таких животных страстная любовь Ксении Ильиничны не распространялась.

Вернувшись из Анненска в родной Тихогорск, Пестова знала точно: больше она не хочет работать в больнице. Небольшие накопления позволяли ей протянуть без работы около полугода, а родители двумя руками поддержали ее решение вернуться к ним: бывший Ксенин муж им не нравился, и без дочери они скучали.

Ксения потихоньку начала искать работу, сама не зная, чем же она сможет заниматься в Тихогорске. Определила род ее новой деятельности чистая случайность: состоятельная подруга попросила Пестову съездить за компанию в Москву – там она из чистой прихоти купила котенка редкой и дорогой породы, выбрав его по Интернету и списавшись с хозяйкой. Ксения согласилась и двумя днями позднее уже входила в большую квартиру на окраине Москвы, где на стульях, креслах, шкафах и диванах сидели коты и кошки – крупные, длинные, с широкими лапами и высоко поставленными ушами, заканчивающимися рысьими кисточками.

В первые несколько минут Ксения потеряла дар речи от такого количества кошек – и каких! Пока подруга разговаривала с хозяйкой и рассматривала котенка, она уселась на полу и следующие двадцать минут провела среди любопытных кошачьих лиц, длинных и умных, тихого мелодичного мурлыканья, осторожных прикосновений, выгнутых пушистых спин… Рыжий кот снисходительно наблюдал за ней со шкафа, щуря раскосые глаза, а кошки и подросшие котята ходили вокруг ошеломленной и восхищенной Ксении, знакомились с ней, наперебой разговаривали, перебивая друг друга, и из их мурлыканья складывался удивительный кошачий разговор.

– Мря? – спрашивала дымчатая кошка с раскосыми серыми глазами.

– Мря! – соглашалась другая, полосатая, с короткими белыми усиками, смешными пучками торчавшими из бархатных щек.

– Мырр-р! – возражали со спинки дивана. – Пр-пр-бырр!

– Оуяу-йяу! – подавал высокий голос долго молчавший черный кот, не в силах больше слушать всеобщее пустословие. – Миу!

Из медитативной погруженности в кошачье общение Ксеню вывел голос подруги.

– Уезжаем, – рассерженно сказала она, не обращая внимания на обращенные к ней «рысьи» морды. – Пустая получилась поездка. Прости, что тебя вытащила.

– В чем дело?

– Не нравится мне этот котенок. Он у нее, – подруга кивнула в сторону хозяйки, – чем-то переболел, оказывается. И до сих пор еще не выздоровел. Что я, дура – тысячу евро платить за больное животное, которое у нас в поезде сдохнет?

Ксеня еле оторвалась от созерцания котов и подошла к немолодой женщине, у которой на руках сидел худой черный котенок с заостренной мордочкой.

– У вас замечательные кошки, – искренне сказала она. – Очень приятно было с ними пообщаться.

– Замечательные, да, – кивнула та, ничуть не расстроенная отказом покупательницы. – И этот будет замечательный. Зря ваша подруга от него отказалась. Просто у него реакция на прививку, это скоро пройдет.

Котенок уставился на Ксению, и она увидела, что глаза у него ярко-желтые, как сердцевина ромашки. Над глазами котенка ежиными иглами торчали черные шерстинки, широкий бархатный нос поблескивал, словно смазанный вазелином.

– Как его зовут? – спросила Ксения, разглядывая зверька.

– Он пока без имени. Если возьмете – сами придумаете, как его назвать.