Текст книги "Время собирать камни"

Автор книги: Елена Михалкова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава 7

В этот вечер Виктор с Тоней поссорились. Последнее время ссоры случались нечасто, потому что Тоней владела какая-то апатия, и она не вступала ни в споры, ни в перепалки. Но на сей раз она вышла из своего полусонного состояния, и причиной были те ужасные люди, к которым Виктор потащил ее в субботу вместо поездки в зоопарк.

– Тонь, ты пойми, мне просто хочется на них посмотреть, посмеяться, – уговаривал он ее. – Я их с детства знаю, они оба мои ровесники, да и женились, можно сказать, на моих глазах. Это ж как в Кунсткамере побывать: они такие же уроды, если не большие. Вот я и хочу развлечься, честно признаюсь. Да ты их увидишь – сама хохотать будешь, и никакого зоопарка не надо!

Но Тоня не испытывала страсти Виктора к коллекционированию типажей, как он это называл, и толком не понимала, что его слова значат. Рассказа бабы Степаниды ей вполне хватило, чтобы заранее проникнуться сильной неприязнью к Глафире с Петей, и только аргумент Виктора («Тоня, все-таки нужно обо всем иметь собственное мнение, а не бабок всяких слушать») заставил ее пойти к ним в гости.

Накануне, забежав за чем-то к бабе Степаниде, она не удержалась и спросила про старых знакомых Виктора. К ее удивлению, добрейшая Степанида нахмурилась и сказала, что говорить про «этих убогих» не желает и что бог им судья. В конце концов Тоня выудила из нее историю семьи Рыбкиных и поняла, почему «старые деревенские» с ними не общались.

Отец Глафиры был запойным пьяницей, работать не хотел, и жила вся семья на пенсию бабки Александры да на то, что приносил огород. Впрочем, приносил он не так уж и плохо: Александра сумела поставить крепкое хозяйство, и были у них и куры, и утки, и поросята, и корова, а одно время и овец держали. Помощи от Митьки, сына, ей не было никакой, а в семье, помимо самой бабки, были только девчонка Глашка, существо безмозглое и ленивое, и Василий, парень, в отличие от младшей сестры Глафиры, основательный и трудолюбивый. Мать у них молодой еще померла: утонула где-то на Волге. Вот они втроем – старая да двое малых – и занимались своим большим хозяйством. Ну, пахали, конечно, в хвост и в гриву, света белого не видели, рассказывала бабушка Степанида, подслеповато глядя в окно. А у кого в деревне по-другому? Но тут Глафира вошла «в возраст», связалась с сынком тракториста Петькой, хулиганом и бестолочью, и начала характер показывать. Вся деревня знала, что бабка время от времени лупит Глафиру чем попало, но девке ее наука, видно, впрок не шла – работать она не хотела, училась паршиво. И тогда за дело взялся Василий. Что уж там он Глафире наговорил, никто не знает, но приструнил сестрицу, а что Петька, прохвост, неделю с синяком под глазом ходил, так неизвестно еще, откуда тот синяк: может, с трактора отцова упал. И вроде Глашка взялась за ум, и вроде все опять наладилось у них.

Ну, пожили-пожили, а через полгода Глафира с Петькой сбежали. Да, так вот разом и сбежали, а куда – бог их знает. Оставили записку, мол, поехали в столицу, подзаработать, и пропали без вести. Ни писем от них не было, ни посылок. И уж поговаривать стали в деревне, что и в живых-то обоих давно нет, учитывая их дурость общую и неспособность к работе, но тут объявился кто-то из московских с сообщением: вроде Глашка с Петькой по заграницам ездят, какой-то у них бизнес в Китае.

В ерунду такую никто не поверил, почесали языки и забыли. А тем временем Васька-то, старший брат, в армию ушел, и через год службы в той армии пришло бабке известие, что внук ее стал жертвой несчастного случая. В общем, помер Васька.

Осталась Александра одна. Правда, временами сынок ее наведывался и… забирал что-нибудь из дома с собой. Хозяйство, само собой, развалилось, один огород остался да куры. Александра после смерти Василия чахнуть стала. Хоть и двужильная была, а тут и глухота у нее непонятно откуда взялась, и ноги стали распухать. А уж когда слепнуть начала, тут вообще страх божий: как дальше-то жить? И в то самое время явилась Глафира со своим муженьком.

Поначалу ее и не узнали. Прикатила на машине – на огромной, черной, хоть и едет тихо, что удивительно. Таких в Калинове еще не видели, уж потом понаехали на самых разных, а тогда в диковину было, да… И вышла Глафира из той машины не пойми в чем: то ли шубейка, то ли кофтенка – в общем, пузо прикрывает, а задница вся, прости господи, голышом. Ну, не голышом, в штанах, но вид срамной и неприличный. И штаны-то так ее обтягивают, что аж трещат на заднице, и ни сесть в них, ни пернуть по нужде никак нельзя: развалятся. Так Катерина Ивановна рассказывала, а уж что там на самом деле было…. Может, и можно по нужде это самое дело, неизвестно.

И мужик Глашкин такой же. Вот его и вовсе никто узнать не мог: уезжал – за вилами мог спрятаться, а приехал – в ворота пройти не может. И ведь не то чтобы толстый стал или распух сильно, а будто раздался во всех местах, и стал не Петька Рыбкин, а незнамо кто.

А бабка-то как внучке обрадовалась! Хоть и не особо ее любила, да ведь родная душа, и можно старости не бояться. И тут Глафира огорошила: папаша ее, оказывается, умер – подобрали его где-то на улице уже мертвым и тому три дня как похоронили. Как матери не сказал никто, непонятно. Но, думается, Глафира тут руку приложила, потому как дальше выяснилось еще больше. Она, оказывается, с ним виделась перед смертью, и не только виделась, а еще и заставила бумагу написать, завещание, по которому весь дом с хозяйством отходил дочери его, Глафире. Дом-то был, оказывается, на Митьку записан, а никто и не знал, думали – Александра хозяйка. Ан нет. В общем, рассказала Глафира бабке все новости и обрадовала: приехала она в деревню окончательно, дом будет перестраивать, а бабке прямая дорога к сестре ее троюродной, что под Воронежем где-то. Живите, мол, там вместе две старухи, а на мое имущество не зарьтесь.

Рассказала это все Александра людям в магазине, пока в очереди за хлебом стояла, подошла к прилавку, а выговорить уж больше ничего и не может. Руки трясутся, глаза выкатились, и понесла: «Ах, Митенька, что ж ты наделал!» Пошли деревенские к Глафире, пристыдить и усовестить, а та, как увидела бабку, посадила ее в машину и увезла в неизвестном направлении. Ни сама, ни Петька даже разговаривать ни с кем не стали, словно и не знакомы вовсе. И пропала с тех пор Александра.

Потом уж узнали: Глафира ее, оказывается, отвезла в больницу, и пока бабка бормотала про своего Митеньку беспутного, объяснила, что та тронулась, буйная стала и на людей бросается. Александра и не слышала. Стали ее спрашивать о чем-то, она только плачет и руками машет, а сказать толком ничего не может. Оставили ее в больнице, полечили недельку, и что уж делали с ней – неизвестно, а только через семь дней стала Александра совсем ненормальная. Может, Глафира что доктору пообещала, может, что другое, а только был человек – и не стало человека.

Ну, тут Глафира с муженьком засуетились и определили бабку в дом престарелых где-то в Подмосковье. Она там и сейчас живет. Катерина Ивановна как-то уговорила зятя съездить туда на машине, так когда вернулась, только руками махала и слезы утирала. Все, говорила, Степанида, нет больше Александры. Свечку поставь перед богом за нее, чтобы скорей забрал тело к себе, а душа уж давно у него.

Потом еще выяснилось, что, оказывается, завещание было неправильным, и бабку свою Глафира никак не имела права турнуть, потому как та старая была и немощная. И вроде бы доля какая-то у нее была в доме… В общем, сейчас уже не разберешься, а Глафира со своими деньжищами кого хочешь может подкупить. Они с Петькой так тут и остались, только дом весь переделали, и получился у них страх божий: балкончики какие-то, гараж не как у людей. А одно время еще на огород работников привозили из райцентра, чтобы, значит, за них картошку сажали, но тут их совсем засмеяли, и они весь участок свой травой и кустами засадили. Петька не пойми чем занимается, в Москву ездит каждый день, а Глашка ничего не делает. Так они, считай, уж лет пять живут. Но из деревенских, из тех, кто знает про бабку Александру, с ними никто не разговаривает и дел никаких не имеет. А соседи их, с обеих сторон, такую вещь сделали: на забор между участками повесили сетку маскировочную, чтобы, значит, и к соседям не заглянуть было, и их самих не видно. Глафира бесилась поначалу, а после рукой махнула: не хотите, и черт с вами. Но черт-то у ней в голове живет, у ней! Прости нас господь, грешных…

И вот у этих самых Глафиры с Петром пришлось Тоне просидеть целых два часа. После рассказа бабы Степаниды она представляла себе женщину злобной и некрасивой и была удивлена, увидев невысокую тетку лет тридцати пяти с мелкими, совершенно незапоминающимися чертами лица: носик коротенький, губки собраны «уточкой», мелкие глазки сильно подведены и накрашены, а брови выщипаны и нарисованы заново где-то посередине лба. Образу злодейки, нарисованному Тоней, внешность Глафиры никак не отвечала.

И супруг ее тоже на злодея не тянул, правда, в Петре все было слишком: слишком крупный, слишком медлительный, со слишком ровными желтоватыми зубами, слишком покатым лбом. Одно у них было похожее с Глафирой – глаза: неопределенного цвета, то ли серые, то ли карие, почти без ресниц.

– Ну ты, Петр, раздался! – заметил Виктор с усмешкой.

– Кормлю хорошо, вот и поправляется, – затараторила Глафира. – И правильно, хорошего человека должно быть много. А вот ты, Витя, почти не изменился, только поседел. Что, семейная жизнь довела?

И она захихикала.

Виктор отшутился, сказал пару комплиментов Глафире, и они пошли осматривать дом. Бросив несколько взглядов на жену, он сразу понял, что вечером будет скандал, сам же испытывал искреннее удовольствие, наблюдая за Рыбкиными и внимательно разглядывая их жилище. Хохоча про себя, внешне Виктор оставался серьезным, внимательным, слушал бред, который несла Глафира, и вставлял время от времени вопросы, побуждавшие ее с еще большим пылом распинаться перед ними о прелестях пребывания в деревне, о том, каких трудов им стоило декорировать дом по своему желанию, об их коте и о десятке других столь же неважных вещей. Она не умолкала ни на минуту, и Виктор, ожидавший расспросов о его работе, о жизни, понял, что ошибался: их пригласили исключительно как зеркало, способное в полный рост отразить счастье семьи Рыбкиных. «Совсем тяжело вам здесь, голубчики, – подумал он. – Старые деревенские с вами не общаются еще с тех пор, как бабку Александру отдали в дом престарелых, а новым вы со всеми вашими бордовыми портьерами не нужны. То-то вы мне так обрадовались!»

Тоня устала уже через пятнадцать минут. Дом был жуткий, со множеством безликих картин на стенах в тяжелых золоченых рамах, с зеркалами в самых неожиданных местах, с огромной кроватью под балдахином, которую им с гордостью продемонстрировала хозяйка. Виктор заинтересованно осмотрел ложе и обратил внимание на большую золоченую букву «R», выгравированную на спинке кровати из красного дерева.

– «Эр» – это в смысле «Роялти»? – поинтересовался он. – Ее королевское величество? Знак королевы в Англии, – объяснил он Тоне, вопросительно посмотревшей на него. – Ну да, правильно, если все выдержано в английском стиле, то почему же кровать должна быть исключением?

– Никакое и не «Роялти», – ответил Петр.

– А что же?

– Догадайся, – хихикая, предложила Глафира. – Попробуй, ты же умный. Ну, ведь так просто!

Виктор постоял, наморщив лоб, потом сказал:

– Сдаюсь. Ну, расшифруйте.

– Рыбкины, – внушительно произнес Петр.

– Не понял…

– Что не понял? Фамилию нашу забыл? Рыбкины мы, а «эр» – первая буква фамилии.

Виктор перевел взгляд с ухмыляющейся Глафиры на спинку кровати, и в глазах его что-то промелькнуло.

– Ах Рыбкины! – медленно проговорил он. – Ну конечно, как же я сразу не догадался!

Рот его начал странно подергиваться, и Тоня с тревогой посмотрела на мужа.

– Рыбкины, значит… – широко улыбаясь, повторил он. – Вот это да, ребята! Вот это мысль! Слушай, Тонь, давай и мы с тобой на кровати букву «че» напишем, чтобы все серьезно было, а? Вообще-то нет, в английском алфавите такой буквы нет, а две писать…

– Ну, значит, не судьба тебе! – довольно заметил Петр. – Свое что-нибудь придумай, а не воруй идеи у других.

Тоня, понявшая, что муж издевается почти в открытую, ожидала его следующей реплики, но Виктор промолчал.

– Тоня, а вы что же ничего не говорите? Вам нравится наша скромная спаленка? – светски осведомилась Глафира.

– У вас, наверное, детей много, – негромко сказала Тоня, глядя на огромную кровать, размером почти со всю комнату.

– Каких детей? – удивилась Глафира, высоко подняв нарисованные брови.

– Ну, как каких – ваших, конечно.

– А при чем здесь кровать и дети?

– Ни при чем? – в свою очередь удивилась Тоня. – Не знаю, мне казалось, что это как-то связано.

Петр и Глафира глядели на нее, как на ненормальную, но она постаралась изо всех сил сохранить серьезный вид и перевела взгляд на картину, на которой толстая голая баба, спиной к зрителям, рассматривала свое отражение в маленьком зеркальце. У Тоня мелькнула мысль, что натурой служила хозяйка дома. За ее спиной Виктор болтал с Глафирой, а ее муж тяжелым взглядом смотрел Тоне в затылок.

– Нет, я так и не понял, при чем здесь дети, – неожиданно сказал он спустя несколько минут.

Тоня обернулась к нему:

– Что?

– Говорю, про детей я шутку не понял. Может, я дурак? Объясните.

– А я и не шутила, – стараясь глядеть прямо ему в глаза, ответила Тоня. Почему-то выдерживать его взгляд было тяжело, и ей хотелось посмотреть в сторону. И что ее за язык тянуло? – У вас такой дом большой, семья хорошая, сразу видно, жена о вас заботится, вот я и решила, что в такой семье должно быть много детей.

– А-а… – успокаиваясь, качнул головой Петр, чем напомнил Виктору быка, которого угомонил пастух. – Нет, детей у нас нет. Пока. Потом, может, будут.

Неприятная тема была исчерпана, и Тоню с Виктором посадили за стол.

Через час Тоне казалось, что она провела в этом доме по меньшей мере неделю, ужасно хотелось уйти отсюда, но Виктор активно интересовался делами Рыбкиных, расспрашивал о бизнесе, выражал восхищение. Глафира принимала все за чистую монету, но Тоня не поручилась бы, что ее муж тоже поддался обаянию Виктора. Тот мало говорил, много ел и иногда, когда Виктор особенно пылко отзывался об очередной идее Глафиры, пристально смотрел на него маленькими глазками неопределенного цвета. С Тоней он почти не разговаривал, только изредка просил передать то салат, то жареную курицу.

«Неприятный человек, – решила Тоня. – Даже сидеть с ним рядом тяжело. Словно давит что-то. Наверное, идея отдать несчастную бабушку в психушку принадлежала ему». На Глафиру она вообще старалась смотреть как можно меньше и испытала огромное облегчение, когда наконец-то можно было выйти из-за стола.

«Глашка, конечно, дура полная, – думал Виктор, – а вот к супругу ее стоит присмотреться. Увалень увальнем, конечно, деревенщина полная, но бизнес у него идет, причем неплохо, значит, мозги в голове есть. Только его нельзя из себя выводить, он как бык становится. И шуток в свой адрес не понимает наверняка». И Виктор выразил Глафире восхищение ее кулинарными способностями, получив в ответ приглашение заходить почаще.

На обратном пути Тоня молчала, дома сразу легла, завернувшись в плед, а вечером пыталась отчитать Виктора и… получила жесткий отпор. Виктор сообщил ей, что она к своим без малого тридцати годам вести себя как воспитанный человек не научилась, если в неинтересном ей обществе не может убедительно изобразить оживление и хотя бы мало-мальски поддержать обычный треп. Тема детей, как он сказал, для тактичных людей является запретной, если только сами хозяева ее не затрагивают, потому что у людей может быть тысяча причин, по которым у них нет наследников, и можно изрядно испортить людям настроение, если, например, у тех проблемы со здоровьем. («Раньше я думал, что ты понимаешь такие вещи!»)

– Хочешь, можешь в следующий раз оставаться дома, – сказал ей напоследок Виктор. – Но тогда не жалуйся, что тебе пойти некуда и нечем заняться. Поняла?

– Подожди, ты что, еще раз собираешься к ним пойти?

– Почему бы нет? Мне интересен Петр, и я хочу понять, как он из сына тракториста, который свое имя написать толком не мог, стал достаточно неплохим дельцом. Я сегодня отвлекся и от работы, и от домашних дел. Ты все-таки не забывай, что я вообще-то еще работаю, помимо того, что занимаюсь домом!

– Да век бы его не видать, твой дом! – не сдержалась Тоня и тут же пожалела о вылетевших словах.

Виктор, уже стоявший в дверях, медленно обернулся, пристально посмотрел на Тоню и негромко спросил:

– Ты в свое время согласилась на переезд?

Тоня молчала.

– Ответь мне.

– Да, – кивнула она, изучая кухонный стол.

– Вот и отвечай за свои решения. Ты не маленькая девочка, чтобы ныть: «Ах, Витя, зачем ты меня сюда привез?» А если попытаешься играть такую роль, я действительно начну относиться к тебе как к ребенку. Ясно? Ты сама все решила, и больше я не желаю слышать разговоров на данную тему. И очень прошу, расплетай ты свою косу, хотя бы когда в гости идешь! Неужели так сложно?!

Рассматривая забор, поставленный Женькой, Виктор ругал себя за то, что не сдержался под конец. Все равно с волосами своими же ничего не сделает, а обидится сильно. Ладно, отойдет. Хотя вообще-то характер у нее какой-то странный стал в последние два месяца. Как у беременной. Родить ей надо, вот что! И будет чем заняться, и пора уже – все-таки не девочка. Завтра нужно поговорить на эту тему, окончательно решил он, а сегодня пускай в себя придет. В другой раз подумает, прежде чем голос на него повышать.

– Петь, ну как тебе Чернявский? – ходила вокруг мужа Глафира, заискивающе заглядывая ему в глаза.

– Никак. Нечего мне с ним делать.

– Может, подумаешь?

– Глашка, не лезь не в свои дела, поняла? И вообще, иди давай к себе, у меня еще до хрена работы на сегодня, а ты ко мне со своим Чернявским пристаешь. Иди, я сказал!

Глафира выскочила за дверь, забыв захватить с собой Шейлока. Ну вот, опять Петечка рассердился. Ну ничего, ничего, пускай подумает – голова у него светлая, наверняка согласится.

Глафира обвела взглядом спальню, задержавшись на картине с обнаженной женщиной, подошла к кровати и провела короткими пальцами по букве на спинке. И тут же вспомнила Тоню. Стерва, вот стерва! «Наверное, у вас детей много»! Ничего, я тебе устрою детей. Она выдвинула ящичек трюмо, достала оттуда небольшой мешочек и принялась методично доставать и раскладывать вокруг себя всякую ерунду: кусочек какого-то вязкого вещества, обрывки ниток, пару заостренных с обоих концов палочек, похожих на зубочистки, шарик с дырочкой посередине. Затем откинулась на спинку стула и удовлетворенно улыбнулась. Ночь обещала быть веселой.

Двадцать лет назад

Витька зашел в комнату и хлопнул дверью. Черт, как они все его достали! Достал идиот Графка, достала бабушка, которая не в состоянии делать то, что надо. Еще и его отчитала: «Добрее нужно быть, Витюша, он же больной человек, да и немолодой уже». Ну, так попросила бы здорового и молодого, а не возилась с жалким алкоголиком. И еще Юлька достала со своими щенячьими взглядами. Сашка с Колькой, конечно, олухи, но скоро догадаются, в чем дело, или она сама им по глупости все расскажет. Черт, что за лето такое?!

Витька подошел к столу, на котором красовалась фотография в железной рамочке. Мать, отец и он сам. Бабушка снимок очень любила, убирать не разрешала, а когда садились за стол, прятала в шкаф с посудой. Каждый раз Витька надеялся, что она забудет его оттуда достать, и каждый раз она все-таки доставала. Он даже подумывал, не расколошматить ли чертову рамку, но понимал, что это ни к чему не приведет – закажет бабуля новую, вот и все. Да к тому же расстроится, что уж совсем никуда не годится. Кто-кто, а бабушка тут совсем ни при чем.

Виктор хорошо помнил, при каких обстоятельствах была сделана фотография. Дядя Лева, который везде ходил со своим «Зенитом», зашел как раз тогда, когда отец с матерью скандалили. Витька сидел в своей комнате и пытался делать уроки, включив магнитофон, но даже Цой не мог заглушить голосов родителей. И хотя долетали до него лишь обрывки фраз, Вите хотелось выскочить из комнаты и швырнуть в обоих родителей магнитофоном, чтобы они перестали разговаривать о таких отвратительных вещах и стали вести себя как нормальные, примерные папа с мамой.

– Я же просила тебя, сколько раз просила! – слышался страдальческий голос матери. – Неужели ты не мог хотя бы в этом меня послушать? Нет, тебе обязательно нужно было сделать по-своему, как ты считал нужным! И что мне теперь делать? Скажи, что мне теперь делать?!

В ответ слышалось бормотание отца, опять перебиваемое матерью:

– А если я хочу своего? Ты понимаешь, сволочь, своего, а не уродца из интерната, отброса какой-нибудь сифилитической шлюхи!

– Ну что тебе, Витьки мало, что ли? – расслышал Виктор отца и поморщился.

Тишина. Потом тишина прервалась каким-то звуком, кто-то сдавленно охнул, ему показалось, что отец. Он не выдержал, подошел к двери, распахнул ее, встал на пороге и спросил, глядя себе под ноги:

– Что, нельзя потише выяснять отношения? Про вас уже скоро соседи сплетничать начнут.

Мать и отец повернулись к нему. Он не видел их лиц, но зато хорошо услышал раздражение в голосе матери:

– Ступай к себе и занимайся.

– Я и пытаюсь заниматься, – огрызнулся он. – Да только не очень получается с вашими воплями.

– Я сказала, ступай к себе! – повысила она голос.

– А ты не кричи на меня! Я же не виноват, что у тебя проблемы!

– Проблемы? – переспросила мать. – У меня проблемы?

И неожиданно начала смеяться. Виктору ее смех очень не понравился. И отцу, судя по его лицу, тоже. Мать смеялась, не останавливаясь. Она всхлипывала, пыталась прикрыть рукой рот и повторяла сквозь приступы хохота:

– Проблемы… Проблемы…

Виктор так и стоял у двери, не зная, что ему делать. Обессилев от смеха, мать опустилась на стул и, продолжая хохотать, закрыла лицо руками. Отец подошел к ней, развел ее руки и сильно ударил два раза по правой щеке. Виктор ахнул, но пощечины помогли: мать перестала заливаться визгливым хохотом и уставилась на отца. Тот поднял руку, чтобы ударить еще раз, но она поднесла ладонь к щеке, по которой отец ударил, с таким отрешенным видом, что стало ясно: приступ прошел.

– Извини, – буркнул отец, отходя в сторону.

И в этот момент раздался звонок в дверь. Пришел дядя Лева, как всегда, без предупреждения.

Родители словно тотчас забыли про свой скандал, и Витька с изумлением наблюдал за обоими. Они расспросили дядю Леву о погоде, сообщили о своих планах на вечер, дружно искали для него какую-то книжку, за которой он, как оказалось, и зашел, шутили и смеялись совершенно непринужденно. Или почти непринужденно. От их голосов у Витьки заболела голова, он ушел к себе в комнату и лег на кровать. Но тут заглянул отец:

– Витя, выйди-ка к нам.

Виктор неохотно пошел в зал. Вот оно что – оказывается, дядя Лева задумал их сфотографировать! Ему, видите ли, нужен последний кадр.

– Я не буду, – пробурчал было Витька, но его даже не стали слушать.

Мать уселась на стул посреди зала, отец с Виктором встали позади нее и положили руки ей на плечи.

– Мариш, положи свою ладонь на Витькину, – командовал дядя Лева, – а ты, Олег, наклонись к ней поближе. Я вам сейчас сделаю… я вам сделаю… Настоящий портрет получится! Еще деньги с вас брать буду!

«Какие деньги! – хотел крикнуть ему Витька. – Ты что, не видишь, какие у них лица?» Но дядя Лева не видел. К счастью, он быстро сфотографировал их и ушел, унося вожделенную книжку, а мать, отец и сын разбрелись по разным углам и стали делать вид, что все в порядке, все в полном порядке, просто каждому хочется немного побыть одному.

Фотографию дядя Лева принес через месяц, когда про нее уже и думать забыли, и Витька был поражен, увидев ее. С карточки, которую дядя Лева специально увеличил для них, смотрела идеальная семья. Мама улыбалась немного устало, но зато отец у нее за спиной смотрел так мужественно, что сразу становилось ясно: если мама устанет, он понесет ее на руках хоть на край света. А умное, красивое лицо их сына? Оно было сдержанным, но за сдержанностью просматривалась глубокая любовь и уважение к родителям. Нежность, с которой женщина на фотографии накрывала его руку, была такой искренней, такой… неподдельной. Это было ужасно!

Да, это было ужасно. Витька не мог объяснить себе, почему не может спокойно смотреть на фотографию. Она казалась просто отвратительной! Уж лучше бы на ней все было видно: красная мамина щека, ее нервные пальцы, нарочито безразличный взгляд отца, сам Витька, злобный и ненавидящий обоих родителей. Но только не чудесная картинка, на которой получилась образцовая семья. Мама не испытывала никакой нежности, накрывая его руку своей! Сделала так потому, что дядя Лева сказал! Но на фотографии все выглядело иначе, и с тех пор подросток Витя Чернявский никогда не верил фотографиям. Рассматривая глянцевые журналы, он всегда думал о том, что эти люди на снимках, держащиеся так беззаботно, смеющиеся так радостно, замершие в таких непринужденных позах, на самом деле просто растянули свои губы в мучительной улыбке, крепко сжали пальцы, чтобы не было видно дрожи, а фотограф нажал на кнопку. И вот пожалуйста – все хорошо! У нас все хорошо!