Текст книги "Личная жизнь Петра Великого. Петр и семья Монс"

Автор книги: Елена Майорова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Да и некогда ему было читать!

Переворот Медведихи

В начале августа 1689 года в Кремле были найдены подметные письма и схвачены «гулящие» люди, якобы злоумышлявшие на правительницу Софью. Царевна подозревала в злом умысле Нарышкиных. Даже из уст опытного дипломата Голицына временами вырывалось сожаление, что «медведиху» Наталью Кирилловну не убили с ее родичами в 1682 году: «Если бы в то время уходили, ничего б не было».

Был арестован стольник Петра Плещеев и двое «потешных», но никаких доказательств их причастности к заговору найти не удалось. Через несколько дней, в ночь с 7 на 8 августа, некий человек,[10] прибежавший в Преображенское, сообщил о вооруженных людях, засевших в кустах с намерением убить Петра – конечно, с повеления царевны Софьи. Неясно, как «некий человек» прозрел намерение вооруженных людей – вряд ли они оповещали всю округу о своих планах. Но царь ужасно испугался. В одной рубахе, без штанов, босой, он спрятался в роще неподалеку от дворца. Верный Меншиков принес ему одежду и привел коня. Вместе они помчались в сильно укрепленный монастырский комплекс – Троице-Сергиевскую лавру. Петр так боялся за свою жизнь, что не успел подумать о любимой матери, сестре и молодой жене. Обе царицы и царевна без помех отправились к нему в Троицу на следующий день.

Некоторые авторы, желая нагнать драматизма, пишут, что у Евдокии от волнения случился выкидыш и царская чета потеряла первенца. Но серьезные исследователи не упоминают о таком происшествии, поскольку сроки рождения царевича опровергают подобные спекуляции.

Итак, Софья осталась в Кремле, Петр засел в Троице.

Царь Иван, как мог, поддерживал сестру: из собственных рук угощал вином и водкой сторонников Софьи, служилых иноземцев и царедворцев. Когда Петр потребовал выдачи главы Стрелецкого приказа Шакловитого, Иван отказал посланному братом полковнику.

Но все было напрасно.

Очень скоро началось перемещение знати на север. Приближенные покидали правительницу. Даже патриарх Иоакинф, посланный царевной для мирных переговоров, остался в лавре. По мнению А. Буровского, причины ясны. «Софья и Голицын – это реформы, это движение. А Петр – это стоящая за ним Медведиха с ее кланом людей не идейных, умственно не крупных, совсем не рвущихся что-то делать. В самом Петре ничего абсолютно не позволяло разглядеть будущего преобразователя». С таким выводом трудно согласиться. Не стоит все высшие классы россиян тем самым косвенно обвинять в тяготении к косности и застою. Скорее всего, попросту сыграла роль приверженность традициям: есть девка-царевна, почему-то присвоившая себе привилегии правительницы, и есть молодой, крепкий женатый батюшка-царь – его и следует держаться.

Скоро Троицко-Сергиевский монастырь со всеми посадами и окрестностями стал более походить на шумную и многолюдную столицу, нежели на тихую обитель иноков. Сюда царь повелел приехать своей тетке Татьяне Михайловне с двумя сводными сестрами Петра, наиболее к нему лояльными. Съезжались духовенство и некоторые сановники. Архимандрит Сильвестр с братией переселился в служебные избы, очистив гостям своим кельи.

Иван хотел мира, умолял патриарха о милосердной помощи, просил сестру и брата, чтобы помирились, боялся большой крови.

Оставаясь за крепкими стенами Троицы, Петр отправил брату Ивану письмо с решением устранить Софью от власти. «Государь братец, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царство править самим, понеже есьми пришли в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двумя мужескими особами в титле и расправе дел быть не изволяем».

По общему мнению, Петр к этому посланию руку не приложил: текст письма был составлен сторонниками вдовствующей царицы по ее приказанию.

Софья терпела крах по всем направлениям. Был схвачен, подвергнут пытке и казнен ее последний «галант» Федор Шакловитый.

Поскольку пытка и кнут представляли собой неотъемлемые и любимые инструменты управления Петра Великого, следует описать их подробно.

Пытка в Российском государстве конца XVII века внешне уступала чудовищным изобретениям церковных и светских властей Западной Европы. Отечественный застенок был лишен большей части технических приспособлений, удовлетворявших садистским наклонностям инквизиторов и их протестантских коллег. В хорошо звукоизолированном каменном помещении-подклете к потолку был подвешен блок с веревками, которыми обвязывали закрученные назад руки пытаемого. За кисти рук несчастного поднимали к потолку – вешали на дыбу. Между связанных ног ему продевали бревно, на которое палач прыгал, чтобы руки пытаемого вышли из плечевых суставов и он был растянут между полом и потолком. Затем по указанию ведущего допрос заплечных дел мастер брал в руки кнут, плетенный из полос жесткой кожи, иногда для большей эффективности усаженный металлическими остриями. Удар наносился так, чтобы кнут-длинник обвился вокруг тела и содрал широкую полосу кожи с мясом практически до костей. Кроме того, пытаемого можно было жечь огнем или прикладывать к его телу кусок раскаленного на углях металла, но эти дополнительные средства обычно оказывались излишними. Подозреваемые часто «признавались» уже при виде кнута и дыбы – это называлось «расспросом у пытки». Мало кто из сильных и привычных к опасностям людей продолжал отрицать возводимые на них обвинения после пяти или десяти ударов длинником.

После пытки лишились голов и другие друзья и сторонники царевны. Женщина больших страстей, умевшая тонко чувствовать и сопереживать, Софья ощущала их боль как собственную.

Василий Голицын стараниями двоюродного брата Бориса сохранил жизнь. Но «за все его вины великие» государи Петр Алексеевич и Иван Алексеевич указали «лишить его чести и боярства и послать с женой и детьми на вечную ссылку в Каргополь. А поместья его, вотчины и дворы московские и животы отписать на себя, великих государей».

Сильвестр Медведев бежал, но был опознан и после правежа казнен.

Софья в конце сентября была заключена вместе со своей единомышленницей, царевной Марфой, в Новодевичий монастырь. Царь Иван не сумел защитить сестер. Но он был практически отодвинут от власти; ему оставили только приличествующее содержание и некоторые декоративные функции.

Оказавшись в монастыре, Софья прежде всего беспокоилась о «братце Васеньке». Она ухитрилась переслать ему в ссылку письмо и большую сумму денег – едва ли не большую часть того, чем сама располагала. А он не только не искал встреч с Софьей, но уверял, что не знал ни о каких планах переворота, а против ее венчания на царство и вовсе возражал, «что то дело необычайное».

После казней и заточения сестер Петр вновь вернулся к своим потешным забавам. В деле управления страной он очень полагался на свою мать, слабую и невежественную Наталью Кирилловну. По свидетельству Куракина, «правление оной царицы было весьма непорядочное, и недовольное народу, и обидимое, и в то время началось неправое правление от судей, и мздоимство великое, и кража государственная».

Петр не имел к этому никакого отношения: до самой смерти матери он не был допущен к государственным делам.

Добившись своей цели, Наталья Кирилловна передала в храм Святого Николая на Маросейке древнегреческую икону X века в драгоценном окладе. Теперь царицу видели только величественной милостивицей, всемогущей вершительницей судеб, шествующей или принимающей государственные решения в окружении почтительных советников. Она действовала с помощью трех бояр, патриарха Иоакинфа и на все согласной Боярской думы.

В регентство царицы Натальи брату ее Льву, начальнику Посольского приказа, совсем пустому человеку, подчинены были почти все министры, кроме Тихона Стрешнева, министра военного и внутренних дел. Князь Борис Голицын, глава Казанского приказа, по выражению князя Куракина, правил всем Поволжьем «так абсолютно, как бы был государем», и весь этот край разорил. Но он рассматривал свое удаление от двора, хоть и на хлебную должность, как ссылку – Нарышкины не простили ему заступничества за Василия Голицына. Несколько сдерживал этот разгул дядька царя Ивана, Петр Прозоровский, который ведал государственной казной и являл собой редкий в то время тип честного человека.

Годы правления Натальи Кирилловны остались в истории как время «наибольшего падения первых фамилий, а особливо имя князей было смертельно возненавидено и уничтожено», когда всем распоряжались господа вроде Нарышкина и Стрешнева.

Правление Нарышкиной представлялось современникам эпохой реакции против реформаторских стремлений Софьи.

А царица Евдокия все чувствовала правильно. Петр действительно к ней вернулся. И 19 февраля 1690 года на свет появился царевич Алексей. Радости Петра не было предела. Он ликовал, не мог усидеть на месте, бегал, кричал от счастья, целовал Евдокию и мать. Сжимая хрупкие плечи жены, он чувствовал к ней такую же любовь, как в первый медовый месяц.

Рождение престолонаследника было отмечено в Москве грандиозным празднеством, которое происходило в Кремле. После торжественной литургии сразу в трех соборах – Успенском, Архангельском и Благовещенском – ликующий Петр в Передней палате угощал думных и ближних людей «кубками фряжских питий», а московское дворянство, стрелецких полковников, дьяков и богатых купцов – водкой. Правда, скоро он умчался к своим потешным друзьям – пить, гулять и веселиться. Измученная Евдокия тоже была счастлива: она выполнила свой долг перед мужем и государством и упрочила свое положение, даровав стране наследника.

Но опасность подстерегала Евдокию с другой стороны. Исходила она из Немецкой слободы.

Судьба избирает Анну Монс

Алексей Толстой убедительно изобразил жизнь иностранцев в России за высокой стеной в собственном мирке, практически изолированном от остальной Московии, написав, что так повелось «издавна». Это «издавна» стало литературным штампом, расхожим заблуждением. Известная исследовательница Петровской эпохи Нина Молева доказывает, что на протяжении всего XVII века Немецкой слободы на Кукуе, у села Преображенского и любимого дворца Петра I, попросту не существовало. Сгоревшая дотла в пожаре 1611 года, она оставалась пепелищем вплоть до 1662 года, когда эти земли начали раздаваться под застройку преимущественно иностранцам. Наверное, новая Немецкая слобода действительно производила впечатление на попавшего туда москвитянина. Но и между Тверской-Ямской и Малой Дмитровкой располагалась «испокон веку» слобода собственно Немецкая. У Воронцова поля – Иноземская, которая еще в 1638 году имела 52 двора. У старых Калужских ворот – Панская. На Николо-Ямской – Греческая. В Замоскворечье – Татарская и Толмацкая, где издавна проживали переводчики. А в появившейся после взятия Смоленска Мещанской слободе, где селились прежде всего выходцы из польских и литовских земель, уже в 1648 году, через 12 лет после основания, насчитывала 692 двора. Таким образом, каждый седьмой житель Москвы являлся иностранцем.

Иностранцы селились повсюду, и никакие стены их от москвичей не отделяли. Немцами же их называли россияне оттого, что многие не могли изъясняться на русском языке, были «немыми».

Московскому государству постоянно требовались военные специалисты. Затруднений с их приглашением на русскую службу не было, поскольку в Европе только что закончилась Тридцатилетняя война и многие профессиональные вояки остались без дела. Две трети вновь отстроенной слободы занимали офицеры. В зависимости от чина был поставлен порядок получения ими земли. Генералам и штаб-офицерам давалось в пересчете на наши меры 4000 квадратных метров, обер-офицерам – 2250, офицерам – 750, капралам и сержантам – 400. Всем же остальным, кто не имел в Москве двора, – всего 240 квадратных метров, и этот закон соблюдался очень строго.

Некий Иоганн Монс, или Монсон, уроженец города Миндена в Вестфалии, немало поколесил по свету, прежде чем осесть в Москве. Его отец, авантюрист, называвший себя потомком знатного фламандского рода де ла Круа, поменял несколько европейских стран, считался золотых дел мастером, но потом оказался в Риге уже в качестве виноторговца. Оттуда в поисках лучшей жизни он с семьей перебрался в Московию. Иоганн к тому времени уже женился на Модесте, или Матильде (в Москве ее звали Матреной Ефимовной), Могерфляйш. Он продолжал дело отца – торговал вином и содержал остерию. Супруга его была, что называется, «женщиной с запросами». М. И. Семевский отмечал ее «вечное недовольство своим достатком, ненасытную алчность новых и новых благ, заискивание у разных новых лиц, умение найти себе покровителей».

Знакомство семьи с Францем Лефортом открыло перед Монсами новую перспективу.

Возможно, матушка Монс имела с любимцем царя короткую связь и пользовалась его поддержкой, чтобы поправить положение семьи, погрязшей в долгах. После смерти Иоганна кредиторы отобрали мельницу, хорошо еще, что дом с остерией остался за вдовой. Ей приписывали властность, хитрость и расчетливость, но женщине поневоле приходилось проявлять подобные качества, оставшись с четырьмя детьми на руках: дочерьми Модестой и Анной-Маргаритой и сыновьями Филимоном и Виллимом. Все дети (кроме Филимона, о котором практически нет сведений; возможно, он рано умер) сыграли большую роль в жизни и судьбе Петра.

Вскоре Лефорт обратил внимание на младшую дочь Матрены Ефимовны Анну и стал ее любовником. Мать не возражала. Напротив, она стремилась извлечь выгоду из красоты своих дочерей. Она прививала им хорошие манеры, справедливо полагая, что женственность только выигрывает от умения достойно себя вести. Но особенно много внимания заботливая мать уделяла обучению обольстительного обхождения с мужчинами и всем тем многочисленным приемам кокетства, которыми так хорошо владела сама. Многие историки называли ее не матерью, а сутенершей.

Неизвестно, какие чувства испытывала Анна к Лефорту. Надо полагать, красивый, ловкий, остроумный швейцарец, всегда любезный и нарядный, был ей приятен. Но надежд на брак не возникало – на девушке без имени не женятся. Кроме того, он был прочно женат на Елизавете Суге, дочери генерала Франца Буктовена, двоюродной сестре супруги другого любимца Петра, Патрика Гордона. А мечтой обеих девиц Монс было приличное замужество за состоятельным и добрым почтенным человеком. Желательно не очень старым, но чудеса случаются редко.

Может быть, желание угодить возлюбленной и пристроить ее старшую сестру Модесту побудило Лефорта привести в дом Монсов своего молодого друга – русского царя.

Петр всегда стремился к новому: знаниям, странам, лицам. Любознательность царя вошла в историю и действительно была одной из самых заметных черт его характера. Немецкая слобода явилась новым и интересным приключением. Он словно попал в иную страну, увидел других людей, не похожих на его неотесанных подданных. Аккуратные нарядные домики, ровные дорожки, розовые кусты под окнами – сколько раз описывали глубокое впечатление, произведенное на Петра европейским укладом жизни слободы. Для него там устраивались пиры и фейерверки, с ним беседовали о войне и политике, торговле и культуре.

Но как же сначала было неуютно в этом незнакомом месте молодому самодержцу! Ведь другой заметной чертой царя была характерная для плохо воспитанных людей чудовищная, почти болезненная застенчивость. Стесняясь, он становился угрюмым, еще более грубым и заносчивым. Какой шок он испытал, увидев не то что непокрытые головы иностранок, но голые руки, плечи, низкие декольте! И это были не блудницы, а честные замужние женщины! По прошествии многих лет, уже одержав славную победу под Полтавой, сделав Россию значительной силой в Европе, Петр так и не избавился от своей досадной стеснительности.

К. Валишевский, описывая пребывание императора во Франции, рассказывает, как тот не считался ни с титулами, ни с чьим-то старшинством, доводил до слез принцесс нарочитым пренебрежением, везде демонстрировал чувство превосходства и не проявлял никакой «учтивости» – исключительно «от робости и застенчивости», поскольку по мере привыкания к людям его недостаток вежливости сгладился. Принимая приглашения, переходя из дома в дом, «царь научился прекрасно держать себя даже с дамами».

Пока же Петр «держать себя с дамами» не умел. Вполне возможно, что в окружении пышных юбок, блестящих локонов, соблазнительных бюстов, круглых локотков и других невиданных прелестей он даже не сразу научился распознавать отдельные фигуры. Наверное, сначала, как всегда, он закрывал лицо руками, бормоча «Не Moiy смотреть», но скоро освоился. Иностранки произвели на него огромное впечатление. Модеста Монс проявила к нему благосклонность. Однако Петру этого было мало. Появились некая дочь ювелира Батгихера и пылкая Елена Фадермрехт, недурно знавшая по-русски. Ее имя сохранилось в истории благодаря письмам, которые она писала царю, когда тот отправился в военные похода, называя его «свет мой дорогой, мой обожаемый, чернобровенький, черноглазенький». Но увлечение иностранками не отбило у Петра охоту развлекаться с московскими служанками и блудными девками. Недаром лейб-медик Вильбуа говорил, что «в теле его величества сидит, должно быть, целый легион бесов сладострастия».

Царица была недовольна загулами мужа в Немецкой слободе. Общение с иностранцами, нехристями, еретиками и развратниками, вызывало у набожной Евдокии сильное раздражение, которое она не боялась высказывать мужу. В ответ он называл ее дурой, и все шло по-прежнему.

Мало-помалу в очаровательном венке кукуйских прелестниц Петр различил самый красивый цветок – Анну Монс. Она была его ровесницей и появилась на свет в одном с ним 1672 году. Правда, относительно года ее рождения существуют и иные мнения: не исключено, что она родилась на три года позже, в 1675 году. Мы никогда не узнаем, как она выглядела: ни одного изображения Анны не сохранилось. Авторы исторических романов изображают ее кто роскошной голубоглазой блондинкой со всем набором традиционных блондинистых прелестей: водопадом светлых волос, алебастровой кожей, нежно-розовым румянцем и слабо развитыми умственными способностями. Кто, наоборот, знойной брюнеткой с жгучими черными очами, пышными формами, сладострастными алыми устами и коварными замыслами.

Все-таки, наверное, Анна была черноволосой – этому женскому типу Петр оставался верен всю жизнь: ни разу его выбор не пал на женщину со светлыми волосами. Но в любом случае надо полагать, что девушка выгодно выделялась на общем фоне московских иностранок, раз такой искушенный ловелас, как Лефорт, избрал ее своей постоянной привязанностью. Остались обрывочные свидетельства того, что она «влюбляла в себя, сама того не желая», и что, увидев ее, невозможно было не полюбить.

Некоторые современные авторы утверждают, что Анна была куртизанкой, вывезенной Лефортом из-за границы специально для проведения влияния иностранной партии на царя, что она успешно и осуществила.

Многие историки называли ее образованной, умной и только потом уже – веселой, бойкой на язык. Но немало и таких, кто приписывал Анне мещанство, глупость, суеверность и жадность.

Зная предпочтения Петра, можно попытаться воссоздать ее нрав и характер. Вряд ли она отличалась избытком образованности – сам Петр этим не страдал и в женщинах ценил совсем другие качества. Наверняка он не любил и умных женщин: «мужемудрая» сестрица Софья Алексеевна со своим умом чуть было не лишила его короны, да и теперь в Новодевичьем представляла постоянную опасность. Но вряд ли умная Анна демонстрировала свой ум, понимая, что девушке-глупышке легче живется.

Анна знала, что красива и желанна, в силу этого держалась свободно, была живой и остроумной. Это очень импонировало болезненно застенчивому Петру. Скорее всего, девушка хорошо танцевала и пела – Матрена Ефимовна наверняка снабдила дочерей этим сильным оружием для улавливания мужских сердец. Артистические таланты не трогали царя, равнодушного ко всем проявлениям культуры, но вызывали восхищение окружающих. Этого не мог не заметить наблюдательный Петр. По-видимому, девушка хорошо усвоила уроки матери и демонстрировала любезность и хорошие манеры. Это делало ее особенно привлекательной. Но в то же время она могла иногда становиться этаким бесенком, с чертовщинкой, кружа слабые мужские головы и разбивая сердца.

Что касается суеверий, то в России в Петровскую эпоху они были широко распространены не только в низших слоях общества или в женской среде. Государственные мужи и суровые военачальники одинаково панически боялись сглаза или ворожбы. В арсенале борьбы с политическими или личными врагами присутствовали заговоренные травы, ядовитые коренья, наведение порчи. И напротив, для «присушивания» существовали особые обряды и наговоры, имелись проверенные специалисты.

Любимец нескольких царей Андрей Безобразов, заметив охлаждение к себе со стороны царя Алексея Михайловича, прибег к помощи колдунов. Про то проведали, Безобразова схватили, пытали, приговорили к смерти, но в последний момент заменили казнь пострижением и ссылкой.

Почему бы и Анне не верить в общепризнанные средства? Правда, не встречается никаких документальных упоминаний, что она этими средствами пользовалась.

Насчет жадности и алчности, приписываемых Анне, однозначные и прямолинейные суждения опрометчивы.

Имея сердечного друга – щедрого Лефорта, – она все-таки согласилась стать любовницей Петра. Можно предположить, и этот мотив часто выдвигается в качестве причины, что старый любовник ее об этом попросил с целью упрочить свое влияние на царя. Но это влияние и так было неоспоримым. Скорее всего, жизнелюб Лефорт не считал верность возлюбленной такой уж обязательной. Тем более что с Петром его связывали особые отношения. Могла получиться такая забавная любовь втроем…

Конечно, девушка взвесила все возможности и решила дерзнуть. Более кокетливая, чем влюбленная, она рассчитывала легко приручить молодого дикаря.

Мать и сестра были ее вдохновительницами и наперсницами. Наверняка в немецкой колонии хорошо знали о великих фаворитках Людовика XIV – Монтеспан и Ментенон, перед которыми трепетали министры и посланники; о Марии-Казимире, обольстительной Марысеньке, покорившей могучего ратоборца Яна Собеского; о всемогущей графине Козель, метрессе Августа Сильного. А сколько других примеров возвышения фавориток было известно в истории! При этом Анна вовсе не рассчитывала занять место Евдокии Лопухиной. Скорее, она надеялась на собственное обогащение и возвышение своих родных, к которым была сильно привязана.

Итак, она стала любовницей царя. Это не значило, что Петр ее боготворил, осыпал цветами, бриллиантами и делал приятные сюрпризы. Не таков был этот человек. Используя Анну, как он привык использовать женщин, грубо, бесцеремонно, эгоистично, он отнюдь не баловал ее подарками. Он не изменил образа жизни и по-прежнему вел битвы с «Ивашкой Хмельницким», то есть предавался неумеренному пьянству, курил, дрался, орал, запускал «огненные потехи», менял во время оргий случайных женщин. Однако постепенно Петр начинал испытывать к Анне все большую привязанность сначала как к источнику удовольствий, потом ощущая какие-то другие, несвойственные его натуре чувства. Пустячные поначалу презенты становились все дороже. Царь выделял Анну среди всех других женщин, она стала занимать в его жизни достаточно большое место.

Наталья Кирилловна не раз высказывала свое неудовольствие увлечением сына. Выговаривать Петру было небезопасно, и царица вымещала гнев на Евдокии, не сумевшей привязать мужа. Вместе с тем царица-мать с некоторым злорадством отмечала частые загулы сына в Немецкой слободе и не настаивала на его постоянном пребывании с семьей. Отношения свекрови и невестки становились все более неприязненными. Царь всегда принимал сторону матери – современники единодушно признавали, что он был необычайно к ней привязан. Ради нее он участвовал в бесполезных, с его точки зрения, парадных выездах. «Царь ехал на величавом черном коне; платье на нем было из золотой парчи, самой великолепной; верхний кафтан был испещрен множеством узоров различного цвета, а на голове у него была высокая красная шапка, на ногах же желтые сапоги. Конь его в богатейшей упряжке покрыт был прекрасным золотым чепраком, а на передних ногах его блестели серебряные кольца шириной в четыре пальца».

О сыновьей любви свидетельствуют его теплые сердечные письма – издалека:

«1693 августа 14.

Гасударыне моей матушке царице Наталье Кириловне. Изволила ты писать ко мне с Васильем Соймоновым, что я тебя, государыню, опечалил тем, чт(о) о приезде своем не отписал. И о том и ныне подлинно отписать не могу, для того что дажидаюсь караблей; а как ане будут, о том нихто не ведает, а ожидают вскоре, потому чт(о) болше трех недель отпущены из Амстердама; а как оне будут, и я искупя, что надабет, поеду тот час день и ночь. Да о едином милости прошу: чего для изволиш печалитца обо мне? Изволила ты писать, что предала меня в паству Матери Божией; и, такова пастыря имеючи, почто печаловать? Тоя бо молитвами и претстателст(в)ом не точию я един, но и мир сохраняет Господь. За сем благословения прошу.

Недостойный Петрушка».

«1693 сентября 8.

Вседражайшей моей матушке царице Наталье Кириловне. Изволила ты, радас(ть) моя, писать, чтоб я писал почаще; и я и так на всякую почту приписаваю сам, толко виноват, что не все сам. А что, радость моя, скорым путем не натселся, и ты, пожалуй, своею печалью не натсади меня. А я, слава Богу, кроме сего натсажать себя иным не стану и поеду по мере не замешкаф; а Андурския (Гамбургские) карабли еще не бывали. По сем, радасть моя, зравствуй, а я малитвами твоими жиф.

Petru(s)».

Привязанность к матери не мешала рядом с ней открыто тяготиться ее опекой и наставлениями, откровенно игнорировать все ее просьбы. Он даже не счел нужным приехать на встречу с персидским шахом, о чем в письме умоляла его мать. На письма же Евдокии он и вовсе не отвечал. Она писала ему, как пристало честной московской мужней жене: «Государю моему радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, свет мой, на множество лет! Просим милости, пожалуй, государь, буди к нам из Переслав ля не замешкав. А я при милости матушки жива. Женишка твоя Дунька челом бьет».

«Лапушка мой, здравствуй на множество лет! Да милости у тебя прошу, как ты позволишь ли мне к тебе быть? И ты пожалуй о том, лапушка мой, отпиши. За сим женка твоя челом бьет».

«Предражайшему моему государю-радости, царю Петру Алексеевичу. Здравствуй, мой свет, на многие лета! Пожалуй, батюшка мой, не презри, свет, моего прошения: отпиши, батюшка мой, ко мне о здоровье своем, чтоб мне, слыша о твоем здоровьи, радоваться. А сестрица твоя царевна Наталья Алексеевна в добром здоровьи. А про нас изволишь милостью своей памятовать, и я с Алешенькою жива.

Женка твоя Дунька».

Наталья Кирилловна скончалась внезапно в возрасте 43 лет 25 января 1694 года. 22 января Гордон занес в свой дневник запись о болезни Натальи Кирилловны.

До того она не жаловалась ни на какие недуги, не обращалась ни к врачам, ни к народным целителям. Вернувшись из Архангельска, где положил начало русскому флоту, Петр нашел мать слабой, больной и испуганной. Она долго разговаривала с Петром наедине – многие полагали, что именно тогда царица открыла Петру тайну его рождения. Петр, простившись с ней, в порыве горя умчался к себе в Преображенское. «Странным кажется, – замечает, рассказывая об этих событиях, М. Погодин, – как Петр, видя свою мать умирающею, оставил ее и уехал. И здесь обнаруживается его своеобразный характер: он не хотел или не мог дождаться двух-трех часов и удалился. Может быть, она была без памяти или страдала сильно, и Петру было слишком тяжело видеть эти страдания. Но все-таки сыну оставлять умирающую мать – противно чувству».

Известие о кончине Натальи Кирилловны Петр получил, веселясь на крестинах.

Горе царя проявлялось, как всегда, бурно: он выл, крушил все вокруг себя, кусал себе руки и пил, пил…

Впрочем, на похороны матери он не пришел. За гробом в «печальном смирном платье» шли царь Иван Алексеевич и царевны-падчерицы. Лишь на третий день в одиночестве Петр посетил место ее успокоения.

Любому некрасивому поступку Петра его поклонники умеют придать какой-то глубокий сокровенный смысл. Оказывается, отсутствие сына при погребении матери – это вызов замшелой старине, заявка на грядушие преобразования; запоздалый визит на ее могилу – всего лишь нежелание являть свою скорбь прилюдно.

А чтобы развеять скорбь, тем же вечером ужин у Лефорта в компании обворожительной Анны.

Покорение Азова

Однако никакая женщина не могла отвлечь Петра от его амбициозных планов.

Лефорт увлек царя идеей о большом путешествии в Европу. Тщеславный швейцарец желал продемонстрировать всем европейским дворам свое значение при молодом царе московитов. Но явиться надменным европейцам просто как правитель огромной, но дикой Московии Петр не желал. Требовалась какая-нибудь громкая победоносная кампания.

Недавно татары разорили на Украине город Немиров, увели в плен тысячи мужчин и женщин, захватили всех лошадей. Мазепа, новый гетман, видя слабость России, опасно сблизился с Польшей. Франция вела переговоры с султаном, чтобы добиться защиты Святых мест. Султан Ахмет II не счел нужным известить о своем приходе к власти двух царей слабой нации, хотя оповестил всех остальных глав европейских государств.

Еще в 1691 году иерусалимский патриарх Досифей обратился к правителям Русского царства: «Вы ради Святых Мест и единого православия чего не бодрствуете, не отгоняете от себя злых соседей? Вы упросили Бога, чтобы у турок была война с немцами, а теперь такое благополучное время, а вы не радеете. В досаду вам турки отдали Иерусалим французам и вас ни во что не ставят; смотрите, как смеются над вами; ко всем государям послали грамоты, что воцарился новый султан, а вам не пишут ничего. Татары крымские – горсть людей, а хвалятся, что берут у вас дань, а как татары – турецкие подданные, то, выходя, что и вы турецкие подданные. Много раз вы хвалились, что хотите сделать и то, и другое, а все оканчивалось одними словами, а дела не было никакого…»

С кончиной царицы Петр стал главой нарышкинской партии и самостоятельным правителем. Наверное, все четыре года он держал в уме предлог к войне. Теперь пришла пора вспомнить об этом обращении. 20 января 1695 года на постельном крыльце Кремлевского дворца был сказан московским служилым людям, дворянам и стрелецким головам государев указ собираться в поход «для промысла над Крымом».