Текст книги "Стрекозка Горгона. Зимние квартиры"
Автор книги: Елена Гостева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)
Елена Гостева
Стрекозка Горгона. Зимние квартиры
«Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя» (Евангелие от Иоанна, ХV глава, XIII стих)
Свт. Кирилл Александрийский:
«…Итак, какой предел любви Христовой каждый должен представлять себе, это опять Сам показал, сказав, что нет ничего более такой любви, которая повелевает и самую душу отдавать за любимых…»
ЧАСТЬ YI
Глава1
Какое всё-таки чудо – зеркало! Без него женщина не живёт, нет, лишь существует. Без него, отражающего, показывающего и подсказывающего, как дама выглядит, что ей идёт, что нет, она – существо без пола, девка, баба, нечто непонятное и не понимающее саму себя. Подобные слова Таня слышала не раз, но осознала, прочувствовала их, только когда Николай привёз зеркало – прекрасное, венецианской работы, высотой чуть ли не в аршин. Два зеркальца, что она осмелилась взять из дома (опасалась, что в походе побьются), слишком малы, чтобы оглядеть себя как следует. А это сделано специально для жён и дочерей богатых кочевников, путешествующих постоянно: в прочном железном окладе, трёхстворчатое. Закрой его, запри на защёлку – и кидай в повозку, не переживая, что треснет. Аккуратное, без излишних завитков, зато хорошо отполированное. По уголкам амальгама помутнела, и от этого зеркало Тане показалось совсем чудесным: как будто тайна за непроницаемыми тёмными пятнами спрятана. Может быть, тончайшее серебро помнит всех красавиц, которых отображало, хранит их лица вот в этих уголках, что ныне заволокло туманом? И когда соберёт оно в своей памяти много лиц, переполнится ими, тогда окончательно затянется дымкой и перестанет отражать реальность; уйдёт в себя и будет лишь неторопливо под слоем покрывающей его пыли перебирать, процеживать, лелеять воспоминания.
Это чудо нашёл в валашской лавке Антон и передал через Николая. Зеркала не дарят, это плохая примета, Кало отдал старшему брату целковый и потом стребовал эту же сумму с сестры. Кто владел зеркалом раньше, не узнать. То турки разоряли и грабили жителей левого берега Дуная, то валахи и молдаване крушили дома магометан, а вещи переходили из рук в руки. Тане представлялась темноволосая женщина, получившая зеркало в приданое, что смотрелась в него, по молодости любуясь собой, с годами покорно подмечая, как морщинки затягивают лицо, но вот пришёл момент, когда она решила, что глядеться не на что, со вздохом захлопнула металлические створки и убрала обличителя старости подальше. Зеркала нынче дешевы, потому ни дочери, ни снохе не понадобилась потерявшая новизну вещь… Таня же, распахивая блестящие створки, вглядываясь в свое отражение, чувствовала, как на неё нисходит умиротворение, вот и вообразила такую мудрую женщину.
Приятно тихонько посидеть перед зеркалом, укладывая пряди волос то так, то эдак, примеряя то ленту, то заколку… «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи!» Старалась выкроить поутру хотя бы полчаса для этой тихой забавы. Уединение здесь, в военном гарнизоне, казалось не совсем позволительной роскошью, и, расслабившись с утра, весь день бегала, крутилась, суетилась с ещё большим рвением – расплачивалась за утренний покой.
Волосы благодаря местной воде – недаром Милка её нахваливала! – стали пушистыми-пушистыми: не волнистые, не кучерявые, а именно пушистые. Спросила Сержа, может, смазывать маслом, чтобы меньше топорщились, он даже испугался, воскликнул: «Нет! Не смей!» И объяснил: «Я вообще не понимаю, зачем дамы головы жиром мажут. Мало того что волосы блестят, так ещё и пахнут кухней, – и добавил любовно. – На мой взгляд, тебе, моей колдунье, к лицу столь пышное обрамление». Что ж, раз муж доволен, пусть так и будет.
Вот и месье Бюрно твердит, что его единственное желание – провести рукой, погладить по волосам «мадам Татины». Сейчас месье чуть не каждый вечер торчит в гостиной, осыпает её комплиментами, а при первом знакомстве позволил недопустимые вольности. Шутник Лужницкий подстроил так, что Таня впервые предстала перед французом с распущенными волосами, не в лучшем виде (иль, наоборот, лучшем – самом соблазнительном?), и тот, похоже, принял её за полковую девку.
Лужницкий сдружился с французским инженером, капитаном Бюрно, коего прислали в Праводы руководить строительством укреплений. В один из вечеров, хорошенько выпив, два капитана заспорили, что лучше: турецкие сабли иль драгунские палаши, решились испытать. В результате месьё крепко поранил ладонь о лезвие хорошо отточенного драгунского палаша. Женщины в тот день сходили в баню, и Таня не заплетала кос, пока волосы не просохли. Лужницкий, притащив поранившегося француза, поднял внизу шум, мол, офицер умирает от потери крови, и она спустилась, как была: в стёганом халате и с ниспадающей до пояса пышной гривой. Усадила на табурет раненого, опустившись перед ним на колени, начала перевязывать. Лужницкий – по-русски! – рассказывал, как месье провёл рукой по лезвию, а, успокаивая приятеля, по-французски твердил одно: что Татьяне можно доверять, у неё, мол, хорошие руки. И даже не прибавлял ни «мадам», ни «госпожа». Занятая раной, она поначалу не обратила внимания на сию бесцеремонность, но когда заканчивала перевязку, француз, у которого боль прошла, свободной рукой вдруг приподнял Танин подбородок, восхищённо причмокивая и приговаривая: «labeauté… quellejoliefille»… (Красотка… Какая хорошенькая!) Это вместо благодарности! Возмутительно! Но она не влепила ему пощёчину: раненый есть раненый. Лишь посмотрела строго и, поскольку в руке держала раскрытые ножницы, сжала ими руку наглеца покрепче и резко отвела в сторону. Тот изумлённо воскликнул: «О-о-о! Noli!» (Недотрога!) – и снова потянулся к её лицу. Подвыпившие мужчины столь непонятливы! Тогда она глянула снизу вверх надменно и пообещала по-французски, что отрежет ему здоровую руку, коль сия рука осмеливается оскорблять даму. Сказала твёрдо, убедительно, и месье от растерянности глазами захлопал. Лишь после этого Лужницкий принялся торопливо втолковывать французу, что перед ним – дворянка, жена офицера, и за подобные поползновения её муж может и на дуэль господина Бюрно вызвать. Таня поднялась и ответила на языке сего ловеласа, что и сама способна защитить свою честь, поскольку владеет всеми видами оружия, а лучше всего – хирургическими инструментами, для наглядности и доходчивости пощёлкала большими ножницами перед лицом месье. «Зачем рисковать жизнями двух офицеров, если достаточно одного из них оставить без руки?» «Но я умру от потери крови!» – пролепетал тот, не понимающий, шутит женщина иль говорит серьёзно. «Не волнуйтесь! Я сама перевяжу рану, смерть Вам не будет угрожать!» – улыбнувшись как можно учтивей, успокоила она, и француз перепугался ещё больше.
При этом Лужницкий – Таня чувствовала (ну не интриган ли?!) – источал восторг, в душе он ликовал, наблюдая за дерзостями приятеля и тем, как они обрываются, хотя внешне старательно изображал человека, осознавшего свою оплошность, оправдывался и просил прощения, прижимая руку к сердцу, заглядывая в глаза. Специально иль случайно любезный Всеволод Аркадьевич не сообщил французу, что Таня – дворянка, она разбираться не стала, как не приняла и оправданий. Поднялась на лестницу и, обернувшись, любезно и холодно изрекла, что повязку нужно сменить через два дня, но чтоб её, Татьяну, больше не смели тревожить – пусть обращаются в лазарет. И два озадаченных капитана остались под лестницей с полураскрытыми ртами. Назавтра явились просить прощения, но Таня передала, что не намерена с ними разговаривать. Они приходили и на следующий день, а оскорблённая дама при их визитах удалялась в свои покои. В конце концов, адвокатами Бюрно и Лужницкого выступили друзья, в том числе и муж, коих сия история позабавила: посмаковав все детали, красочно обрисованные Всеволодом Аркадьевичем, посмеявшись над незадачливым ухажёром, они убедили даму, что того можно простить. А Таня намотала себе – не на ус, конечно, а на прядочку надо лбом, – что появляться перед незнакомыми мужчинами простоволосой опасно. Конечно, друзья видали Таню и в домашнем наряде – всё ж под одной крышей живут. Да и они перед нею не застёгиваются на все пуговицы. По кадетской привычке осенью каждое утро обливались холодной водой, теперь вот снегом обтираются, а потом с хохотом вбегают, раскрасневшиеся, обнажённые до пояса, в дом. И что, прятаться от них в эти минуты?
В зеркале отражается стена, где на длинных штырях висят роскошные парижские платья, на их голубом, розовом и салатовом шёлке играют, переливаясь, солнечные лучи, падающие из расположенных под потолком витражных окон. Платья под разноцветными бликами кажутся по-цыгански яркими, весёлыми. Таня взяла наряды только по настоянию свекрови, и, смотрите-ка, пригодились. Ныне она – хозяйка местного светского салона. Ольга Сергеевна может гордиться невесткой: это самый блестящий во всей округе – от Дуная до Камчика – салон (если не принимать во внимание, что других попросту не существует), весь цвет праводского общества здесь собирается. Полковник Сухнен, приезжающий время от времени из Кюстенджи, по дороге нахваливает салон всем встречным-поперечным, и сюда гости приезжают специально ради визита к мадам Лапиной из Варны, да и из более дальних пунктов. Тане достается столько комплиментов, сколько петербургские львицы и за всю жизнь не услышат, здесь все поклонники – только её.
Салон образовался не по её прихоти, а по настоятельной просьбе господ офицеров. Сама она с удовольствием носила мундир аптекаря, в нём чувствовала себя свободней. Ведь если волосы спрятать под кивер, то незнакомые принимают её за юного кантониста и не обращают внимания. А когда Таня выходит за ворота в платье, все пялятся, как на диковинку. Лишь ради дня рождения Таня обновила подаренное свекровью голубое платье с нешироким кринолином, перчатки, туфельки, миленькую изящную шляпчонку. И весь тот день чувствовала себя то ли королевой, принимающей поклоны от подданных, то ли слоном из басни Крылова, которого «по улицам водили, как будто напоказ». Все офицеры гарнизона сочли своим долгом зайти и поздравить жену поручика, отмечавшую здесь, у чёрта на куличках, своё семнадцатилетие. Её разглядывали, ею любовались. Вечером Лужницкий озвучил их общую просьбу: офицеры желали видеть дам в роскошных нарядах почаще.
– Поймите, мы без женского общества звереем, в скотов можем превратиться, – жаловался он. – А увидел Вас, Татьяна Андреевна, в сём прекрасном наряде, в великолепии, чуть не забытом нами, и ощущение, словно на один вечер в милую сердцу северную столицу перенёсся. И другие офицеры, глядя на Вас, испытывали то же самое, ностальгировали, так сказать…
Серж нахмурился, смерил просителя недовольным взглядом и поинтересовался:
– Вы желаете проверить, насколько я ревнив, надолго ль хватит моего терпения?
– О, нет, нет! Лапин, клянусь Вам, я сам берусь следить, чтобы не было волокитства ни с чьей стороны, обещаю пресекать подобные поползновения.
– Хмм… – насмешливо поднял брови Серж. – А не Вам ли я обязан появлением месье Бюрно? Он почти каждый вечер торчит у нас, воображая, что его вздохи – самая приятная музыка для моих ушей.
– Но он не переходит рамки приличий, – нерешительно возразил капитан, замялся, потом сообразил, что явится весомым аргументом для строгого супруга, и, подняв палец вверх, добавил увереннее. – И заметьте, поручик: обещание следить, чтоб все вели себя достойно, я даю только сейчас.
Серж подумал, подумал и согласился. Тем более что до Великого поста и остаётся-то немного времени. Потому по средам и воскресеньям Татьяна нисходит на первый этаж, в так называемую гостиную, разодетая если не по самой последней, то по предпоследней парижской моде. А господа офицеры пожирают её глазами; к счастью, разговор ведут о дамах, оставленных в России. Женатые вспоминают милых жёнушек и детушек; вздохи холостяков более горькие – никто не уверен, что невесты дождутся. Сколько уже историй о любви за последнее время Таня выслушала! С нею делятся секретами и вопрошают, как будто она – Господь Бог:
– Как думаете, она мне не изменит, не выйдет ли замуж, пока я здесь?
Но, увы и ах: не у всех есть жёны иль наречённые невесты. С холостяками, кои не успели обзавестись предметом мечтаний, что прикажете делать?
И ещё один аспект заставил задуматься, что же такое мужчины. В салоне время от времени звучало: «А что ныне в Базарджике делается?»; «В Базарджик бы съездить!» Офицеры не раскрывали секрета, чем их притягивает городок, до коего двести вёрст пути, отшучивались. Муж, когда пристала с расспросами, растолковал. Лукаво прищурившись, поделился, что какой-то ушлый маркитант вместо удобосъедомых и удобовыпиваемых снадобий завёз в Базарджик три каруцы кукониц11
Куконица – по-молдавски, барышня, а в каруцу их помещалось семь иль восемь.
[Закрыть]. И на радость офицеров и солдат там образован публичный дом; особ, состоящих в нём, называют проститутками или гризетками. При этом Серж предупредил, мол, воспитанная дама должна делать вид, что не знает об их существовании, не в курсе, что бывают публичные дома, и даже сами эти слова никогда не должны срываться с её благородных уст. Так-то, дамы! Мужчины имеют право посещать гризеток и не марают этакими визитами своё имя, а мы – дамы, должны притворяться, что не подозреваем, для чего они туда заглядывают, и вообще не слыхивали о существовании тех особ. Ибо, если дама не сможет промолчать, вдруг упомянет непозволенное словцо, придирчивое общество поставит под сомнение её женскую добропорядочность, а отнюдь не мужскую.
Таня пыталась ввести в гостиную Милку, болгарскую красавицу, чтобы взоры мужчин не к ней одной были прикованы. Да куда там?! Не уговорить никак. Из-за двери выглядывает, Глашке помогает чай и кофе разносить, на большее не решается. А ведь ей, коль по графу вздыхает, нужно бы привыкать к общению с офицерами. Перед своим днём рождения Татьяна нарядила болгарку в парижское платье – розовое. Девица примерила, покрутилась перед зеркалом, сама от восхищения обмирала. На ней платье и сидело лучше, чем на Тане, к её смуглой коже розовый цвет очень подошёл. Кало, единственный из мужчин, удостоенный чести видеть красавицу в сём наряде, причмокивал от удовольствия. Потом, когда та, смущённая донельзя, убежала домой, долго восхищался и одновременно сестрицу отчитывал. Мол, сколько говорить, что Танюхе булок больше есть надо: а то тощая, муж, поди, весь исцарапался о её острые коленки. Милка на год моложе, а у той и плечи мягонькие, округлые, и грудь пышная: всё при ней, любо-дорого поглядеть, так и хочется прижаться.
В сём наряде Милка, пожалуй, сумела бы очаровать графа Звегливцева, который на её страстные взоры почти не обращает внимания. Он и сам в смятении, не может в себе разобраться, размышляет, как ему вести себя с сестрой Мишеля Ириной Обручевой: попытаться ли занять возле неё место Красовского, иль это будет нечестно по отношению к памяти погибшего друга. Не до Милки графу. Зато Лужницкий оценил девицу, крутился возле неё, отпускал комплименты, однако, уяснив, что его обаяние не действует, и, подметив, на кого булгарка пламенные взоры бросает, отступился. Впрочем, шепнул Татьяне на ушко, что если б Милка сходила с ума по офицеру другого полка, он бы этого так не оставил, сумел бы переменить ход её мыслей. Таня улыбнулась недоверчиво, и Всеволод Аркадьевич объяснил:
– Посудите сами: с кем мы имеем дело? С девицей, что до смерти боится турок. Со страху, поверьте – со страху и только! – её сердце воспылало любовью к мужчине самому, на её взгляд, сильному. Ищет защитника! Защитник в представлении булгарской крестьяночки непременно должен быть высоченного роста с богатырским размахом плеч. Вот и сохнет по нашему Илье Муромцу. Стоит продемонстрировать, что мужчина не столь богатырского телосложения способен защищать не хуже, и она переменит мнение.
Таня сделала вид, что поверила. Лужницкому, записному столичному донжуану, непросто признать, что здешняя красотка вздыхает не по нему, опытному и очень даже привлекательному.
В целом, изменения в гостиной в часы приёмов небольшие. Господа офицеры всегда собираются вечерами в этой самой просторной комнате первого этажа. Только в обычные вечера они, наигрывая какие-нибудь мелодии или вычерчивая что-то, не смущаясь, появляются здесь без сюртуков, в рубашках с расстёгнутым воротом и турецких шлёпанцах на босу ногу, а в дни, когда сия комната превращается в салон,– только при полном параде. И уже ни-ни, никаких вольностей в одежде, китель и офицерский шарф обязательны! В обычные дни Таня пробегает мимо них раз тридцать, они и головы не повернут, а в «салоне» стоит лишь ей встать, как все офицеры вскакивают, и никто не присядет, пока дама снова не опустится на самодельный табурет.
И Антонина Кузьминична на сих приёмах бывает. Словно строгая матрона, ворчит добродушно, хотя внимание офицеров и ей лестно. Госпожа Петрова ныне стала подполковницей, ей по возвращении в Россию придётся самой устраивать приёмы. Приказ о новых чинах пришёл в январе, капитану Петрову присвоили чин подполковника взамен подавшего в отставку и укатившего домой начальника штаба. Лужницкий, оставленный Сухненом за старшего, принял новость стоически, поздравил новоиспечённого командира и передал бразды правления. Недовольным, кажется, был один Вахрушев. Этот капитан внешность имел самую обыкновенную: широкое лицо, невысокий лоб, перечерченный тремя глубокими горизонтальными морщинами, роста немного выше среднего, зато спеси – за десятерых красавцев! Справедливости ради следует признать, что Вахрушева отличает храбрость, его хлебом не корми – дай подраться! Возмущаться громко не стал (приказ есть приказ), но не сдержался, излил душу перед Лапиной:
– Поймите, Татьяна Андреевна, для меня – потомка бояр – оскорбительно подчиняться бывшему крепостному! Неужель нельзя было произвести в подполковники Лужницкого, как планировал Сухнен, иль Бегичева, иль хотя б меня?! Но поставить мужика командовать?! Душа моя протестует!
– Но, Василий Матвеевич, такое и при Петре Первом бывало, – напомнила Татьяна. – Возможно, начальство учло прежние заслуги Петрова, он стал офицером двадцать лет назад, опыт войны с турками есть.
– Опыт, опыт…Мужик – в подполковниках! Сразу на два чина вырос! – возмущался столбовой дворянин.
– В штате полка нет майорских званий, вот и возрос до подполковника, – пыталась усмирить его гнев Татьяна, но видела, что эти доводы не действуют, и подошла с другой стороны. – Но Вы и Лужницкий молоды, богаты. Что для Вас прибавка в жаловании? Даже не заметите. А у Петровых пятеро детей, они экономно живут, может, сумеют дочерям хотя б мизерное приданое собрать… Думайте, как хотите, Василий Матвеевич, а я рада, что Петрова повысили, за супругу и детей его рада.
– Мда… – Вахрушев призадумался. – …Пожалуй, если так смотреть… Коль принять в расчёт жалование, то конечно… Я богат, он – нищ… Против его супруги я ничего не имею. Однако принцип нарушен! Дворянин у мужика в подчинении: разве это правильно?!
Вахрушев продолжал ворчать, хотя без прежнего запала. Высказавшись, утихомирился и перестал извергать жалобы оскорблённого самолюбия, а то поначалу казалось, что табурет под ним и даже стол подрагивали от возмущения.
Тем же приказом повышены были, то есть, назначались на ставшие вакантными места, и некоторые другие офицеры. Штабс-капитан Каплев стал взамен Петрова командиром эскадрона, его чин присвоили Мишелю Обручеву, в эскадроне Вахрушева взамен погибшего штабс-капитана командиром полуэскадрона утверждён уже исполнявший эту должность Порфирий Крушинов. Прапорщика Целищева произвели в подпоручики, своего взвода ему не дали, он заменял то одного, то другого заболевшего офицера и стал своим во всех эскадронах. К счастью, на его счёт никто не высказывался, что сыну цыгана нельзя чины получать. А Егора Приходько было приказано откомандировать в главный штаб армии.
Глава 2
Николай из Ясс вернулся с новой идеей: создать искусственное привидение. Он, мол, пообещался генерал-майору Бергу сделать его, но понял, что в одиночку не справится. Сама по себе идея была привлекательной. Если магометане пересказывают друг другу ужасы о безголовом призраке, то поддерживать в них сей страх весьма полезно. Возможно, турки боятся призрака, потому и обходят стороной Праводы: вон даже на Базарджик набег делали, а на их гарнизон – нет. Может быть, может быть… Поручик Красовский, милый Костя, так о многом мечтавший и так мало успевший, помогает товарищам даже после смерти…
Серж подхватил идею, а Таня отмахнулась: на душе было прескверно. Накануне в лазарете обсуждали смерть подпоручика из егерского полка, что лежал у себя на квартире, за ним ухаживал доктор пехотной бригады Бурков. Если доктор видел, что молодой человек плох, мог бы помощи попросить! Или спесь не позволила признать, что сам бессилен, иль ему было всё равно, выздоровеет ли офицер. Полковник иль генерал заболел бы, так из кожи вон бы вылез, чтоб спасти, а тут – всего лишь подпоручик незнатной фамилии. Таня похвалила идею Кало, но в мыслях был тот молодой офицер, и сказала ребятам, чтоб думали сами, а от неё бы отвязались.
Коля с Сержем подошли к командиру эскадрона, пошептались, и Бегичев пригласил повечерять своих бывших воспитанников и Лужницкого. Комната Бегичева годится для секретных разговоров: она в дальнем углу, в глубине коридора, туда случайные гости не заглядывают. Первое, что пришло в голову: протянуть верёвку от одного минарета к другому и таскать по ней туда-сюда чучело в белой простыне. Трофим спросил, где ж верёвку эдакой длины найти, притом без единого узла, чтобы пугало это не застряло на полдороге курам на смех, и фантазёры стушевались. Бегичев, поприкидывав так и эдак, сказал:
– Однако начальник гарнизона должен быть в курсе. А то будем призрака изображать, он же объявит за ним охоту.
Лужницкий изобразил сомнение:
– Так-то оно так, заручиться его согласием надо бы. Но возле Куприянова постоянно крутятся господа наблюдатели-надзиратели из генерального штаба. При них обсуждать – значит, раструбить на весь свет. Через неделю все Праводы будут судачить, через две – в Яссах узнают, потом и до турок слухи дойдут.
– Танюха поможет. Я к Куприянову зайду, а она штабистов будет отвлекать, мозги им пудрить, – бодро ответствовал Целищев.
– Татьяна Андреевна? – с укором переспросил Бегичев, и Кало, ухмыльнувшись нахально, сделал вид, что исправился:
– Ну да, Татьяна… Танюха наша Андреевна.
Бегичев неодобрительно покачал головой. Он не уставал поправлять Целищева, когда тот в грубоватой манере по-свойски именовал мадам Лапину Танюхой, а тот никак не желал переучиваться. Младшая сестра для него остаётся младшей сестрой. Он иногда напоминал, что в детстве на руках её носил, из грязных луж, из ям разных вытаскивал, сопли да слёзы вытирал. И начинался спор. С тем, что Кало её вытаскивал из луж, Таня соглашалась, но что до слёз и соплей, то братец сочиняет: она в детстве была крепкой, не болела, и напомни-ка, братец, когда это Таня в детстве плакала! Хоть один пример приведи! Серж поддерживал жену, говорил, что за стрекозкой такое не водилось. Кало строил сконфуженную мину, сознавался, что, может, подзабыл кое-что, однако на руках носил, нянькался, этого не оспоришь! И имеет право называть сестру так, как привык.
Но главное, да: Тане пришлось заговаривать зубы подполковнику генерального штаба Зурову, следить, чтобы ни он и никто другой не слышали, что докладывает генерал-майору вернувшийся из Ясс Целищев. Пока он был в кабинете Куприянова, Татьяна в приёмной кокетничала с офицерами. Вспомнила наставления Зары. Как-то, когда Таню из Смольного отпустили к родным, она при цыганке взялась спорить с Сержем и Кало о греческих мифах: кто из героев какие подвиги совершал. Очень хотелось доказать, что она сведуща в сей области знаний. Зара слушала, слушала да изрекла:
– Не тому тебя, Таня, в институте учат, не тому. Мало ли что в книжках пишут?! Не всё ль равно, кого тот Геракл убил? Может, мужчина и меньше твоего знает, а ты расспрашивай да удивляйся, хвали, мол, какой умный. А то начнёшь спорить, при тебе побоятся и рот раскрывать. Эдак всех поклонников разгонишь.
Серж тогда возмутился:
– Зара, что за советы?! Тане никакие поклонники не нужны, а мне она нравится такой, какая есть.
– А ты почему уверен, что не нужны? – насмешливо спросила пожилая цыганка. – Поклонники ни одной даме не мешают.
Серж примолк, закусив губу. Как раз накануне между молодыми людьми случился спор из-за некой дамы, чьим поклонником он сам являлся, и Тане в тот раз доставила удовольствие растерянность Сержа. Пусть поволнуется.
Сейчас мило улыбалась господам, старательно хлопая ресницами, расспрашивала Зурова и адъютантов о том, что и сама знала, а они наперебой, соревнуясь один с другим, разъясняли всё превсё. Братец давал задание: ты, мол, поколдуй, чтоб никто не мешал. А зачем колдовство, к чему оно, если одного женского кокетства достаточно?
По возвращении домой Кало гордо сообщил, что Куприянов идею одобрил. Владимир Васильевич недоверчиво переспросил:
– Одобрил?
– Ну-у, если быть точным, не то чтоб одобрил, но не запретил, – сознался, ничуть не смутившись, Николай.
– Вообще-то одобрил и не запретил – несколько разные понятия, – иронично улыбнулся капитан.
– Зато он даже советы дал, – запальчиво похвалился Целищев. – Когда я ему всё изложил, он высказался, что не против. И велел артиллеристов подключить, те с огнём и механикой дело имеют, могут что дельное присоветовать. Ещё строго-настрого наказал, чтоб все опыты мы втайне проводили.
Сейчас в свободное время офицеры собираются у Бегичева, вычерчивают некие механизмы, выглядывая иногда в коридор, словно заговорщики. Ломают головы над созданием пугала, которое можно, вырядив в белые одежды, установить на ближайшей горе, солдат рядышком посадить, чтобы они его в движение приводили. И нужно-то всего, чтоб некое чудовище махало руками и завывало, пугая всех, кто к Праводам приближается. Однако даже на бумаге, в чертежах и расчётах, сие не получается. Пока все проекты красивы на словах да не осуществимы на деле. Кало изо всех сил пытается уговорить сестру подключиться к делу, она же твёрдо решила не вмешиваться. Напугать двух-трёх турок, от силы с десяток, она и без всяких расчётов сможет, – только б кураж поймать! – но турки маленькими отрядами не нападают, нужно сеять панику в большом отряде. Кало прекрасно это знает, однако бухтит:
– Танюха, вот когда тебе понадобится мой совет, я припомню, как ты мне помогала, и тоже лишь поулыбаюсь в ответ ехидненько.
Она плечами пожала и улыбнулась брату ещё более нежно. Никто его за язык не тянул, сам наобещал некому Бергу привидение создать, пусть сам и отдувается. Вот и сегодня артиллеристы зашли в гости и, поклонившись Татьяне, исчезли в дальней комнате. Поприветствовала гостей и пошла кофе варить: не иначе, опять до полуночи просидят.
