Текст книги "Моя гениальная подруга"

Автор книги: Элена Ферранте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

– И что теперь?

– Поняла, и хватит.

– Тебе не понравилось?

– Понравилось. Возьму в библиотеке какую-нибудь книгу.

– На латыни?

– Да.

– Но нам еще так много надо выучить!

– Вот и учи. Если я что не пойму, поможешь. А сейчас мне пора. У нас с братом есть одно дело.

– Какое?

– Потом покажу.

8

Снова начались занятия, и я сразу выбилась вперед по всем предметам. Я все ждала, когда Лила попросит меня помочь ей в латыни или в чем-нибудь другом, и училась не столько для школы, сколько ради нее. Я стала лучшей в классе: даже в начальной школе я не училась так хорошо.

В тот год мне казалось, что я расползаюсь, как тесто для пиццы. Грудь, бедра, зад пухли чуть ли не на глазах. Однажды в воскресенье я шла к скверу, где договорилась встретиться с Джильолой Спаньюоло, и тут рядом затормозили братья Солара на своем «миллеченто». Марчелло, старший, был за рулем, Микеле, младший, сидел рядом. Оба красивые, с блестящими черными волосами и белозубыми улыбками. Из них двоих мне больше нравился Марчелло: он был похож на Гектора с иллюстрации в школьном издании Илиады. Они сопровождали меня всю дорогу: я шла по тротуару, а они на «миллеченто» ехали рядом.

– Ты когда-нибудь каталась на автомобиле?

– Нет.

– Садись, проедем кружочек.

– Отец не разрешает.

– А мы ему не скажем. Когда еще у тебя будет возможность покататься на такой машине?

«Никогда», – подумала я, но все равно сказала: «Нет» и твердила это «нет» до самого сквера. Машина разогналась и вмиг исчезла за строящимися зданиями. Я отказалась потому, что знала: если отцу скажут, что я села в эту машину, то, каким бы добрым он ни был и как бы меня ни любил, изобьет до полусмерти, а братьям, Пеппе и Джанни, хоть они еще маленькие, прикажет убить братьев Солара – сейчас или в будущем. Писаных правил на этот счет не существовало, но так было принято, и точка. Братья Солара тоже это знали и потому вели себя вежливо и ограничились приглашением прокатиться.

Некоторое время спустя с Адой, старшей дочерью Мелины Капуччо – сумасшедшей вдовы, устроившей скандал, когда уезжала семья Сарраторе, – они обошлись иначе. Аде было четырнадцать, и по воскресеньям она тайком от матери красила губы. Накрашенная, с длинными стройными ногами, с грудью больше, чем у меня, она выглядела взрослой и красивой. Братья Солара наговорили ей всяких сальностей, потом Микеле вышел из машины, схватил ее за руку, открыл заднюю дверцу и запихнул Аду внутрь. Спустя час они высадили ее на том же месте, она немного злилась и хихикала.

Кто-то из видевших, как ее силком затащили в машину, сообщил об этом Антонио, ее старшему брату, работавшему механиком в мастерской Горрезио. Антонио был трудолюбивым, дисциплинированным и застенчивым парнем: по нему было заметно, как болезненно он переживал и безвременную смерть отца, и сумасшествие матери. Не говоря ни слова друзьям и родным, он отправился к бару «Солара» и стал поджидать Марчелло и Микеле, а когда они появились, ни слова не говоря, набросился на них с кулаками. Несколько минут он их колотил, но потом на улицу вышли Солара-отец и один из барменов. Вчетвером они избили Антонио – он был весь в крови, и никто из прохожих и посетителей бара не вмешался и не заступился за него.

Мы, девчонки, по-разному оценивали этот случай. Джильола Спаньюоло и Кармела Пелузо поддерживали братьев Солара потому, что те были красавчиками и ездили на «миллеченто». Я колебалась. В присутствии подруг я склонялась на сторону Солара, и мы даже спорили, кому из нас они нравятся больше; они и в самом деле были хороши собой, и каждая из нас волей-неволей представляла себя сидящей рядом с одним из них в автомобиле. Но в то же время я слышала, что они очень плохо поступили с Адой и что Антонио, хоть и не был мускулистым красавцем и, в отличие от них, не ходил каждый день в спортзал тягать штангу, не побоялся вступить с ними в драку. Лила придерживалась того же мнения, но, когда она его высказала, я почему-то вступила с ней в спор.

Он зашел так далеко, что Лила (возможно, потому, что была еще не такой зрелой, как мы, и не знала, как приятно и одновременно страшно ощущать на себе взгляд братьев Солара) побледнела сильнее, чем обычно, и объявила, что, если бы с ней случилось то, что случилось с Адой, она, чтобы уберечь от беды отца и брата, сама разобралась бы с этими типами.

– Да Марчелло и Микеле на тебя даже не взглянут! – заявила Джильола Спаньюоло. Мы думали, что Лила придет в бешенство, но она вместо этого серьезно сказала:

– Тем лучше.

Она была такой же худенькой, как и раньше, но стала мускулистой. Я внимательно посмотрела на ее руки и с удивлением обнаружила, что они стали такими же, как у Рино и у отца: кожа на подушечках пальцев пожелтела и огрубела. Ее никто не заставлял, это не входило в ее обязанности в мастерской, но она постоянно бралась за работу с обувью: вощила нити, отпарывала, клеила, прошивала и управлялась с инструментами Фернандо почти так же умело, как брат. Вот почему о латыни в тот год она у меня так ничего и не спросила. Вместо этого однажды поделилась со мной своим замыслом, который не имел ничего общего с книгами: она пыталась убедить отца начать изготовление новой обуви. Фернандо и слышать об этом не хотел. «Делать обувь вручную, – говорил он ей, – это искусство без будущего: сегодня все делают машины, машины стоят денег, а деньги лежат в банках и у ростовщиков, а не в карманах семьи Черулло». Но она настаивала, не забывая нахваливать его на все лады: «Никто не умеет делать такую обувь, как ты, папа». Даже если это и правда, отвечал он, теперь все делают на фабриках, большими партиями, и продают по бросовым ценам. Он сам работал на фабрике и знал, какую дрянь они выпускают. Но ничего не поделаешь, добавлял он: когда людям нужны новые ботинки, они идут не к местному сапожнику, а в магазины на улицу Реттифило; что толку шить вручную качественную обувь, если не сможешь ее продать? Пустая трата денег и времени, так и разориться недолго.

Но Лила не отступалась и, как всегда, перетянула на свою сторону Рино. Сначала брат соглашался с отцом и говорил, что она лезет не в свое дело, в котором, в отличие от него, не разбирается, а книг по нему не существует. Потом понемногу начал менять свое мнение и теперь раз в два дня спорил с отцом, повторяя то, что вбила ему в голову Лила:

– Давай хотя бы попробуем.

– Нет.

– Ты видел автомобиль Солара? Видел, как идут дела в колбасной лавке Карраччи?

– Я видел, как галантерейщица решила устроить ателье, и у нее ничего не вышло, а еще видел, как Горрезио из-за глупости сынка не рассчитал сил с мастерской.

– Но Солара все расширяются.

– Думай о себе и оставь Солара в покое.

– Рядом с железной дорогой строят новый район.

– И что с того?

– Папа, люди зарабатывают и хотят тратить деньги.

– Люди тратят деньги на еду, потому что едят каждый день. А обувь не едят. И даже когда с ней что-то случается, ее можно починить, и она прослужит еще двадцать лет. Наше дело – чинить обувь, и хватит об этом.

Мне нравилось, что этот парень, со мной всегда вежливый, но способный быть резким даже с отцом, всегда поддерживал сестру. Я завидовала Лиле, что у нее есть такой серьезный брат, и иногда мне казалось, что настоящая разница между нами заключается в том, что у меня только младшие братья и некому меня поддержать, защитить от матери, помочь с проблемами, а Лила всегда могла положиться на Рино, готового встать на ее сторону против кого и чего угодно. Тем не менее я считала, что прав Фернандо. Но когда мы обсуждали эту тему с Лилой, я убедилась, что она и сама думает так же.

Однажды она показала мне рисунки обуви, которую хотела делать вместе с братом: там были и мужские туфли, и женские. Это были прекрасные рисунки на листах бумаги в клетку, с деталями, аккуратно раскрашенные – как будто она подсмотрела эту обувь где-то в параллельном мире, а потом перенесла увиденное на бумагу. На самом деле она сама придумала все эти модели, целиком и во всех подробностях, как делала в начальной школе, когда рисовала принцесс. Туфли выглядели совершенно как настоящие, но в то же время не были похожи ни на что из того, что носили в районе, и даже из того, что мы видели на ногах актрис из фотороманов.

– Нравятся тебе такие?

– Очень элегантные.

– Рино говорит, сделать будет трудно.

– Но он может?

– Клянется, что да.

– А отец?

– Он точно может.

– Так сделайте!

– Папа не хочет.

– Почему?

– Сказал, что для меня это игрушки, а им с Рино играть некогда.

– Что это значит?

– Это значит, что для того, чтобы шить настоящую обувь, нужны время и деньги.

Она хотела показать мне расчеты, которые сделала втайне от Рино, чтобы понять, сколько денег потребуется. Но потом передумала, сложила листок и сказала, что отец прав.

– И что дальше?

– Все равно надо попробовать.

– Фернандо разозлится.

– Если не пробовать, ничего не изменится.

Изменить она, как я поняла, собиралась все то же: превратить нас из бедных в богатых и получить все, хотя тогда у нас не было ничего. Я попыталась напомнить ей о нашей давней идее – писать романы, как автор «Маленьких женщин». Я все еще цеплялась за прошлое, старалась в него вернуться. Я специально учила латынь, в глубине души веря, что и Лила, хоть и не ходит больше в школу и занимается обувью, берет в библиотеке учителя Ферраро столько книжек только потому, что все еще не отказалась от мысли написать вместе со мной роман и заработать кучу денег. Но в ответ Лила только пожала плечами: она изменила свое отношение к «Маленьким женщинам». «В наше время, – объяснила она мне, – чтобы стать по-настоящему богатыми, надо заниматься экономической деятельностью». Итак, она планировала начать с одной-единственной пары туфель, чтобы показать отцу, насколько они красивые и удобные; как только Фернандо убедится в этом, запустить производство: сегодня две пары, завтра – четыре, тридцать в месяц, четыреста в год, чтобы как можно скорее она, ее отец, мать, Рино и остальные братья смогли открыть фабрику и нанять хотя бы пятьдесят рабочих – фабрику «Черулло».

– Обувную фабрику?

– Да.

Лила рассказывала так убедительно, как умела только она: на литературном итальянском описывала фабричную вывеску «Черулло», товарный знак на стельке «Черулло», обувь «Черулло», сверкающую, элегантную, как на ее рисунках, такую, что любой, кто хоть раз ее примерит, скажет, что будет носить ее, не снимая даже на ночь, – до того она красивая и удобная!

Мы смеялись, шутили.

Потом Лила замолчала. Казалось, она осознала, что мы просто играем, как когда-то играли с Тиной и Ну, нашими куклами, у подвального окошка, и заговорила по-другому, став больше обычного похожей на девочку-старушку:

– Знаешь, почему братья Солара считают себя хозяевами квартала?

– Потому что они сильные.

– Нет, потому что у них есть деньги.

– Думаешь?

– Конечно. Ты замечала, что Пинуччу Карраччи они не трогают?

– Да.

– А знаешь, почему они поступили так с Адой?

– Нет.

– Потому что у Ады нет отца, брат ни на что не годится, а сама она помогает Мелине мыть лестницы в подъездах.

Следовательно, либо мы должны заработать денег больше, чем Солара, либо, чтобы защитить себя, нам надо научиться давать отпор. Она показала мне острый сапожный нож, который взяла в мастерской отца.

– Меня они не тронут, потому что я некрасивая и у меня нет месячных, – сказала она, – а вот тебя могут. Если что случится – скажи мне.

Я смотрела на нее в растерянности. В свои почти тринадцать лет мы ничего не знали о законах, правосудии, государственных учреждениях. Мы с раннего детства повторяли все, что видели и слышали от взрослых. Разве справедливость восстанавливается не в драке? Разве Пелузо не убил дона Акилле? Я вернулась домой. По последним словам Лилы я поняла, что она заботится обо мне, и эта мысль наполнила меня счастьем.

9

Выпускные экзамены за среднюю школу я сдала на восьмерки, по итальянскому получила девятку и девятку по латыни. Мои оценки были лучшими в школе – лучше, чем у Альфонсо со средним баллом восемь, и намного лучше, чем у Джино. Несколько дней я наслаждалась своим абсолютным первенством. Отец очень меня хвалил и с того момента начал хвастаться перед всеми старшей дочерью, у которой девятка по итальянскому и даже по латыни девятка. Мать на кухне, стоя ко мне спиной и продолжая чистить овощи над раковиной, неожиданно сказала:

– Можешь в воскресенье надеть мой серебряный браслет, только смотри не потеряй.

Во дворе мой успех никого не интересовал. Там имели значение только любовь и парни. Когда я сообщила Кармеле Пелузо, что сдала экзамены лучше всех в школе, она, не дослушав, принялась взахлеб рассказывать, как смотрел на нее Альфонсо, когда проходил мимо. Джильола Спаньюоло очень расстроилась, потому что завалила латынь и математику и теперь пыталась реабилитироваться, в подробностях расписывая, как за ней ходит Джино и как она его не подпускает, потому что влюблена в Марчелло Солару, и Марчелло, возможно, тоже ее любит. Лила тоже не выказала особой радости. Когда я, предмет за предметом, назвала свои оценки, она спросила с издевкой:

– А десяток тебе не поставили?

Я сникла. Десятки у нас были только за поведение; по серьезным дисциплинам преподаватели не ставили их никому. Но одной этой фразы было достаточно, чтобы стало очевидным то, о чем я старалась не думать: если бы Лила пошла учиться в школу, в мой класс, если бы ей это позволили, у нее были бы одни десятки. Я всегда это знала, как и она, а теперь она еще раз мне это напомнила.

Я пошла домой. Мне было обидно быть первой и в то же время сознавать, что на самом деле я не первая. Вдобавок родители принялись обсуждать между собой, куда определить меня теперь, когда я получила среднее образование. Мать хотела попросить продавщицу канцтоваров взять меня к себе помощницей: ей казалось, что им как раз нужна такая умница, как я, чтобы продавать ручки, карандаши, тетради и учебники. Отец мечтал в будущем выхлопотать для меня через своих знакомых в муниципалитете какую-нибудь престижную должность. Мне было так грустно, что не передать словами; тоска нарастала, нарастала, нарастала и выросла настолько, что я перестала выходить из дома даже по воскресеньям.

Мое самодовольство исчезло без следа, как и хорошее настроение. Я смотрелась в зеркало, но видела в нем совсем не то, что мне хотелось бы видеть. Белокурые волосы потемнели и стали каштановыми. Крупный нос казался приплюснутым. Тело продолжало расти вширь, но не в высоту. Даже кожа испортилась: на лбу, подбородке и шее то и дело возникали архипелаги красных припухлостей, постепенно приобретавших фиолетовый оттенок и наконец превращавшихся в жирные желтоватые точки. Я по своей воле начала помогать матери: готовила, наводила в доме чистоту, убирала разбросанные братьями вещи, возилась с младшей сестрой Элизой. В свободное время я забивалась в угол и читала взятые в библиотеке романы: Грацию Деледду, Пиранделло, Чехова, Гоголя, Толстого, Достоевского. Иногда мне очень хотелось пойти в мастерскую к Лиле, поговорить о любимых персонажах, обсудить цитаты, которые я выучила наизусть, но я отказывалась от этой затеи, подозревая, что она скажет какую-нибудь гадость или начнет рассказывать об их с Рино совместных планах, о ботинках, обувной фабрике и деньгах, вселяя в меня уверенность, что чтение романов бесполезно, моя жизнь – убога, а в будущем мне суждено стать толстой прыщавой продавщицей канцтоваров в магазине напротив церкви или служащей в муниципалитете окривевшей и хромой старой девой.

Однажды в воскресенье я наконец решила хоть что-то предпринять, к чему меня подтолкнуло пришедшее по почте приглашение: учитель Ферраро звал меня на утренник в библиотеку. Я постаралась привести себя в порядок, стать такой же хорошенькой, какой с детства привыкла себя считать и выглядеть какой все еще надеялась. Я потратила кучу времени, выдавливая прыщи, отчего лицо стало еще краснее, надела мамин серебряный браслет и распустила волосы. Результат меня разочаровал: я все равно казалась себе уродиной. До библиотеки я еле дотащилась: жара своей распухшей потной лапой цепко сжимала весь квартал с самого утра.

У главного входа толпились ученики младшей и средней школы с родителями, и я сразу догадалась, что в библиотеке необычный день. Я вошла. Стулья были расставлены рядами и почти все уже заняты, на стенах висели цветные гирлянды. Здесь были священник, Ферраро и даже директор начальной школы с учительницей Оливьеро. Как выяснилось, учитель задумал вручить самым верным и постоянным, согласно его записям, посетителям библиотеки по книге. Поскольку мероприятие уже началось и обычная выдача книг была приостановлена, я села в глубине зала. Я поискала взглядом Лилу, но увидела только Джильолу Спаньюоло: она сидела вместе с Джино и Альфонсо. Мне было неудобно, я ерзала на стуле. Вскоре рядом села Кармела Пелузо с братом Паскуале. «Привет». – «Привет». Я прикрыла волосами щеки в пятнах.

Началось награждение. Ферраро зачитал список: первая – Раффаэлла Черулло, второй – Фернандо Черулло, третья – Нунция Черулло, четвертый – Рино Черулло, пятая – Элена Греко, то есть я.

Мне стало смешно, Паскуале – тоже. Мы переглянулись и чуть не прыснули; Кармела недовольно прошептала: «Над чем это вы смеетесь?» Мы ничего ей не ответили, снова переглянулись и, прикрыв рот рукой, затряслись от беззвучного смеха. Так, улыбаясь – не только губами, но и глазами, – я отправилась получать награду. Перед этим учитель несколько раз спросил, есть ли в зале кто-нибудь из семьи Черулло, не получил ответа и вызвал меня, пятую по списку. Ферраро посоветовал мне взять «Трое в лодке» Джерома К. Джерома, сказав, что это отличная книга. Я поблагодарила его и тут же спросила:

– Можно я возьму и передам призы семье Черулло?

Учитель отдал мне книги для всех Черулло. Когда церемония награждения закончилась, Кармела, сгорая от зависти, бросилась догонять Джильолу, которая болтала с Альфредо и Джино и прямо-таки светилась от счастья, а Паскуале опять начал меня смешить: рассказывать на диалекте, как Рино испортил зрение за чтением книг, как сапожник Фернандо не спит по ночам, перелистывая страницы, а синьора Нунция читает стоя, прямо у плиты, когда готовит пасту с картофелем – в одной руке книга, в другой – половник. Паскуале учился с Рино в начальной школе, они даже сидели за одной партой. Теперь, хохоча так, что из глаз брызнули слезы, он признался мне, что они оба, просидев в школе не то шесть, не то семь лет (их не раз оставляли на второй год), даже на пару, подсказывая друг другу, вряд ли прочтут что-нибудь длиннее вывески – «Табак», «Колбасная лавка», «Почта. Телеграф». Потом он поинтересовался, какой приз достался его бывшему однокласснику.

– «Мертвый Брюгге».

– Про привидения?

– Не знаю.

– Можно я пойду с тобой? Отдадим ему книжку вместе. Или, хочешь, я ему сам передам?

Мы снова расхохотались.

– Можно.

– Ринуччо выиграл приз! Спятить можно! Но как же Лила успевает столько читать? Вот молодец!

Меня очень подбодрило внимание Паскуале, мне понравилось, как мы с ним смеялись. Я даже подумала, что, быть может, не такая уж я и страшная, как мне казалось.

В этот момент меня окликнула учительница Оливьеро.

Я подошла к ней. Она оглядела меня своим вечно оценивающим взглядом, словно прикидывала, заслуживаю ли я тех слов, которые должна была от нее услышать:

– Как ты выросла! Прямо красавица!

– Ничего подобного, синьора.

– Правда-правда, настоящая звезда, здоровая, пышная. И умная. Я слышала, ты окончила школу лучше всех.

– Да.

– И что теперь собираешься делать?

– Пойду работать.

Она помрачнела:

– Даже не думай об этом. Тебе нужно учиться дальше.

Я посмотрела на нее удивленно. Чему еще мне учиться? Я понятия не имела о системе образования и не представляла себе, что делают после окончания средней школы. Слова «лицей» и «университет» не имели для меня реального, конкретного содержания, как и многие слова из романов.

– Я не смогу. Родители не отпустят.

– Что ты получила по латыни?

– Девять.

– Точно?

– Да.

– Хорошо, я поговорю с твоими родителями.

Я собралась уходить. Надо сказать, она меня напугала. Если бы Оливьеро в самом деле пришла ко мне домой и начала убеждать отца и мать отправить меня учиться дальше, опять начались бы скандалы, а мне этого совсем не хотелось. Я предпочитала, чтобы все шло так, как идет: я помогала бы матери, работала в канцелярском магазине, смирилась с прыщами, с тем, что я некрасивая, была бы, по выражению Оливьеро, здоровой и пышной, работала и жила в нищете. Разве не так уже три года жила Лила, не считая ее сумасшедших фантазий?

– Большое спасибо, синьора, – сказала я. – До свидания.

Но Оливьеро не отпустила меня, взяв за руку.

– Не трать время на этого, – сказала она, указывая на Паскуале, который меня ждал. – Он каменщик и никогда не пойдет дальше. К тому же он из скверной семьи: его отец коммунист и убил дона Акилле. Я категорически не желаю видеть тебя с ним. Наверняка он тоже коммунист, как и отец.

Это слово – коммунист – застряло у меня в голове. Для меня оно было лишено значения, но учительница поставила на нем позорное клеймо. Коммунист, коммунист, коммунист. Звучало как колдовское заклинание. Коммунист и сын убийцы.

Паскуале догнал меня за углом. Мы, по-прежнему смеясь, вместе дошли почти до самого дома и договорились на следующий день встретиться и пойти в обувную мастерскую, вручить книги Лиле и Рино. На прощание Паскуале сказал, что в воскресенье они с сестрой и с кем-то еще собираются у Джильолы, будут учиться танцевать. Он спросил, не хочу ли я к ним присоединиться, можно с Лилой. Я открыла рот от удивления. Я знала, что мать ни за что меня не отпустит, но все равно сказала: «Хорошо, я подумаю». Он протянул мне руку: я, не привыкшая к таким жестам, растерялась, слегка коснулась его руки, жесткой и шершавой, и сразу же отдернула свою.

– Ты всегда будешь работать каменщиком? – спросила я, хотя и без того знала ответ.

– Да.

– Ты коммунист?

Он посмотрел на меня в растерянности.

– Да.

– И ты навещаешь отца в Поджореале?

Он сделался серьезным:

– Когда могу.

– Пока.

– Пока.

10

Учительница Оливьеро в тот же день явилась ко мне домой без предупреждения, ввергнув отца в глубокое смятение и рассердив мать. Оливьеро клялась, что устроит меня в ближайшую от дома классическую гимназию и лично снабдит всеми нужными учебниками. Потом она, строго глядя на меня, наябедничала отцу, что видела меня с Паскуале Пелузо, то есть в неподходящей для меня, подающей такие надежды, компании.

Родители не посмели с ней спорить. Мало того, они торжественно пообещали, что запишут меня в гимназию, а отец, нахмурившись, сказал: «Лену́, больше никогда не смей разговаривать с Паскуале Пелузо». Прежде чем проститься, учительница, все так же в присутствии родителей, спросила меня, что делает Лила. Помогает отцу и брату, сказала я, приводит в порядок счета, занимается магазином. На лице учительницы появилась злобная гримаса.

– А она знает, что ты получила девять по латыни?

Я кивнула в знак согласия.

– Скажи ей, что теперь ты будешь учить еще и греческий. Обязательно скажи.

Она церемонно попрощалась с моими родителями.

– Эта девочка, – воскликнула она напоследок, – обязательно оправдает наши лучшие ожидания!

Вечером мать злилась, что волей-неволей придется отправить меня в школу для богатых, иначе Оливьеро ее допечет, а в отместку будет придираться на экзаменах к маленькой Элизе; отец сказал только, что, если узнает, что я опять виделась с глазу на глаз с Паскуале Пелузо, переломает мне ноги, – как будто дело было в Паскуале Пелузо. И тут мы услышали крик, такой громкий, что все замолкли на полуслове. Кричала Ада, дочь Мелины, она звала на помощь.

Мы подбежали к окну: во дворе царила страшная суматоха. Мелина после переезда Сарраторе в принципе вела себя нормально – конечно, была немного подавленной, но в целом ее странности были вполне безобидными: например, убирая подъезды, она громко пела, а грязную воду из ведра выплескивала в окно, не заботясь, что может кого-то облить. Но теперь с ней случилось обострение, на сей раз что-то вроде приступа счастья. Она смеялась, прыгала на кровати, задирала юбку, показывая испуганным детям трусы и тощие бедра. Матери поведали об этом соседки, как и она, высунувшиеся в окна. Нунция Черулло и Лила выбежали во двор, узнать, что происходит, и я тоже попыталась прошмыгнуть за дверь, к ним, но мать не пустила. Она причесалась и прихрамывающей походкой двинулась самолично разбираться, в чем дело.

Вернулась она, кипя от негодования. Кто-то передал Мелине книгу. Да-да, книгу! Это Мелине, которая с трудом окончила два класса начальной школы и за всю жизнь не прочла ни одной книги. На обложке значилось имя Донато Сарраторе. Внутри, на первой странице, стояло написанное от руки посвящение Мелине, а дальше красными чернилами – стихи, которые он сочинил для нее.

Отец, услышав эту странную новость, обозвал железнодорожника-поэта очень грубыми словами. Мать заметила, что хорошо бы кто-нибудь разбил этому поганцу его поганую башку. Всю ночь мы слушали, как Мелина поет от счастья, а дети, в первую очередь Антонио и Ада, безрезультатно пытаются ее угомонить.

Ну и чудеса, изумленно думала я. За один день я узнала, что ко мне неравнодушен парень с такой мрачной биографией, как у Паскуале, что я опять пойду учиться и что человек, который еще совсем недавно жил в нашем квартале, в доме прямо напротив нашего, напечатал книгу. Последнее служило доказательством того, что Лила была права, когда говорила, что и мы вполне способны сделать нечто подобное. Правда, она отказалась от этой идеи, но, может быть, я благодаря новой школе, именуемой гимназией, и любви Паскуале, которая меня поддержит, тоже напишу книгу, как Сарраторе? Как знать, если все пойдет хорошо, может, я разбогатею раньше Лилы с ее рисунками и обувной фабрикой.

11

На следующий день я тайком пошла на встречу с Паскуале Пелузо. Он прибежал запыхавшийся, вспотевший, в рабочей одежде, запачканной белой известкой. По дороге я рассказала ему историю Донато и Мелины. Я говорила, что последние события доказывают: Мелина вовсе не сумасшедшая, Донато действительно был в нее влюблен и все еще продолжает ее любить. Паскуале, проявив неожиданный интерес к этой истории, соглашался со мной, а я, пока рассказывала, все отчетливее понимала, что больше всего меня воодушевил тот факт, что Донато Сарраторе все-таки опубликовал книгу. Он работал на железной дороге, но одновременно был и писателем, и учитель Ферраро вполне мог поставить его книгу на библиотечную полку и выдавать читателям. «Это значит, – сказала я Паскуале, – что рядом с нами жил не какой-то тюфяк, которым помыкала жена, а настоящий поэт. И вдохновила его женщина, которую все мы прекрасно знаем, – Мелина». Я разволновалась, сердце у меня билось часто-часто, но все же я заметила, что Паскуале не вникает в смысл моих слов, а соглашается со мной, только чтобы мне не перечить. Вскоре он сменил тему разговора и начал расспрашивать меня про Лилу: какой она была в школе, что я о ней думаю, правда ли, что мы с ней дружили. Я отвечала с удовольствием: раньше никто не задавал мне вопросов о дружбе с Лилой, и я не умолкала всю дорогу. Еще я заметила, что, подбирая нужные слова для описания наших с Лилой отношений, я в основном подчеркиваю, что они были невероятно близкими, хотя это было явное преувеличение.

Мы проговорили всю дорогу до мастерской. Фернандо не было – он ушел домой передохнуть, а Лила и Рино с хмурыми лицами сидели рядышком и что-то рассматривали, но, едва заметив нас за стеклянной дверью, быстро спрятали это что-то под скамью. Я передала подруге подарки учителя Ферраро. Паскуале принялся совать приятелю под нос книгу, насмешливо приговаривая: «Как прочтешь про мертвый Брюгге, не забудь сказать, хорошая книжка или нет, вдруг я тоже захочу почитать». Они еще долго смеялись, отпуская шуточки на тему Брюгге – разумеется, неприличные. И все же я заметила, что Паскуале, перешучиваясь с Рино, украдкой посматривает на Лилу. Почему? Он то и дело бросал в ее сторону короткий, но глубокий взгляд, на что она вроде бы не обращала внимания – в отличие от Рино, который поспешил увести Паскуале на улицу, якобы ради того, чтобы мы не слышали, как они упражняются в остроумии на тему Брюгге, а на самом деле потому, что ему не понравилось, как друг смотрит на его сестру.

Мы с Лилой пошли в подсобку. Я все пыталась понять, чем же она так привлекла к себе Паскуале. По-моему, она оставалась все такой же бледной и тощей, разве что щелки глаз стали чуть шире и слегка обозначилась грудь. Лила поставила подаренные книги на полку, вперемежку со старыми ботинками и тетрадями в истрепанных обложках. Я рассказала ей про Мелину, в основном напирая на то, что теперь у нас появился знакомый, напечатавший собственную книгу, – Донато Сарраторе. «Подумать только! – восхищенно восклицала я. – Мы учились в школе с его сыном Нино! Представляешь? Наверное, скоро Сарраторе разбогатеют!»

– На этом? – скептически улыбнулась Лила и протянула мне книгу Сарраторе.

Книгу ей отдал Антонио, старший сын Мелины, чтобы подальше убрать с глаз матери. Я взяла томик в руки. Книга называлась «Испытание безмятежностью». На обложке красноватого цвета была изображена гора, над вершиной которой сияло солнце. При виде имени автора – Донато Сарраторе – меня захлестнул восторг. Я открыла книгу и вслух прочитала написанное от руки посвящение: «Мелине, которая подпитывала мою песню. Донато. Неаполь, 12 июня 1958». От волнения у меня по затылку, от самых корней волос, побежали мурашки.

– У Нино тоже будет машина! И покрасивее, чем у Солара, – сказала я.

Лила не отрываясь смотрела на книгу, которую я держала в руках.

– Поглядим… – пробормотала она. – Пока от этих стихов один вред.

– Почему?

– Прийти к Мелине Сарраторе смелости не хватило. А вот книгу он ей послал.

– Что в этом плохого?

– Не знаю… Но Мелина его ждет. Если он так и не придет, она будет страдать еще больше, чем прежде.

Как прекрасно она говорила! Я смотрела на ее белоснежную, без единого прыщика, гладкую кожу. Смотрела на ее губы, на изящные уши. «Да, – думала я, – кажется, она меняется, и не только внешне: она и ведет себя по-другому». Мне пришло в голову, что она не просто умеет хорошо говорить, она, как я сформулировала бы сегодня, развивает в себе дар, который я знала за ней и раньше: взять факт и создать вокруг него напряжение; только теперь она овладела этим умением гораздо лучше, чем в детстве. Она делала краски реальности ярче, с помощью слов насыщая их новой энергией. Еще я поняла, что тоже обладаю такой способностью: я пробовала делать, как она, и у меня получалось. «Вот в чем, – думала я, – мое отличие от Кармелы и всех остальных: когда она говорит со мной, я загораюсь вместе с ней, здесь и сейчас. Какие у нее красивые, сильные руки, сколько изящества в движениях, какой выразительный взгляд!»