Текст книги "«Ярость богов»"

Автор книги: Елена Чалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Они немного помолчали, потом Мири сказала:

– Насколько я поняла, нам нужно найти три билета на ближайший рейс куда-нибудь в Европу… Погодите-ка, а почему три? Может, нам разделиться? Так будет проще?

– Нет, – Рустем не повысил голос, но Мири поняла, что путешествие в одиночку ей не светит. – Мы не можем разделиться.

– А жаль!

Она ответила невинной улыбкой на яростную вспышку темных глаз. Впрочем, Мири тут же стало неловко. Не время сейчас пикироваться. «Наверное, это потому, что я как-то ничего не чувствую, – думала она. – Рустем и Николай понимают, какой огромной, смертельной опасности мы избежали по чистой случайности, а я как-то замерзла внутри, что ли».

Николай ушел искать «горящие билеты», а Мири спросила:

– А как мы будем передвигаться по Европе, не показывая документы? На электричках?

– Машину угоним, – прошипел Рустем.

– Это будет здорово, – отозвалась она, одарив сердитого телохранителя дурашливо-восторженной улыбкой.

Они сидели молча, пока не вернулся Николай.

– Пошли скорее, самолет в Варшаву вылетает через сорок минут, – сказал он.

– Я сейчас, – Мири встала и сделала было шаг в сторону.

– Ты куда? – Рустем уже был на ногах.

– В туалет, – отозвалась Мири. – Идешь со мной?

Он действительно дошел с ней почти до дверей женского туалета. Потом вытащил сигареты и пристроился в курилке рядом.

Мири мыла руки и наблюдала за хорошенькой девицей в ярком брючном костюме. Та поправляла перед зеркалом косметику, ни на секунду не замолкая. В ухе у нее висел переговорник от мобильника, и она бойко докладывала какой-то Луизе, что «такого ужаса, как в Москве, она нигде больше не видела. Все, буквально все, ходят в натуральных шубах! Гринписа на них нет! А пробки! А цены! Ты не представляешь себе, какие тут цены! И в бутиках совершенно не бывает распродаж. Да, точно знаю, мне местные сказали. Бедняжки, они сами признаются, что одеваться ездят в Милан или еще куда-нибудь. Немудрено! Нет, эта страна безнадежна в плане туризма. О нет, красиво-то красиво, но цены! Дороги! Ой, Луиза, я пойду пи-пи, а завтра мы увидимся, и я тебе все расскажу».

Мири прислушивалась с некоторой завистью. Вот типичная француженка: не сказать, чтобы умна, но своего не упустит, проблем особых нет, болтает себе с подружкой. Но когда девушка скрылась в кабинке, Мири вдруг осенила неплохая мысль… Вот если бы рядом оказался кто-то надежный… Чтобы не полагаться только на Рустема и Николая, которых она видит всего лишь второй раз в жизни.

У Мири всегда было много друзей и приятелей. Общительная девушка, свободно говорящая на нескольких языках, она обросла огромным количеством связей. Но… но если ради нее (в частности) все же заминировали самолет, то грех подставлять друзей… Вот если бы можно было воспользоваться услугами профессионала! Но единственный знакомый профессионал – это Рустем. Спасибо, что-то это знакомство пока радости не принесло. Впрочем, есть ведь еще Виктор! Таксист сам сказал, что он бывший охранник. Но просить его выехать за границу… есть ли у него паспорт с визой? Ой, вряд ли!

Позвонить бабушке? Это было бы чудесно: все рассказать, привести в порядок мысли, но… во-первых, нельзя так пугать бабушку, а во-вторых, нет времени на долгий разговор. Мири приуныла. Вот это да, и довериться некому!

Наверное, она вспомнила об Антуане от полной безысходности и даже грустно усмехнулась собственной глупости. Антуан по прозвищу Поросенок – не боец. Он самый что ни на есть законопослушный буржуа. Но все же… на всякий случай надо хоть кого-то иметь под рукой. А вдруг Поросенок уехал куда-нибудь? В отпуск или по делам?

Мири вытащила мобильник и вспомнила, что Рустем говорил о возможной прослушке. Черт! Merde! Из кабинки выпорхнула беззаботная француженка и улыбнулась Мири, поймав в зеркале ее завистливый взгляд.

– У вас просто шикарный костюм, – сказала Мири.

– Правда? Это Донна Каран и, уж конечно, он куплен не здесь! Вы парижанка? – с интересом спросила девушка.

– Да, – кивнула Мири, которая без малейшего акцента говорила на русском, французском, английском и иврите. – И мне здесь ужасно не нравится. Представляете, у них заледенела взлетная полоса, и рейс отложили! А у меня мобильник сел! Зарядник потеряла в гостинице… уверена, мой приятель с ума сходит. Думает, наверное, невесть что.

– Ой, сочувствую, эти мужчины такие зануды и подозрительные!

– А вы не дадите… можно мне позвонить с вашего телефона? Буквально минутку?

– Звоните! Телефон оплачивает компания, так что я вполне могу себе позволить сделать благое дело.

Мири схватила мобильник и торопливо набрала номер.

– Cochon? Привет, как дела? Как дочки? – француженка понимающе усмехнулась. – Ты ближайшую неделю не планируешь куда-нибудь ехать? Не дальше Швейцарии? Ну и прекрасно. Я хочу вырваться на денек-другой из России. Ты не против, если я позвоню, и мы увидимся? Ну и прекрасно… Нет, мне пора, пока-пока.

Мири вернула мобильник мадмуазель, которая чуть не умерла от любопытства и даже последовала за Мири, намереваясь продолжить приятное знакомство и девичьи откровения. Но у двери их встретил злобный взгляд Рустема, Николай нетерпеливо переминался с ноги на ногу здесь же. Француженка опасливо оглядела всю компанию и быстро смешалась с толпой пассажиров.

– У тебя что, понос? – сердито спросил телохранитель, пока они на рысях неслись к нужному входу.

– Немножко, – Мири вытаращила на него невинные глаза. – У меня бывает на нервной почве.

Николай Салтыков делал вид, что спит. Хорошо, что по билетам места им достались в разных рядах, и Рустем сел рядом с девушкой. Пожалуй, ему не удалось бы провести охранника, прикрыв глаза и приняв расслабленную позу. Николай уже несколько раз ловил на себе подозрительный взгляд Рустема. Иной раз казалось, что телохранитель буквально принюхивается к нему. Хотя, что тут такого? Чем может пахнуть от человека, который только что сидел в самолете с бомбой? Страхом. Так что все нормально. Впрочем, кого он обманывает? Конечно, все совершенно ненормально. И он, Николай Салтыков, всегда гордившийся своей родовой честью, славными предками и твердыми принципами, собирается предать своего шефа, а потому не может не чувствовать отчаяния и горечи, страха и стыда.

Но кто, кроме самого Павла Генриховича, во всем виноват? Зачем он вообще влез в аферу с камнем? И никто, никто не вправе требовать, чтобы ради лояльности к работодателю он, Николай Салтыков, предал и отдал на растерзание мучителям свою кровь, единственного родного человека. Николай плотно зажмурил глаза, испугавшись, что горячая влага, которую он чувствовал под веками, прольется, и кто-нибудь увидит, как он плачет. «Салтыковы не плачут», – твердил он себе. Впрочем, может, и предкам его не всегда сладко приходилось, кто знает.

Жили-были молодые инженеры: Глеб и Дарья Салтыковы. Работали они на Московском автомобильном заводе им. Коммунистического интернационала молодежи. Во время войны завод был эвакуирован в Свердловск, а на его месте в Москве создали центр по ремонту танков. Дарья Салтыкова, которая ждала ребенка, уехала в эвакуацию, а муж ее остался чинить танки. Глеб погиб во время бомбежки, и она решила не возвращаться в город, который без него навсегда стал пустым и пугающим. Дарья родила дочку Машу, вырастила, выдала замуж. Детки у Маши случились поздно, зато замечательные детки: Настя, а через два года – Николай. Однако муж ее, Петр, пил, и скоро Маша тихо сошла в могилу, не имея желания и силы воли жить и бороться. Бабушка Дарья помогала внукам, чем могла. Привечала, кормила, рассказывала легенды о славном прошлом их рода, помогала с уроками. Но дома детям приходилось несладко: Настя готовила и убирала, Николай всегда учился только на пятерки, но отец, после смерти жены лишившийся объекта для издевательств, принялся за детей. Он придирался по любому поводу, бил их всем, что попадало под руку, а однажды ударил Николая так, что тот потерял сознание. Что случилось, пока он был в беспамятстве, мальчик не знал, но, очнувшись, увидел в доме врачей и милицию.

Сестра с белым лицом и до странности неподвижными глазами все сжимала у горла порванный ворот платья и повторяла:

– Он ударил брата, потом меня, а потом бросился к окну и прыгнул вниз. Он ударил брата, потом меня…

Дела возбуждать не стали. Соседи подтвердили, что не раз видели Петра пьяным, а детей в синяках. Бабушка забрала их к себе, они сменили фамилию отца и стали Салтыковы. Николай был счастлив. Наконец-то он мог учиться, шел домой, не страшась того, что принесет вечер, ложился спать, не прислушиваясь к шагам в коридоре, мог привести домой приятелей.

Но Настя так и не оправилась после смерти отца. Она стала тихой, замкнутой, плакала иной раз, прижавшись к Дарье. Та шептала ей что-то, говорила о том, что Бог милосерден, что он все видит и понимает… научила девочку молитве, надеясь дать ей хоть какое-то успокоение.

Настя ушла в монастырь сразу после окончания школы. Просто растворилась за деревянными воротами, среди белых стен, покрытых каменным узорочьем. Ее поглотил прохладный, пахнущий ладаном сумрак и колокольный звон. Николай остался с бабушкой и ужасно скучал по сестре. Из его жизни вдруг исчезла важная составляющая, словно кто-то отобрал у мальчика частичку души. Николай всегда знал, что Настя заботится о нем. После смерти мамы она вела дом, пеклась об одежде брата, вечером обязательно подходила к кровати, говорила что-нибудь ласковое, спрашивала как в школе. И вот теперь он не мог слышать ее голос, не мог видеть ее, когда хотел. Сначала это было ужасно, затем он окончил школу, отслужил в армии и поступил в Московский университет. Бабушка Дарья умерла, когда он учился на втором курсе.

Учился Николай легко. То, на что у однокурсников уходили ночи зубрежки, давалось ему с первого прочтения, он был талантлив к языкам, умен, обаятелен… и не имел нужных связей и родни. Поэтому, когда после окончания университета ему предложили место в юротделе крупного ювелирного дома, он не стал колебаться. Через несколько лет сообразительный и симпатичный молодой человек дорос до личного помощника самого Павла Генриховича. Все это время Николай ездил в монастырь к сестре несколько раз в год. Он никак не мог смириться с тем, что умница и красавица Настя заперла себя в келье за белыми стенами, что у нее не будет мужа и детей, которым он мог бы покупать игрушки, что она не приходит к нему в гости и нельзя просто позвонить и поболтать с ней. Он и так и этак упрашивал и уговаривал ее вернуться, клялся, что купит ей квартиру, что она сможет учиться, путешествовать, увидит мир…

– Весь мир в душе человеческой, – отвечала Настя. – А моей душе здесь спокойно.

Николай так и не набрался смелости спросить, что случилось в тот день, когда умер отец. Но если судить по тому, как вела себя бабушка, как опустели глаза сестры и этот ее уход в монастырь… он решил, что Настя вытолкнула их мучителя из окна, и обрекла себя на монашескую жизнь, чтобы искупить грех.

Годы шли, и Николай пытался, как мог, приспособиться к жизни без сестры: жертвовал на храм, познакомился с матушкой-игуменьей, которая к нему благоволила, иногда несколько дней жил неподалеку, каждый день наведываясь в монастырь. Он привык поверять сестре все свои мысли и проблемы, думать о ней, как об ангеле-хранителе. И пусть теперь ангел этот живет вдали от него, но раз ближе к Богу ей спокойнее, так тому и быть.

А потом появились страшные люди: позвонили ему по телефону и пригрозили, что убьют сестру. И не просто убьют, а сначала будут мучить. И если он не хочет это увидеть, то должен им помочь и украсть камень.

– Какой камень? – растерялся Николай. – Что-то из хранилищ Павла Генриховича?

– Нет, – голос в трубке звучал совершенно по-деловому. – Это рубин, он является исторической реликвией и скоро будет выставлен на торги. Твое дело – украсть его после аукциона, когда твой хозяин его выкупит.

– Но с чего вы взяли, что он сможет его купить? Аукцион на то и проводится, чтобы поднять цену. Что, если найдется более состоятельный человек?

– Не найдется. Это не твое дело. Ты должен поехать в Женеву и забрать камень.

– Но как?

– Получишь дубликат. Нужно будет подменить рубин.

– Что вы такое говорите? Это же нереально! Это какой-то бред, сказки!

– А ты постарайся сказку сделать былью! Иначе твоей сестре не жить. И чтобы ты не думал, что мы зря болтаем, загляни в почтовый ящик.

Николай бегом бросился к двери, потом вниз по лестнице. Трясущимися руками едва попал ключом в замок. В ящике оказался плотный желтый конверт. Внутри – пакетик целлофановый с темно-красным камнем и вышивка… Икона Николая Угодника. Эту вышивку в прошлый его приезд показывала ему сестра:

– Когда закончу – подарю тебе. Повесишь в красном углу. И как будто я неподалеку все время буду.

Он бросился звонить в монастырь. Матушка игуменья позвала к телефону Настю. Та была жива, здорова, но сильно расстроена: кто-то залез к ней в келью и украл образ Николая Угодника.

– Ничего, Настенька, не переживай, – залепетал Николай, чувствуя, как тяжко бухает в груди сердце. – Вышьешь другую. Может, мальчишки баловались на спор… Ты знаешь, вышей мне Богородицу, я буду думать, что она на тебя похожа.

Настя отчитала брата за такие слова, но обещала вышить другой образ. Они распрощались. А Николай понял, что ему придется каким-то образом добыть камень. Мысль эта не доставила ни радости, ни успокоения. Но затем, работая с документами ювелира, Николай узнал, что именно ему предстоит украсть. Он вспомнил рассказы бабушки Дарьи, которая учила детей гордиться родовым именем, историей семьи. Но, как у всякого древнего рода, имелись в их семейной летописи и мрачные страницы. И одна из таких страниц была связана с кровавым рубином, который свел с ума недоброй памяти Дарью Салтыкову.

–  Что делать-то будем, государь мой? – вопросил сенатор Разумовский.

Граф Иван Андреевич Стогов, глава московской юстиц-коллегии, поджал губы и не стал торопиться с ответом. Да уж тут куда ни кинь, как говорится, всюду можно в историю попасть!

–  Тут, батенька, прежде чем делать, надо крепко подумать, – ответил он, и оба чиновника с неудовольствием уставились на разложенные на столе бумаги. В бумагах этих, словно ядовитая змея в кустах, прятался скандал. Да и не скандал даже, а скандалище! И ежели повернуть его удастся как нужно, то и головы полетят, и под шумок расправиться с врагами нетрудно будет. Но вот ежели не выгорит дело, то и самому в Сибирь немудрено уехать. Ох, ты, грехи наши тяжки, жили не тужили.

– Ты вот что, батюшка, давай-ка сейчас поедем ко мне, да отужинаем, да винца выпьем… знатного хереса мне привезли недавно из Испании. В картишки можем скинуться… а уж с утра, да на свежую голову, будем думать.

Сенатор не стал возражать. Он понимал, что Стогову нужно время, чтобы прикинуть расстановку сил и обдумать, как прикрыть себя от государынева гнева, если что.

– Благодарствуй за приглашение, граф, – сказал он. – С удовольствием отужинаю и херес твой опробую.

Ужин удался на славу. Следуя уговору, ни Стогов, ни Разумовский ни словом не упомянули о насущном. Так, обсуждали знакомых, виды на урожай, новую свору, да прочие приятственные предметы.

Расставшись с гостем, Иван Андреевич отправился в опочивальню, служившую ему кабинетом. Дядька-крепостной, служивший при графе всю жизнь, помог хозяину раздеться, подал халат и принес таз с теплой водой, куда граф и погрузил уставшие за день ноги, постанывая от удовольствия. Был он тучен, и ноги к вечеру немилосердно отекали и болели. Устроившись подле стола, он раскрыл папку и вновь погрузился в документы, вникая в детали истории, рассказанной ему сенатором Разумовским.

Летом 1762 года в стольный Санкт-Петербург явились два крепостных крестьянина, бежавших от своей хозяйки, помещицы Дарьи Николаевны Салтыковой. Будучи по закону беглыми, они не могли показаться на глаза ни единому представителю власти, а потому совершенно непонятно каким способом, но этим мужикам удалось передать жалобу ни больше ни меньше как самой государыне императрице Екатерине Алексеевне. Отродясь она документов не принимала ни от кого рангом ниже тайного советника, а тут – поди ж ты! И ведь как-то эти черти немытые сумели ей бумажку свою жалостную подсунуть! В том прошении сказано было, что помещица Дарья Салтыкова погубила смертию душ более ста крепостных, а потому все ее крепостные люди взывают к матушке императрице в надеже на защиту от лютой погубительницы.

Сенатор сказал, что Екатерина Вторая была неприятно поражена многочисленностью предполагаемых жертв и велела разобраться в этом деле и представить доклад ей как можно скорее. И бумагу ту передала в свою Канцелярию. Оттуда донос с указанием разобраться переслали в правительствующий Сенат. Все это требовало времени и вот на дворе октябрь, за окном дождь поливает дороги, вспучивая грязь непролазную. И донос доехал-таки до юстиц-коллегии московской. Сенатор Разумовский приехал неофициально, чтобы на словах попросить графа проявить к этому делу особое внимание. Оно и понятно: ему, сенатору, государыне докладывать. А шишки собирать, значит, мне? – печалился граф.

Дело это представлялось ему весьма нелегким прежде всего из-за личности самой Дарьи Николаевны. Граф Стогов был с ней знаком, но шапочно, и лишь смутно вспомнил весьма цветущую на вид особу. Повздыхав, Иван Андреевич вынул ноги из лохани с водой, сунул ступни в мягкие валеночки и пошел в опочивальню к супруге. Тут сладко пахло травами и ароматным воском. Жена Анна – располневшая, но все еще довольно свежая, с заплетенными в длинную косу русыми волосами, сидела подле туалетного, привезенного из Италии, столика, и перебирала бусы в ларце, примеряя то те, то эти и раздумывая, что бы надеть на завтрашний вечер. На столике стоял красивый подсвечник, бронзовый, купленный графом тоже в Италии. Свечей в нем горело четыре. Света хватало и самой Анне, и Дуньке – бедной родственнице, которая жила у них из милости, служа подружкой дочке Стогова, Насте, и компаньонкой Анне. Дуня была грамотна и сейчас сидела на низкой скамеечке, нараспев читая лежавшую на коленях книгу. То были сказания о рыцарях и дамах, о подвигах, драконах и, само собой, о любви.

Увидев графа, Дуня пискнула, уронила книгу и метнулась вон из комнаты.

– Случилось что, Иван Андреевич? – вскинулась Анна.

– Пока нет, матушка, но все под Богом ходим… – граф присел на край постели и умостил свечку на деревянной спинке кровати. – А скажи-ка мне, ты Салтыкову знаешь?

– Дарью Николаевну? Конечно!

– И как она? Ну, чем живет? Что говорят про нее?

– Да что говорят… – Анна несколько успокоилась и села обратно к столу. – Ничего худого не припомню. Набожная женщина, вдовствует уж давно, лет с двадцати пяти, кажись… Двоих сыновей успела прижить от мужа, они уж взрослые, и служат в гвардейских полках. Состояние у нее порядочное. На богомолье каждый, почитай, год ездит. Милостыню раздает, как положено.

– Набожная, значит…. – протянул Стогов. – А с кем она в родстве?

– Да почитай с половиной Москвы! Она из старого, столбового дворянства, – воскликнула жена и, не заметив, как омрачилось лицо графа, принялась рассказывать: – Вот Давыдовы с ней в родстве, Мусины-Пушкины, Строгановы. Толстые, кажется, тоже. Сестра ее старшая замужем за генерал-поручиком Афанасием – не помню как по батюшке – Жуковым.

Граф, кряхтя, встал с кровати и взял свечу.

– А чтой-то тебе, отец родной, Дарья-то понадобилась? Али Настю хочешь за ее сына просватать? – торопливо спросила жена.

– С ума сошла? – Иван Андреевич сердито сверкнул глазами на жену. – И в голову такого не бери! И не болтай никому, что я об ней спрашивал.

– Да кому ж я… – испуганно забормотала Анна. – Да что ты…

Полученные от жены сведения не добавили графу хорошего настроения. Такая родня – это вам не комар начхал, не так просто будет к барыне подобраться. Это помощь и защита на всех фронтах. Ах ты, господи, вот напасть-то! Вздыхая, он вернулся к себе и опять уселся было за стол, да нога в валенке попала в лохань с остывшей уже, а потому противной водой. Стогов взревел, тут же прибежал дядька, да еще один холоп, завозились на полу, вытирая лужи, убирая перевернутую лохань, обувая ножки графа в сухое. Иван Андреевич от души костерил дворню на чем свет стоит и, не удержавшись, пнул холопа, который ползал по полу с тряпкой. Тот крякнул, но глаз на барина поднять не посмел.

Выпустив пар, граф успокоился и опять стал думать о своем. Раз государыня проявила личную заинтересованность, то дело придется расследовать. Но теперь даже и в голову не приходит, кому бы его поручить? Андрюшину? Тот в родстве с Давыдовыми. Стенину? Его в юстиц-коллегию пристраивал дядя, который женат на Строгановой. Да и какие из этих следователи? Ни ума, ни талантов. Только в карты баловаться, да награды получать. Вот до Волкова им, например, далеко… И тут графу пришла в голову блестящая мысль. А и правда: надворный советник Степан Волков – самый беспородный из всех служащих, родом из какой-то захудалой дворянской семьи. То есть ни с кем важным в родне не состоит и оглядываться на них не будет. Только вот начальник его… Но ведь начальника можно и обойти, ежели сенатор подтвердит, что дело курирует сенат, и потому все отчеты пойдут напрямую в Санкт-Петербург.

Иван Андреевич посидел еще, поворачивая идею так и эдак, и все больше убеждаясь, что это единственно приемлемый выход. Потом поднялся из-за стола и, кряхтя, встал на колени перед иконами, благодаря Господа, что надоумил, и моля не дать пропасть, потому как возраст уже солидный и в Сибири не сдюжить. Да и Настьку, дочку, замуж надо бы…

Степан Волков молча взирал на Дарью Николаевну. Миловидная розовощекая женщина тридцати с небольшим лет. Причесана и одета по моде, но не вычурно – не пристало вдове. С момента открытия дела в московской юстиц-коллегии прошел год. Следователь Волков изучил массу документов, арестовал счетные книги помещицы и перечитал их все, допросил больше ста человек, читал и перечитывал протоколы. Быстро понял, что один не управится и за год, и тогда в помощники ему даден был молодой надворный советник князь Дмитрий Цицианов.

Им удалось проследить движение крепостных людей во владениях помещицы. Она владела домом в Москве, на Сретенке. А под Москвой двумя имениями: в Троицком и в Вокшине. Высокая смертность среди крепостных выглядела очень подозрительно, потому что не было в последние годы ни мора, ни прочей заразы. Да еще странно было, что женщины гибли намного чаще мужчин. Например, у одного только конюха Ермолая Ильина за три года скончались одна за другой три жены.

Надо сказать, что Дарья Николаевна не сидела, сложа руки и дожидаясь своей участи. Она подняла на ноги всю московскую родню, запугивала дворню и всячески препятствовала правосудию. Тогда следователи направили в Правительствующий Сенат бумагу, в которой, указывая на эти обстоятельства, просили разрешения на радикальные меры. И они добились-таки своего! Салтыкову отстранили от управления имуществом и деньгами, назначив «опекуна», да еще и взяли под стражу. Единственное, в чем отказал Сенат московской юстиц-коллегии – это не позволил применить к помещице пытку. И тем не менее предпринятые меры, включая повальные обыски и допросы, сделали свое дело – дворня и крепостные в имениях начали давать показания.

Тогда-то и стали наполняться протоколы описаниями бесчинств помещицы Салтыковой. И никак в голове надворного советника Степана Волкова не укладывалось то, что черным по белому написано было в материалах дела.

– Как же вы такие страшные вещи учиняли, Дарья Николаевна? – в который раз спрашивал он. – Ведь все в один голос говорят, что женщина вы верующая, богомольная. И так людей мучить.

Салтыкова подняла на следователя взгляд серо-зеленых глаз. Степан вздохнул – помещица все еще была хороша, очень хороша собой. Светлые волосы, большие глаза, опушенные темными ресницами, брови ровными дугами. Кожа белая и гладкая. Руки хорошей формы. Увидев насмешку в глазах женщины, он смутился и отвел было взгляд, но тут же взор его укололо красным пламенем, и Степан заметил на груди Дарьи Николаевны медальон. Разглядывая драгоценность, Волков вспомнил, что она никогда его не снимала. Ни до, ни после ареста. В золотой оправе красным пламенем сверкал немалый лал, или, как его по-новомодному называют, рубин.

Волков вдруг вспомнил слова своего помощника, молодого князя Цицианова, который, будучи в подпитии, начал жаловаться и полную чушь молол.

– Ты видел, как она за него держится? – спрашивал он, глядя на Степана красными от недосыпания и выпитого вина глазами. – Чуть было смягчаться начнет, даже слеза во взоре возникнет, волнение какое… Тут же она камень этот – цап! В ладонь зажимает – и все, как водой холодной ее омыли: слезы сохнут, дыхание успокаивается, и все ей ни по чем. Не иначе, заговоренный тот камень. Может, она душу дьяволу продала, а?

– Что ты несешь? – отмахнулся от него Степан. – Устал ты, брат, вот невесть что в голову и лезет. Сказки страшные да выдумки дитячьи. Ежели бы она душу продала, стала бы на богомолье каждый год таскаться? Вон, до самой Киево-Печерской лавры доехала. Уж, наверное, бес бы ее не пустил туда. Так что забудь, что тебе нянька в детстве рассказывала, и не моги чушь всякую нести.

– Да, тебе хорошо смеяться, – князь Дмитрий шмыгнул носом. – А мне вот уж и в компании показаться зазорно… Все осуждают, что я в этом деле участвую. В прошлом году сватался к Вареньке Давыдовой и батюшка ее благосклонно меня принял, сказал только, что молода она еще, надо годик подождать. А теперь они и глядеть не хотят в мою сторону. И я уж слышу, что Чигирин к ней хочет свататься.

– Тоже беда нашлась, – Волков презрительно фыркнул. – Ты, брат, гордиться должен, что дело исполняешь государево, да волю императрицы. А он о Вареньке своей печалится!

И вот теперь, зажмурившись от полоснувшего по глазам красного отблеска, Волков вспомнил слова князя. Разглядывая украшение, он спросил:

– Дарья Николаевна, откуда у вас этот камень?

– Подарок мужа, – она улыбнулась, и пальцы нежно погладили темно-красное пламя. – Он ушел в отставку ротмистром лейб-гвардии Конного полка. Но по молодости успел повоевать с турками. Участвовал в кампании 1738—39 годов. Бесстрашный был человек… А камень… точно не знаю… Впрочем, муж как-то рассказывал, что еще отец его купил у заезжего купца, из иностранцев, несколько камней.

Степан вздохнул, оторвал взгляд от драгоценности и опять начал допрос. И был этот допрос столь же бесплоден, как и все предыдущие. Дарья Николаевна никакой вины за собой не признала, а что била дворовых девок, так «она на то и хозяйка, чтобы нерадивых учить».

Степан устал: он почти не спал ночью, писал доклад в Правительствующий Сенат. И вот теперь голова была тяжелой, словно чугунной, мысли ворочались медленно и ужасно раздражали насмешливые глаза сидящей напротив женщины. Он встал, заходил по кабинету, убеждая, пытаясь вразумить обвиняемую. Наклонился к ней через стол. И опять увидел перед глазами красный камень. Только теперь рубин оказался совсем близко, и его мерцающий, словно живой, блеск притягивал, удерживал взгляд. Степан глядел и глядел, и там, в кроваво-красной глубине увидел нечто. Там темнело какое-то пятно. Мелькнула мысль, что камень с дефектом. Но пятно под его взглядом проступало все четче и четче, и вот уже можно различить очертания. И он с ужасом видит, что это лик, темная маска, рот которой рвется криком боли, а глаза горят рубиновым пламенем. И словно кровавая пелена застлала мозг следователя.

Он отшатнулся от женщины, провел рукой по лбу и, не чувствуя собственный ледяной пот, сказал зло:

– Раз такова ваша воля, сударыня, так я имею полномочия применить к вам пытку, чтобы прекратить ваши запирательства и продвинуть следствие дальше. Ступайте, Дарья Николаевна, и молитесь. Ибо завтра вас будут допрашивать по-другому.

Как только дверь за арестованной закрылась, Цицианов, корпевший в углу над протоколами, бросился к старшему следователю.

– В уме ли ты, Степан? Ведь нет у нас разрешения на пытку! Сенат запретил, потому как государыня не согласна. Ведь если ты ее спытаешь, так и в Сибирь можно попасть…

– Уйди! – Волков отшвырнул с дороги молодого человека и выскочил из комнаты, где шел допрос. На воздух, скорее! Все плыло перед глазами, и снова, и снова видел он красное марево и тот безумный лик… И тогда гнев поднимался внутри, и хотелось унизить эту женщину, сделать ей больно, чтобы она кричала так же, как те дворовые девки, которых она сама запытала до смерти. Он хотел, чтобы помещица молила о пощаде его, Степана Волкова…

Он стоял под осенним дождем до тех пор, пока не промок до нитки. Холод пробрался под одежду, наполнил тело и хоть немного остудил голову. Дмитрий прав – в Сибирь за ослушание неохота, но и отступать не хотелось.

Надворный советник Волков вернулся в канцелярию и, глядя на испуганного Цицианова, сказал отрывисто:

– Найди в приказе того, кого положено пытать, тать там какой-нибудь должен же сыскаться, и доставь завтра в особняк московского полицмейстера, в камеру. И ее туда же пусть привезут… под караулом, все, как положено. И пусть священник к ней с утра зайдет, чтобы она уверена была, что саму ее на муку ведут. Начнем с татя и будем уповать на то, что страдания нечеловеческие сломают ее, и Салтыкова признается. Надо как-то это дело заканчивать, а то я с ума спрыгну скоро.

Но малоприятное зрелище, свидетельницей которого стала Салтыкова на следующий день, никакого особого впечатления на нее не произвело, и она опять повторила, что «вины за собой не знает и оговаривать себя не будет».

Степан Волков, вздыхая и повязав гудящую голову мокрой тряпкой, сел писать очередной доклад в Сенат.

Варшава встретила московский рейс мокрым снегом. Аэропорт имени Шопена часто по привычке называют Окенце. Здесь было шумно и многолюдно, и Мири почему-то показалось, что похоже на вокзал, причем такой, куда приходят пригородные электрички. «Все дело в тетках с сумками и корзинами», – решила Мири. Поляки традиционно возят в Европу всякие вкусности: что-то продают на рождественских базарах, что-то через знакомых. У подружки Мири, которая живет в Брюсселе, работает горничной такая хозяйственная полька. К каждому празднику она привозит соленья и прочие домашние заготовки. Не бесплатно, но существенно дешевле, чем можно купить в местных магазинах. Подруга просто нахвалиться на нее не может.

Мири с интересом крутила головой, оглядываясь. Они уже прошли паспортный контроль, когда у нее в кармане зазвонил телефон.