Текст книги "Атенаора Меттер Порфирола"

Автор книги: Елена Грушко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Грушко Елена
Атенаора Меттер Порфирола

Елена ГРУШКО

АТЕНАОРА МЕТТЕР ПОРФИРОЛА

Посвящается господину Ю.М.,

Хранителю Музея Естественной

Истории в созвездии Стрельца,

рассказавшему мне об этих

приключениях

Ночью той часто, часто падали звезды. Чудилось, летят к

Земле серебряные стрелы, и, не дыши так глубоко волногрудое

море, было бы слышно, как поет лук небесного стрелометателя.

Но море шумело, вздохи волн мешались со вздохами трав

побережных.

Темная фигура невесомо ступала по твердому песку. То была

женщина; покрывало и ночь таили черты ее. Шла она торопливо,

но сторожко озираясь, словно боялась, что на след ее нападут

девы-полночницы, смертоносные взору страхи ночные.

Но нет, все тихо, все спокойно. Мягко вздыхает море, и

луна льет златое, благовонное масло, утишая безустанные волны.

Женщина оглядывалась, пытаясь отыскать во мраке приметное

место. Да – различимы очертания крутой, причудливой скалы,

похожей на гигантскую окаменелую раковину. Та, что пришла на

берег, присела на корточки, опасливо шаря меж камней, в

островках травы. Не пробудить бы ото сна змеи гневливой,

брадатой!..

Явившаяся под покрывалом облегченно вздохнула: еще

засветло припрятала она здесь ворох хвороста и охапку сухой

травы и наконец-то нашла их. Трут, огниво с собою – и вот уже

заиграл меж двух валунов, защищенный ими от ветра, костерок.

Когда пламя разошлось, женщина бросила в него несколько

гладких, плоских камней и съежилась на песке, то зачарованно

вглядываясь в танец огня, то с прежнею опаскою озираясь в

непроницаемой тьме: ее заколдованные костром глаза могли

отличить море от земли лишь по его непрестанным вздохам.

Наконец она разметала костерок и подождала еще какое-то

время, пока глаза вновь не привыкли к луннозвездному тихому

свету. Тогда пришедшая ночью подхватила краем покрывала

раскаленные камни из тлеющих углей и, подбежав к. морю,

бросила их в воду, стараясь закинуть как можно дальше.

В ответ всплескам дрогнуло ее сердце, и она стала на

берегу, стиснув руки у груди, чуть слышно творя молитвы и

мольбы, и ей чудилось, что неумолчный ветер развеивает ее

жалобы по берегу, по морю, и если не заколдованные камни, так

сами волны непременно донесут ее горе до морского духа чудес.

...Тяжелой, влажной жарою исходил тот июльский день меж городских домов и улиц, и только на самом берегу устья можно было сыскать спасение от зноя. Здесь высвистывал, играя, ветер, здесь ударяли в берег крутые волны Обимура, уже сочетавшего свинцовые воды свои с зелеными водами Великого Океана.

Едва ветер утомлялся, как и волна усмирялась, лениво поглаживала отмели и не забирала с собою принесенных из глубин раковин. Сегодня и вода была солоноватой, и ракушек много: ветер шел с Океана. Ребятня, плескавшаяся в этом реке-море с утра до ночи, выискивала на сероватом плотном песке, ощетиненном осколками, известково-белые скорлупки "морского черенка", пресноводные перловицы, нежно окрашенные сердцевидки.

...Лунное сиянье на воде меж тем затянулось легким,

легчайшим туманцем, исходившим, чудилось, с самого дна

морского, и пришедшая ночью, у которой сердце замерло от

первых, явных успехов ее ворожбы, напряженно всматривалась в

движение волн, зовя: "Археанесса! Археанесса!.." – а пальцы

теребили низку серебристых раковинок: женщина готова была

заплатить морской ведунье чем угодно, от заботливо скопленных

мелких денег до собственной души.

Она звала – и боялась, что вот-вот на зов ее

откликнется... кто? Среброногая эллинская нереида? Или та

Колдунья из Страны Темнокожих, что все время смеется, чтобы не

умереть от страха перед тайнами, которые ей ведомы? Или

птицеподобная богиня народа, который называет Океан именем

Тотоль? Или, как уверяли старухи, Дочь Луны, однажды

сорвавшаяся с высокой тверди и упавшая в морские воды?

Колдовавшая камнями предпочла бы, чтоб было именно так.

Ведь Луна, чей божественный лик – украшение ночи, влиятельная

сила в царстве живых и в царстве мертвых! Она управляет

приливами и отливами, она ведает прорастанием семян,

заставляет играть самоцветы и даже распоряжается зачатием и

рождением. Кому как не Дочери Луны помочь молящейся в ночи?

А может быть, одно из божеств давно минувшего мира выйдет

сейчас на берег? Чудовище в зеленой, сверкающей чешуе?.. Нет,

нет, хоть и не знал никто, кто такая Археанесса, но ее иногда

видели лунными ночами стоящей неподвижно на краю

скалы-раковины, и волосы играли за ее плечами, как лунный

свет, колеблемый ветром. Она была совсем не чудовищем,

точь-в-точь женщина, – но стоило приблизиться, она исчезала.

Видели ее и на берегах ручья, который из-за чистоты вод

называли Звездами, Бегущими По Скалам: колдунья смотрела на

него безотрывно, словно поток был гонцом, которого она куда-то

настойчиво посылала – и никак не могла дождаться возвращения с

ответом.

Иногда после бурь она обходила берега, подбирала

выброшенных волнами рыб и возвращала, их в родное море. А если

шторм надвигался особенно сильный, если он грозил рыбацким

деревушкам, Дева Чудес добиралась до окраинных хижин и ночами

негромко трубила под окнами в раковину. И люди уже знали: надо

опасаться урагана.

Издавна жительницы побережья, да и средних земель

приходили молить ее о помощи в своих женских невзгодах, и

помощь эту получали, но отчего-то потом, воротясь домой,

начисто забывали, где именно встречались ночью с Археанессой,

и наутро растерянно бродили по берегу, пытаясь вспомнить, не

здесь ли это было... И каждая новая просительница наудачу

выбирала, где повторить древнейший колдовской обряд вызывания

Духов Вод, и никому не было отказа в помощи от Археанессы,

витал ли над Островом месяц вихрей, или месяц, когда птицы

вьют гнезда, или месяц, когда в столице пишут на золотых

скрижалях...

Затаившаяся на берегу заметила вдруг, как туман, который

только что стелился по воде, собрался воедино, сгустился над

волнами подобно фигуре Неясных, плывущих очертаний. Похоже на

большую прозрачную раковину... Нет! Дева вышла из моря и стала

на берегу, словно легкое облако.

– Рапан! Эй, смотрите! Рапан!!!

Так кричал, и крик этот вмиг собрал в стайку всех купальщиков, плотный красно-загорелый подросток. Он нетерпеливо, подпрыгивал, размахивая руками, едва не задевая своего приятеля, стоявшего рядом. А тот и не замечал этого, зачарованно уставившись на раковину, вынесенную на песок волнами.

Рапан на языке черноволосого и загорелого было обозначение самой замечательной раковины, которую ему приходилось видеть в жизни: дядьке подарил ее приятель-моряк. Однако мальчишек этого города, отстоявшего не так уж далеко от Океана, трудно было бы удивить тускло-оранжевым рапаном. На песке лежала истинная диковина!

И невообразимой формой, и безудержной расцветкой она превосходила и рапана, и нептунию, и кассиду, живущих в далеких южных морях. Что вообще можно было сравнить с нею – такою розовой, будто ясная заря, излучавшей из своей сердцевинки таинственное перламутровое свечение!..

И толпа ребятишек, сперва разразившаяся восторженными воплями, вдруг замерла и затихла, заглядевшись на это чудо. Такое они все видели впервые, и никто, конечно же, не мог знать, что лишь троим из них доведется увидеть подобное вновь – и то через много, много лет...

Дева-Туман стояла на берегу, и волосы ее развевались за

спиной, словно легкие крылья, и лицо ее было чистым и ясным,

будто звездный свет.

– Пришла я на твой стон, в ночи зовущая на помощь,

проговорила Дева тихо, но женщине почудилось, что ее голосу

отзывается дальнее эхо.

Археанесса протянула свою белую руку, но женщина

склонилась перед ней, едва справляясь с безмерным ужасом.

Археанесса безмолвствовала, хотя, казалось, эхо ее голоса еще

бродит по берегу. И просящая решилась, и резко вытянула вперед

руку, и дотронулась до странно-жаркой ладони той, что явилась

из моря. И на миг ей почудилось, что одним лишь прикосновением

своим Дева стерла с нее и нескладность судьбы, и горе нелюбви

к ней любимого, и муки от бесплодия, которое мешало ей

растопить сердце милого, обратить его вновь к себе. И даже

замыслы отмщения, иногда пленявшие ее измученное обидами

сердце, уничтожило прикосновение Археанессы!

Дева подняла невиданно-светлые глаза, словно пытаясь

разобрать знаки небесные. И женщина тоже посмотрела ввысь,

встретилась взором со взорами звезд. Она никогда и не

подозревала, что ночное небо так прекрасно и величаво... о,

даже прекрасней и величавей царского дворца! Звезды сверкают

ярче его наружных медных стен, и средних, украшенных литьем из

олова, и даже стен самого акрополя, покрытых орхиалком,

излучавшим сиянье, подобное огню. Женщина видела все это

несколько лет назад, на храмовом празднике в честь Бога Морей

и его супруги, родоначальников царской династии, и видела

золотые изваяния Морского Владыки и ста его дочерей на

дельфинах, и видела статуи первых правителей острова,

благословенных богами, и златые же статуи их высокочтимых

жен...

– О Луна, ты, что странствуешь ночью! – вновь зазвучал

голос Археанессы. – О звезды, владычицы судеб земных и

небесных! Вы знак Порфироле, молю вас, подайте, что дочь

призывает ее на подмогу для смертной!

Женщина и не заметила, как сам собою возгорелся ее почти

угасший костерок, от него потянулись к небу сладостные и

дурманные ароматы смирны и стиракты. Археанесса тоже тянулась

к небесам, и ее тело и одеяния налились вдруг прекрасным

розовато-золотистым, словно ясная заря, светом, и сама она,

чудилось, воспарила над землею, зовя:

– О Меттер! О Атенаора!..

– Наверное, там, в раковинке, радуга уснула, – произнес вдруг тоненький голосок, и мальчишки наконец-то заметили, что возле чуда, принесенного обимурскою волною, сидит на корточках – острые коленки выше плеч – девчонка в линялом купальнике, с обожженными солнцем плечами, а волосы ее до такой степени исхлестаны ветром и волнами, что туго-натуго закрутились в бронзовые колечки. И эта девчонка по-хозяйски поглаживает розовые извивы раковины.

Мальчишки смотрели на невесть откуда взявшуюся худышку, разочарованно осознавая, что вот – счастливица, первой увидевшая подводную красавицу, и, значит, именно она теперь – ее полновластная владычица!

Беловолосый, гибкий как прут парнишка, пренебрежительно присвистнув, вдруг растолкал толпу и быстро пошел прочь по берегу, туда, где темнела его одежда, полузасыпанная песком. Руки его против воли потянулись было к прекрасному дару волн, но этот дар был назначен не ему, он был чужой, а потому мальчишка заставил себя уйти, хоть, может, никогда в жизни ему не было так невыносимо тяжело отказаться от чего-то.

Не оборачиваясь, он сдавленно крикнул:

– Аркашка! Пошли, Каша! Туча вон идет, дождь будет.

Но его приятель, тот самый, что кричал про рапана, и не отозвался. Окинув собравшихся ребят быстрым взглядом исподлобья, он плюхнулся на песок рядом с девчонкой и вкрадчиво заглянул в прозрачно-серые, шальные от восторга глаза.

– Хочешь за нее... три рубля? – стараясь говорить как можно более небрежно, предложил он, не слыша, что друг позвал его снова:

– Каша!.. Ну, я тогда пошел!

Девчонкины глаза на миг затуманились: она вспомнила, как только лишь вчера вечером бродила по улицам, упершись взором в тротуар, и молилась неизвестно кому, чтобы он заставил кого-нибудь из взрослых обронить пятнашку, а лучше двадцатник: возле кино "Гигант" продавали мороженое, да беда – мамы не было дома. А теперь – три рубля!..

Но тут же она изумленно улыбнулась: такое чудо продать?! Да ни за что! Ведь это ей, ей невероятную розовую красавицу подарил Обимур!.. И черноволосый Каша, который уже готов был щедрою рукою прибавить к трехрублевке "Графиню де Монсоро", тотчас понял, что не сторгует он себе девчонкину находку даже... даже за... но, так и не додумав баснословной ставки, он схватил раковину и вскочил.

Девчонка тоже стремительно распрямилась и вцепилась в его руки, пытаясь разжать пальцы, но он сильно толкнул ее пяткой в колено:

– Отстань! Я только посмотрю!

Он вглядывался в перламутровое сияние и ничего не мог понять: раковина была теплая! Конечно, ее могло нагреть солнцем, но нет это тепло исходило изнутри, как свет. Будто бы где-то там были впаяны крошечные разноцветные лампочки, которые и светились – и в то же время нагревали раковину. И еще – наощупь она была упругой, словно живое тело.

– О Порфирола, о Меттер! – взывала Дева, сбрасывая на

песок дивную, украшенную серебристыми звездами ткань своего

покрывала, словно призывала на землю ночное небо. – Сойди!

Зову я на помощь тебя! Зову я на помощь сонм звездных сестер!

Дочерей твоих зову, Атенаора! Ты владеешь всем небом высоким,

ты породила всех нас и направила к смертным – так помоги и

сейчас мне беду отвести от дочери рода людского. О Порфирола,

явись! Одиночество невыносимо. Как я могу без тебя отвратить

овладевшую женщиной муку? Как зло пересилю, что душу ее

полонило? Знаешь, что я, по заклятьям Косметоров древних, не в

силах направить ту злобу на камни, на воду, на травы, как

ворожат колдуньи земные. Или же вновь мне принять на себя ее

истомившее горе?! Вновь пропитаться ее обуявшей бедою? Ведь не

могу отпустить ту, что просит, не облегчивши страданья!.. Но,

Порфирола, моих сил так мало!..

Где-то вдали давно уже похаживал, ворча, гром, поигрывал зарницами. И как-то разом ребятишки ощутили, что не зря предупреждал ушедший в город светловолосый: вот-вот ударит гроза.

Ветер уже закручивал песчаные смерчи, ворошил, трепал разбросанную одежду.

Толпа рассеялась. И возле мигом, неизвестно на что, разгневавшихся волн, наконец, остались только двое.

– Отдай! Ее ко мне принесло!.. – высоким, наполненным слезами голосом воскликнула девчонка, но Каша снова оттолкнул ее.

– Сиди! Нашлась хозяйка кудлатая! – буркнул он. – Я только посмотрю, что там светится! – И он без раздумий сунул пальцы в сердцевину раковины.

И вдруг... голос Археанессы пресекся. Она задрожала,

забилась, словно ее поразила в самое сердце небесным огнем

молния. И от внезапного предчувствия беды затрепетала женщина.

Воздух сгустился, будто пропитался ядом. И женщина

увидела, как скиталицы тучи пожирают звездное небо.

Дева медленно клонилась долу. Черты ее заколебались,

странно расплываясь...

– Да что там такое?! – нетерпеливо пробормотал Каша, пытаясь растянуть похожие на лепестки упругие края раковины.

Что-то жалобно треснуло... и дар Обимура раскололся в его руках на мелкие кусочки.

Ахнули, издали глубокий стон темные бездны морские,

исторгли ужасные волны! Женщина еще успела увидеть, что вода

вскипела, будто в котле, белый вал шел на землю; успела

услышать, как застонала земля, словно бы сдвинулись, пускаясь

в бегство, испуганные горы...

Как ухнуло в небесах! Как хлестнуло ливнем – жестким, ледяным по песку!

Каша, обхватив голову руками, кинулся прочь, вмиг забыв обо всем на свете, кроме этих жгучих струй, нещадно секущих тело.

А девчонка рухнула на колени, согнулась, пытаясь прикрыть собою траурно почерневшие, словно бы вмиг обуглившиеся осколки раковины, пробовала собрать, сложить их. Но нет, ничего не получается!

Она подняла к небу зажмуренные глаза – дождь не давал открыть их. Горло свело, она не могла вздохнуть. Судорожно взмахнула руками...

Движение этих диких волн было мгновенно, как мысль о

злодеянии. Вспененное море рывком штурмовало землю, возвышения

гор и холмов, заволокло ложа долин, вывернуло могучие леса – и

рухнуло на стены, мосты, каналы, проулки, дворцы, хижины,

храмы, чудесные статуи, загадочные изваяния, на золотые

скрижали, куда люди заносили посвященные богам слова и

молитвы... И скоро там, где от века цвел могущественный и

богатый остров, виднелись только две-три горные вершины да

колыхалось бурно дышащее море.

Туча повисла над городом, и темные полосы ливня тотчас заштриховали светлые, прозрачные заречные дали.

Птица, рискнувшая пересечь путь грозе, была подхвачена вихрем, смята и в нелепом барахтанье унесена бог весть куда. Хлопали створки окон, сыпались стекла. Дорогу автобусам перегородило вывернутое с корнем дерево, на гаражи, притаившиеся в овраге, ползла глиняная река. Возле трамвайных путей огненной змеей бился об асфальт сорванный провод. А в небесах бушевала битва, сверкали громы, бряцали молнии!

Берег был пуст. Волны подхватили было распростертую на песке фигурку, намереваясь утащить с собою, в глубины Обимура, да, словно послушавшись чьего-то повеления, отнесли на песок, подальше от собственной ярости, бережно опустили... отхлынули, ушли.

Съемка наконец-то закончилась. Тяжелое сооружение около двух метров в длину и полутора в ширину, этакая связка из трех цилиндров, оболочка которых была способна выдержать давление океана, наконец-то показалось на поверхности воды. Его подняли на борт. В цилиндрических кожухах заключены были кинокамера, мощная "вспышка" и особое устройство, позволяющее контролировать вертикальное положение троса на большой глубине.

Пленку, на которой, если аппаратура нормально сработала, должна была запечатлеться ночная жизнь Великого Океана, отправили в проявку. Но начинать эту проявку и ждать ее результатов сил уже ни у кого не было: минуло три часа ночи. Океанографы и свободные от вахты матросы с облегчением разошлись, а Белозеров, чья вахта только начиналась, остался. Сначала он пошел к себе в каюту и растерся кубиками льда из морозилки, чтоб не так сильно клонило в сон, а потом поднялся на капитанский мостик.

Рулевой неприязненно оглянулся: все эти "люди науки", которые постоянно мельтешили на мостике, через каждые четыре часа сменяясь у глубинометра, изрядно нервировали команду, хотя "Андромеда" и была именно исследовательским судном Приморского отделения Академии наук. С другой стороны, участники экспедиции начинали нервничать, когда кто-то из моряков, хотя бы и сам капитан, пытался вмешиваться в процесс исследования. Но уж таковы извечные трения между профессионалами и дилетантами!

Белозеров не без ехидства пожелал пасмурному рулевому спокойной ночи и отмотал с барабана ленту самописца. Да, вот уже который час под кораблем ровное дно, без намека на сюрпризы... Задача его как вахтенного состояла в том, чтобы каждую четверть часа отмечать на ленте время, а также направление и скорость судна. Эти сведения помогут потом точно начертить рельеф дна по ходу "Андромеды".

Вся ответственная операция заняла у Белозерова ровно одну минуту. Поэтому он счел за благо на оставшиеся четырнадцать уйти от взглядов рулевого на палубу.

"Будет ли завтра что-то интересное на пленке?" – с привычной безнадежностью подумал Белозеров, потому что от каждой съемки он ждал большего, чем все остальные члены экспедиции. Хотя об этом никто не догадывался...

Вдали слева, Белозеров знал, тянулся архипелаг Нирайя, но его можно было бы определить сейчас лишь по заунывному, жалобному трубному звуку, долетавшему до слуха. Откуда-то раздался столь же раздирающий; жутковатый отклик. "Не иначе Тритон, сын Посейдона и Амфитриты, вызывает бурю!" – усмехнулся Белозеров. Но, сколько ни вглядывался, он ничего не мог разобрать в ночи, кроме смутно белеющих барашков, разбегающихся из-под носа корабля, а все вдали было густо-черным, мягким, непроницаемым, словно бы окутанным бархатом. И только высокое небо оставалось удивительно ясным.

"Месяц ты месяц, серебряные рожки, золотые твои ножки!" улыбнулся Белозеров тонкому блистающему серпу и замер, мгновенно околдованный светлоокой ночью.

Он смотрел ввысь, позабыв о времени, блуждая взором по тропам созвездий, и, невольно содрогаясь от беспредельной красоты, вспоминал, что маори называют звезды детьми света. Улыбнулся счастливо, увидев, что на южном склоне небес повисла звезда-гостья с длинным шлейфом... и вдруг чьи-то железные пальцы вцепились в его плечи, стиснули горло, забили в рот кляп, опутали, набросили на голову мешок, подхватили – и потащили бог весть куда.

Загипнотизированный немигающим взором Вселенной, убаюканный мерным движением корабля, Белозеров и шевельнуться не успел, а потом и не смог бы, так был спеленут. Шагов тех, кто нес его, он не различал только ветер бродил вокруг да около, – и вот руки, держащие его, разжались – и он всем телом, всем сердцем ощутил глубину бездны, в которую падал...

*

"Местное население к нам исключительно доброжелательно!" почему-то эти слова капитана "Андромеды" были первыми, пришедшими на ум Белозерову, когда он очнулся... И впрямь – в устремленных на него взорах не было вражды, скорее, печаль и затаенный страх. Он приподнялся и сел, потому что никакие путы его не связывали, уже не ожидая увидеть пляшущих кругом каннибалов в ожерельях из человеческих зубов, с человеческими позвонками вместо кастаньет. Рядом с ним в терпеливых позах сидели седовласые, красивые, смуглые старики в просторных белых одеяниях. Время от времени один из них поднимался и, отойдя чуть в сторону, трубил в огромную витую раковину, увидев которую, Белозеров сперва радостно вскинулся, а потом разочарованно поник: опять не то, не то! Пора уж и утратить надежду...

Но тут же он встряхнулся, опомнился: где я, что происходит?!

Горели костры – от них было совсем светло. "Надеюсь, это не для того, чтобы меня зажарить", – не очень уверенно подумал Белозеров.

Не надо быть, конечно, ясновидцем, чтобы угадать, отчего заволновался европеец, ночью похищенный в открытом море с корабля и оказавшийся вдруг черт знает где, поэтому один из стариков сделал успокаивающий жест и произнес очень длинную фразу, из которой смутно знакомыми Белозерову показались только три слова; звучали они примерно так: "палайа", "потвиа", "наос". Мозг зацепился за них потому, что ощутил их фонетическую и морфемную отчужденность от остальных составляющих фразы, при том, что они все же были в явном синтаксическом ладу с другими словами. И с изумлением Белозеров подумал, что если бы старик обратился к нему на древнегреческом, то эти три слова означали бы: "древняя", "владычица" и "храм".

Заметив блеск понимания в глазах пленника, старик выжидательно замер, однако тут же догадавшись, что это случайность, перешел на дикую смесь английского и испанского. Белозеров еще больше изумился и попытался вникнуть в речь старика, изредка перебивая его вопросами и уточнениями. Ни его, ни старикова произношения нельзя было назвать оксфордским и кастильским, но они все же понимали друг друга, и Белозеров наконец-то узнал, что же и почему с ним приключилось.

Беандрике – имя того, кто первым на свет появился. Он жил

одиноко, и вот, одиночеством тем истомленный, пустился искать

себе пару. Но тщетно! Не смог он супругу найти под землей, на

земле и на небе: Вселенная ведь пустовала, и хладно мерцали

небесные своды, ни света не зная, ни тьмы.

Отчаявшись, в море спускался Беандрике даже! Уныло бредя

по пустыне подводной, он раковину вдруг увидел большую. В ее

глубине то темнело, то что-то светилось. И так уж она

оказалась прекрасна, что был очарован Беандрике ею – и вынес

ее на поверхность, а после отправился снова на поиски пары.

Напрасно!..

Однако, вернувшись из странствий бесплодных, Беандрике был

поражен: над хижиной бедной сияют и солнце, и месяц, и звезды,

вокруг зеленеют леса и поля расцветают, звериному реву

ответствует пение птичье, и плещется, рыба в морях, и в

озерах, и в реках!..

"Тут что-то неладно!" – подумал Беандрике хитрый, и, лишь

время настало, он лег и представился спящим.

Что ж видит?! Из раковины, что принес он когда-то из моря

пустого, вдруг вышла красавица, милая взору. Рекою струились

черные кудри, и ясные очи блистали, прельщая. Это была сама

Ночь, украшенье Вселенной, Ночь – начало всего, породившая

Утро и День...

Увидев ее, загорелся Беандрике жаром истомным. Схватил он

и крепко прижал к себе Ночь: хоть силой, но ласки добиться

намерен! Однако она сама вдруг раскрыла объятья ему, да столь

страстно, что с брачного ложа Беандрике с Ночью не встали

четыре недели! В ту пору шторма, ураганы голубили Землю, а в

небе вершились затменья светил.

Когда же Беандрике с Ночью объятья свои разомкнули, они

увидали, что страшною ссорой объяты и солнце, и месяц, и

звезды. Они нипочем не желали быть вместе на своде небесном!

Пришлось подарить солнцу свет, а месяцу, звездам – прохладу и

тьму. Печалило милых супругов такое светил несогласье. Одно

утешало их в горе: та бурная страсть богов – и людей на Земле

породила. И народ, что первым возник, беандрике звался от

века!

Именно так, беандрике, именовалось племя, среди которого по воле судеб оказался теперь Белозеров. Однако не на этих островах любили друг друга их прародители! Самые первые дети Беандрике и Ночи приплыли на Нирайя из более северных, дальних морей – все, что остались в живых... Из поколения в поколение передавались сказания о том, как родилась в океане огромная волна, которая покрыла величественный остров. Случайно спаслись только пастухи и их семьи, жившие высоко в горах. Племя беандрике было меньше другого, населявшего равнины острова, – могучего, богатого! Даже имя его стерлось из памяти ныне живущих... Кое-как собрали те, кто остался в живых, обломки дерева, связали плоты и отправились искать себе пристанища – или погибнуть в морях. Их приютили острова Нирайя.

Здесь переселенцы начали промышлять ловлей жемчуга, pearl [1], как сказал старик-жрец, прошлые дни ведающий, путаясь в английских и испанских словах; но еще четыре века назад ("Умерли четыре черепахи, держащие Землю"), когда визиты европейцев на острова стали слишком назойливыми, беандрике присоединились к дружелюбным им поату, коренным жителям Нирайя, – вместе легче выжить. Постепенно язык поату смешался с языком беандрике, сливалась и кровь двух племен. Только лишь некоторые исконные слова передавались из поколения в поколение жрецами Богини Ночи, и на этом наречии свершались обряды.

Еще до того, как умерли три черепахи, у берегов архипелага частенько стаивали испанские королевские суда, которые спускали на острова soldiers [2], а они отнимали у островитян всякую добытую жемчужину. И вот однажды Spaniard and somebody [3], выдававший себя за беандрике, совершили чудовищное святотатство, о котором невозможно и рассказать, потому что никто ничего толком не знает, – но черная тень его легла на судьбу островитян. Между ними начались раздоры, потому что в голоде, болезнях, бедности и прочих бедах поату теперь винили беандрике. Это по их вине Богиня Ночь изливает ныне в океан свои слезы и печаль, отчего ярые волны захлестывают берега! Поату даже пошли дальше проклятий. Это племя издавна славилось колдунами – насылателями болезней. Стоило колдуну раздобыть вещь, принадлежащую кому-то из беандрике, завернуть ее в сухой пальмовый лист и зажечь с одного конца, как владельцу ее делалось хуже и хуже, и подобно тому, как лист съеживался от жара, съеживался и крутился несчастный, а когда вещь сгорала совсем, угасал и ее владелец. Уже много и много беандрике погибло, от некогда могучего рода оставалась лишь жалкая горстка, когда agraviada [4] Богиня Всетемная Ночь сжалилась над своими потомками и явила знамение: настал роковой миг, настал la gravedad [5] – беандрике должны sacrifice [6] белого человека, похитив его с европейского корабля, и это искупит грех, свершенный триста лет назад белым, испанцем, и одним из беандрике. Именно поэтому самые ловкие мужи племени отправились ночью в море, к кораблю, который они приметили на рейде еще днем, бесшумно взобрались на палубу и первого же увиденного белого, который, к счастью, задумался и ничего не замечал, а потому не поднимал шума, они связали, бросили вниз, в лодку, где его подхватили другие беандрике, и вот привезли на остров. А трубные звуки, раздирающие слух и нервы, не что иное, как оповещение колдунам, насылателям болезней, и всем остальным поату, что Богиня Ночь вот-вот будет умилостивлена, поэтому беандрике умоляют прекратить мучения несчастных жертв, сжигаемых на огне смертельных хворей!..

"Значит, костры все же для меня!" – сразу вспомнил Белозеров и с последней надеждой воскликнул:

– But I'm not Spaniard! [7]

– No comprendo [8], – устало опуская веки, ответил старик.

Однако костры оказались ни при чем.

Все происходило гораздо проще – и безболезненней, во всяком случае, поначалу.

Жрецы-моряне подвели Белозерова к неширокой расщелине, уходящей куда-то вглубь скалы, во мрак. Он заупрямился было, хватаясь за камни, однако его все же втолкнули в этот ход, потащили, правда, недолго; зарево костров еще виднелось сквозь расщелину, когда впереди, под низкими, волнистыми сводами, забелел песчаный бережок чистейшего подземного озера, очертания которого терялись во тьме.

На песке стояла лодчонка, в которую споро впихнули Белозерова, а потом с такой силой толкнули ее, что она вылетела чуть ли не за десяток метров от берега и закачалась на воде.

Белозеров сидел, подняв колени к подбородку и цепляясь за борта, – иначе не сохранить равновесия в утлой посудине, – и угрюмо слушал призывы к Ночи, Матери ветров и дождей, и Солнечному Божеству Небес, и к этому подземному озеру, названному Ночной Водой, и к духам гор и рек, и прочая, и прочая, и прочая. Похоже было, его приносили в жертву всем богам подряд.

После первой попытки он более не сопротивлялся и молча наблюдал, как жрецы отвесили ему последние поклоны – к жертвам тут относились уважительно, – а старик, который рассказывал про Беандрике и Ночь, проговорил – и голос его гулко раскатился над водой:

– Лучи вечернего солнца недолго греют!

Как понял Белозеров, его успокаивали: недолго, мол, тебе мучиться! Почему? Может быть, из озера сейчас воспрянет некое чудовище, что-то вроде медузы-колдуньи Эрумии, которую обожествляют на рифе Теремуба-маджа у мыса Гесовамуба, недалеко от Маваты, – и, схватив обреченного своими покрытыми слизью щупальцами, ужалит до смерти? Или явится иная нечистая сила и заставит его, как в сказках, вить канаты из солнечных лучей и таскать оными китов из моря? Или вообще этот водоем – ничто иное как знаменитый Ахеронт или вовсе Стикс, а лодчонка – ладья перевозчика?.. Но где же тогда Харон?

Белозеров безразлично смотрел в непроницаемую воду, а в гроте угасали отблески света, потому что жрецы тщательно, сноровисто заделывали камнями, и глиной вход – вернее, выход. Он не взывал о пощаде, потому что им овладел странный, угрюмый стыд за свою слабость перед этими людьми – и робкая надежда, что игра в жертвоприношение все-таки вот-вот кончится. А потом он просто закаменел в ужасном ожидании, и стемневшее сознание вспыхивало картинами его жизни, его страсти, его путешествии, завлекших Белозерова с родимых, светлых берегов Обимура в это вечно ночное озеро. И отчего-то всего обиднее казалось сейчас, что он так и не успел найти то, что искал, а ведь этому поиску была подчинена вся его жизнь, которая скоро так бессмысленно оборвется!