Текст книги "Сыщица начала века"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Из дневника Елизаветы Ковалевской. Нижний Новгород, 1904 год, август
– Ваше превосходительство! – провозгласил помощник прокурора. – Тут кучер Филимонов явился, привез вам… – Он протянул руку, в которой что-то сжимал, и покраснел. – Уверяет, что дело государственной важности.
– Дайте сюда, – ринулся вперед Смольников.
– Нет уж, позвольте! – вскочила я. – Немедленно дайте банку мне!
Помощник растерянно выпучился на меня.
– Угомонитесь, голубчик Георгий Владимирович, – проговорил прокурор не без некоторой досады. – Что это вы всполошились, право? Как видите, здесь сейчас всем заправляет Елизавета Васильевна – ей и карты в руки, то есть банку.
Помощник, судя по выражению лица, решил, что у его превосходительства наступило временное умственное помешательство, а потому передал мне банку только после вторичного приказания.
Смольников алчно смотрел на мои руки. Могу себе представить, сколько новых насмешек он уже навострил! Но что мне за дело до него и его насмешек!
– Итак, господа, вы видите, что это – аптекарская баночка. В ней содержится помада для волос, улучшающая их рост. Такой помадой торгует Луиза Вильбушевич, представляющая в нашем городе парфюмерную продукцию некоей Анны Чилляг. У меня возникли некие подозрения относительно качества этой продукции, из-за чего я и отправилась к мадемуазель Вильбушевич под видом покупательницы. Мне удалось получить образец товара, да вот беда…
Я запнулась, бросила короткий взгляд на Смольникова.
Он с преувеличенным вниманием разглядывал запонку своей рубашки. Запонка была темно-зеленая, малахитовая, отделанная узкой полоской золота. Ой, ну прямо словно и не видел ее никогда! А, испугался! Понял, что сейчас я нанесу удар, отмщу за все! Я вдруг вспомнила, как рука с этой запонкой безжалостно лапала мое тело, – и едва не задохнулась от ярости. Да, самое время отомстить тебе, негодяй!
– Мне удалось получить образец товара, да вот беда… я его нечаянно обронила.
Почему я так сказала?! Почему пощадила Смольникова?
Да нет, глупости! Не его я пощадила, а себя! Свою стыдливость!
– Взгляните, господа, – предложила я, ставя банку на стол прокурора и стараясь больше не глядеть в сторону насильника, который, между прочим, даже не шелохнулся, даже ухом не повел при виде моего великодушия. Как будто именно этого он и ждал! Неблагодарный, бесчувственный человек!
– Посмотрите сюда. Даже на первый взгляд можно сделать некоторые выводы касательно сходства двух почерков: того, каким надписана этикетка, и почерка «писательницы писем». В записке даже Д русская написана, как латинская D, строчная и более напоминает латинскую «u», ну и эта манера пропускать точки над i как в латинских, так и в русских словах сiе и отсутствiе… [13]13
До реформы русского правописания 1918 г. в словах с окончаниями «ия», «ие» вместо и писали ижицу – i.
[Закрыть] Видимо, письмоводитель Сергиенко был очень сильно увлечен этой Дарьюшкой. Он не заметил фальшивки и проглотил приманку. Теперь главный вопрос: по какой причине его пришлось заманивать в ловушку? За что его настигла жестокая кара?
– У вас есть мнение на сей счет? – поинтересовался Птицын.
– Не мнение, а лишь предположение. Господа, помнит ли кто-нибудь, как и откуда появился в нашем городе Сергиенко? Известно ли что-нибудь о его прошлом?
– Рублев! – скомандовал Хоботов, и всезнающий агент вновь привскочил со своего места и отрапортовал, словно живой, озвученный справочник:
– Авессалом Сергиенко (после крещения Кирилл Алексеевич) прибыл почти три года назад из Минска. Там служил в прокуратуре письмоводителем, зарекомендовал себя наилучшим образом.
– Это правда, – враз кивнули и Птицын, и Смольников. – Рекомендации у него были самые лестные, к тому же, – это уже добавил Птицын, – Сергиенко лично расхвалил мне его прежний начальник – мой шурин, минский прокурор господин Свержбловский.
«Господи милостивый, – подумала я, с трудом удержав совершенно неуместный и даже оскорбительный смешок, – как это забавно получилось, что прокурор женат на сестре прокурора! Между членами царствующей фамилии существуют браки династические, а это – юстиционный брак! Ежели так порассудить, то, приди мне в голову фантазия выйти замуж, я должна была бы избрать себе в пару судебного следователя! Господина Петровского, к примеру!»
Нет уж, спасибо. Не нужен мне ни Петровский, ни любой другой муж, будь он хотя бы сам товарищ прокурора.
О, уж этот-то – менее всего!
– Итак, Сергиенко и Вильбушевич – они оба из Минска. Думаю, не ошибусь, если скажу, что вражда между ними началась еще там. Случайно ли то, что Сергиенко выбрал для места своего жительства тот же город, что и доктор Вильбушевич, или приехал именно вслед за ним с какой-то целью, – это нам предстоит узнать. Тут еще есть вот какое обстоятельство, господа… Как мне удалось узнать из разговора с Луизой Вильбушевич, уже известная нам Дарьюшка прежде служила кухаркой у преподавателя гимназии Лешковского.
– Простите, госпожа следователь, – возбужденно воскликнул агент Рублев, – не о том ли Лешковском вы говорите, у коего сестрица на днях была найдена мертвою, в сундуке на отмели!
– О том самом, – кивнула я, силясь скрыть восторг, который во мне вызвало это обращение – «госпожа следователь». Кроме того, надлежало управиться с губами, которые вдруг сами собой начали растягиваться в усмешку. Причиной ее послужило неуместное воспоминание о том, как товарищ прокурора Смольников проводил некий следственный эксперимент с участием городового… – О том самом Лешковском, а что?
– А то, что и они-с да и сестрица их перебрались в наш город из Минска! И тоже неполных три года назад, почти как Вильбушевичи! – возбужденно вскричал всезнающий Рублев. – Мой младший братец учится в гимназии, где Лешковский преподает, слышал, как учителя между собой говорили о нем.
– Да вы просто ходячая энциклопедия, господин Рублев, – с восторгом пробормотала я. – Однако что за странные совпадения… Вильбушевичи, Лешковский с сестрой и Сергиенко прибыли из Минска. И вот спустя несколько лет в один и тот же день Наталья Самойлова и Сергиенко погибли при самых странных обстоятельствах. Нет ли в этих совпадениях какой-то связи? Ведь кухарка Дарьюшка прежде, как я узнала от Луизы Вильбушевич, служила Наталье Самойловой. Возможно, она тоже родом из Минска?
– Я предлагаю, господа, немедленно телеграфировать в Минск, – произнес городской прокурор, – с тем, чтобы нам выслали копии досье на Лешковского и Самойлову, а также Вильбушевичей. Характеристики Сергиенко нами получены уже давно. Быть может, здесь налицо месть бывшему работнику прокуратуры? Хотя должность письмоводителя не предполагает участия в каких-то расследованиях, в процессе обвинения… За что можно мстить человеку, который знай скрипит себе перышком с утра до вечера?
– А я предлагаю незамедлительно послать наряд с обыском на квартиру доктора Вильбушевича, – проговорил Хоботов. – Пусть все вверх дном перевернут, а доказательства убийства отыщут. Все-таки человека на части разрубить – это вам не куренку шею свернуть, хоть какие-то кровавые следы да останутся!
– Осмелюсь возразить, ваше превосходительство! – сказала я, мельком подивившись тому, что голос мой как-то странно резонирует. Впрочем, через мгновение стало ясно: с голосом все в порядке, просто мы со Смольниковым заговорили разом. Потом мы с ним, на потеху окружающих, какое-то время пререкались: «Вы первая! Нет, вы первый! Нет, только после вас!», ну и наконец его «врожденная галантность» взяла верх.
– Осмелюсь возразить, ваше превосходительство, – повторила я. – Это в квартире у мадам Бровман, где полов не моют месяцами, легко можно отыскать кровавые следы. А Вильбушевич – доктор медицины. Уж наверняка он отличается профессиональной чистоплотностью и требует того же от прислуги. К тому же, если мы вспомним, как тщательно было обустроено убийство Сергиенко, мы можем предположить, что эти люди умеют заметать следы. Я думаю, что ссора Вильбушевича с дочерью была устроена для отвода глаз, чтобы отвести от нее подозрения в случае чего. Вильбушевич, если он и в самом деле убийца, не вульгарный тать с кистенем. Это человек хитрый и осторожный. Почти не сомневаюсь, что мы ничего не найдем и ничего не сможем предъявить суду в качестве неопровержимых улик. Разговоры с дочерью по телефону? Да какому же отцу можно сие воспретить? Раскаялся в ссоре, ищет путей к примирению. Обмолвка о квартирной хозяйке, кого-то опознавшей? Кроме меня, этих слов никто не слышал, при желании умелый адвокат вывернет их наизнанку и придаст им совершенно другой оттенок.
При слове «адвокат» на лицах всех здесь сидящих выразилось одинаковое чувство: искреннее отвращение. Да, мы все ненавидим это продажное, аморальное племя, которое только прикрывается защитою интересов личности, стоящей в одиночку против общества. На самом деле представителям этой профессии чуждо всякое понятие о совести, символом справедливости для них служит только золотой телец, ради обладания которым они с пеной у рта станут защищать самого кровавого убийцу, и пальцем не шевельнут ради защиты человека, обвиненного несправедливо, но не способного заплатить щедрый гонорар. Нет, допускаю, есть и среди адвокатов люди талантливые и порядочные, однако…
Впрочем, наверное, мне просто не везло с представителями этой профессии?
– Что мы еще можем предъявить? – продолжала я. – Фотоснимок письма? А где его оригинал? Да, определенное сходство с почерком Луизы Вильбушевич есть, однако его слишком мало для суда. Конечно, нужно провести серьезную графологическую экспертизу, но я отнюдь не убеждена в ее бесспорности. Все-таки фотоснимок получился не вполне четким… То, что Вильбушевичи одновременно с Сергиенко проживали в Минске, также весьма условная зацепка. Вот если мы обнаружим конфликт Вильбушевича и Сергиенко еще тех времен… А пока не стоит спугивать добычу обыском.
– Да что ж, мадам, то есть, пардон, мадемуазель, прикажете сидеть сложив руки? – обиженно спросил Хоботов. – Покуда еще придет депеша из Минска!
– Не тревожьтесь, Михаил Илларионович, она придет не позднее послезавтрашнего дня, – успокоил его Птицын. – А пока сделаем вот что. Надобно установить наблюдение за Вильбушевичами и этой их кухаркой или горничной.
– Не забудьте про Лешковского, господа! – подал голос Петровский. – Ведь до сих пор нет ни единственной зацепки для расследования загадочной смерти его сестры, Натальи Самойловой… Ведь вполне возможно, что Самойлова и наш Сергиенко еще с минских времен питали друг к другу пылкую страсть. Госпожа Вильбушевич была в свою очередь влюблена в Сергиенко. И, прихватив в помощь отца, порешила обоих из ревности, воспользовавшись тем, что Сергиенко заодно и к хорошенькой кухарке клинья подбивал…
Я вспомнила письмоводителя. Вот уж кого невозможно вообразить в роли записного сердцееда! Эти самые сердцееды в моем представлении такие, как, к примеру, Смольников: с наглыми, жгучими, черными очами. А Сергиенко – нет, как выражается Павла, рылом не вышел! У меня письмоводитель вызывал ощущение брезгливости. От него почему-то вечно пахло прогорклым луком. И эта мордочка пожилого сорванца в сочетании с лысиной… Бр-р! Однако я воздержалась высказывать свое мнение Петровскому, который был известен своей обидчивостью.
– Позвольте предложить еще вот что, господа, – проговорил Смольников. – Покуда мы будем ждать ответа из Минска, времени действительно терять не годится. Надобно поближе присмотреться к семейству Вильбушевич, побывать в их доме. Однако сделать сие следует ненавязчиво и незаметно.
– В окошки подглядывать станете? – хихикнул Хоботов. Да наш начальник сыскной полиции и впрямь не чужд юмора! Кто бы мог подумать!
– Все получится куда проще, – пояснил Смольников. – Видите ли, госпожа Маркова, которой принадлежит дом, половину коего снимает доктор Вильбушевич, – моя давняя приятельница. Завтра день ее ангела (Маркову зовут Евлалией), и я традиционно бывал зван на празднество. Поэтому Евлалия Романовна не удивится, ежели я появлюсь у нее и завтра. Я устрою так, чтобы хозяйка пригласила к столу и жильца. А в это время…
– Прекрасная идея, – кивнул Птицын. – С богом, Георгий Владимирович!
– Тут есть одно «но», господа, – смутился Смольников. – Я бы попросил дать мне напарника.
– Да неужто госпожа Маркова так страшна, – хихикнул Петровский, – что вы боитесь явиться к ней в одиночестве?
– О нет, она отнюдь не страшна, скорее наоборот, – усмехнулся и Смольников, – однако при этом очень опасна. Простите меня за то, что делаю вас невольными поверенными моей личной жизни, однако Евлалия Романовна давненько имеет на меня некоторые далеко идущие виды. Боюсь, мне, учитывая это, весьма затруднительно будет заниматься на именинах наблюдением за Вильбушевичем, а тем паче – проникновением в его квартиру. Ко мне будет привлечено все – я подчеркиваю, все! – внимание Марковой. А в это время напарник мой сможет…
– Все понятно, – с ученым видом покивал городской прокурор. – Видали этого Казанову, а, господа? Ну что ж, дадим ему напарника.
– Выбирай из моих агентов кого хочешь, вот хотя бы Рублева, – вмешался Хоботов. – Сам видишь, как он востер. Бери его – не пожалеешь!
– Рад буду служить! – с воодушевлением воскликнул Рублев.
– Нет, – покачал головой Петровский, – Рублев агент великолепный, да только Георгию Владимировичу в приятели вряд ли сгодится. Больно они разные и по возрасту, и по повадкам. Ему надо такого же щеголя да жуира, каков он сам.
– А не боитесь, Георгий Владимирович, что сей напарник отвлечет на себя благосклонное внимание дамы вашего сердца? – коварно заметил Птицын.
– Евлалия Романовна моим сердцем отнюдь не умудрилась завладеть, несмотря на все свои старания! – горделиво изрек Смольников. – Отношения между нами несколько иного рода… Честно говоря, придя к ней завтра, я хотел бы окончательно расставить все точки над i. Дать ей понять, что на меня делать ставку бессмысленно. То есть мечтал бы двух зайцев убить. А потому, господа, прошу дать мне для завтрашнего визита не напарника, а напарницу.
– Тоже дело хорошее! – пристукнул по столу кулаком Хоботов. – У меня и агентки есть. Подберем тебе такую кралечку, что просто загляденье. Да ты сам придешь выберешь!
О нет, кажется, я переоценила его чувство юмора… Да и вообще я зря восторгалась своими коллегами, мне вдруг стало нестерпимо скучно в их компании. Так вот что это такое – сугубо мужские разговоры! Обыкновенные пошлости. Еще спасибо, что их сдерживает мое присутствие, не то здесь, кажется, и до откровенных сальностей дошло бы!
А Смольников каков, а? Выставляет на всеобщее обозрение отношения с влюбленной в него женщиной! Бедняжка эта Евлалия Маркова, одно слово – бедняжка! Мне заранее жаль ее. Какое разочарование ждет ее завтра вечером! С кем связалась, кому отдала свое сердце! Человеку, который способен затащить к себе в карету первую попавшуюся женщину, даже не посмотрев ей в лицо! А что, если Смольников постоянно промышляет таким образом? Если он – любитель случайных удовольствий? В глубине казенной пролетки творит с женщинами разные гнусности, а потом выбросит вон свою жертву, припугнув хорошенько, – вот она и не осмеливается пожаловаться на насильника!
– Покорнейше вас благодарим, Михаил Илларионович, – достиг моего слуха насмешливый голос «любителя случайных удовольствий». – Видел я ваших агенток. Они хороши головы морочить слесарям да извозчикам, а ведь Евлалия – бывшая актриса. Это отнюдь не простушка, хотя ее амплуа – субретка. Она мигом узрит обман и станет присматриваться ко мне и моей спутнице с удвоенным вниманием. Как бы делу не навредить! Тут нужна дама совсем иного рода, такая, чтобы пред ней Евлалия мигом стушевалась, чтобы поняла: да, это королева, от такой мужчину не уведешь потому, что он и сам уйти не захочет!
Ничего себе требования! И где он найдет такую женщину?
Какое-то время царило молчание. Видимо, мужчины также сочли пожелания Смольникова невыполнимыми. Потом господин прокурор как-то по-стариковски закряхтел и сконфуженно изрек:
– Да что же тут делать? Сам понимаешь, я не могу приказать ей пойти с тобой, а сама она вряд ли захочет…
– Да уж! – поддакнул Хоботов, качая головой.
«О ком это они?» – удивленно подумала я, и тут же Смольников развеял мои недоумения:
– Думаю, Елизавете Васильевне и приказывать не надобно. Она человек с высокоразвитым чувством долга. Если того потребуют интересы дела, она не только в гости к Марковой со мной в компании отправится, но и… но и… Да я просто затрудняюсь вообразить, чего бы ни сделала госпожа Ковалевская во имя дела!
«Что?!»
Только лишь спершееся и закупорившее мою грудь дыхание не позволило мне выразить свое возмущение громогласно.
Что?! Да чтобы я пошла к любовнице Смольникова, да куда бы то ни было – в его компании? Нет, я еще не лишилась рассудка!..
Но ведь этого требует дело. Я не могу, не имею права отказаться. Моя работа… Но пусть Смольников не думает, что я подчиняюсь с удовольствием! Еще возомнит о себе бог весть что!
– Да, господин товарищ прокурора оказался весьма проницателен и сказал правильно: чувство долга – главный движитель моей натуры, – произнесла я самым сухим и неприязненным тоном, на какой только была способна. – Ради дела я готова на многое – даже выдерживать общество господина Смольникова и разыгрывать вместе с ним комедию. Прибуду к назначенному времени в назначенное место! А пока, с вашего позволения, не вернемся ли мы, господа, к продолжению разговора о необходимых для наблюдения за Вильбушевичами мерах?
– Да я же сказал, что дам для этого людей, – произнес Хоботов с какой-то странной оправдательной интонацией, как если бы я была суровой гувернанткой, а он – нерадивым воспитанником.
– Конечно, только я бы предложила дополнительно воспользоваться услугами барышень-телефонисток, – сказала я. – Они волей-неволей слушают все разговоры: почему бы не обязать их к этому, если вызов поступит от Вильбушевичей или Лешковского? Пусть слушают и записывают.
– Умно… – пробормотал прокурор Птицын. – Умно и хитро. Право, только женщина могла до этого додуматься!
Я уж не стала ему говорить, что только женщина по одному смутному предчувствию могла отправиться к продавщице помады для волос – и получить доказательство соучастия в преступлении. Да и вообще – весь сегодняшний день, от моего явления в контору «Нижегородского листка» до последних минут, проходил сугубо под знаком женской логики!
Вот вам, господа мужчины, и стеариновая свечка!
Нижний Новгород. Наши дни
– Зараза! – взвыл Денисов, отдергивая руку, и Алена увидела, что его палец залит кровью. – О, зараза!
Он тряс левой рукой, правой продолжая прижимать к полу бьющуюся в конвульсиях девушку.
– Ишь ты, кусается! – хмыкнула фельдшерица, с усилием удерживая введенный в вену шприц.
– Алена, помогите! – крикнул Денисов, тряся укушенной рукой. Одному ему было не под силу сдержать больную, обуреваемую эпилептическим припадком.
Алене стало и страшно, и противно, однако она отбросила эти недостойные чувства вместе с сумкой и блокнотом – и кинулась на помощь доктору Денисову.
Что за напасть на эту бригаду! В пятницу их всех кровью залило, сегодня пациентка доктора укусила… Да еще вдобавок заболел Шура Кожемякин, и бригада выезжала с одним фельдшером. Доселе Люба вполне справлялась, но ведь известно, что эпилептики обретают необыкновенную силу во время припадков. Тело больной теперь так и подскакивало, ноги молотили по полу.
– Сядь ей на ноги, быстро!
Алена вскочила верхом на колени девушки, прижала ее пятки к полу.
– Молодец, – не оборачиваясь, сказала Люба, сидевшая на животе пациентки. Голос ее звучал совершенно спокойно, она продолжала медленно и осторожно вводить в вену лекарство. – У меня чуть-чуть осталось, держитесь, ребята.
– Ничего, ничего, – приговаривал Денисов, одной рукой нажимая на лоб больной, другой хватая ее за плечи и пачкая футболку кровью, которая так и лилась из пальца. – Ах ты черт, как больно! Ничего, эпилепсия – это только слово такое страшное, а на самом деле надо просто подождать немножко – и все само пройдет. Главное, чтоб человек голову себе не разбил!
– Отбой воздушной тревоги, – сказала Люба, выдергивая иглу из вены и поднимаясь, и Алена ощутила, что острые колени, только что ощутимо пихавшие ее снизу, ослабели, обмякли. – Дай твой палец, Денисов, посмотрю, что там и как. Мало ли, вдруг у нее СПИД! Наверное, придется еще и противостолбнячную сыворотку ввести.
– Благодарю за службу, – Денисов мельком улыбнулся Алене. Помог ей подняться, а потом протянул руку Любе, которая уже смочила ватку спиртом. – Давай, спасай мне жизнь.
– Что, серьезно может случиться от такого укуса СПИД? – боязливо спросила Алена, поглядывая на его окровавленный палец.
– Ну, у этой-то вряд ли он есть, самое большее, чем она может наградить, это гепатитом, хотя удовольствие тоже никакое, – пояснил Денисов, морща нос. – А СПИД – он ведь передается только через кровь или сперму. А ведь я ее не трахал, только за голову держал. Это вы, барышни, сидели на ней в неприличной позе, словно сущие извращенки!
– Как будто ты не знаешь, что у эпилептиков слюна с кровью перемешана, – буркнула Люба, проворно бинтуя палец.
– Почему? – спросила любопытная писательница, подбирая блокнот и начиная «фиксировать впечатления».
– Потому что они во время припадка непременно язык себе прикусывают, а иным, кстати, удавалось вообще его откусить, – пояснил Денисов, но тут же дал задний ход, увидев, что у Алены испуганно расширились глаза. – Ну, ну, зачем так пугаться? Это редкость… однако эпилептика по языку очень просто узнать. Они ведь скрывают свою хворобу, потому что, если проведают где-то, что человек – эпилептик, это крест на карьере. Ну, наплести о себе можно что угодно, глаза отвести, но, если бы кадровики или директора знали такие тонкости, они первым делом просили бы нового работника язык показать. У эпилептиков всегда по краю идут застарелые беловатые рубцы. Успела записать? – спросил он с усмешкой, и Алена, оторвавшись от блокнота, бросила взгляд на раненого героя.
Что-то Денисов особенно красив сегодня. Можно представить кучу дамочек, выдумывающих себе самые невероятные хворости, которые обостряются в те дни, когда по «Скорой» дежурит доктор Денисов… Даже сегодня, отягощенная невеселыми мыслями о судьбе Нонны Лопухиной, чуть живая после бессонной ночи, проведенной за чтением дневника Елизаветы Ковалевской, Алена не могла спокойно смотреть на это загорелое, тонкое лицо, на волну отброшенных со лба волос, заглядывать в эти необыкновенно глубокие, матово-черные глаза, а когда видела вздрагивающие в улыбке твердые губы, у нее начинало щемить сердце. Она уже давно, с тех пор, как окончательно рассталась с мужем, не была обременена таким предрассудком, как верность, и ни единое воспоминание о преданности и нежности «бесподобного психолога» не тревожило сейчас ее сердце. Если бы Денисов дал хоть какой-то знак… но в его улыбке не было ничего, кроме дружеского безразличия. Наверное, знает, черт, какое впечатление производит на женщин! Может быть, даже натерпелся от их избыточного внимания – ведь глаза у Денисова и впрямь блудливые, а женщины не просто легковерны – они видят по большей части то, что хотят видеть, и беспрестанно принимают желаемое за действительное… Алена и сама такая. Ей все время чудится, что Денисов что-то хочет сказать – но почему-то сдерживается.
Почему? Зачем?!
Доктор Денисов, наверное, чем-то похож на Георгия Смольникова, о котором прошлой ночью его правнучка нечаянно выяснила так много нового и интересного… и далеко не всегда лестного. А уж про свою прабабушку столько всего узнала, что пока не представляет, как со всем этим справится.
Ладно, об этом она еще подумает. Потом. Будет время. А сейчас надо как-то вырваться из плена этих поразительных глаз!
– Илья, а у вас есть постоянные пациентки? – спросила она, когда садились в машину, причем доктор поместился в салоне с девушками, и это вызвало хмурую гримасу шофера. – Ну, которые вас беспрестанно на помощь призывают? А, Илья Иванович?
Точеные губы Денисова обиженно дрогнули. Ну да, он же терпеть не может, когда его называют по имени-отчеству!
И зря. Он настолько хорош, что даже это имя ему идет!
– А как же, – повел он своими поистине соболиными бровями (левую у виска рассекал чуть заметный белый шрамик, и это просто-таки сводило с ума Алену желанием и невозможностью коснуться его губами). – Одна, самая любимая, – Валентина Петровна. Она на улице Нахимова живет, по два-три раза в сутки меня вызывает.
– Два-три раза? – насторожилась Алена. – Вот это любовь!
Люба громко прыснула.
– Любовь, это точно, – не скрывая гордости, согласился Денисов. – Тем более что она вполне здорова, особенно если учесть ее возраст.
– А какой у нее возраст? – ревниво прищурилась Алена.
– Да не слишком большой, – весело ответил Денисов. – Каких-то восемьдесят лет.
– Да она не по Денисову страдает, а по уколам! – захохотала Люба. – Ей лишь бы уколоться, мания у нее такая! Наши диспетчеры ее уже по голосу знают, отказывают ей, так она теперь на платную «Скорую» переключилась. Обострение мании – седьмого числа каждого месяца, когда пенсию выдают. Вызов платной «Скорой» стоит девятьсот рублей, Валентина Петровна дождется пенсии и шикует: с утра бесплатную бригаду вызовет, уколется, а потом платную. Ее пенсионных двух тысяч как раз на два платных вызова хватает.
– И что ей колют? – не без испуга спросила Алена.
– Да что попало. Кто магнезию, а кто пустую иголку, лишь бы бабка кайф словила. Ей и хорошо. Между прочим, очень любопытная бабулька, бывшая лыжница, у нее в квартире на стенках грамоты, в серванте медали в коробочках выложены.
– А еще меня мужчины любят, – с невинным видом сказал Денисов. – Особенно один дяденька с улицы Молодежной обожает. Ему сто четыре годика, а мается только запорами. Лечить себя доверяет лишь врачам «Скорой». Рассказывает интересно – с ума сойти! Очень хорошо помнит прошлое: Гражданскую войну, 30-е годы…
Алена моментально произвела в уме простейшие арифметические действия. Сейчас, в 2003 году, старику 104… значит, он родился в 1899 году. В 1904-м, когда Елизавета Ковалевская писала свой трагический дневник, ему было только пять лет. Да, он вряд ли был знаком с Елизаветой и Смольниковым! Ну что ж, придется удовольствоваться теми сведениями о своих пращурах, которые Алена почерпнула из дневника, тем паче что там столько неожиданностей, что дай бог хотя бы с ними справиться.
Раздался сигнал.
– Вызов у нас, – неприветливо сказал Виктор Михайлович и, не оборачиваясь, протянул в салон микрофон.
Алена не сомневалась, что неприветлив водитель исключительно из-за нее. После того, как Суриков спас детективщицу от падения под колеса, он снова преисполнился к ней суровостью.
Вызывали на прокапывание по поводу алкогольной интоксикации. Обычно это делает линейная бригада, но сейчас обе они были на вызовах, а реанимация свободна.
При слове «прокапывание» Алена мгновенно вспомнила вчерашнюю квартирку на Черном пруде – и притихла. Ночью ей звонила смертельно уставшая Света, которую непомерно долго продержали в милиции. Конечно, никто не подумал обвинять ее в убийстве, но очень уж заинтересовала дежурного личность самой Нонны Лопухиной. Оказывается, он знал когда-то ее мужа.
Алена хотела спросить, что за человек был этот самый муж, некогда ограбленный честным ворюгой Шурой Кренделем, но Света была такая замученная, что разговаривать с ней не было никакой возможности. Света сообщила, что завтра ей опять надо побывать в отделении, поэтому она отпросилась с дежурства, перенесла его на день позже. Если Алена хочет, может прийти и поездить с ней послезавтра. А если не хочет, наверное, доктор Денисов с удовольствием ее покатает.
Алена без раздумий ответила, что с удовольствием покатается с доктором Денисовым, а послезавтра и с доктором Львовой. На том и расстались. Про кассету Света не спросила – видимо, забыла. Ну и ладно, эта кассета много лет своего часа ждала – и еще подождет.
Тем временем приехали на улицу Автомеханическую, дом пятнадцать, поднялись в квартиру сорок пять. Дверь открыл долговязый дядька лет под пятьдесят, с одутловатым морщинистым лицом и заплывшими карими глазами. Улыбнулся добродушно, по-детски:
– Ой, ребята… вы приехали… ну давайте, заваливайте. Вон он, Генка. Лежит, ждет.
Неприлично толстый, весь расплывшийся Генка храпел на кровати, которая чуть не до пола просела под его «тельцем».
– Услуга платная, ребята, – посмотрев на постельное белье неопределенного цвета и облезлые стены, скучающим тоном сказал Денисов.
Кареглазый, закивав, сунул руку в карман джинсов (кстати, джинсы были всего-навсего «Lee» и вполне новые) и достал несколько сторублевок:
– Мы платежеспособны, сколько вы берете?
– Люба, разберись, – чуть более милостиво велел Денисов и, пока фельдшерица двумя пальчиками отсчитывала смятые деньги, достал из ее чемоданчика ампулы и капельницу.
Люба убрала деньги и перетянула жгутом Генкину руку. А Алена меж тем исподтишка поглядывала на кареглазого.
В этом лице записного пропойцы было что-то знакомое, она его определенно видела раньше… Причем воспоминания об этой встрече были не слишком приятные, однако почему-то рифмованные. То есть с этим человеком были каким-то образом связаны стихи – да, стихи Николая Рубцова. Почему именно Рубцова, Алена вспомнить не могла. Разве что простейшая аллюзия: замечательный поэт тоже пил, допивался до делириума, умер (вернее, был убит женой) в разгар жестокой белой горячки…
Что характерно, кареглазый тоже поглядывал на писательницу с явным напряжением своего притупившегося ума. Может быть, видел ее фото на обложке какого-нибудь детективчика?
Детективчик! Бог ты мой! Ну конечно! Да это же Леха, участник жуткой истории, в которую вляпалась писательница Алена Дмитриева почти два года назад, на Рождество. Это Рождество вполне могло стать последним в ее жизни. Она лежала тогда, привязанная к дивану, не менее продавленному, чем эта кровать, полуживая от уколов, которыми ее пичкали, и, словно страшный сон, слушала запинающийся голос из-за стены:
«Скалы встали… скалы встали… перпендикулярно…»
Леха за стенкой пытался вспомнить стихи Рубцова, но не мог и бесился от этого, а Алена бесилась оттого, что у нее залеплен рот пластырем и она не имеет возможности ему подсказать, как скалы встали перпендикулярно к плоскости залива. Круг луны. Стороны зари равны попарно. Волны меж собою не равны.
Дальше шли слова о том, как, спотыкаясь даже на цветочках, боже! Тоже пьяная! В дугу! Чья-то равнобедренная дочка двигалась, как радиус в кругу…
