Текст книги "Страшное гадание"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 27 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]
Несостоявшаяся прогулка верхом
Прошло несколько дней, прежде чем Марина убедилась, что ее предположения, слава те господи, неверны, и это были чуть ли не самые черные дни в ее жизни. Слезы ежеминутно дрожали на ресницах, и она понимала: начни ее сейчас кто-то с участием расспрашивать, она не выдержит и все расскажет – Джессике, Урсуле, Джасперу, кому угодно – о том, что, кажется, беременна от милорда, своего супруга. Ну а этому самому супругу она бы высказала все, что о нем думает… Ибо жена его беременна, а он мало что держит свой брак в тайне, так еще и взял себе в постель какую-то служанку!
По счастью, разболтать ничего не удалось, поскольку Десмонд уехал в Лондон, Джессика беспрестанно хлопотала по хозяйству, Урсула вообще не показывалась, а Джаспер выходил к столу желтый, дрожащий и, едва шевеля губами, объяснял, что за него взялась застарелая малярия. Потом он и вовсе слег, и Сименс, который по случаю отъезда лорда оказался не у дел, принялся ухаживать за больным, сохраняя все тот же важный вид. По облику достойного камердинера невозможно было представить, что он способен на какие-то сильные побуждения, тем более предавать казни женщин по одному предположению, что они ведьмы, и Марина никак не могла решиться подступить к нему и утолить свое любопытство, выспросив о брауни. Разумеется, вспомнила она о мохнатом ночном проказнике уже потом, а первые-то дни ей было не до брауни, думала лишь о себе и своем чреве! Будь на дворе лето, она пособирала и заварила бы пижмы, не то спорыньи: так всегда поступали в людской в Бахметеве, ежели какая-нибудь из девок внезапно брюхатела, а парень не хотел жениться. Но в лесочке и на газонах поднималась едва живая низкорослая травка, вся на одно лицо. Сколько помнила Марина, в оранжерее у Джессики тоже не было лекарственных трав. Может быть, припасы их и существовали где-то в доме, но как спросишь про такое? Кто эти травы собирает, тот знает, от чего они пользуют, и выпытывать у человека сведущего о пижме и спорынье было все равно что забраться на самую высокую башню замка и орать на всю округу: «Я брюхата! Я брюхата!»
В эти дни Марион чудилось, будто все поглядывают на нее с особенным выражением. В первую очередь – Агнесс. Уж смуглая красавица, конечно, знала толк в таких вещах, как нечаянная беременность! Небось не раз приходилось ей вытравливать плод сэра Десмонда! От таких мыслей на душе Марины становилось и вовсе погано – до того погано, что впору было и впрямь залезть на ту башню – да и сигануть вниз. Либо выкинула бы от такого прыжка, либо сама разбилась, что всего вероятнее! И парилок тут не водилось – мылись в ваннах, тазах, обливались из кувшинов. Пусть при одном слове «баня» Марину начинало трясти, она без раздумий кинулась бы туда, чтобы пропариться, как велось исстари, да избавиться от ненужной тягости, но… увы! Не было в замке никакой самой завалященькой баньки! И вот как-то раз, увидав Джессику, которая ехала куда-то на лошади, Марина поняла, что ей нужно: хорошая скачка!
Озадачивало одно: хоть в ее бессчетном гардеробе и было платье для верховой езды, называемое амазонкою, Марина не умела ездить в дамском седле, а только верхом, по-мужски. Даже смотреть было страшно, как Джессика сидит: боком, неудобно изогнувшись, – а уж решиться проехать вот этак-то… Ничего, тут же решила Марина, чем хуже, тем лучше. Чем неудобнее ей будет ехать, тем больше вероятность, что задуманное удастся. И вот, с помощью Глэдис, которая теперь так старательно держала язык за зубами, что и двух слов от нее было не добиться, облачившись в синюю бархатную амазонку, Марина поспешила на конюшню.
Нет, поспешила – это лишь так говорится. Платье путалось в ногах, цеплялось за ступеньки, сзади оно было длиннее, чем нужно, на целый аршин, а то и больше, и, пока Марина управилась с этим хвостом и догадалась просунуть руку в нарочно для того пришитую петельку (хвост после этого приподнялся и не мешал), она изрядно намучилась, а уж сколько пыли на себя нацепляла – и не описать!
Наконец хвост был укрощен, и Марина решительно зашагала к конюшням. Следовало, конечно, послать туда слугу, но все куда-то разбежались. «Конечно, хозяина нет, Джессики нет, Джаспер болен, Сименс при нем, Урсула не в счет, я, понятное дело, тоже… А каково бы они забегали, узнав, что в замке сейчас их хозяйка, миледи Марион Маккол! – Это имя показалось ей необычайно красивым. – Да уж, понакланялись бы мне! И в пояс, и в ножки. А где, интересно, в Англии дерут повинных слуг? Может быть, на конюшнях, как и у нас ведется?»
Марина была так увлечена своими размышлениями, что картина, которую узрела она, лишь заглянув в конюшню, сначала показалась ей картиной порки. Она увидела женщину, стоявшую на четвереньках, причем юбки ее были наброшены на голову, открывая голую спину и бедра, а над ней склонился мужчина, занося руку, словно для увесистого удара. Но вместо того, чтобы ударить, он сильно дернул женщину к себе, отчего она громко вскрикнула, а потом быстро-быстро задвигался, все плотнее вжимаясь в нее, и Марина остолбенела, поняв, что видит не порку, а грубое любодейство, причем столь торопливое, что мужчина даже не дал себе труда раздеться, а лишь расстегнул штаны.
После нескольких стремительных движений он захрипел и навалился на женщину. Она рухнула плашмя и замерла, придавленная его тяжестью. Он тоже был недвижим.
– Ужас какой… – пробормотала Марина, которая едва стояла на подкосившихся ногах.
В тишине конюшни, нарушаемой лишь тяжелым дыханием, ее негромкий голос зазвучал неожиданно громко.
Любовники подскочили, словно их огрели плетью. Мужчина обернулся и с ухмылкой глянул на Марину. Похоже было, он ничуть не смущен, а наоборот – наслаждается происходящим. Он даже не пытался застегнуть штаны, и его уд вызывающе торчал, не то угрожая, не то выхваляясь своими размерами.
Марина взвизгнула и выскочила за дверь, сопровождаемая негромким хохотком. И тут ноги вовсе отказались ей служить, она припала спиной к стенке, отчаянно цепляясь за камни и чувствуя, что сейчас рухнет в обморок, на потеху этому незнакомцу с ошеломляюще красивым лицом, нагловатой улыбкой, заставляющей разбиваться вдребезги женские сердца, и с таким могучим удом, что он казался чем-то неестественным. Вдруг представилось: она лишается чувств тут, под стеной, а этот… выходит из конюшни, хватает безвольное тело, задирает юбки на голову и…
Дверь конюшни резко распахнулась, и Марина, взвизгнув, отпрянула, выставив ладони, готовая обороняться, готовая… она не знала, что с ней творится!
– Миледи! О, простите меня, миледи! Я не хотела! Не хотела! – Залитое слезами, зажмуренное, пунцовое от стыда лицо оказалось перед ней, чьи-то руки вцепились в ее руки. – Это произошло только один раз, клянусь богом, больше никогда, никогда…
Марина вытаращила глаза, увидев знакомые черные волосы.
– Агнесс?!
Услышав свое имя, растрепанная смуглянка в ужасе воззрилась на ту, кого она хватала за руки, и разжала пальцы так резко, словно обожглась:
– Так это вы?!
Агнесс с явным облегчением перевела дух.
– Ну, слава Иисусу. Я-то думала, пришла леди… – она чуть запнулась, – ну, я думала, пришла леди Урсула! – Она махнула рукой и вновь направилась в конюшню.
У Марины просто-таки дух занялся от такой наглости.
– Нет, погоди! Куда это ты направилась? Продолжать?! А ну, пошла в дом! И если ты думаешь, что я никому не скажу о том, что видела…
Агнесс стремительно обернулась.
– Кому же вы скажете, мисс? – прошипела она, приближая свое лицо к Марининому и обдавая ее горячим дыханием. – Леди Урсуле? Леди Джессике? Или, быть может… милорду? – Она злорадно хихикнула, увидев, как отпрянула Марина. – Ну вот, я так и знала! Я с первого взгляда поняла, что вы и он…
– Да ты сдурела! – возмущенно выкрикнула Марина. – Только что стояла на карачках перед этим… этим кобелем, а теперь меня чернишь? С больной головы на здоровую?!
– Ого, какие слова! – усмехнулась Агнесс. – Держу пари, что ни леди Урсула, ни леди Джессика таких и слыхом не слыхали! Не зря говорят, что у вас там, в России, все вперемежку валяются: слуги, господа, кобели…
Бац! Голова Агнесс нелепо мотнулась, а у Марины заломило ладонь. Она даже не сразу поняла, что произошло, и, только увидев на щеке Агнесс заалевший отпечаток этой ладони, поняла, что влепила ей пощечину. Но она должна, должна была как-то остановить поток ненависти, изливающейся из глаз, из уст Агнесс!
Агнесс дико взвизгнула и ринулась было на Марион, да ее перехватил выскочивший из конюшни мужчина. Рванул к себе, прижал, не давая шевельнуться.
– Замолчи, дура! А ну, тихо! – прикрикнул он, но Агнесс не унималась и рвалась так, что мужчина едва справлялся с ней.
– А может быть, ты ревнуешь? – выкрикнула Агнесс. – Может быть, ты пришла сюда за тем же самым?
– Опомнись! Рехнулась?! – прорычал мужчина, тряся ее что было сил.
Голова Агнесс моталась, как у куклы, на губах выступила пена, но она вырывалась с неженской силой.
– Успокойся! Какой дьявол тебя разбирает?! – выкрикнул в отчаянии мужчина. – Стоит об этом узнать Сименсу, сама знаешь, что начнется!
Но Агнесс словно не слышала.
– Не старайся! – сквозь взвизгивания и всхлипывания выкрикивала она. – Хьюго тебя не захочет! Он не любит таких бесцветных. Ему нравятся яркие женщины! – Она захохотала, и Марина с трудом разобрала следующие слова: – Я знала одну леди, которая так хотела переспать с Хьюго, что покрасила свои белесые космы, лишь бы…
Бац! Новый хлесткий звук новой пощечины! Но удар был хорош: Агнесс рухнула как подкошенная и не поднялась. Глаза ее блуждали, грудь резко вздымалась, рот широко открывался, словно у рыбы, вытащенной из воды… и, в точности как рыба, она не могла сказать ни слова.
Марина глядела на нее в ужасе.
– Бога ради, простите ее, леди, – негромко сказал мужчина. – Она обезумела!
Голос его подействовал на Марину как выстрел.
– Нет! – истерически вскрикнула она, отскакивая. – Не приближайтесь ко мне!
Против воли ее взгляд устремился на его бедра, и Марина с облегчением перевела дух, увидав, что штаны вполне застегнуты.
Он проследил ее взгляд и тихо сказал:
– Успокойтесь, леди. Я не причиню вам вреда.
Марина воззрилась на него, понемногу успокаиваясь и удивляясь свободе и непринужденности, с которыми говорил с ней конюх. Либо «кузину» лорда никто из слуг и впрямь ни во что не ставит, либо… либо этот Хьюго знает о том, какое впечатление производит на женщин. Всех женщин: от служанки до барыни. Да уж… эти миндалевидные темные глаза, неожиданные при почти белых густых волосах, поражали. И ресницы – какие длинные, густые ресницы!
Черты его лица были четки и красивы, а резко изломанные брови придавали лицу дерзкое, властное выражение. Сперва это лицо показалось Марине наглым, но сейчас, когда незнакомец смотрел на нее почти с мольбой, она вдруг растерялась.
– Вы не должны были это видеть, – сказал он очень тихо, и Марина невольно подалась вперед, пытаясь расслышать каждое слово. – Я хотел встретиться с вами совсем иначе, леди… прекрасная леди…
– Ты хотел встретиться со мной? – переспросила она, почти робея под его пристальным взором. – Зачем?
– Зачем?
Он отвел взгляд от ее глаз и посмотрел на губы. Они вдруг пересохли, и Марина лихорадочно облизнула их. Хьюго повторил это движение, а потом посмотрел на ее грудь, и Марина ощутила, как приподнялись соски и уперлись в самые края декольте. Наверное, даже сделались видны темные круги вокруг них!
Марину пробрала дрожь.
– Мне пора идти, – пробормотала она.
– Кажется, вы хотели покататься верхом? – спросил Хьюго, и у Марины пересохло горло от рассчитанной двусмысленности этих слов. – Только прикажите, и я покажу вам лучшего коня на свете, – вкрадчиво шепнул он, делая шаг вперед.
Марина покачнулась… И вдруг лицо Хьюго изменилось, застыло, сделалось равнодушным.
Сквозь гул крови в ушах Марина различила топот копыт.
– А вот и леди Джессика возвращается, – произнес Хьюго, и Марина со всех ног кинулась в боковую аллею, понимая, что не вынесет сейчас встречи с Джессикой, ее приветливых вопросов, ее проницательного взгляда.
Быстрый бег утомил ее, но вернул способность думать. Она криво усмехнулась, вспомнив бесстыдную сцену, свидетельницей которой стала. Да, этот Хьюго… Он красив, понятно, что женщины липнут к нему. А какова шлюха Агнесс! При мысли о ней у Марины даже руки затряслись. Какова тварь! Что она наговорила, что она посмела наговорить!..
Марина криво усмехнулась, уставившись на куст можжевельника, усыпанный темно-синими шишечками.
Агнесс! Что проку корить Агнесс, если она, Марина, ничем не лучше ее? Признайся: ты еще не видела в жизни мужчины, с которым тебе так хотелось заняться любовью, как с этим Хьюго. Разве что с Десмондом… Десмонд! Но он знать ее не хочет, он ее просто не хочет, в то время как Хьюго… да, о да!
Снова Брауни. И не только
Понадобилось некоторое усилие, чтобы Марина подавила искушение завести тайный роман с конюхом своего тайного супруга. Да, ее томило естество… но она была брезглива и не желала подъедать после служанки.
Агнесс! Чертова Агнесс опять перешла дорогу, и если ее ненависть к Марине так и била ключом, то можно было не сомневаться: Марина ненавидит ее не менее страстно. Очевидно, чуя беду, а может быть, наученная любовником, Агнесс старалась не попадаться ей на глаза, но разошедшегося сердца Марине было уже не унять. «Вот же дрянь! – думала она, стискивая зубы. – И что только они все в ней находят?» Но потому ли бесилась она, что, как истинная женщина, не терпела рядом с собой других богинь? Нет, Джессика тоже была красавица, однако не вызывала у Марины такой бури чувств. Все дело в том, что служанка преуспела там, где не посчастливилось госпоже!
«Ведьма! – думала Марина. – Вот кто настоящая ведьма!» Ей до смерти хотелось хоть как-то навредить Агнесс. Проще всего было, конечно, открыть глаза Десмонду, что он делит любовницу с конюхом, однако на это Марине не хватало смелости. Не придешь же и не скажешь: так, мол, и так! А он спросит: твоя-то какая забота? И что ответить?.. К тому же Десмонда все еще не было дома, так что объясняться просто не с кем.
Нажаловаться кому-нибудь на Агнесс? Джессика смотрит сквозь пальцы на макколовские шашни с дворней, у Джаспера у самого рыльце в пушку, Урсула… у Марины язык бы не повернулся оскорбить целомудрие безумной старой девы. Оставался только Сименс… и слово «ведьма», которое все чаще приходило Марине на ум по отношению к Агнесс, в конце концов навело ее кое на какие мысли.
Сименс был весьма занят: он исполнял, по сути дела, обязанности не только камердинера, но и дворецкого, во всяком случае, его суровая важность держала слуг в узде. Он бодрствовал с рассвета, когда служанки только начинали убираться: мыть стекла, мести ступени лестниц, наводить лоск на бронзу, до самого позднего вечера, когда, погасив свечу у изголовья мистера Джаспера, отправлялся в последний обход замка. Зато в замке всегда царила такая чистота, что даже старая тяжелая мебель сверкала как новенькая.
Но как-то раз после ужина (до чего трудно было Марине привыкнуть к здешним поздним трапезам! Дома об эту пору она уже была в постели, вставала ни свет ни заря, здесь же спала до одиннадцати и потом чувствовала себя весь день разбитой) она подстерегла Сименса и с небрежным видом спросила, не знает ли он, где взять мак.
Если Сименс и удивился, то не подал виду.
– Вы желаете пирожки с маком или рулет, миледи? Может быть, коврижку? Извольте сказать, и я прикажу на кухне…
– Нет-нет, – покачала головой Марина. – Мне нужен мак, обыкновенные маковые зерна.
Сименс насторожился.
– Осмелюсь спросить… вы обратились ко мне по совету мистера Джаспера?
Ну вот! Марина надеялась удивить Сименса, а вместо этого приходилось удивляться самой.
– Мистера Джаспера? При чем же здесь он? Я его уже который день не вижу. Нет, мне нужен мак для себя, и много – не меньше горшка.
– Горш-ка? – пришлепнул губами Сименс, и Марина наконец-то увидела, что невозмутимость его дает трещину. – Рад служить, миледи! Но… нет, простите. Вы извольте идти в комнату, я пришлю девушку с тем, что вам угодно.
– Нет! – Марина очень живо изобразила испуг. – Прошу вас никому не говорить о моей просьбе! Иначе кто-нибудь непременно проболтается и мне не удастся поймать ее.
– Поймать? Кого? – не выдержал Сименс, и Марина со вздохом искреннего облегчения выпалила:
– Ведьму!
Сименс мгновенно сделался похож на пойнтера, взявшего след.
– Ведьму? – Голос его стал высоким. – Миледи изволит шутить?
– Хороши шутки! – приняла Марина оскорбленный вид, старательно припоминая все, что слышала от Глэдис. – Я сама видела отвратительную жабу, которая скакала со ступеньки на ступеньку: гоп-шлеп! гоп-шлеп! Потом откуда ни возьмись появился огромный кот… О нет, то был не Макбет! – остановила она Сименса, готового что-то сказать. – Не белый, а черный, величиной с доброго теленка, дикий, дышащий злобой, куцеухий, плосконосый, острозубый, неистовый, с острыми когтями и сверкающими глазами. Жаба вскочила на него верхом – и они исчезли, причем я видела, как замутился и повис в воздухе лунный луч, не доставая до земли, как будто его обрезали!
Глаза Сименса блеснули.
– А решето? – Он так разволновался, что схватил Марину за руку. – А решето вы видели? О, простите, миледи…
– Видела! – решительно кивнула Марина. Ей не совсем понятно было, при чем здесь решето, но она решила, что лишние подробности не повредят. В конце концов, врать – так уж врать. – Видела решето!
– Ведьма просеяла лунный свет, – алчно выдохнул Сименс. – Вот почему вдруг испортилась погода! Хо-ро-шо…
Марина только кивнула: нынче вечером и впрямь захмарило.
Несколько мгновений они с Сименсом глядели друг на друга, причем Марина изо всех сил старалась придать лицу такое же алчное и в то же время карающее выражение.
Конечно, она и не подозревала, что Сименс так легко клюнет на эти нехитрые байки. Теперь всего-то и делов: заставить его окончательно заглотить наживку и начать похаживать ночью по замку. В поисках жабы и кота он рано или поздно наткнется на Агнесс, которая чуть ли не голышом бежит к Десмонду в поисках ночных утех. Можно не сомневаться, что суровый пуританин не постесняется испортить восторги любовникам, даже если это вызовет неудовольствие милорда. Чего доброго, он вовсе выживет распутницу из замка! И тогда ее ласк лишится не только Десмонд, но и Хьюго… Марина едва не хихикнула, предвкушая изгнание ненавистной девки, но одернула себя: сейчас не к месту изображать восторг. Да и не ко времени, если на то пошло: дело еще не слажено!
– Хорошо… – повторил Сименс. – Однако зачем все-таки миледи нужен мак?
Марине потребовалось некоторое усилие, чтобы вспомнить, с чего все началось.
– Есть много способов заставить ведьму проявить себя! – Марина изо всех сил старалась вспомнить все, о чем болтали в девичьей за шитьем. – У нас в России, например, всем известно: ежели ночью ударишь саблею черную кошку или свинью, которая бежит по улице, то утром какая-нибудь баба в деревне непременно окажется с перевязанной рукой или ногой. Но сами посудите: не бегать же мне с саблею по замку, у меня и сабли-то нет… А вот если рассыпать мак на том пути, где должна пройти ведьма в зверином обличье, она всенепременно оставит свой человечий след. Тогда дело простое: надо только сличить след с обувью всех, кто здесь живет, и непременно выявишь злодейку.
Сименс, так и евший Марину глазами, резко обернулся, и у Марины мурашки побежали по спине. Откуда-то резко потянуло сквозняком…
Дверь! Дверь, которую она сама закрывала, теперь приотворена! А при порывах сквозняка по замку пробегает призрак несчастного поэта, застрелившего своего брата!
Марина уже вскинула руку для крестного знамения, как вдруг вспомнила гримаску Джессики: «За кого вы меня принимаете? В спальне порядочной девушки – мужчина, хоть и призрак?!» – и от сердца отлегло.
Марина сделала вид, что поправляет волосы, однако лицо Сименса не утратило озабоченного выражения.
– Значит, они снова взялись за свое… – шепнул он, не сводя с приоткрывшейся двери напряженного взора. – Будьте осторожны! Последний раз это было двенадцать лет назад… Но теперь я положу этому конец! – Он заботливо взглянул на Марину: – Будьте осторожны, миледи. Покрепче запирайте на ночь двери. А остальное предоставьте мне!
Он поклонился и ушел, а Марина ринулась к себе, чуть ли не приплясывая на бегу: удалось! Кажется, удалось!
И все-таки к предвкушению победы примешивался оттенок страха: уж больно яро горели Сименсовы глаза!
* * *
Наверное, оттого, что говорили на ночь про страшное, Марине приснился кошмар. Виделось ей, будто она пошла купаться. Tепло, и солнце светит, золотистая черепица на крыше замка играет огнем и слепит глаза. Марина осторожно заходит в тихую воду озера… Вдруг – что такое? Это вовсе не озеро, а речка Басурманка, та самая, что пробегала по бахметевским землям! Об этой речке шла дурная слава. В ней как-то раз утонул какой-то бродяга. Рассказывали о нем много и все страшно: то видели круги на воде, когда он выплывал греться на солнце; а ночью он выныривал и зазывал к себе парней и девок, пришедших миловаться на бережок… Никто в здравом уме не полез бы в Басурманку: купаться ходили на пруд, лежащий в версте. Разве что спьяну кто-то бултыхнется, но и он сразу трезвеет от страха и спешит выбраться на берег. Точно так же всполошилась Марина, ринулась к берегу… и вдруг кто-то ледяными пальцами схватил ее за руку.
«Значит, они снова взялись за свое! Будьте осторожны!»
Слова Сименса, а голос Десмонда. Кто же из них? Марина обернулась – да и обмерла: на нее смотрело синее, мертвое, распухшее лицо капитана Вильямса!
Она рванулась из жутких рук утопленника, но песчаное дно разверзлось под ногами – и она полетела куда-то… куда-то… и летела, пока пребольно не ударилась обо что-то твердое.
Марина вскинулась, с криком открыла глаза – и обнаружила, что находится в своей спальне, только не в постели лежит, а сжалась в комок на ковре.
Ох, батюшки… Свалилась во сне с кровати! Давно с ней такого не бывало, с самого детства небось.
Марина хихикнула, однако смешок получился жалким: ее все еще трясло от страха и холода. Потянув со стула пеньюар, она кое-как закуталась и полезла было снова в постель, как вдруг ее внимание привлек светлый луч, пробившийся меж штор.
Марина подошла к окну, выглянула.
Ого! Какая ночь! Луна пошла на ущерб, но до чего же яркая, до чего же чисто небо! Недолго же длились ведьмины козни – погода снова наладилась. А Сименс небось думает: прознали ведьмы, что вновь открыта на них охота, и затаились, бросили свои штучки. Марина усмехнулась – но смех замер у нее на устах, когда она увидела, как задрожали кусты, окаймлявшие газон, и на лужайку выкатился темный ком.
Брауни! Снова брауни!
Вспомнились слова Десмонда, что брауни – нечто вроде домового и встреча с ним к счастью, и Марина несколько успокоилась. Она кое-чего (там словечко, там два) все-таки наслушалась за эти дни о брауни: некогда в этих краях их много водилось!
Брауни – и впрямь вроде домовых, но живут не в домах и не во дворах людей, а сами по себе, где-нибудь поблизости от людского жилья. Все брауни, если их не обижать, не только не вредят людям, но даже стараются всячески помочь. Фермеры не раз говорили, что не знают, как бы обходились без своего брауни. Ведь если на ферме была спешная работа, скажем, надо было обмолотить и провеять рожь, или ссыпать зерно в мешки, или собрать репу, или выстирать белье, сбить масло, выполоть огород, на помощь приходит брауни. Хозяину фермы стоило только, отходя ко сну, распахнуть двери в амбар, или в молочную, или в сарайчик, куда складывали репу, да поставить на порог чашку с парным молоком – брауни на ужин, и, когда хозяева наутро просыпались, чашка оказывалась пустой, а работы – законченными. И все было сделано даже лучше, чем сделали бы люди. Словом, не стоило пугаться, если увидишь, как брауни бесшумно, лохматой тенью, крадется от дерева к дереву, стараясь, чтобы его не заметили. Он никогда никому не повредит – не то что его русский приятель, от которого можно ждать и доброго, и худого.
Домовушка, дедушко, суседко, хозяин, хранитель домашнего очага! Марина столько слышала о его добрых и недобрых проделках, а вот увидеть не привелось. Хотя сколько раз собиралась с девками-подружками пойти в пасхальную ночь на конюшню, надеть на себя лошадиный хомут, покрыться бороной, зубьями на себя, и сидеть между лошадьми целую ночь. Говорят, если повезет, то увидишь старика: маленького, словно обрубочек, всего покрытого седенькой шерстью (даже ладони у него волосатые), сивого от древности и пыли. Однако следовало быть осторожной: домовой не терпит, когда за ним подсматривают, и по его указке лошади начинают бить копытами по бороне и могут до смерти забить нескромного и любопытного.
Конечно, были способы и куда проще: скажем, прийти в хлев во время Светлой заутрени – наверняка увидишь домовушку в заднем углу. Да вот только Светлую заутреню надобно в храме божием стоять, а не в хлеву греховодничать!
Словом, про то, как повидаться с домовым, рассказывали всякое, простое и сложное, однако же всегда нужно было что-то делать, а не только лишь в окошко глядеть.
Интересно бы знать, что здесь поделывает брауни? Уж не явился ли исполнить чью-то работу? Не Хьюго ли оставил для него открытой дверь конюшни? Не Сименс ли ждет помощи? Марина невольно хихикнула – и тотчас улыбка сбежала с ее губ: в коридоре под самой дверью зашелестели легкие шаги.
Агнесс! Неужто она? Неужто Десмонд все-таки вернулся поздним вечером (его ждали весь день и решили, что он отложил приезд до завтра)? Приехал! Конечно, приехал, не сказав ни слова привета своей постылой «кузине», однако успев дать знак любовнице, что истомился, что ждет…
Не помня себя, Марина нашарила ночные туфли, напялила пеньюар и выскочила за дверь, полная решимости догнать, вцепиться в волосы и… потом решит – сначала догнать.
Она пролетела по коридору до угла и разочарованно фыркнула: никого! Дверь Десмонда закрыта. Опоздала… черт, черт, черт! Но что это? Шаги слышны на лестнице, ведущей наверх.
Марина подхватила подол и снова ринулась вперед – чтобы увидеть ноги в белых чулках и серебристых туфлях, промелькнувшие в лестничном пролете, а над ними – кружевные пышные оборки.
Марина озадаченно свела брови. Десмонда, стало быть, еще нет. Значит, Агнесс явилась напрасно. И что же она вознамерилась делать теперь? С горя прогуляться по галерее – ведь именно туда ведет лестница? А может, с горя кинуться вниз? Хорошо бы… такого зрелища Марина не упустит, даже если оно свершится только в ее воображении. И, стараясь ступать по поскрипывающей лестнице как можно легче, но в то же время не мешкать, Марина поспешила наверх.
Она и не предполагала в Агнесс такой прыти. Белые туфельки словно бы не касались ступеней, и Марина изрядно запыхалась, прежде чем выскочила на галерею и увидела белую фигуру, которая неслась вдаль, по длинному каменному коридору, и его грубые своды сверкали прожилками слюды и золотистого колчедана в свете ревебера [20]20
Ревебер – фонарь с отражателем.
[Закрыть], который она держала в руке. Как ни тускло он светил, Марина смогла разглядеть, что бежит перед ней вовсе не Агнесс, а… Урсула!
Да, да! Скорее Марина могла бы поверить, что видит призрак легендарной леди Элинор, а не бедную больную, которая вот уж который день была не в силах сойти к столу, не то что бегать с девичьей прытью! Но, первое дело, призраки не носят при себе фонарей, да и обтрепанную фату и эти седые локоны трудно было с чем-то перепутать.
Но куда, господи боже мой, неслась старушка с такой скоростью среди глубокой ночи? Марина не видела впереди никакой двери, никакого бокового хода. Она постепенно сообразила, где находится: галерея вела в старую башню, заросшую шиповником, где не было жилых комнат, а только кладовые. Двери внизу были всегда заперты на огромный висячий замок; из черных узких бойниц порою вылетали вороны. Это место ничуть не влекло Марину, хотя она была любопытна и успела уже более или менее осмотреть свое вынужденное новое обиталище. К этой же башне ей не хотелось даже приближаться, столь зловещее и неприютное впечатление та производила. Марина и сейчас с удовольствием повернула бы обратно, если бы не беспокойство об Урсуле. Ведь если безумица будет продолжать так лететь, она просто-напросто врежется в стену и расшибет себе лоб!
Марина уже собралась окликнуть Урсулу, остановить ее, да слова замерли на устах, скованных внезапной догадкою. А что, если Урсула лунатик? Если она не соображает, где находится, и не ведает, что творит? Тогда никак нельзя кричать, звать. У Бахметевых был один лакей, который лазил ночами по крыше и даже стоял на коньке, поджав ногу, как аист, и глядя на луну незрячими, сонными глазами. Поутру он ничего не помнил и не верил рассказам о собственных похождениях. Никто не решался ночью окликнуть зачарованного – до тех пор, пока Маринин дядька, которому изрядно надоели все эти байки о лунатиках, не надумал сам удостовериться в их правдивости и однажды в полночь не вышел во двор. Увидав фигуру, черной китайской тенью вырисовывающуюся на фоне огромной, полной луны, он гаркнул ничтоже сумняшеся: «Федька! Плут! А ну, слазь!»
Истошный крик потряс окрестности, фигура на крыше покачнулась и грянулась вниз. Федька разбился насмерть, а дядюшка отправился обратно в дом досыпать.
Марина, вспомнив этот случай, похолодела: закричи она, что было бы с Урсулой?.. Не дай бог сверзилась бы вниз с галереи, ведь ограда на ней едва ли достигает до пояса! Нет, надобно ее остановить иначе, да поскорее, поскорее, пока она не ударилась о стену!
Ну, все-таки она была молода и сильна, так что, сколь проворно ни мелькали атласные башмачки Урсулы, ноги Марины несли ее проворнее, и она успела поймать старую даму за край развевающегося подола в тот самый миг, когда до высокой каменной стены оставалось не более двух шагов.
Урсула замерла, потом медленно обернулась – запаленное дыхание с хрипом вырывалось из ее тщедушной груди, – взглянула на Марину… тут же в чертах ее изобразился ужас, и, простонав:
– Леди Элинор! – она грянулась бы на каменные плиты, не успей Марина подхватить ее. Однако на фонарь Марина не обратила внимания, и он разбился с грохотом, который в тишине ночи показался оглушительным.
Прижав к себе обвисшее тело, она беспомощно озиралась, гадая, то ли попытаться оттащить Урсулу вниз, то ли здесь ждать, пока она сама собой очнется. Помощи, похоже, ждать неоткуда: уж если грохот фонаря по камню никого не разбудил, то и кричать бесполезно. И тут же она убедилась, что поднятый ею шум не прошел бесследно. Бросив отчаянный взгляд вниз через перила, Марина увидела брауни, который, ковыляя и переваливаясь, со всех своих коротеньких ножек спешил в спасительную тень кустов. А вслед за тем она услышала голос, исходящий, чудилось, из самой стены:
