Текст книги "Шальная графиня (Опальная красавица, Опальная графиня)"

Автор книги: Елена Арсеньева

7. Пистолет с серебряной насечкой

Лисонька объявилась как снег на голову! Елизаветы вообще в ту пору дома не случилось: пошла с Татьяною на деревню, поглядеть, как та справляет свое знахарское ремесло. Цыганке более не было надобности проявлять чрезъестественные способности, которые однажды ночью спасли жизнь Елизавете, но она никогда не отказывалась истолковать примету (ежели, скажем, первое яйцо, снесенное курицей по весне, тяжелее второго или третьего, то ранний посев лучше; если третье – то выгоднее посев поздний), дать совет (например, о том, что не следует варить кисель в чьи-то именины – это предвещает имениннику смерть в тот же год), – но с особенной охотою она врачевала скотину. Вот и теперь Елизавета видела, как Татьяна, пошептав на лоскуток кожи, повесила его на шею корове, у которой в ране на ноге завелись черви, и посулила хозяевам, что не минет и двух дней, как все черви изойдут, а для верности накормила буренку навороженной солью.

Возвращаясь домой, Елизавета вдруг беспричинно закашлялась, и Татьяна обронила с обычной своей загадочностью:

– В горле першит, – значит, кто-то к тебе спешит.

И поди ж ты – оказалась права! Но уж, конечно, кого-кого, а Лисоньку Елизавета не чаяла увидать. Завидев еще из парка сестру, стоявшую на крыльце, нетерпеливо ожидая возвращения хозяйки, она приостановилась, не веря глазам, а потом, враз позабыв все обиды, сомнения, недоверие, кинулась вперед и крепко обняла Лисоньку. Заглянула в черные, блестящие от счастливых слез глаза – и снова ощутила, что ей отчаянно не хватает в жизни такой малой малости, как дружба – искренняя, преданная, которая в иных житейских ситуациях даже важнее, чем любовь и страсть. Впрочем, любви и страсти ей тоже не хватало, но об этом Елизавета хоть сейчас не желала думать.

Вдруг Лисонька отстранилась от сестры и уставилась куда-то ей за спину, причем на лице появилось выражение такого испуга, что Елизавета встревоженно обернулась. Но там стояла всего лишь Татьяна: Елизавета и забыла, какое впечатление производит это жестоко изуродованное лицо на первый взгляд! Цыганка пристально глядела на Лисоньку, и в ее глазах тоже блестели слезы.

– Деточка моя, – шепнула Татьяна, – вот и свиделись, моя маленькая. Ах, какая же ты стала красавица!

Лисонька едва нашла в себе силы ответить улыбкою на этот ласковый шепот. Ведь Татьяна была для нее напоминанием о многолетней разлуке с родными, о бедности, суровости Елагина дома и обо всем, что было с ним связано. А для Татьяны Лисонька была живой памяткою о том дне, когда рука обезумевшего от горя князя Измайлова зверски хлестала кнутом по лицу молодой цыганки, виновной только в излишней привязанности к своей коварной родственнице, – и навсегда изломала ей жизнь. Да, эти две женщины, сами того не ведая, многое значили друг для друга, а потому Елизавета даже содрогнулась, следя за их скрестившимися взглядами, и с искренним облегчением перевела дух, когда Лисонька от души обняла Татьяну, все ей прощая и принимая ее прощение за грехи отца.

Появление одетой в белое полотняное платьице, отчаянно рвущейся с нянькиных рук Машеньки довершило сцену примирения.

Маленькой графине Строиловой было уже полтора годка, и это румяное создание с яркими карими глазами и мягкими русыми кудряшками вполне уверенно бегало на своих крепеньких ножках, не стесняясь, являло в улыбке пять-шесть зубочков и бойко владело десятком слов, которых ей пока что вполне хватало.

Лисонька заворковала, как голубка, увидав племянницу, и Елизавета счастливо рассмеялась. Ей нравилось, когда люди любовались дочкою, – это странным образом прибавляло ее сердцу материнской любви и гордости. Но восторг Лисоньки превзошел все ожидания, и, глядя на ее влажно сияющие глаза, исполненные любви, на озаренное нежностью лицо, на легко порхающие по Машенькиной головке ласковые руки, слушая блаженный смех и неразборчивый лепет, вполне, впрочем, понятный девочке, Елизавета поняла, что дитя может дать женщине такую полноту ощущений, такое счастье, которое не в силах заменить ни власть, ни богатство, ни даже мужская любовь. Впервые это понимание пришло к ней еще в Эски-Кырыме, когда держала на руках Мелека, а сейчас она вновь осознала, что, увы, весьма отличается от счастливиц вроде Лисоньки, способных безраздельно наслаждаться материнством, ибо ее сердце могло уделить дочери лишь толику любви и нежности – ведь оно жаждало не спокойного блаженства, а той испепеляющей муки, которую дарует только истинная страсть. К несчастью – только страсть, и ей не найти замены!.. Но уж такой уродилась Елизавета, и ничто не в силах ее изменить, каких бы суровых узаконений она сама себе ни ставила, в какие цепи ни заковывала бы ее судьба. Поэтому она только и могла, что с легкой завистью улыбнуться Лисоньке, прижавшей к себе малышку, и сказать:

– Ничего, ничего, того и гляди, свой будет! А ты здесь одна или с мужем?

– С мужем? – удивилась Лисонька. – Конечно, нет. Разве ты не знаешь, что свадьба наша отложена?

– Вот те раз! – всплеснула руками Елизавета. – Отложена?! Впервые слышу об этом. Но почему отложена, скажи на милость?!

Лисонька пристально взглянула на сестру поверх кудрявой головенки.

– Из-за батюшкиной болезни. Сердечный припадок надолго уложил его в постель.

– Сердечный припадок! – Так, значит, князь Измайлов болен... Вот чем объясняется его и Лисонькино столь долгое и обидное молчание. – Но как же так вдруг?..

Лисонька запечатлела еще один поцелуй на круглой щечке племянницы и с видимым сожалением передала девочку няньке, которая поспешила унести раскапризничавшуюся барышню.

– Значит, ты ничего про нас не слышала? – устремила Лисонька на сестру такой пристальный взгляд, словно подозревала ее в лукавстве. – До тебя никакие слухи из Измайлова не доходили?

– Конечно, нет, – пожала плечами Елизавета. – Такая даль! Я ждала, ждала от вас весточку, а потом и ждать перестала. («Подумала, вы не хотите со мною знаться», – чуть не сказала она.)

Лисонька, пожалуй, могла бы в свою очередь упрекнуть ее за молчание, но не стала.

– Батюшка слег на другой день после твоего отъезда, – медленно проговорила она, и Елизавете на миг показалось, что сестра тщательно подбирает слова, как если бы опасалась сказать что-то лишнее.

– Господи! – Елизавета даже за голову схватилась. – Неужто мое появление его так расстроило?

– Нет, что ты, – смягчилась Лисонька. – Вовсе нет. Сердце у него давно было больное. Еще когда узнал про... – она запнулась, – про Алексееву погибель, то стал прихварывать, а тут и вовсе... – Она вновь запнулась, нахмурилась и принужденно продолжила: – Устал он, вот и... Не до свадьбы нам было. Мы с Павлом Александровичем и, конечно... то есть, я хочу сказать, вообще все очень встревожились. Дело шло о жизни и смерти, но теперь, благодарение богу, все позади!

Она перекрестилась, и Елизавета задумчиво последовала ее примеру. Она вспомнила ястребиный взор князя Михайлы Иваныча, его смуглое, красивое лицо, крепкое сложение – все черты сильного, бодрого, отнюдь не старого еще человека: ведь ему было чуть за пятьдесят, – и не могла не удивиться внезапности хвори, так надолго свалившей дядюшку в постель. Нет, Лисонька явно что-то недоговаривала, но более всего озадачило Елизавету выражение, с каким сестра смотрела на нее. Казалось, Лисонька старается больше узнать, нежели поведать.

Но о чем узнать? Нечистая совесть Елизаветы мигом подняла тревогу: а вдруг до Измайлова дошли слухи о краже неизвестным злоумышленником записных книг из Успенской церкви? С помощью Вайды концы Елизаветиного прошлого канули в воду, но, конечно, слухов и толков об сем странном ограблении (ни утварь церковную, ни золотые и серебряные оклады вор не тронул, как и ларчик с многочисленными пожертвованиями, забытый, как на грех, священником в алтаре) пресечь было невозможно...

Впрочем, тут же Елизавета сама над собою усмехнулась: как увязать ее имя с происшествием, случившимся более полугода назад?! Но совесть продолжала мучить: возможно, до Измайлова докатилось эхо из Работок? Возможно, сыскались люди, знавшие прошлую связь графини Строиловой с разбойничьим атаманом?.. Нет, едва ли: о сем никому не было ведомо. Разве что сам Вольной распустил язык, но это на него не похоже. Хотя – что знает о нем Елизавета? Былые пылкие любовники сделались врагами, и разве можно тут в чем-то ручаться?.. Пожалуй, вся беда и впрямь в нечистой совести, которая принуждает видеть в Лисоньке и ее поведении нечто подозрительное! Но тут она случайно поймала озабоченный взор Татьяны, устремленный на княжну Измайлову, и поняла, что не ошиблась – здесь что-то нечисто! Но на душе стало чуть спокойнее: что бы там ни было, Татьяна непременно дознается.

Очень кстати появилась Агафья с известием об ужине: день клонился к вечеру. Елизавета подхватила сестру под руку и повлекла ее в дом, постаравшись прогнать все свои сомнения. У нее гостья – дорогая, долгожданная гостья!

Похоже, ее радость передалась и всему дому, ибо Елизавета не могла припомнить, когда еще так ослепительно сверкало столовое серебро, как в этот вечер, так весело пыхтел самовар, так свежи были сливки, так разнообразны соленья и варенья, так отменно вкусны кушанья, так услужливы и внимательны слуги. Лисонька тотчас пленила всю дворню своей веселой, безыскусной прелестью, и, вспомнив, как ее саму встретили поначалу в Любавинe, Елизавета только вздохнула: она умела безо всякой зависти ценить преимущества других людей перед собою и восхищаться ими вполне искренне.

Закончив ужин, пошли смотреть дом. Тут уж Елизавете было чем гордиться! Все это время, как получила любавинскую усадьбу в свою полную власть, она исподволь оживляла безжизненно-пышную обстановку, покупая в городе то картины, к которым пристрастилась еще в Италии, то красивую бронзу и фарфор, то новые книжки, и сейчас с удовольствием наблюдала за Лисонькиным восторгом: сестра, как никто другой, сумела оценить ее вкус, затраты, старания! «Ах, как чудесно, как чудесно было бы, живи она всегда рядом, чтобы мы могли видеться в любое время!» – мелькнула мысль, но тут же и растаяла без следа, потому что Лисонька, вновь устремив на Елизавету все тот же испытующий пристальный взор, вдруг спросила вкрадчиво:

– Тоскуешь ли ты по своему мужу?

«Да! О да!» – чуть не вскрикнула Елизавета, но тут же сообразила, кого имеет в виду Лисонька: уж, конечно, не брата своего! А потому ответила, не заботясь, насколько грубо прозвучит сие признание:

– Нет. Нет! Наш брак свершился по принуждению и был для меня столь тягостен, что лишь по смерти Валерьяна я вздохнула свободно и перестала опасаться за жизнь свою.

Лисонька сочувственно покачала головою:

– По принуждению? Но почему ты противилась? Тебе не по нраву был граф или ты ощущала некое препятствие к свершению сего брака?

Сердце Елизаветы глухо стукнуло в горле. Опять показалось, что голос Лисоньки звучит как-то особенно, словно она знает что-то... Знает, каково было сие препятствие! Но этого никак не могло статься, а потому Елизавета нашла в себе силы отвечать спокойно:

– Препятствие заключалось в том, что ни я, ни муж мой не любили друг друга. Вдобавок была женщина, более достойная сделаться его женою, чем я. – Щелканье ножниц на миг отдалось в ее памяти погребальным звоном, и Елизавета даже поежилась от сего воспоминания. – Я вдовею уже второй год, однако до сих пор мне мучительно вспоминать пору супружества.

– Да, да, прости, – задумчиво произнесла Лисонька, с преувеличенным вниманием следя за игрой закатных лучей на затейливом канделябре, изображавшем обнаженную женскую фигуру, воздевшую руки жестом отчаяния. – Ты не любила графа... Я понимаю, я понимаю! Но неужто твое сердце до сих пор ожесточено, не заполнено новой любовью? – И глаза Лисоньки с таким вниманием приковались к лицу Елизаветы, что та враз поняла: вот он, тот вопрос, ради коего сестра приехала в Любавино. Вот что хотела она выведать!

Но зачем? Зачем? Зачем ей это нужно?!

Елизавета невидяще скользнула по сафьяновым, с позолотою, корешкам многочисленных книг, стройно выстроившихся в тяжелых, темного дерева, шкафах, словно искала у них помощи.

Да как смела Лисонька явиться сюда с этими расспросами? Пусть даже до нее дошли слухи о Вольном, о том, что к графине Строиловой хаживал в Нижнем любовник, – кому до сего есть дело?! Да и разве может хоть кто-то, прежде всего благонравная, девственная невеста князя Румянцева, понять, как умеет изнурить женщину злая, темная сила одиночества, как искушает бес похоти, как яд похоти медленно травит и убивает голодную плоть... и как все сильнее алчет похоть по мере того, как ее питают? Тут даже праведник согрешит – да еще и благословит грехи свои! Ничего не зная о сестре, не понимая ее натуры, Лисонька смотрит на нее с осуждением (было ли, нет ли такое на самом деле, Елизавета, ослепленная вспышкою внезапной ярости, уже не могла бы сказать наверное, но ей чудилось, что это так) – а почему? За что?

Конечно, сама Елизавета про себя знала: в отличие от осанки и походки, моральная выправка ее была чрезвычайно слаба, однако, ища себе оправдания, она всегда предпочитала думать, что с той Елизаветой, которая вполне достойна любви и уважения, уживается еще и другое существо: злобное, насмешливое, и уж на нем-то лежит вина за ее проступки и тяжесть грехов. Именно оно принудило принять имя графини Дараган, именно оно заставило забавляться опасными играми с разбойничьей ватагою. И сейчас именно это дерзкое существо заставило ее забыть о спасительной, приличной лжи и ответить самую истинную правду:

– Года три тому назад встретила я одного человека... Оба мы рисковали жизнью, едва не погибли в пожаре да кровопролитии. Свела нас судьба случайно, а развела очень скоро. Мы более не встречались, но пусть поразит меня господь молнией, если я лгу: никогда и нигде, что б ни было со мною, я того человека не забывала, любила лишь его одного, даже когда обнимала другого, и лишь он один живет и вечно жить будет в моем сердце.

Лисонька опустила глаза. Щеки ее жарко разрумянились, и Елизавета с насмешкою подумала: весьма смущена непорочная дева пылкостью сих слов! А знай она, что речь идет о ее брате... Любовь к Алексею, бывшая прежде недозволенной, безнадежной, теперь стала для Елизаветы чем-то вроде религии, в коей она всегда находила спасение душе, отпущение грехов, наслаждаясь тем светом, подобным последнему, вечернему, золотистому, который затеняет в нашем смятенном прошлом то, что постыдно или больно вспоминать, но освещает лучшие, святые его мгновения так, что это немеркнущее, счастливое сияние способно украсить и унылое настоящее и озарить безотрадное будущее.

– Да где же случилось сие? – спросила Лисонька взволнованно.

– Далеко-далеко, – рассеянно улыбнулась Елизавета. – В синем море, у греческих берегов, на галере «Зем-зем-сувы», что означает наименование источника святой воды Каабы в Мекке, которая, по магометанской вере, исцеляет от всех болезней.

Лисонька тихо ахнула, и Елизавета очнулась от воспоминаний, недоуменно уставившись на сестру. Румянец ее разгорелся еще жарче, глаза сияли, и Елизавета обнаружила, что вовсе не оскорбила ее, а чем-то порадовала. Но тут уж она отказалась хоть что-то понять и в растерянности уставилась в тускло поблескивающие книжные корешки.

Лисонька же подошла к клавесину, перебрала аккорды – и вдруг легко и свободно (к укору Елизавете, которая никак не могла, терпения не имела освоить сие изящное искусство) заиграла томную мелодию, напевая свежим, чистым, высоким голоском:

 
Ночью темнотою
Покрылись небеса,
Все люди для покою
Сомкнули уж глаза.
Внезапно постучался
У двери Купидон,
Приятный перервался
В начале самом сон.
«Кто так стучится смело?» —
Со гневом я вскричал.
«Согрей обмерзлое тело», —
Сквозь дверь он отвечал.
 

Это была модная песенка на слова господина Ломоносова. Прежде Елизавета лишь читала эти стихи, но положенными на музыку слушала впервые и как бы заново прониклась сейчас их печалью и обреченностью:

 
Тогда мне жалко стало,
Я свечку засветил,
Не медливши нимало,
К себе его пустил.
Увидел, что крылами
Он машет за спиной,
Колчан набит стрелами,
Лук стянут тетивой.
Жалея о несчастье,
Огонь я разложил
И при таком ненастье
К камину посадил.
 

«Вот так всегда и бывает, – грустно думала Елизавета. – Любовь на заре своей всегда невинна и безобидна. Разве тогда, в Елагином доме, украдкою любуясь Алексеем Измайловым и позволяя сей сладкой отраве завладеть моим сердцем, я могла предвидеть, чем все это обернется? Нет. Но, ежели порассудить, знай заранее судьбу свою, разве смогла бы запретить себе любить? Опять же нет. Да и полно – была бы я счастлива, окажись осторожность во мне сильнее любви? Ох, нет... Спокойнее – это да, это правда, но кто сказал, что покой – достойная замена счастью?»

 
Он чуть лишь ободрился,
«Каков-то, – молвил, – лук?
В дожде, чать, повредился?»
И с словом стрелил вдруг!..
Тут грудь мою пронзила
Преострая стрела
И сильно уязвила,
Как злобная пчела.
Он громко засмеялся
И тотчас заплясал.
«Чего ты испугался? —
С насмешкою сказал. —
Мой лук еще годится:
И цел, и с тетивой.
Ты будешь век крушиться
Отнынь, хозяин мой!»
 

Затих последний долгий аккорд, словно эхо полета той самой стрелы, которая уязвила несчастного влюбленного, и Елизавета чуть не ахнула от внезапной догадки:

«А не потому ли сестра допытывалась о пристрастиях моего сердца, что приехала сосватать меня за какого-нибудь своего соседа или родственника? Вот и песенку выбрала приличную к случаю!»

Эта мысль, при всей ее неожиданности, показалась Елизавете столь правдоподобной, что особенности Лисонькиного поведения перестали быть странными и подозрительными, и тревога вмиг сменилась веселой умиротворенностью.

«Ах ты, моя милая сваха! Лучше б ты мне все сказала прямо. Я бы избавила тебя от стольких хлопот, с порога «нет!» сказавши...»

И, окрыленная новым порывом любви к сестре, Елизавета вскочила и расцеловала ее так жарко, что Лисонька, сочтя это за похвалу своему искусству, была польщена сверх всякой меры.

Елизавета только что хотела сообщить ей свою догадку и рассеять все надежды на этот счет, как вошла Татьяна с огнем. Она зажгла свечи, сказала, что для Лисоньки приготовлена гостевая комната, постель разобрана, можно идти спать, коли захочется, а потом, понизив голос, сообщила Елизавете, что все караульщики уже стоят по местам.

Лисонька, однако, расслышала сие, и тоненькие полукружья ее бровей высоко взлетели от изумления:

– Караульщики! Вы что же, разбойников поджидаете?

– Значит, ты ничего про нас не знаешь? До тебя не доходили никакие слухи? – вопросом на вопрос ответила Елизавета, столь умело передразнив Лисоньку, что та залилась смехом.

Нет, оказывается, в Измайлове ничего не слыхивали о событиях, разыгравшихся на волжских берегах всего лишь месяц тому назад, когда знаменитый Гришка-атаман, более известный под кличкою Вольной, дерзостно насмеявшись над Алексеем Михайловичем Шубиным и его гостьей, графиней Строиловой, отправясь в полет на воздушных крыльях и за храбрость удостоясь денежной награды, проник ночью в графинину опочивальню, однако был там схвачен и посажен в подвал... но ухитрился бежать оттуда, вырыв, очевидно не без посторонней помощи, подземный лаз, и на другой же день, соединившись со своей ватагою, подступил к Работкам и стал требовать выдачи приглянувшейся ему графини, которая в ту пору лежала почти без памяти. С помощью воинской команды приступ был отбит, разбойники отошли со многим уроном, и более о Вольном слуху пока что не было, однако переполошившиеся окрестные помещики все еще не чувствовали себя в безопасности, а потому на ночь выставляли караулы.

Неохота было Елизавете все это вспоминать, но Лисонька разгорелась любопытством, поэтому пришлось ей кое-что рассказать... далеко не все, разумеется!

* * *

...В окошко Елизаветиной опочивальни там, в Работках, была видна Волга, и молодая женщина нашла в себе силы встать и поглядеть на живописное и вместе с тем пугающее зрелище: появление воровской ватаги. Нарядные расшивы быстро неслись вдоль берегов на туго натянутых парусах, по бортам смирно и лениво сидели молодые разбойники, выглядевшие сейчас не опаснее купцов, везущих свой товар на ярмарку, да и атаман, стоящий на носу передней расшивы в щегольском полукафтане со сборами и высоких сапогах, красивый и кудрявый (Вольной никогда не смазывал голову ни льняным маслом, ни квасом, и волосы его пышно вились по ветру), своей молодецкой осанкою мало напоминал злодея, душегуба и грабителя.

Рядом стояла девка-красавица в парчовом шушуне, с алой лентою в длинной косе, поглядывая на атамана дерзко и любовно, и Елизавета криво усмехнулась, вспомнив, как еще нынче ночью Вольной бросил пренебрежительно: «Думаешь, одна ты на свете?» Вот он и привез какую-то воровскую подружку, лишь бы доказать, что им движет только жажда отомстить той, которая выдала его страже, а вовсе не оскорбленная гордость любовника, который был просто использован для удовлетворения плотского голода женщины, а потом пренебрежительно отброшен, обречен на побои и заточение. Истинной причины его поступков не знал никто, кроме Елизаветы, так же, как никто, кроме нее, не знал, что в ту мучительную ночь у нее была еще одна встреча с Вольным...

Бог весть как, с чьей ли помощью, сам ли один, но он разворотил стену своей темницы в подвале усадьбы, прорылся сквозь мягкую, рыхлую, полупесчаную почву на поверхность и, обойдя сморенных сном, уже не ждущих беды караульщиков, вновь залез в окошко Елизаветы.

Горничная девка, оставленная присматривать за прихворнувшей графинею, спала как убитая, приклонясь на краешек барыниной постели, и даже похрапывала, а Елизавета коротала эту бессонную, страшную ночь в тихих слезах, когда вдруг, в зыбком утреннем полусвете, легко перемахнув подоконник, перед нею появился Вольной.

Было что-то почти нечеловеческое в бесшумности и ловкости его движений, в бледном лице, высветленных яростью глазах, и даже руки, по локоть выпачканные землей, с окровавленными, сорванными ногтями, чудилось, принадлежали покойнику, восставшему из могилы, чтобы свести счеты с той, которая низвела его во гроб. Он одним прыжком оказался возле кровати и, опершись этими грязными руками по обе стороны подушки, низко наклонился к Елизавете, беспомощно простертой на спине. Однако она встретила его взгляд не дрогнув, без страха, ибо ей всегда в минуты крайней опасности была присуща особенная, безрассудная отвага, и только сердце тревожно колыхнулось где-то в горле от такого знакомого, такого волнующего запаха его уст, но тут же опаляющая ненависть вновь ударила ей в голову и зажгла широко открытые глаза таким огнем, что Вольной даже отшатнулся.

– Думаешь, ты одна на свете? – проговорил он тихо, торопливо, недобро. – Смотри, пожалеешь, да поздно будет! Не жди теперь от меня пощады. Еще придешь ко мне, приползешь на коленях, да я тебя отшвырну, как собаку! Никогда не забуду!..

Он поперхнулся своим лютым клекотом и резко склонился к губам Елизаветы, но она успела увернуться, так что его рот ткнулся в ее струной натянувшуюся шею – и Вольной сильно, злобно, больно впился в нее губами и зубами, словно желал перервать это неподатливое горло.

Елизавета чуть не вскрикнула, но от боли перехватило голос, и, когда отхлынула от глаз кровавая мгла, в комнате уже никого не было: Вольной исчез, словно призрак, и только след зубов на шее Елизаветы подтверждал, что сие произошло на самом деле, а вовсе не было предутренним мороком, и сурово напоминал об угрозе разбойного нападения.

В приволжских деревнях наступы понизовской вольницы были не новостью. Мужики позажиточнее большей частью откупались от молодцев, выходя на берег с хлебом-солью, с шитыми шелком и золотом рушниками, на которых еще лежали и деньги, собранные всем миром, чтобы почествовать незваных вождей и отвадить их от селения. Но сейчас берег, к коему уже повернулась первая расшива, был пуст, однако в доме поднялся гомон и топот, перекрываемые громким голосом Шубина:

– Степка! Седлай Ворона, скачи в Побережное, подымай воинскую команду! Трифон, выводи псовую охоту, занимай оборону вокруг самого дома: коли сквозь наши заслоны те аспиды прорвутся, то спускай на них собак без жалости! Константин, Егор, Климка, бегите в оружейную, тащите весь припас! Конюхи, по трем лошадям для каждой пушки сюда, не мешкая!

Ясно было, что Алексей Яковлевич решился вспомнить боевое гвардейское прошлое и оправдать звание генерал-поручика Семеновского полка, бесстрашно приняв бой даже и с превосходящими силами противника.

Но ведь он не знал, да и никто не знал, кроме Елизаветы, сколь опасен Вольной! Елизавета, вспомнив его ловкость, хитрость, изобретательность, бесстрашие и наглость, словно бы уже видела Асселена с отрубленной головою, судорожно сжимающего в мертвой руке свою жалкую французскую шпажонку; видела разоренное великолепие барской усадьбы; струсившую дворню, перешедшую на сторону врага; видела петлю, стиснувшую горло Шубина, повисшего на дубовой перекладине ворот, – и над всем этим кровопролитием дерзкую усмешку человека, для коего разрушение было стихией и отрадою...

Его надо остановить, но сделать это можно только хитростью, на обдумывание коей сейчас просто нет времени, или же откровенно уступив его требованиям, сдавшись на милость победителя.

Она знала, что милости не дождется, но все же плеснула в неумытое лицо воды, свернула на затылке косу, торопливо оделась и, глянув на прощание в зеркало, где ничего не разглядела невидящими, расширенными глазами, сорвала со стены образ Казанской Божьей Матери и заколотила ногами в заложенную снаружи дверь так, что ее тут же отворили. Оттолкнув перепуганного лакея, Елизавета слетела по лестнице и нос к носу столкнулась с Шубиным, стоящим на крыльце в своем генеральском мундире и при полном параде.

Не обмолвясь ни словечком, Елизавета прошмыгнула мимо так стремительно, что Шубин спохватился, когда она уже сбегала с крыльца, однако оказался достаточно проворен, чтобы вмиг оценить ситуацию и, поймав графиню за широкую юбку, остановить ее стремительный бег. Елизавета рванулась – юбка затрещала, но Шубин держал ее крепко и грозно выкрикнул:

– А ну, стой, дура! Отдай икону!

Елизавета от неожиданности замерла и выпустила образ, который подхватил случившийся кстати г-н Асселен, сжимавший в правой руке и впрямь жалкую – в точности как в ее страшном видении! – смехотворно-изящную шпажонку, которой только рвать батистовые рубашки благородных дуэлянтов да оставлять почетные шрамы на нежных щеках французских шевалье, а разбойничий русский кулак ее одним махом переломит!.. Елизавета, испустив короткий стон отчаяния, вновь метнулась вперед, но Шубин уже перехватил руку и стиснул ее запястье так, что у графини слезы выступили на глазах.

– Пустите! – пискнула она из последних сил. – Я к ним сойду, они ведь за мной!..

– Смерти захотела? – прошипел Шубин. – Бесчестить нас вздумала? Чтоб дама своими титьками гвардейцев заслоняла? Да не бывать этому, пока я жив!

Он умолк, захлебнувшись, уставясь на Елизавету бешеными, налитыми кровью глазами, но, поняв по ее окаменелому лицу, что она ничего не слышит, не видит и не понимает, мигнул одному-другому дворовым, и те ничтоже сумняшеся подхватили графиню за руки и за ноги и уволокли ее в дальний чулан, где заперли на засов, поставив для надежности караульщиком глухого как пень старика, коему все равно не слышны были ее крики, мольбы и проклятия. Так что Елизавета не видала картины боя и лишь понаслышке знала, что произошло.

Ватага Вольного, нагло высадившись на берегу прямо напротив усадьбы, двинулась в атаку, однако Шубин велел выкатить за ограду и зарядить две пушчонки, ранее использовавшиеся лишь для парадных салютов 18 декабря, в день тезоименитства государыни Елизаветы Петровны, а также мобилизовать все имеющиеся охотничьи ружья, старинные мушкеты и пистолеты и палить в незваных гостей, как только станут подходить. Посланный за подмогою слуга скоро добрался до ближайшего к Работкам пикета; на подводах примчалась воинская команда, и во все это время Шубин и г-н Асселен с замечательным присутствием духа и распорядительностью выдерживали нешуточное нападение разъяренных разбойников, и, не будь этих двух пушчонок, всем бы, наверное, несдобровать – однако бог помог! Команда прибыла вовремя, усадьба вполне уцелела, и псовой охоте, составлявшей последнее, но самое свирепое и громогласное кольцо обороны, не выпало случая выказать доблесть свою. Супостаты с позором отступили, унося своих раненых на расшивы, и только тогда заплаканную, измученную, перепачканную в паутине и пыли Елизавету выпустили из чулана. Тут-то она и сгодилась, ибо замечательная виктория закончилась трагедией: один из дворовых Шубина, в прошлом артиллерист, исполнявший и тут должность пушкаря, неосторожно передал молодому парню, коего он взял себе в прислугу, полупотухший фитиль, и сей недотыкомка, стоя подле пушки с полным патронов мешком на шее, положил курящийся фитиль в этот мешок!

Последовал ужасный взрыв. Парень был страшным образом ранен: лицо опалено, веки повреждены, а главное, вся грудь растерзана, буквально вспахана порохом; кожа содрана, мясо в клочках, кость обнажена... Ужасны были крики и стоны бедного мужика – казалось, вот-вот в мучениях богу душу отдаст!

Храбрецы Шубин и Асселен растерялись и беспомощно стояли столбом, дворня суетилась без толку – одна Елизавета не потеряла присутствия духа. Послав одного верхового за воинским лекарем, а другого – в Любавино за Татьяною, она велела напоить раненого самогонкою, сколько душа примет, а когда он лишился сознания от доброй кварты огненного зелья, засучила рукава и той же самогонкою принялась промывать и прижигать его ужасные раны. Татьяна, по счастью, прибыла раньше лекаря, и к тому времени, как он вдел шелковину в кривую хирургическую иглу и принялся, сердито посапывая, зашивать разорванные грудь и лицо страдальца, все раны уже были безукоризненно, по всем правилам медицинской науки (кстати вспомнились рассказы Леонтия!), обработаны Елизаветою, а невыносимая боль заговорена Татьяною по всем правилам древнего цыганского ведовства.

Суматоха и возня с раненым затмили даже впечатление от удалой обороны, тем паче все позабыли о позорной истерике, приключившейся с графинею, так что она с почетом отбыла наконец домой, увозя с собою на память о случившемся лишь кровавый синяк на горле, замаскированный кружевною косыночкою, да пистолет, отнятый у Вольного и подаренный ей Шубиным за храбрость. И если синяк, тщательно натираемый бодягою, вскоре сошел, то с пистолетом Елизавета с тех пор не расставалась: угроза разбойного нападения все еще висела над приволжскими поместьями, тем паче над Любавинoм, а к тому же это была очень красивая вещь, затейливой работы, с изящной серебряной насечкою и удобной рукоятью.