Текст книги "Роковое зелье"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]
Сентябрь 1729 года
Из донесений герцога де Лириа архиепископу Амиде. Конфиденциально
«Ежели ваше преосвященство изволит вспомнить, некоторое время тому назад я писал, что внезапная, до установления нового наследника, смерть его царского величества, русского государя, могла бы вызвать бурю и смуту в этой стране, и первыми пострадали бы именно мы, представители иностранных государств, поскольку отвращение и даже ненависть русских к иноземцам превосходит всякие мыслимые и немыслимые представления. Достаточно было бы сказать, что мой новый посольский секретарь и переводчик дон Хорхе Монтойя вновь лишен возможности приступить к исполнению своих обязанностей: мало того, что он был ограблен и ранен по пути в Москву, так вдобавок оказался избит местными разбойниками, причем столь жестоко, что вынужден пребывать в постели уже который день.
И не только он пал жертвой этой русской ненависти к людям цивилизованным. Довожу до сведения вашего преосвященства, что на этих днях в Москве случился немалый дипломатический скандал, в коем оказался замешан и ваш покорный слуга – правда, в качестве посредника, а никак не действующего лица. Действующими же лицами в нем оказались прежде всего шурин графа Вратислава, Альфред Миллесимо, уже неоднократно упомянутый в моих посланиях в качестве бывшего жениха молодой княжны Долгорукой, которую прочат не то в фаворитки, не то прямиком в невесты его царскому величеству, – и самовластный отец этой хорошенькой особы, князь Алексей Долгорукий.
Вот вкратце изложение случившегося. В один из дней граф Миллесимо, томимый, очевидно, тоскою от разлуки со своей нареченною невестою, с которой он был разлучен волею ее алчного родителя, отправился на дачу к графу Вратиславу, находившуюся невдалеке от царской дачи, где как раз гостили Долгорукие. Поскольку он имел при себе новое, только что полученное от мастера ружье, которое вез показать своему родственнику, то именно в ту минуту, когда приближался к воротам царского дворца, вышел из своего экипажа и пожелал сделать из этого ружья два выстрела. Возможно, в этом состояла некая угроза венценосному сопернику или хотя бы отцу бывшей невесты. Впрочем, сам Миллесимо это всячески отрицал и уверял, что им руководило лишь внезапно возникшее желание опробовать новое оружие, поскольку в это мгновение в зарослях мелькнул крупный олень.
Бог весть, какие тут могут быть олени в столь непосредственной близости от жилья и множества людей, однако мне придется оставить это уверение на совести Миллесимо. Добавлю кстати, что ни в какого оленя, реального или воображаемого, он не попал.
Как бы то ни было, ворота дворцовой дачи отворились, оттуда выскочили два гренадера и схватили молодого графа. Тот назвался, однако ему было сказано, что стрелять здесь запрещено, так же как и появляться вооруженным в присутствии его царского величества, а потому им велено, невзирая на чин и звание, хватать всякого, кто нарушил приказ, и вести его на дворцовую гауптвахту – в четырех верстах отсюда. Миллесимо изрядно знает чешский язык, кроме того, несколько поднаторел в туземном наречии, а оттого мог понять, о чем велся разговор. Понимал он также оскорбления, которыми осыпали его гренадеры и присоединившиеся к ним офицеры; скромность не позволяет мне повторить здесь эти в высшей степени непристойные выражения. Несчастного юношу вели пешком по грязи; он просил позволения, по крайней мере, сесть в свой экипаж, однако не дозволили и этого. Двое гренадеров тащили его под руки, иногда толкая, так что граф несколько раз падал. Третий гренадер шел позади с кнутом в руках, ежеминутно изъявляя желание подстегнуть «строптивую лошадку». Так, в сопровождении конной и пешей охраны, его провели четыре версты на двор к князю Долгорукому, который, словно в ожидании, прохаживался на крыльце. Поскольку именно он занимал теперь чин обер-гофмейстера, разбираться с делами такого рода было предписано дворцовым регламентом именно ему.
Приглядевшись к Миллесимо, он как бы удивился, словно не ожидал его здесь увидеть. Между тем замечу лишь для вас, ваше преосвященство, что весь дипломатический корпус пребывает в тайном убеждении, что история сия была нарочно подстроена самим Долгоруким для того, чтобы унизить бывшего жениха своей дочери и указать ему его место.
Впрочем, продолжу. Князь внимательно, с брезгливой усмешкою, рассматривал грязную одежду пленника и, видимо, наслаждался его униженным состоянием. Затем, не здороваясь, чрезвычайно холодно и сухо изрек: «Очень жаль, граф, что вы запутались в эту историю, но с вами поступлено так по воле государя. Его величество строго запретил здесь стрелять и дал приказание хватать всякого, кто нарушит запрещение».
Миллесимо хотел было объяснить, что ему ни о чем таком не известно, что он впервые слышит о таком запрещении, но князь прервал его словами: «Мне нечего толковать с вами, вы можете себе отправляться к вашей Божьей матери!»
Выражение это в переводе на испанский звучит как благословение, однако здешние варвары придают ему такой оскорбительный смысл, что наше грубое tirteafuera покажется просто ласковым напутствием!
Итак, бросив это последнее оскорбление, князь Алексей Григорьевич поворотился к графу спиной и, войдя в дом, захлопнул за собой двери.
Государь так и не появился; потом стало известно, что его не было на дворцовой даче, он развлекался верховой ездой в обществе фаворита и его сестрицы верст за пять отсюда, поэтому запрещение стрелять в присутствии царствующей особы выглядело по меньшей мере издевательством.
В конце концов Миллесимо был возвращен его экипаж, и, сопровождаемый наглыми выкриками, граф смог уехать. Первым делом он явился к своему зятю, графу Вратиславу, и пожаловался на беззаконную бесцеремонность Долгорукого. Тот, разумеется, принял очень близко к сердцу такой поступок с чиновником имперского посольства, счел его оскорблением для всех иностранных посольств в России и попросил вашего покорного слугу быть посредником в сем вопросе, обратившись к Остерману. Я немедленно отправился к вице-канцлеру. Хитрый и уклончивый барон Андрей Иванович счел, что не след ему ссориться с влиятельным Долгоруким, ведь всем было ясно, что последний устроил пакость Миллесимо из чистой злобы, прикрываясь благовидными законными предлогами. Однако он обещал сделать все возможное, чтобы граф Вратислав и его шурин получили надлежащее удовлетворение.
С извинениями приехал к австрийцам фаворит. Князь Иван Долгорукий находится в оппозиции к своему отцу, недоволен его матримониальными планами в отношении сестры и государя, поэтому его сожаление можно было счесть искренним. Он сообщил, что самовольные гренадеры, оскорблявшие высокую особу, уже наказаны. Об том же сообщил письменно барон Остерман, присовокупив, однако, что Миллесимо сам виноват, если его не узнали, и вольно же ему было грозить этим гренадерам шпагою, а также прицеливаться в них из ружья!
На возмущенное отрицание этого факта Вратиславом и самим Миллесимо барон Андрей Иванович принял важный вид и ответствовал, что это-де совершенно неважно, целился он или не целился, угрожал или не угрожал, поскольку его царское величество русский император неограниченно властен в своем государстве давать всякие приказания, какие ему заблагорассудится, все обязаны знать это и исполнять.
Тут уж ваш покорный слуга, призванный быть посредником в сем щекотливом деле, не смог смолчать и молвил следующее:
–Все, даже дети, знают, что каждый государь имеет право давать приказания в своем государстве. Но чтобы с этими приказаниями образовывались иностранные министры и люди их свиты, необходимо заранее извещать их через Коллегию иностранных дел; на это заранее должен был обратить внимание государственный секретарь или министр, через которого они ведут сношения. Играф Вратислав, и я с нашими кавалерами получили от его царского величества дозволение охотиться в окрестностях, а чтоб было запрещение охотиться в одном каком-нибудь месте не только подданным, но и иноземцам, получившим право на охоту всюду, нужно было передать нам особое сообщение.
После этого граф Вратислав собрал к себе представителей всех иностранных держав в Москве и заявил им, что удовлетворение, предложенное Остерманом, считает недостаточным для чести и значения своего государя, полагает, что наглый поступок русских с чиновником имперского посольства наносит оскорбление всем представителям иностранных дворов в Москве.
Сторону Вратислава с живостью принял ваш покорный слуга, а ко мне присоединились представители Польши, Дании и Пруссии. Они послали требование к самому князю Долгорукому извиниться или хотя бы наказать гренадеров в присутствии Вратислава, несмотря на то, что эти виновные (ха-ха!) уже наказаны.
Так и случилось. Князь Алексей Григорьевич прислал к австрийцам воинского бригадира, служившего в дворцовом ведомстве и заведовавшего запрещенным для стрельбы округом, в котором стрелял Миллесимо. Этот бригадир должен был выразить бесконечное сожаление о неприятном случае, происшедшем с Миллесимо, и согласиться с новым наказанием гренадеров – ежели на то будет воля графа Вратислава и его шурина. Этим дело и кончилось. Австрийский посланник счел себя удовлетворенным, а князь Алексей Григорьевич все-таки достиг своего: Миллесимо (и не он один!) понял, за что и почему с ним произошло сие неприятное событие, а также смог убедиться: у него нет никакой надежды смягчить жестокосердного отца своей бывшей невесты и он должен оставить всякие попытки вновь видеться с нею. По слухам же (непроверенным), такие попытки имеют место быть.
В заключение своего послания позволю себе напомнить вашему преосвященству, что известная сумма денег, доставленная мне с курьером сеньором Монтойя, ушла почти вся на оплату ранее сделанных долгов. Поистине разоряют счета от докторов, поскольку состояние здоровья сеньора Монтойя внушало весьма серьезные опасения. Вдобавок здесь стоит уже вполне осенняя, а по мне, так по-зимнему холодная погода, и все мы в большей или меньшей степени больны. К этому присовокупляется и болезнь моего кармана, который страдает хронической чахоткою, – и это меня повергает в крайнюю меланхолию. Надеюсь, что заботами вашего преосвященства денежная болезнь моя скоро поправится, что вы в самое ближайшее время вновь вышлете мне жалованье, а то и освободите меня наконец-то из этой страны, где я, если пробуду еще некоторое время, потеряю и последнее здоровье. Всей душою умоляю ваше преосвященство обратить внимание на мое положение и не дать мне погибнуть в этом ледяном климате, где не встретишь ничего, что могло бы понравиться, ничего, что могло бы доставить какое-нибудь удовольствие или удовлетворение…»
Октябрь 1729 года
– А что? Чем же она плоха, эта самая Браун… швирг… шверг… – Петр с усилием свел к переносице разбегающиеся глаза и вдруг, с неожиданной для пьяного четкостью, выговорил по слогам: – Прин-цес-са Бра-ун-швейг-Бе-верн-ска-я!
– Ф-фу! – Алексей Григорьевич шутливо передернулся. – Ну и имечко! Да с одного только имени челюсти сводит, словно с кислой капусты!
Екатерина неприметно проглотила тягучую слюну. Не след батюшке про кислую капусту упоминать, ох, не след… Нынче ее позывает на рвоту даже не с запаха пищи, а уже от одного названия ее. Вдобавок в комнате накурено – воистину, хоть топор вешай, дышать нечем, голова разламывается от духоты. Она прижала пальцы к вискам, но перехватила взгляд Петра и успела превратить страдальческую гримасу в томную полуулыбку.
Зря, между прочим, старалась. Мальчишка ее просто не видел, глаза его так и норовили переместиться за спину Екатерины, где обычно тихо сидела в уголке за вышиваньем Даша. Однако сегодня уголок был пуст, и юное лицо Петра приняло разочарованное выражение.
Екатерина вскинула руку, как бы поправляя выбившуюся прядь, и спрятала жесткую улыбку. Ничего, привыкай к тому, что Дашку ты больше не увидишь… нет, увидишь только раз – и довольно. Этот случай канет в бездны забвения, наутро ты даже думать забудешь о том, где и когда ее видел. Решишь: во сне… И на этом в романтической склонности императора Петра к деревенщине Дашке будет поставлена огромная жирная точка. И Дашке тоже придется распроститься со своими честолюбивыми планами, которые она намеревалась осуществить за счет Екатерины Долгорукой и, в полном смысле этого слова, за ее спиной!
Княжна не сомневалась: эта лицемерка только делала вид, будто ей ни до чего нет дела, а сама меж тем украдкой строила куры государю. Екатерина частенько видела ее нежную, задумчивую полуулыбку, взор, устремленный как бы в никуда и затянутый мечтательный дымкой, – улыбку и взор, от которых молодой государь шалел и ярился, словно жеребчик возле молоденькой кобылки, к которой не смеет подойти. За последние несколько дней Екатерина беспрестанно наблюдала за Дашей и Петром, втихомолку недоумевая, кому это такому незримому Дашка так сладко улыбается, когда рядом как-никак император всея Руси.
Екатерина успела забыть о том времени, когда она сама не замечала этого голенастого мальчишку, потому что сердцем ее всецело владел Миллесимо. Сейчас образ его отодвинулся в такие туманные дали, что иной раз проходил день и другой, а она ни разу не вспоминала о бывшем возлюбленном, без которого прежде, чудилось, жить не могла. Но она была настолько поглощена своей новой, великой, великолепной целью, что на большее ее просто не хватало. Даже беременность, причиной которой был Миллесимо, казалась чем-то отдельным от него, принадлежала всецело ей, Екатерине, и сознание, что она, быть может, носит во чреве своем будущего наследника русского престола, опьяняло ее покрепче мозельского, до которого чрезвычайно охоч был Петр, поглощая его в огромных количествах, пока не упивался допьяна, и принуждая пить сотрапезников.
Впрочем, не исключено, что родится все-таки дочь… Ну что ж, Екатерина Вторая не будет так глупа, как Первая, и позаботится закрепить за этой девочкой трон. Вот Елисаветкина мать сглупила, не позаботилась о такой малости, как права родных своих дочерей, и где теперь те дочери? Старшая, Анна, принцесса Голштинская, умерла в Киле, произведя на свет сына, младшая, Елисавет, превратилась в дворцовую приживалку, меняет любовников, как привередливый охотник – гончих псов… впрочем, уже не меняет, остановилась на красавце Шубине. Екатерина давно не видела великую княжну, но, ходят слухи, в своем дворце Елисаветка затворилась не от любви к уединению, а оттого, что живот ее уже всем виден.
Екатерина подумала, что видно бывает уже на исходе четвертого месяца. Ну, при хорошем корсете можно протянуть до шестого, а там брюхо распухнет, как на дрожжах, и только ленивый (вернее, ленивая, потому что к таким тонкостям особенно внимательны именно женщины) не начнет прикидывать и сопоставлять сроки. К этому времени Петр должен быть стреножен так крепко, чтобы и мысли крамольной, сомнительной в его глупую головенку не закралось!
Сегодня. Совсем скоро. Это случится нынче ночью. Ну, Господи, помилуй и спаси!
Она встряхнулась, возвращаясь из мира своих опасных мечтаний в эту прокуренную, душную залу, и снова услышала голос отца:
– Знаю, знаю: Вратиславу, конечно, любо было бы, чтоб какая-то там родственница его императора воссела на русский престол. Но ты сам посуди, Петруша, ваше величество, – убеждал князь Алексей Григорьевич, невинно путая обращение на «ты» и на «вы», что у него в последнее время начало входить в привычку, – ты сам посуди: коли имечко у этой дамы такое кислое, аж челюсти сводит, какова же она сама должна быть? Бр-р! Нет уж, по мне, лучше учиться на чужих ошибках, а своих не совершать. Кабы твой батюшка, царевич Алексей Петрович, не был женат на иностранке, кабы не был он через свою жену в связи с иноземными дворами, кабы не вбивали те иноземцы клин промеж ним и государем Петром Первым, глядишь, бедный Алексей Петрович не прогневил бы так венценосного родителя и по сю пору был бы жив.
Екатерина вперила глаза в вышитую скатерть, делая вид, что с необычайным вниманием разглядывает узор. Конечно, только в таком пьянющем состоянии, в каком пребывает Петр, можно пропустить мимо ушей откровенную несуразицу, которая заключена в словах князя Долгорукого. Скажем, если бы Алексей Петрович не был ненавидим своим отцом, вполне возможно, именно он бы сейчас царствовал, а уж никак не Петр. И самое-то главное: не женись Алексей на Шарлотте Вольфенбюттельской, нынешний император просто-напросто не родился бы.
– Каково добро было в старинные времена, когда государи наши брали себе невест из древнейших русских фамилий! Первой супругою пращура твоего, Михаила Федоровича Романова, была княжна Мария Владимировна Долгорукая. Из нашего рода! Вон еще когда тропинка была натоптана!
Екатерина вскинула брови, осуждающе качнула головой. Ну зачем же этак-то – прямо в лоб? Похитрее надо! Право, отец, при всей своей изощренности, порою ломит к цели через кусты и буреломы, словно какой-то медведь, только что вставший из берлоги и еще не вполне проснувшийся. Ну, такой уж он человек. Еще в августе архиепископ Ростовский, большой приверженец Долгоруких, действуя по прямому наущению князя Алексея Григорьевича, внес в Синоде предложение: издать новый закон, впредь настрого воспрещающий русским вступать в браки с иностранными подданными или лицами другого вероисповедания, ну а всех, кто вступил в такие браки до издания сего закона, развести насильно. Члены Синода уже готовы были подписать этот закон, да страшно воспротивился сам архиепископ Новгородский Феофан Прокопович, опирающийся на барона Андрея Ивановича Остермана, на Карла-Густава Левенвольде, любимчика покойной великой княжны Натальи Алексеевны, и других немцев, которые при принятии этого узаконения становились фактически париями. Это как же вообразить, чтобы Остерман развелся со своей супругой и утратил поддержку родовитых Стрешневых?!
Словом, хитроумные замыслы князя Долгорукого пока пришлось припрятать в карман. А если удастся устроить брак Петра и Екатерины, о них и вовсе можно будет забыть. Какая разница, право слово, кто на ком женится и кто за кого замуж выходит, если под присмотром Алексея Григорьевича окажется и император русский, и престол его, и все государство в придачу?
Екатерина подавила зевоту. Господи, как хочется спать… казалось бы, все отдала, чтобы нынче ночью проспать спокойно! Но нельзя, не удастся… а ведь какой тяжелый был день! По осени страсть Петра к охоте обострилась вновь, однако теперь он не настаивал, чтобы за ним таскался весь двор: предпочитал общество семейства Долгоруких, еще нескольких человек, ну и камердинера любимого, родича своего, Лопухина, не отпускал от себя. За последние полмесяца чего только не было испытано! На одном поле охотились за птицами, на другом гоняли зайцев или лисиц, на третьем шли на медведя.
На птиц охотились с помощью ученых кречетов, соколов и ястребов. Гончие собаки выгонят дичь из кустов, а сокольничьи, кречетники, ястребники уже стоят наготове, держат кляпыши[30]30
Особого рода насесты, на которых охотники переносили обученных птиц с одного поля на другое.
[Закрыть] с ловчими птицами. На каждую надет клобучок, не дающий ей ничего вокруг видеть и отвлекаться. Когда гончие спугнут добычу, сокольничий снимет клобучок с головы своего ловчего сокола, тот взлетит, нападет на дичину, забьет ее, а потом возвратится и сядет либо прямиком на кляпыш, либо на кожаную рукавицу своего хозяина.
Когда охотились на зверя: на волка, на зайца, на лису, то впереди господ скакали егеря и охотники, все нарядные, щеголеватые в своих зеленых кафтанах с золотыми и серебряными перевязями. У каждого на перевязи висит лядунка[31]31
Маленькая сумка для патронов и другого охотничьего припаса.
[Закрыть] с золотой или серебряной крышечкой и рог, также блестевший златом-серебром. Здесь также гончие вспугивали зверя, а за ними в погоню бросались верховые. Если готовились затравить волка, заранее огораживали место (оно называлось островом) тенетами, туда выгоняли зверя, чтобы не мог уже никуда подеваться от стрелков.
Охота на медведя еще не началась по раннему времени, но охотниками тут выбирались самые крепкие, рослые, молодые мужики, все как гвардейцы – один другого краше статью и силою. Борцы с медведями пользовались в своем охотничьем кругу такой же славою, как храбрецы – в кругу воинском. Конечно, царя приглашали приблизиться к берлоге только тогда, когда медведя уже проколют рогатиной или попадут в него пулей, но все равно – последний удар принадлежал государю, и Екатерина помнила, как упоенно, чуть ли не сладострастно сверкали в это мгновение его глаза, каким алчным до крови, до смерти становилось обветренное лицо и рука, наносившая поверженному зверю роковой удар, не дрожала.
Сейчас-то Петр совсем другой – губы мягкие, обвисшие, глаза мутные. Ослабели черты, поникли плечи – кажется, он еле-еле удерживается, чтобы не упасть лицом в стол и не захрапеть. Из такого из него веревки вить можно… Жаль только, что не миновать стать нынче целовать этот слюнявый рот, из которого так и разит винищем да табачищем.
Между тем брат Николай, подстрекаемый неусыпным взором отца, обошел собравшихся и у каждого взял фант: платочек вышитый, или перстенек, или табакерку, или еще какую-то безделушку. Многие из собравшихся уже давно раздирали зевотою рты, однако немыслимо было уйти спать прежде государя. Приходилось терпеть, пока он не изъявит такого желания.
А он клевал носом, жмурил воспаленные глаза – и тупо хихикал, когда князь Алексей Григорьевич, сидевший спиной ко всем с завязанными глазами, дававший фантам задание, выдумывал что-нибудь особенно смешное. Сыну Ивану велено было три раза проползти под столом – в первый раз собакой лаять, во второй – кошкой мяукать, а в третий раз петухом кричать. Поскольку Иван был высок ростом и широк в плечах, он всякий раз застревал под столом и громко ругался в промежутках между лаем, мяуканьем или кукареканьем. Это было смешно, гости животики надорвали, с них даже сон помаленьку сошел. Младшая княжна Долгорукая тоже изрядно насмешила собравшихся, когда по воле отца принуждена была спеть. У нее не было ни слуха, ни голоса, из ее горла вырывались нестройные звуки, толстые щеки нелепо раздувались, и княжна более всего напоминала упоенно квакающую лягушку. Степану Васильевичу Лопухину, с некоторых пор носившему в обществе почетное звание «спасителя красавиц», велено было объясниться в любви следующему фанту. Этим фантом оказался сам Алексей Григорьевич, которого, как и все его семейство Долгоруких, Лопухин на дух не переносил, поэтому объяснение вышло кислым – небось еще кислее, чем та капуста, о которой князь уже упоминал, кислее даже, чем имя Брауншвейг-Бевернской принцессы.
– А этому фанту что сделать? – спросил наконец Николай, когда его отец старательно поблагодарил Лопухина за любовь и ласку и снова уселся спиной к собравшимся, завязав глаза и изготовясь исполнять свои обязанности водящего. Из коробки, обшитой бархатом, Николай вынул жемчужное ожерелье, которое незадолго до этого сняла со своей нежной шейки княжна Екатерина.
Меж отцом и сыном так и было уговорено, что в четвертую очередь вынется именно это ожерелье. Однако князь задумался так натурально, словно никак не мог измыслить задания фанту.
– Этому что? – пробормотал он нерешительно. – Ну что же сделать этому? В окошко, может, выпрыгнуть? Ан нет! Этому фанту присуживаю поцеловать государя нашего, Петра Алексеевича!
Екатерина громко хихикнула и прикрылась платочком, как бы вне себя от смущения. Потом поднялась и осторожно приблизилась к государю.
А Петр даже не шевельнулся – так и сидел, опершись локтями в стол и с трудом удерживая ладонями голову. Чудилось, шея его набита тряпками, словно у куклы, и совершенно лишена костей, так безвольно моталась она по сторонам.
– Ваше величество, – беззаботно усмехнулся Николай Долгорукий. – Фанту надобно вас поцеловать!
Петр поднял расползающийся взор на Екатерину и некоторое время тупо смотрел на нее, словно не узнавая.
– Целоваться? – пробормотал он наконец. – Опять с вами целоваться? Нет! – выкрикнул, с пьяной решительностью покачивая пальцем перед самым носом склонившейся к нему Екатерины. – Не хочу я с вами целоваться и не буду!
– Но как же фант… – заикнулся растерявшийся Николай, и Петр обернулся с нему с истинной яростью:
– Фант, говоришь? А этому фанту вашему лучше бы в окошко выпрыгнуть, как и было сказано. Ясно вам, господа хорошие? В окошко! Ну! Быстро! – Широко взмахнул рукой, как бы отметая всякие возражения: – И всё! И довольно! Хочу спать!
И, качаясь из стороны в сторону, вывалился из залы в коридор, так сильно запутавшись ногами на пороге, что проворный Лопухин едва успел его поддержать.
Следом стремительно, словно боялись долее задержаться в обществе опозоренных хозяев, зал покинули остальные гости, торопливо разбегаясь по отведенным им комнатам.
Через несколько мгновений в зале остались только Долгорукие. Князь Алексей Григорьевич сорвал с лица повязку, с отвращением отшвырнул в угол и первым делом отвесил пощечину злорадно усмехающейся княжне Елене. Та с воплем опрокинулась на руки матери, но Прасковья Юрьевна не стала тратить времени на утешения и, повинуясь грозному взгляду мужа, поспешно выволокла дочь вон. Следом выскочил до смерти перепуганный Николай.
Екатерина стояла, стиснув перед грудью руки, бледная, неподвижная, словно перед казнью. Такой же мертвенный вид имел и старший Долгорукий.
– Да бросьте, – с неловкой жалостью пробормотал князь Иван, переводя взгляд с сестры на отца и даже забывая о привычной неприязни к ним. – Ну чего вы так?.. Пьян же в дупель, не видно разве? Лыка не вяжет, вот и несет бог весть что. Плюньте и забудьте, утро вечера мудренее.
Ни Алексей Григорьевич, ни Екатерина даже не шелохнулись, не удостоили его взглядом.
– Смотрите, как хотите, – обиженно вздохнул князь Иван, – коли так, пошел я.
И удалился в полной тишине.
Отец и дочь какое-то время еще хранили молчание, потом Екатерина с усилием разлепила онемевшие губы и невнятно проговорила:
– Ну ладно. Я тоже пойду.
– Спать, что ли? – бросил Долгорукий, бесясь оттого, что вся их задумка готова пойти псу под хвост, однако не имея ни сил, ни желания утешать потрясенную дочь. У него у самого как оборвалось нынче от слов императора сердце, так до сих пор и не встало на место, что же говорить о Катьке, которой все равно что плюнули в лицо, да еще прилюдно? Неважно, что стоит с каменным выражением, – на душе небось таки-ие кошки скребут…
– Ну да, – тем же блеклым голосом произнесла Екатерина. – Пойду спать. Только раньше зайду Дашеньку нашу проведаю – как она там?..
Алексея Григорьевича аж шатнуло. Да не ослышался ли он? Может ли такое быть? Неужели Екатерина все же намерена довести до конца то, что они задумали совершить сегодня, – довести до конца, несмотря ни на что?!
Он ни о чем не спросил – побоялся спугнуть удачу. Отец и дочь только обменялись взглядами. Вопрос был задан, ответ получен… И все, что мог сделать Алексей Григорьевич, когда прямая, будто аршин проглотившая, Екатерина прошла к двери, – это перекрестить напряженную спину своей любимой дочери и выдохнуть:
– Храни тебя Бог…
* * *
Примерно получасом позже камердинер императора Степан Васильевич Лопухин накрыл наконец нескладное, долговязое, юношеское тело своего господина пуховым одеялом и, подоткнув со всех сторон (Петр не терпел, когда откуда-то тянуло холодком, даже слегка), начал подбирать раскиданные по полу, отчаянно провонявшие табаком вещи. Государь, сначала лежавший тихо, вдруг начал метаться в постели, переворачиваясь с боку на бок, со спины на живот, словно никак не мог найти удобное положение.
Степан Васильевич спрятал в усы понимающую усмешку и вышел из опочивальни, осторожно притворив за собой дверь. Да… Внучек весь пошел в неуемного деда и оснащен таким мужским прикладом, что любо-дорого поглядеть. Однако же по вечерам и утрам естественное буйство плоти частенько не давало ему покоя – когда не было под рукой никого, с кем можно было бы блуд почесать и томление свое утешить. Ишь как его бросает… небось стоит палка-то, никак ее не умнешь! Ничего, помечется да уснет, куда ж деваться-то. А коли возжаждет ночных удовольствий, то на сей случай у Лопухина имелось твердое правило: не вмешиваться ни при каких обстоятельствах. Сейчас удалится в свою каморочку – и завалится на боковую. А ежели Петр Алексеевич пожелает отправиться на поиски приключений, чтобы затащить к себе в постель какую-нибудь сговорчивую блядешку…
Тут все мысли вылетели из лопухинской головы – он замер, приоткрыв рот и не веря своим глазам. В конце коридора, слабо освещенного четырехсвечником, укрепленным на стене, появилась высокая и тонкая девичья фигура. Вышколенный Степан Васильевич на всякий случай скрылся под прикрытие занавеси и перестал дышать, слушая легкие, торопливые шаги.
«Елки-палки, вот тебе и Петька-Петушок! Когда только успел курочку кликнуть? Ай да парень, ай да молодец!»
Шаги прошелестели совсем рядом. Степан Васильевич осмелился высунуться и поглядеть одним глазком, но девушка уже скрылась в комнате императора.
«Шустрая! Интересно, чья такая?»
Он нахмурился, вспоминая мельком виденные очертания фигуры. Да, девушка не любительница мешкать – шла-то в одной сорочке, чуть принакрыв плечи пуховым платком. Зачем, в самом деле, тратить время на раздевания? Ну кто же она такая, никак не вспомнить! Небось какая-нибудь милашка из девичьей либо горничная? В постели государь про величие свое не больно-то помнит, ему всякая сойдет, лишь бы помягче была да посговорчивей.
О, чуть не стукнул себя по лбу Лопухин, да ведь это никак молоденькая и молчаливая родственница Долгоруких, Дарья Васильевна, – та самая, которая вместе с княжной Екатериной чуть не погибла от рук разбойников. Та самая, по которой государь Петруша тайно сохнет уже который месяц, а она на него за целый день порою и не взглянет ни единого разу.
Ну, видать, сменила гнев на милость. Если это она, конечно. Если не обманули глаза в этом полумраке.
Степан Васильевич с трудом подавил желание заглянуть в спальню и удостовериться, что не обманулся. Нет уж, сейчас молодым лучше не мешать. А вот поутру он придет пораньше, не в восемь, когда велено государя разбудить, а за полчасика. Вдруг девушка заспится – надо ж ей будет непримеченной воротиться в свой покойчик, о чести девичьей тоже не грех позаботиться. И тут-то Степан Васильевич ее толком разглядит. Может, это и не Дашенька вовсе. Темно в коридорчике, а ночью, как известно, все кошки серы.
