Текст книги "Нарцисс для принцессы (Анна Леопольдовна – Морис Линар)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Елена Арсеньева
Нарцисс для принцессы
– Ваше величество, ваше высочество, позвольте представить вам…
Голос Лестока интригующе замер.
Екатерина повернула голову и увидела склонившегося перед императрицей Елизаветой Петровной высокого и превосходно сложенного человека, одетого в роскошный шелковый камзол и столь обтягивающие кюлоты[1]1
Кюлот (фр. culotte) – короткие штаны, которые дворяне носили во Франции до начала XIX в.
[Закрыть], что на обладателе менее совершенных ног они смотрелись бы нелепо. Камзол был нежно-голубой, кюлоты нежно-золотистые. Виднелся лиловый жилет с розовыми жемчужными пуговицами и очаровательное жабо цвета недозрелого абрикоса. Все это вызывающее смешение, как ни странно, смотрелось великолепно, уживалось мирно, словно цветы в букете.
Незнакомец поднял голову, и Екатерина увидела белое, румяное, умело припудренное и ухоженное лицо мужчины, который знает, что он удивительно красив, который холит и лелеет свою красоту, как драгоценный дар. Однако, несмотря на все ухищрения, сразу было видно, что его первая молодость уже давно миновала.
Сколько ему? Лет пятьдесят? Да, около того. Видимо, в молодые годы был подлинный красавец. Можно представить, сколько времени он проводил перед зеркалом, этот Нарцисс!
– Я имел удовольствие быть представленным, если ваше величество помнит меня… – прозвучал его голос, такой же чуточку жеманный, как и он сам. Жеманный, игривый, вкрадчивый. Голос прирожденного обольстителя. Нарцисс говорил как бы с императрицей, однако бойко стрелял глазами в сторону молоденькой великой княгини Екатерины Алексеевны. – Правда, в ту пору ваше величество звалось принцессой Елизаветой. Ца-рев-на Е-ли-са-вет, – старательно выговорил он по-русски.
Императрица чуть нахмурилась. Что-то знакомое мелькнуло в облике, в посадке головы, в выражении необыкновенно красивых черных глаз. У него были тяжелые верхние веки, и это придавало безусловно мужественному лицу томное выражение. Веки напоминали голубиные крылья.
Он и ворковал, точно голубь.
«И верно, я уже встречала его раньше!»
Елизавета Петровна, уже приоткрывшая губы в зовущей улыбке, которой она встречала всякого мужчину от пятнадцати до семидесяти лет, ежели он был не слабоумен или не вовсе подагрический урод, внезапно насторожилась.
Ничего, ровно ничего опасного не было в этом чрезмерно улыбчивом, немолодом записном волоките, однако словно бы отзвук какого-то давнего страха прошумел за спиной и заставил вздрогнуть безупречные белоснежные плечи императрицы.
Екатерина с любопытством поглядывала то на престарелого красавца, то на государыню.
«Да кто же он такой?!»
– Не взыщите, сударь, – сказала императрица, силясь улыбаться как можно беспечней. – Не припомню, когда это было? И где?
– Давненько, ваше величество, – усмехнулся щеголь, привычно играя своими очаровательными, в самом деле очаровательными глазами. – Не диво, что вы меня забыли, ибо я изменился, да и вы изменились тоже. А видались мы, не соврать, лет уж пятнадцать тому… Случилось сие при дворе вашей кузины Анны Иоанновны. Тогда именно она была императрицей. Припоминаете?
Улыбка Елизаветы Петровны не померкла. При легкости ее нрава она многое умудрилась забыть и без тоски вспоминала годы, когда ее топтали ногами все кому не лень, а она делала вид, будто ей это доставляет одно только удовольствие. Цыплят, как известно, по осени считают! Кто она теперь? Императрица, государыня всея Руси! И где они, кто ее пригнетал к земле, словно непокорную яблоньку? Где кузина Анна Иоанновна? То-то и оно!
– Да мало ли, кто там только ни подвизался, при сестрицыном-то дворе! – сказала она со всей возможной грубостью, чтобы поставить этого Нарцисса на место. – Помнится мне, даже китайцы как-то раз прибрели…
– Браво! – радостно воскликнул Нарцисс. – Именно об этом дне я и веду речь. Ну, теперь-то вы меня вспомнили?
– Китайцы! – хихикнула великая княгиня Екатерина Алексеевна, с любопытством наблюдавшая за навязчивым Нарциссом и императрицей.
Елизавета Петровна чуточку нахмурила белоснежный лоб. Она помнила кузину Анну Иоанновну, еще бы не помнить… она помнила свою двоюродную племянницу Анну Леопольдовну, воспитанницу императрицы, – у малышки Анны в ту пору было куда больше возможностей занять русский престол, чем у Елисавет, родной дочери Петра Великого, и она даже умудрилась немножко поцарствовать…
Немножко. Совсем чуть-чуть!
И вдруг Елизавета Петровна отчетливо вспомнила тот вечер. Как раз принимали при русском дворе китайское посольство. У китайцев были совсем плоские лица! Точно блины. И одеты они были несусветно: на макушках стояли какие-то черненькие домики с шариками, а шаровары небось в сажень шириной, пошире бабьих юбок. А может, это и впрямь были юбки?! Все собравшиеся с любопытством пялились на китайцев, а они так же пялились на окружающих. При них был толмач. Императрица Анна Иоанновна, которая любила вольности в разговоре, вдруг спросила, которую из присутствующих здесь дам они считают наиболее красивой. Старший китаец, даром что дикий азиат, ответствовал с истинно французской галантностью:
– В звездную ночь трудно сказать, которая из звезд самая блестящая!
Однако Анна Иоанновна не унималась. Тогда китаец пристально оглядел всех собравшихся дам и, указывая на Елисавет, сказал, что считает ее самой красивой и что если бы у нее не были такие большие глаза, то никто не смог бы остаться в живых, увидев ее!
Елисавет поспешно потупилась и скрыла торжествующую улыбку, потому что можно было очень просто угадать: императрицу сей роскошный комплимент приведет в ярость. Она уставилась в пол, даже не ответив любезному китайцу, и думала почему-то: небось запухшие от слез глазки племянницы Анны именно столь узки, сколь хотелось бы китайцу!
Да-да, у Анны Леопольдовны в ту пору были вечно заплаканные глаза, потому что тетушка-императрица норовила поскорей выдать ее замуж, а ей нипочем не нравились оба жениха: ни Петр, принц курляндский, сын теткиного любовника Бирона, ни принц брауншвейгский Антон-Ульрих. Она была до одури влюблена в саксонского посланника Мориса Линара, и стоило императрице об этом проведать, как она мигом выдворила красивого саксонца из России. Вот отчего была заревана малышка Анна! В тот вечер Морис Линар присутствовал на куртаге последний раз, он подходил прощаться ко всем дамам, подошел и к царевне Елисавет и воззрился на нее своими очаровательными и томными черными глазами…
Боже правый!..
– Боже правый! – воскликнула императрица Елизавета. – Да неужто ж это вы, сударь?!
* * *
…Она знала, всегда знала, что с ней непременно случится что-нибудь необыкновенное. Она рождена для чуда! Она знала это с трех лет. Может быть, многие не поверят, однако трехлетний ребенок способен кое-что запомнить на всю жизнь. Вот и Лизхен (в то время ее еще звали не Анна, а Елизавета-Екатерина-Кристина) отчетливо запомнила одну из ссор между отцом и матерью. Они ссорились почти беспрерывно, дочь привыкла к тому, что около нее постоянно звучали истерические крики, и почти не обращала по малолетству на них внимания, однако эти слова отца так и врезались ей в память:
– Вы хотите уехать? Да ради Бога! Только не забудьте прихватить с собой это маленькое отродье! Я не собираюсь больше кормить чужого ребенка! Теперь пусть ваш дядюшка позаботится о своей глупой дочери!
Разумеется, трехлетняя девочка запомнила эти слова безотчетно, ничего не понимая в услышанном. Она ведь тогда не знала, что отца ее зовут Карл-Леопольд, герцог Мекленбург-Шверинский, матушку – Екатерина Иоанновна и она дочь недолговременного русского царя Иоанна V Алексеевича, а дядюшка, о котором так грубо кричал герцог, – это не кто иной, как русский государь Петр Алексеевич. Петр Первый!
Узнав все это и поняв, что герцог Карл-Леопольд не имеет к ней никакого отношения, а истинный отец ее – сам русский император, она и принялась ждать чудесных изменений в своей судьбе.
И они не замедлили произойти – словно по мановению волшебной палочки, как всегда бывает в сказках. Матушка не смогла больше жить с взбалмошным, деспотичным герцогом Карлом-Леопольдом и уехала к своей матери, вдовствующей царице Прасковье Федоровне – вернулась в Россию, откуда была увезена мужем шесть лет назад. Шесть несчастных лет назад… Теперь они жили то в Москве, то в Измайлове – жили тихо и скромно, но главное – спокойно, без скандалов и ссор, не очень-то заботясь о том, что происходило при дворе. Кто бы ни забирал власть, матушка ли Екатерина Алексеевна, вдова великого Петра, внук ли его, Петр II Алексеевич, они знали, что без куска хлеба не останутся: все-таки царского рода! И тут вдруг произошло еще одно чудо: после юнца Петра Алексеевича, в одночасье сгоревшего в огневице, на российский престол призвали самую что ни на есть близкую родню Прасковьи Федоровны, ее дочь, сестру Екатерины, – Анну Иоанновну, герцогиню курляндскую. Лизхен помнила обиженный шепоток матери: отчего не ее, а сестру Анну выбрали на царство?! Но отчего – это было понятно даже простоватой Прасковье Федоровне. Оттого, что Анна – вдовица, а Катерина – мужняя жена. Неужто кто в России подпустит близко к престолу дебошира и скандалиста Карла-Леопольда?! Вот кабы он упокоился и таким образом успокоился… Да и в этом случае вряд ли повезло бы Катеньке, ибо Аннушка была старшая. Правда, у нее не было детей (скажем так – у нее не было рожденных в браке детей!), а оттого новой императрице непременно надобен был наследник.
Строго говоря, в Голштинии родная дочь Петра Великого Анна только что разрешилась от бремени младенцем мужеского пола, названным по имени деда также Петром. Однако Анна Иоанновна твердо решила отныне закрепить престол за потомками своего отца – несправедливо, как она всю жизнь считала, отстраненного братом Петром от престола. О том, что ее батюшка был разумом не горазд, попросту сказать – слабоумен, императрица вспоминать не хотела. И быстренько взяла под свое крылышко Лизхен, предопределив ей особенную участь: не самой сделаться наследницей, но родить наследника! Для этого ей предстояло сначала пообтесаться при дворе, а потом выбрать себе мужа.
Да уж, пообтесаться этой двенадцатилетней полунемецкой барышне следовало очень сильно. Она совершенно не умела держать себя, дичилась людей, где не надо, важничала, за столом роняла приборы, забывала про салфетку и порою даже чавкала! Впрочем, приставленной к ней вдове французского генерала мадам Адеркас удалось-таки избавить Лиз– хен от этих чудовищных промахов. Кроме того, теперь крошка изрядно знала французский, немецкий и пристрастилась к чтению светских книг. Однако география, история, латынь и арифметика – увы! – навсегда остались за пределами ее познаний. Наставником Лизхен в православии был сам Феофан Прокопович, но и ему мало что удалось вбить в эту легкомысленную головку. Девочка она была добрая, но чрезвычайно ленивая. Добиться от нее послушания мадам Адеркас удавалось только угрозами отправить ее назад к батюшке Карлу-Леопольду. Но даже когда Лизхен можно было без опаски вводить в самое утонченное общество, за этой лентяйкой и неряхой нужен был глаз да глаз.
Но и неряшество продолжалось лишь до поры до времени.
Преображение последовало, когда при дворе Анны Иоанновны появился граф Морис Линар, посланник саксонский. Прибыл он в апреле 1733 года, и людям понимающим сразу стало ясно: на дипломатическом поприще этот молодой человек вряд ли достигнет успехов, однако по стезе дамского угодника пойдет чрезвычайно далеко.
Подобно древнегреческому Нарциссу, Линар мог бесконечно любоваться собой. Однако от своего предшественника он все же выгодно отличался, ибо боготворил не только свою незаурядную красоту, но и женскую прелесть. Он уже был однажды женат – на графине Флеминг, однако три года назад овдовел. Злые языки утверждали, что супруга не вынесла его неутомимого волокитства и умерла от разбитого сердца. Он был обворожителен и, надо сказать, именно этим одолел тех соперников, которые могли бы стать более удачливыми дипломатами в России. Однако саксонский двор рассуждал так: в этой загадочной стране наступало царство женщин и их любовников. Императрицей как хотел вертел ее фаворит Бирон. Царевна Елисавет занималась только тем, что зазывала в свою постель то одного, то другого мужчину. Видимо, Анна Леопольдовна (к тому времени Лизхен уже приняла православие и была названа по имени императрицы, ставшей ее крестной матерью) пойдет по тому же пути. Поэтому восхитительному Морису Линару было недвусмысленно предписано очаровать племянницу императрицы и проторить коротенькую дорожку к ее сердцу.
Это было сделано, можно сказать, с первого шага.
Едва вручив верительные грамоты, Морис получил приглашение на вечерний прием Анны Иоанновны. Начали играть в карты: императрица и Линар против Бирона и Анны Леопольдовны.
Анна и саксонский посланник сидели vis-а̀-vis[2]2
Визави – напротив, друг против друга (фр.).
[Закрыть], и граф смотрел не столько в карты, сколько на краснеющую принцессу. А впрочем, он, и не глядя в карты, играл преизрядно – куда до него Бирону!
Обычно во время карточной игры прочим приглашенным на куртаг дозволялось танцевать, однако на сей раз кавалеры напрасно пытались увлечь дам в англез, аллеманд или менуэт. Все они, включая самую яростную и неутомимую танцорку Елисавет, толпились вокруг карточного стола, словно им там было медом намазано.
Пылкие взоры дам притягивал красавец Линар, который казался диковинным цветком, случайно попавшим в заросли репейника.
Надобно сказать, что и сама императрица любила иной раз, забывшись, подпустить крепенькое словцо, и весь двор от нее не отставал. Войдя в раж, Анна Иоанновна уже не раз помянула Бога и его пресвятую матушку, Бирон предпочитал выражаться на родном языке (он был курляндцем) с примесью немецких проклятий, ну а господа придворные, которые заинтересовались исходом партии, тоже изощрялись, как могли, придя в восторг оттого, что императрица выигрывает.
Линар же только вздыхал и поглядывал на Анну Леопольдовну. Без единого непристойного слова он откровенно раздевал ее глазами.
Партия завершилась победой Анны Иоанновны и Линара. И вдруг…
И вдруг посланник, принимавший поздравления, потянул из-за обшлага кружевной платок, изящно промокнул краешком лоб, пробормотал:
– Здесь что-то душно… Ах, Боже мой! – после чего поник на стуле и лишился чувств.
Ах, Боже мой!..
Как же изящно он этих самых чувств лишился! Как это было мило! Как очаровательно! При дворе такого никогда не видывали.
К счастью, Линар почти тотчас пришел в себя, а потому со стула на пол не упал и только томно облокотился локтем на стол. И императрица со своей воспитанницей наперебой принялись обмахивать его платками.
Мужчины обменялись презрительными взглядами, а дамы… о, дамы сами едва не попадали в обморок от восторга, и кабы кто обладал тонким слухом, он непременно услышал бы мелодичный перезвон, какой издают, разбиваясь, венецианские драгоценные бокалы. Однако это разбивались не бокалы, а нежные женские сердца!
И звонче всех других разбилось сердечко Анны Леопольдовны, которой достался первый, враз и томный, и пылкий взгляд очнувшегося красавца.
Ах, Боже мой!
Все мужчины были грубы и жестоки, а он… Все мужчины чертыхались и матерились почем зря, а он… Все мужчины спокойно глотали клубы зловонного табачного дыма и винные пары, а он…
Юная дева влюбилась сразу и навеки. Ведь перед нею был именно тот сказочный принц, повстречать которого испокон веков мечтают все девушки в мире! Повстречать и выйти за него замуж!
Понадобилось некоторое время, чтобы студеный ветерок действительности слегка охладил разгоряченный девичий лобик, и Анна осознала, что Морис Линар, увы, не принц.
Замуж за него ей не выйти.
В ту минуту, когда эта ужасная мысль поразила Анну, она, пожалуй, готова была бежать от тетушки и отречься от ее навязанных благодеяний. Однако гувернантка мадам Адеркас сумела разъяснить рыдающей воспитаннице ее долг перед Богом, семьей и государством. Долг этот состоял в том, чтобы следовать своему предназначению.
– Неужели я обречена быть несчастной на этом поприще? – рыдала Анна, воздевая стиснутые руки, словно молила небеса о чуде.
И чудо свершилось-таки.
– Ну-ну, моя девочка, – успокаивающе пробормотала мадам Адеркас. – Это совсем необязательно. Можно управлять государством – и при этом быть счастливой в любви. Тем паче если вы разбили сердце какого-нибудь блестящего красавца… вроде графа Линара, например.
Анна недоверчиво обратила к ней заплаканные глаза. Не может того быть. Гувернантка что-то путает. Это у Анны разбилось сердце, а вовсе не у прекрасного графа. Или… или?!.
Мадам Адеркас многозначительно кивнула и достала из рукава записочку. Она благоухала, как все цветы в райском саду вместе взятые, и была написана почерком столь же изысканным, как птичий след на снегу. Эту записочку вместе с изрядно тяжелым кошелем мадам Адеркас получила от саксонского посланника. Кошель, разумеется, предназначался не Анне, а ей. За устройство любовных дел Нарцисса и принцессы.
Деньги мадам Адеркас отрабатывала рьяно. После довольно длительной переписки дошло дело до тайных свиданий. Посредничал, кроме гувернантки, также и камер-юнкер императрицы Иван Брылкин, благосостояние коего также регулярно пополнялось саксонскими щедротами.
О нет, Морис не воспользовался своим искусством великолепнейшего любовника. (Некоторые дамы были о нем именно такого мнения.) Был хоть и пылок, но натуру имел весьма возвышенную и мечтательную. Анна сгорала от счастья на этом медленно тлеющем платоническом костре, смутно мечтая о большем. Она все чаще находила своего прелестного кавалера чрезмерно почтительным и после свиданий мучилась такими снами, что приходилось вставать на колени в угол и молиться до рассвета.
Кто знает, может быть, Линару удалось бы добиться, чтобы невинная дева таки совратила его, греховодника, однако, по несчастью, камер-юнкер Брылкин оказался неосторожен. Кто-то из друзей завистливо спросил, как так вышло, что он махом расплатился со всеми долгами и новых не делает, хоть живет на широкую ногу. Дело происходило в кабаке. Брылкин был во хмелю несдержан на язык, и, пусть говорил больше обиняками, два-три намека оказались весьма прозрачными. Поползли слухи, которые дошли до Бирона.
Он ринулся с докладом к любовнице.
Анна Иоанновна была на расправу коротка. Она не проводила никакого дознания. Она просто припомнила томный, отсутствующий вид племянницы, ее вечное таинственное шушуканье с гувернанткой, сопоставила это с частыми визитами саксонского посланника во дворец, а также с упорным нежеланием Анны выбрать себе жениха, – и грянула гроза.
Однако гроза была тихая, приватная, можно сказать, домашняя – дабы не нанести урона доброму имени Анны Леопольдовны.
Мадам Адеркас как иностранная подданная не была ни бита, ни искалечена – ее просто выслали из России. Камер-юнкер Брылкин отправился в ссылку в Казань, благодаря Бога за то, что сохранил ноздри, уши и язык (и за меньшие провинности, случалось, оные рвали либо урезали!), а также саксонские денежки, предусмотрительно загодя припрятанные. До дрезденского двора была доведена мысль о настоятельной необходимости срочно отозвать посланника графа Линара.
И вот в один печальный-препечальный вечер, когда трое китайцев в своих юбках-шароварах и черных шапочках-домиках с шариками наверху представлялись императрице и делали прелестные комплименты царевне Елисавет, опухшие от слез глазки Анны в последний раз взглянули в затуманенные черные очи Мориса Линара.
Он тоже искренне страдал, но и сам затруднился бы определить, от чего сильнее: от разлуки ли с русской принцессой – или от провала своей дипломатической миссии.
А впрочем, одно было неотделимо от другого.
Однако Анна Иоанновна, которая все же была прежде всего женщиной, а уж потом государыней, не могла так просто проститься с этим исключительным красавцем, а потому сделала ему не только обычный подарок, как отъезжающему из страны посланнику, но еще и сняла с собственного пальца драгоценный перстень.
Итак, граф Линар уехал…
Теперь Анне было просто некуда деться: приходилось-таки выбирать между Петром Бироном или Антоном-Ульрихом Брауншвейгским. Петра она ненавидела потому, что ненавидела его отца, который управлял императрицей так, будто она была хорошо объезженной лошадью (к слову, Эрнест Бирон начинал конюхом, в конюшне же приключились его первые свидания с герцогиней курляндской, будущей императрицей всероссийской). Антон-Ульрих казался сущей рохлей. Однако делать было нечего. Выбирать, строго говоря, приходилось не между двумя молодыми людьми, а между жизнью на воле или заточением в монастыре.
– Пусть уж лучше будет принц Брауншвейгский, – рыдая, сказала Анна тетушке, с тоской вспоминая наружность рохли Антона-Ульриха: белобрысый, женовидный, робкий. Слуга из трактира, а не принц! Мальчик на побегушках! Ах, почему некоторым судьба дает родиться на троне, хотя им было бы пристойнее оказаться в курятнике! А другие… другие!.. Под другими разумелся обожаемый Линар, однако упоминать его имя было совершенно нельзя. – Пусть будет принц Брауншвейгский! Он хотя бы благородного рода, не то что этот Петр!
Тетушка промолчала, только недовольно нахмурилась. Никто, кроме нее и Бирона, не знал, чьих детей воспитывал он и его официальная жена Бенинга Бирон. Но не могла же Анна Иоанновна признаться, что Петр был более чем достоин сделаться мужем ее воспитанницы! Пришлось угрюмо смолчать и понадеяться на случай. Роль случая предстояло сыграть фельдмаршалу Миниху, который по настоянию Бирона призвал Антона-Ульриха выказать свою храбрость на поле боя. Принц Брауншвейгский принял участие в двух кампаниях и доказал, что среди орудийного грома чувствовал себя более непринужденно, чем в обществе будущей невесты. И его, к несчастью Бирона, хранили небеса: он не был ни убит, ни даже ранен.
Поэтому вскоре после возвращения Антона-Ульриха в Петербург в 1739 году была назначена свадьба его и Анны Леопольдовны. Отпраздновать ее решили в июле.
Накануне этого события императрица решила расширить двор воспитанницы и выписала для нее из Лифляндии трех сестер Менгден, происходящих из древнего баронского рода. Девицы имели настолько уныло-благопристойный вид, что Анна Иоанновна вздохнула посвободней. Эти-то нипочем не станут сводничать, как сводничала пресловутая мадам Адеркас! Некрасивы, благочестивы и зловредно-невинны.
Она совершенно точно определила натуры двух старших сестер Менгден. Однако младшая, Юлиана…
Конечно, конечно, она тоже была невинная и неприглядная, однако при виде молоденькой принцессы Анны с этой лифляндской крошкой произошло нечто, что вернее всего можно было бы назвать любовью с первого взгляда. О нет, не стоит строить каких-то непристойных домыслов, от которых бедняжка Юлиана страдала всю жизнь и даже после смерти. Она была, к слову сказать, подвергнута врачебному освидетельствованию (по приказанию Анны Иоанновны), и консилиум установил, что она была самая настоящая девушка, без малейших признаков мужественности (?!). Как будто какие-то «признаки мужественности» имелись у нежнейшей Сафо…
Юлиана полюбила Анну той любовью, которое существо низшее может испытывать к высшему. Той, которой идолопоклонница любит Афродиту или Афину. Той, которой кормилица любит своего питомца. Это была жертвенная, поклоняющаяся любовь.
Анна, у которой во всю жизнь не было ни одной подруги-сверстницы, тоже мгновенно привязалась к Юлиане и посвятила ее во все невзгоды, которые ей пришлось недавно пережить. Девушки оплакали прошлое, погоревали над настоящим и принялись с робкой надеждой смотреть в будущее, от которого Анна все еще ожидала чудес.
Тем временем перед ними в полную силу разворачивалось безрадостное настоящее. Ненавистный Анне брак все-таки свершился – с величайшей пышностью, которая восхитила иностранных посланников в Петербурге. Они бросились строчить депеши к своим дворам, а их жены скрупулезно описывали подругам туалеты гостей, а также сам церемониал.
Жених был облачен в белую шелковую одежду, вышитую золотом; его очень длинные белокурые волосы были завиты; отчего-то он всем показался похожим на жертву. Впечатление усугубилось тем, что, поздравляя молодых, их залили потоками слез. Рыдала и сама невеста, и горькие слезы лились на ее платье с корсажем из серебряной ткани, спереди сплошь усыпанным бриллиантами. Кроме того, ее завитые волосы были разделены на четыре косы, перевитые бриллиантами, а на голове была маленькая бриллиантовая корона; вдобавок множество бриллиантов было укреплено в ее темно-русых волосах, что придавало ей еще больше блеску. Не уступала ей роскошью наряда и императрица, одетая в затканное золотом, сверкающее платье; правда, из драгоценностей на ней были только жемчуга, почему особенно ехидные дамы из числа посольских жен решили, что все русские бриллианты были одолжены на один вечер невесте. Конечно, эти домыслы были сущим злоехидством и чепухой! Царевна Елисавет также выглядела премило в розовом платье, вышитом серебром и украшенном драгоценными каменьями… Ну и так далее.
После пышной, долгой и утомительной церемонии императрица лично проводила новобрачную в ее комнату. Ее сопровождали две-три придворные дамы, герцогиня курляндская и жена английского посла леди Рондо. Им надлежало раздеть молодую и облачить ее в капот из белого атласа, отделанный тонкими брюссельскими кружевами. Затем императрица послала дам пригласить принца к своей новобрачной. Леди Рондо показались знаменательными слезы принцессы Анны и грозно сошедшиеся к переносице брови императрицы. Леди Рондо была очень востра, поэтому несколько раз оглянулась, уходя, и ее любопытство было вознаграждено: она увидела, как императрица отвесила племяннице несколько изрядных пощечин. Видимо, после этого последнее сопротивление Анны ненавистному браку было сломлено, и принц мог войти к жене, не рискуя быть выброшенным в окошко или выгнанным за дверь.
Итак, брак свершился, и потянулась череда послесвадебных торжеств. Маскарады, ужины, фейерверки, балы с великолепными кадрилями, сельские праздники на природе – все это и много чего еще делалось для молодоженов, которые искренне, по убеждению многих наблюдающих, ненавидели друг друга. Но если Антон-Ульрих был слишком робок, чтобы выказывать свои истинные чувства, то Анну могло остановить только присутствие суровой тетушки.
А между тем известие о бракосочетании в Петербурге достигло Дрездена. Одновременно стало известно и о тяжелой болезни императрицы. Распространились слухи, что она может более не выздороветь и тогда правительницей станет не кто иной, как принцесса Анна! Между прочим, в августе 1740 года она родила ребенка, нареченного Иоанном и впоследствии известного как Иван Антонович.
Императрица была в таком восторге, что назвала его наследником престола. Рождение внука весьма улучшило и ее здоровье, и состояние духа, поэтому она вполне спокойно восприняла известие саксонского посланника Сума о том, что двор отзывает его, а ему на смену присылает нового министра.
– Нового? – с интересом спросила Анна Иоанновна. – И кого же?
– То есть, вернее, старого… – замялся Сум. – Я хочу сказать, это будет граф Линар. Надеюсь, ваше величество ничего не имеет против?
Императрица была убеждена, что история великой любви ее воспитанницы давно канула в Лету. Ну в самом деле, кто не влюблялся в пятнадцать лет? Теперь у Анны муж, ребенок – какая может быть еще любовь?!
Она забыла, что сама всю жизнь любила одного мужчину. Да, многое можно бросить в упрек ее связи с Бироном, но то, что зиждилась она на пылкой любви со стороны Анны Иоанновны, – это бесспорно…
Императрица снисходительно улыбнулась и одобрила приезд Линара. Кажется, это было последнее добро, которое она сделала для племянницы, ибо вскоре (17 октября 1740 года) она назначила регентом не Анну, не ее мужа, а… своего бывшего любовника.
Таким образом, правителем России стал бывший конюх, герцог курляндский Эрнест Бирон.
Россия ужаснулась… Еще больше ужаснулись Анна Леопольдовна и ее супруг, которых Бирон, чуть что было не по нему, грозил выслать в Германию, а наследником трона сделать принца Голштейн-Готторнского, внука Петра Великого, Петра-Ульриха. С тех пор Анна возненавидела кузена лютой ненавистью и называла его не иначе как «чертушкой».
На ее счастье, Бирон так «хорошо» правил, что вызвал всеобщую ненависть. Более или менее сносно относилась к нему только царевна Елисавет, в которую Бирон был тайно влюблен, а потому старался не притеснять эту никому не нужную красавицу. 8 ноября 1740 года, не «поцарствовав» и месяца, Бирон был арестован фельдмаршалом Минихом, которого поддерживали военные, и сослан в Пелым.
Анна Леопольдовна стала правительницей.
* * *
Около этой калитки в ограде, отделяющей большой запущенный сад некоего частного дома от столь же запущенного, только еще большего сада Летнего дворца, всегда стоял часовой. Ничего удивительного в том, что в этом саду околачивался часовой, не было: ведь в Летнем дворце жила правительница Анна Леопольдовна, матушка малолетнего императора Ивана V Антоновича. Правительницу надлежало охранять. Гораздо удивительнее, что здесь, в столь укромном уголке, стоял только один часовой.
Смешно. Ну кто, какой злоумышленник, возымей он опасное намерение, попрет с улицы? Даже и не торчи там целая гвардия часовых! Нет, всякий уважающий себя злодей непременно поищет местечко, которое почти не охраняется. Вроде этого сада. Так что именно здесь надо бы гвардию расставить на каждом шагу!
Но часовой всегда был один. И вел он себя, надо сказать, очень странно. Когда царевна Елизавета Петровна, загулявшись по саду своей кузины, полюбопытствовала однажды, что там, за калиточкой, чье владение, часовой пройти ей не дал. Точно так же завернул он однажды прочь и самого принца Брауншвейгского, Антона-Ульриха, мужа Анны Леопольдовны. Принц просто ушам своим не поверил, услыхав решительное:
– Ходу нет, пускать никого не велено!
Принц Антон-Ульрих, впрочем, счел, что такая решительность вызвана исключительно соображениями безопасности, и скандала устраивать не стал: отправился покорно восвояси, даже не полюбопытствовав, что ж там за дом такой виднеется за оградой. Да и царевна Елисавет, по врожденному легкомыслию, немедленно об этом доме забыла. А вот кабы дали волю своему любопытству Елисавет и Антон-Ульрих, кабы решились они покараулить и выведать, когда и по какому случаю открывается калиточка, узнали бы они, что проход в нее дозволен только двоим. Мужчине и женщине. Женщиной была любимая фрейлина правительницы Анны – Юлиана Менгден. Ну а мужчиной – новый (вернее, старый!) саксонский посланник, обольстительный граф Морис Линар. Именно он снимал тихий дом, стоявший в глубине заброшенного сада. И об этом жилище не знал ни польский король, ни дрезденский двор, интересы которых представлял граф Линар в России, ни русские министры, в том числе всемогущие фельдмаршал Миних и вице-канцлер Остерман.
