Текст книги "Моя подруга – месть"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Она боялась думать о конечной цели похитительниц. Выкуп? Может быть, родителям Бориса сейчас уже названивает кто-то из этих хитромудрых девчонок, называя кругленькую сумму? Ну что ж, Ефим Петрович ничего не пожалеет ради единственного сына. А ради невестки? Ведь отношения у них более чем прохладные…
«Папа! – воззвала Марьяна мысленно. – Видишь, это все потому, что ты умер! Eсли бы не твоя болезнь, мы не познакомились бы с Борисом – а значит, меня не затащили бы сюда, в этот притон!»
Притон… Жуткое слово заставило ее задрожать. Что, Господи, что значили слова той девки об окончании эры милосердия?!
На свой вопрос она немедленно получила недвусмысленный ответ.
Pаспахнулась дверь. Cвет, ударивший в лицо Марьяне, был так ярок, что она тотчас зажмурилась, но взгляд успел сфотографировать сплетение тел, показавшихся черными, будто обугленными. Сплетение трех тел…
Осторожно, словно увиденное могло оказаться смертельным, Марьяна открыла глаза – и невольно вскрикнула. Она не услышала своего голоса, только вдруг стало саднить горло. Наверное, она закричала очень громко… но ее никто не слышал, ведь рот был заклеен.
Казалось, эта картина могла быть продолжением кошмара ее брачной ночи. Две обнаженные женские фигуры ласкались, целовались на полу, а меж ними бился, припадая то к одной, то к другой, Борис…
Марьяна не сразу узнала его, таким незнакомо-возбужденным, страстным, чувственным было его лицо. Девушки в пароксизме наслаждения царапали свои груди так, что алые полосы оставались на нежной коже. Их рты были открыты… наверное, кричали от восторга.
Только эти рты и видела Марьяна, да глаза тускло мерцали в прорезях черных шелковых масок, плотно охватывавших головы девушек, скрывая и волосы, и черты лиц. Чудилось, две черноликие дьяволицы сплелись на полу с Борисом, лицо которого тоже мало напоминало лицо человека.
Почему раньше Марьяна думала, что от любви люди испытывают счастье? Лицо Бориса выражало свирепый, звериный восторг… впрочем, то, чем он занимался с этими чернолицыми, нельзя было назвать любовью.
Все трое лежали, сплетясь руками и ногами, едва дыша.
Потом вдруг картина, на которую безотрывно, не в силах отвести глаз, смотрела Марьяна, начала странно расплываться, и она поняла, что плачет.
Слезы мимолетно удивили ее – ведь она не чувствовала сейчас ничего: ни боли, ни ревности. А все-таки плакала – и это было мучительно, потому что не могла вытереть слез. Почему-то именно это доставляло ей сейчас самые острые страдания, а вовсе не вид Бориса, который медленно возвращался к жизни под умелыми руками подружек.
И все повторилось: ласки, причудливая игра… Но когда на полу снова распростерлись изнемогшие тела, из угла комнаты, не видимого Марьяне, вышла еще одна женская фигура и наклонилась над обессиленной троицей.
Да, ведь с самого начала Марьяна слышала три женских голоса… Однако, похоже, эту третью незнакомку нимало не привлекал групповой секс. Она была совершенно одета – вдобавок в такой потрясающий вечерний туалет, роскошь которого Марьяна не могла не отметить даже в своем полубезумном состоянии.
На ней было облегающее платье из золотистой ткани и великолепные золотистые босоножки. Шею щедро украшало золотое колье и цепочки. Длинные пальцы были унизаны перстнями. А маленькая изящная голова закрыта таким же черным шелковым капюшоном, как и у других, и ни одной черты, кроме кроваво-красного рта, Марьяна не могла рассмотреть.
Oсторожно приподняв носком золоченой босоножки вяло поникший, съежившийся знак мужского достоинства Бориса, женщина в золотом платье растянула в презрительной усмешке свои словно бы окровавленные губы и, присев на корточки, что-то протянула на ладони всем трем участникам этого кошмарного спектакля.
Марьяна увидела, как пальцы Бориса щепотью сгребли маленький розовато-сиреневый квадратик – и новый крик умер в глубине ее рта.
Очевидно, постановщица безумной сцены решила приободрить выдохшихся актеров. И ей это удалось…
То, что последовало затем, Марьяна не могла постичь умом. Эту адскую изобретательность и неутомимость. Лицо Бориса утратило всякую осмысленность. Потный, с закаченными под лоб глазами, с прилипшими ко лбу мокрыми прядями, он словно бы сделался пустым придатком своего мужского органа, который снова и снова восставал – неутомимо и неутолимо.
Марьяна нашла наконец спасение от немого кошмара: пыталась закрыть глаза и молиться. Однако дьяволобесие – мельтешение сонма теней перед ее воспаленными веками – помимо воли заставляло размыкать их снова и снова – и видеть, опять видеть кошмарную оргию, которой, чудилось, не будет конца…
Ночь, наверное, шла к концу, хотя в окнах еще было темно. Марьяна пыталась отвлечься, думая, сколько же сейчас может быть времени. Ей казалось, что безумный акт похоти длится уже много суток. Она утратила всякое представление о реальности.
Очевидно, промокашка, пропитанная ЛСД, которую время от времени женщина в золотом платье давала актерам, перестала оказывать нужное действие. Черноголовые дамы были по-прежнему неутомимыми, а вот их общий любовник бессильно простерся на полу, не реагируя ни на какие, даже самые яростные, ласки. Он впал в прострацию. И тогда…
Тогда Марьяне показалось, что жизнь ее завершилась, что она давно умерла и теперь в одном из кругов ада она подвергается невыносимой муке. Женщина в золотом платье тонкой черной резинкой, вроде той, которыми перевязывают пачки денег, перетянула у основания увядший стебель – и он, вспухший, сине-багровый, вновь стал торчком. И две черноголовые, успевшие сжевать еще по квадратику, принялись наперебой насаживать себя на этот кол.
Борис лежал как мертвый. Возможно, он лишился сознания от боли… а может быть, в самом деле умер. Но это уже не имело никакого значения ни для обезумевших девок, которые сменяли одна другую на бессильно простертом теле, ни для надзирательницы в золотом платье, которая медленно прохаживалась вокруг, порою милосердно заслоняя от воспаленных глаз Марьяны сцену нескончаемого насилия.
И вдруг рука Бориса, оцепенело откинутая в сторону, вздрогнула, шевельнулись пальцы… и через минуту он вцепился в подпрыгивающую на нем черноголовую и с силой оторвал от себя.
Девка покатилась в угол, а Борис вскочил, расшвырял накинувшихся на него двух других женщин – и бесшумно врезался в черное, замороженное окно.
Острые зубцы, окрашенные кровавыми потеками, завертелись в глазах Марьяны, надвинулись, грозя вонзиться в горло, – и она, потеряв сознание, поникла головой на спинку кресла.
Марьяне потом говорили, что ей повезло несказанно: ее, свидетельницу, оставили живой. Уж если она позднее даже с помощью милиции не смогла отыскать никаких признаков этой проклятой квартиры, то совершенно так же никто и никогда не нашел бы и ее собственного следа. Ни соседи, которые должны были слышать шум оргии, ни прохожие, видевшие, как голый, окровавленный человек бросается из окна второго этажа, – никто не сообщил в милицию. Впрочем, стояла ведь глубокая ночь и валил снег: густой снег, надежно скрывший всё. Борису тоже, можно сказать, повезло: в горячке он добежал до площади и здесь едва не угодил под патрульную милицейскую машину.
Его пытались задержать – он дрался, обезумев: может быть, сражаясь не столько с милицией, сколько с жуткими гарпиями, истерзавшими его душу и тело. Поняв, что перед ними невменяемый, увидев на теле Бориса следы жестокого насилия, его отправили не в ШИЗО, а в «психушку». Это и спасло ему жизнь – от последствий, вдобавок ко всему, наркотического отравления. Там и отыскала его потом Марьяна…
А ее, лежащую в глубоком обмороке, нашли на Автозаводе, на другом конце города, на ступеньках магазина продавцы, спешившие к открытию. Кто-то из них еще успел увидеть в снежной предрассветной мгле очертания удаляющегося автомобиля, но какого – не поняли. Марьяна не сомневалась: это была та самая «Нива», которой с лихостью управляла Виктория… никакая не Виктория, конечно, а какое-то темное, страшное существо, как все они – жестокие безумицы, собравшиеся в той тесной двухкомнатной «хрущевке», исповедуя один жизненный принцип: «Эра милосердия кончилась!»
Почему?! Для кого? Только ли для них с Борисом? И чем же все-таки объяснить, что сначала он с такой пылкостью предавался самому разнузданному разврату? Марьяна не могла забыть жадного выражения его лица, неутомимых биений тела о потные женские тела. Она не могла забыть, что допинг и насилие начались только потом: сначала было охотное, почти восторженное распутство!
Ни на один из ее вопросов Борис не ответил. На вопросы милиции – тоже. Замкнулся в страшном молчании: сам страшный, исхудавший, с черными, проваленными подглазьями. Eсли отец с матерью еще могли вызвать на его лице проблески осмысленно-человечного выражения, то вид Марьяны и Ирины Сергеевны вселял в него такую животную тревогу, что сами врачи просили жену больного приходить к нему пореже. Cказать по правде, она, будь ее воля, не приходила бы к нему вовеки. Cейчас, как никогда раньше, понимала она смысл мудрого выражения, что жизнь души совершенно отлична от жизни тела.
Чем жили, где бродили их с Борисом души в те краткие мгновения, когда тела встречались в больничной палате и немо маялись друг возле друга: одно, Марьянино, – измученное бесполезным сочувствием, другое, Бориса… Бог знает, о чем думавшее, к чему стремившееся.
Впрочем, однажды, совершенно внезапно, все открылось. Oтбыв – как отбывают срок в тюрьме! – минуты тяжкого свидания, Марьяна встала, наклонилась к безучастно сидящему Борису – и вдруг его руки впились ей в горло. Дико, страшно закричала Ирина Сергеевна, однако Борис уже отшвырнул от себя жену и, забившись в угол кровати, сжался в комок, беспокойно шаря глазами по лицам санитаров и врача, вбежавших на крик, своими черными запавшими глазами, похожими на два провала в некие темные глубины преисподней…
Больше Марьяна не приходила в больницу. Ефим Петрович Лепский сам просил ее об этом. У Марьяны осталось ощущение, что он именно ее считает виновницей случившегося. Конечно, Лепскому было бы куда легче, если бы жестоко изнасилованной оказалась нелюбимая сноха, а не единственный, обожаемый сын! Впрочем, у него достало доброты, а может быть, воспитанности не сказать об этом Марьяне напрямую. И он взял на себя все хлопоты по расторжению этого «никчемного, бессмысленного, губительного брака» (по словам Лепского-отца), так что Марьяне осталось только сходить в назначенное время в загс, подписать две-три бумаги и получить свидетельство о разводе. Oфициальное подтверждение того, что теперь она снова Марьяна Корсакова, свободная как ветер, и может забыть все, что было в ее жизни последние шесть месяцев.
Это удалось ей скорее, чем она опасалась: очень уж хотелось забыть. Забыть, не вспоминать, ничего не знать о Борисе, не встречаться с ним!
Они и не встречались – около полутора лет. А теперь встретились…
* * *
– Девочка-а, не трать зря пороху-у, – раздался над ухом насмешливый негромкий голос, выведший Марьяну из оцепенения. – Этот красавчик не для тебя, зря стараешься-а!
Марьяна с трудом отвела глаза от мрачных, расширенных глаз своего бывшего мужа, подавив желание закричать: «Это ты? Как ты здесь оказался? Сколько лет, сколько зим!» – или еще какую-то подобную банальность. Чего доброго, броситься ему на шею. Но Борис ведь и бровью не повел при виде ее. Или… или память сыграла с ней плохую шутку и это вовсе не Борис? Хороша бы она была, заключив в объятия этого красавчика!
С некоторым трудом Марьяна заставила себя оглянуться и посмотреть в узкие светло-карие, скорее желтоватые глаза спутника Бориса. Это был человек возраста далеко за сорок, но его годы выдавали только тяжелые складки у крупного рта да белые стрелки морщин, исчертившие загорелую кожу вокруг глаз. Cкульптурно уложенные рыжеватые, чуть волнистые волосы, шкиперская бородка – резкие, недобрые, но, несомненно, красивые черты лица. Богатырские плечи, узкие бедра, мощные ноги. Все тело поросло густой рыжей шерстью с кое-где проблескивающими седыми волосками. Рядом с этим великолепным образчиком мужской силы и зрелости Борис – тонкий, стройный, с гладкой грудью – казался зеленым юнцом. Вообще он как-то ненормально молодо выглядит, сообразила Марьяна. Если ей сейчас двадцать пять, ему должно быть двадцать восемь. Но больше двадцати не дашь этому ухоженному, накрашенному «фараону». Конечно, это не может быть Борис! Однако его глаза… Они отнюдь не юношески-безмятежны. Ого, сколько там клубится всего, в их миндалевидной тьме! Борис – нет, не Борис… Борис! И он с первого взгляда узнал Марьяну, однако не собирался этого показывать. Что ж, она тоже сделает вид, будто видит его впервые.
– Ты что же, русского языка не понимаешь?
В гортанном голосе зарокотало едва уловимое раздражение, и до Марьяны с некоторым запозданием дошло, что с ней и впрямь говорят по-русски.
Ничего себе! Правда что – русские идут. Держитесь, фараоны. Сперва князь Васька, теперь этот. Кто же он по национальности? Светлые волосы, довольно светлая веснушчатая кожа. Не араб, разумеется. И при всем при том не европеец. Что-то в нем есть восточное. И этот акцент… Так говорят кавказцы, вот оно что! Грузин, азербайджанец, выкрасивший волосы в рыжий цвет? На всем теле-то? Марьяна чуть не прыснула, вообразив этого рослого красавца в ванне с хной или обмазанным «Лондой» № 27.
Его глаза чуть сузились, и этого было достаточно, чтобы мимолетная улыбка улетучилась с Марьяниного лица, улетучилась надолго. Янтарная прозрачность глаз вмиг сменилась угрожающей тьмой, и у Марьяны невольно задрожали колени, вспотели ладони. Под немигающим взором ей сделалось так страшно, как еще не было ни разу за этот, несомненно изобилующий кошмарными событиями день. Сказать по правде, так страшно, как сейчас, ей не было никогда в жизни.
«Только бы не заплакать!»
Жалкие остатки распадающегося на части достоинства кое-как удалось собрать в горсточку и с его помощью вопросить:
– Что все это означает? Извольте объясниться!
– Ну, слава Аллаху, – усмехнулся рыжеволосый, и глаза его вновь приобрели вполне миролюбивый янтарный оттенок. – А то я боялся, что мои удальцы у вас начисто разум отшибли. Надо надеяться, вас не тронули? Инструкции были даны самые строгие. Так что одно ваше слово…
За Марьяниной спиной быстро и коротко не то вздохнул, не то всхлипнул Абдель, и, даже не оглядываясь, она уловила тугую волну исходящего от него страха. Он смертельно боялся этих прищуренных глаз, этого негромкого голоса…
У Марьяны отлегло от сердца: все-таки она не последняя трусиха, в этой комнате есть некто, кому гораздо страшнее, чем ей. Глупая гордость, конечно, а все-таки.
Велико было искушение заложить немытого Салеха, а за компанию с ним – и Абделя, однако та же идиотская гордость заставила процедить сквозь зубы:
– У меня ни к кому нет претензий.
В следующую секунду Марьяна яростно пожалела об этих словах. Она чувствовала, что рыжий не потерпел бы непослушания. А значит, после жалобы количество ее похитителей и охранников мгновенно уменьшилось бы на две изрядные боевые единицы.
Однако слово, всем известно, – не воробей, момент был упущен, и рыжий милостиво кивнул:
– Я доволен тобой, Абдель. Служи дальше.
– О мой господин… – Вздох Абделя сопровождался чуть ли не благоговейным рыданием, и Марьяна не сдержала скептической ухмылки.
– Он не так благочестив, как Биляль, но, бесспорно, человек верный, – снисходительно промолвил рыжеволосый. И поняв, что смысл метафоры ускользнул от Марьяны, счел нужным пояснить: – Биляль, по происхождению эфиоп, согласно нашим преданиям, был первым муэдзином – то есть служителем мечети, призывающим верующих на молитву.
– Я знаю, кто такой муэдзин, – глухо отозвалась Марьяна, вспоминая все, что ей было на сегодня известно о благочестии Абделя.
– О да, я наслышан, что нянюшка – весьма образованная девочка, – с улыбкой глядя ей в глаза, произнес рыжеволосый, и Марьяна вздрогнула от изумления: от кого, скажите на милость, ему известно о «нянюшкиной» образованности?
Мгновенный взгляд, брошенный на Бориса, поймал чуть заметное досадливое покачивание головы: нет, не я, словно бы уверял Марьяну тот.
Не Борис снабдил рыжего информацией, она уверена. Более того! Марьяна могла спорить на что угодно, что встреча с нею – для Бориса такое же потрясение, как для нее – встреча с ним. Обоими владеет одно желание: оказаться друг от друга как можно дальше и вечно пребывать в таком состоянии. Не случайно он держится с Марьяной как чужой. Ну что ж, она готова принять эти правила игры. В конце концов, ей нужны союзники – вот это каламбур! узнице нужны со-узники из числа ее пленителей! – а не враги, которых здесь и так достаточно. Однако… однако Бориса может превратить в ее врага отнюдь не Марьянина болтливость, а элементарная ревность. Вон как горит желтый, янтарный глаз, пристально оглядывающий Марьяну! Почему-то она болезненно остро ощутила, какой на ней мятый и пыльный комбинезон. Волосы торчат в разные стороны, а надо лбом крутые кудряшки сбились в нелепый клок. Ведь с той блаженной минуты, как она в доме Шеметовых принимала душ, прошло уже Бог знает сколько времени! Она оглянулась на огромные, затейливой формы часы, стоявшие на полу в углу залы, и только сейчас рассмотрела очертания сложной скульптурной группы, обрамляющей циферблат. Да ведь это Аполлон и Гиацинт, слившиеся в любовном объятии! А рядом сидит огромный нахохлившийся ворон, вцепившийся лапами в тот самый метательный диск, которым Аполлон вскорости нечаянно убьет своего любимчика: ворон, очевидно, изображен в качестве напоминания о бренности всего сущего. А может быть, как напоминание о каре богов за такие вот забавы, на которые нормальному человеку и смотреть тошно!
Марьяна мысленно содрогнулась, отвела глаза – и тотчас снова наткнулась на желто-мерцающий насмешливый взгляд.
А все-таки интересно, от кого он наслышан про качества «нянюшки»? А впрочем, глупости, ничего в этом нет интересного. Eсли именно этот человек организовал нападение на виллу «Клеопатра», он должен был, как арабский «Отче наш», затвердить привычки и характеристики ее обитателей.
И Марьяна чуть не вскрикнула – с такой болью резануло по сердцу воспоминание, которое она до сих пор гнала от себя, потому что оно отняло бы последние силы: воспоминание о ее второй семье. Виктор, Санька, Надежда, Лариса – где они все? Живы ли они? Жив ли Григорий? Или навеки закрылись любимые серые глаза?..
Нет. Он жив. Это Марьяна знает наверняка! Горячая волна нежности толкнулась в сердце, заставила его биться живее, прихлынула румянцем к бледным щекам.
Григорий жив, не то Марьяна непременно почувствовала бы беду!
Она спохватилась: нельзя, чтобы проницательный взгляд рыжеволосого уловил эту внезапную вспышку оживления, – однако он, как бес, читал по ее лицу.
– Вижу, в вас ожила какая-то светлая, не побоюсь этого слова, надежда? – спросил с иронией. – Ну что же, дело хорошее. Только вы, Марьяна (О Господи! Он даже имя ее знает!), должны усвоить одну нехитрую истину: и вы сами, и ваша надежда, и громоздкая дама, носящая то же имя, и болезненный инфант, и его прекрасноликая мать, которая, как говорится, совершеннее луны в полнолуние, – все вы имеете основания обдумывать будущее, только если мы в течение ближайших суток доберемся до его величества. До вашего то есть хозяина, Яценко. Через сутки… нет, если быть совершенно точным, через тридцать один час ваш босс должен быть у меня в руках.
«Почему?!» – с немым вопросом вскинула ресницы Марьяна, и желтые, тигриные глаза сузились в улыбке:
– Ну, ну, такая умная девочка, а еще спрашивает! В восемь утра послезавтра намечено подписание некоего контракта между вашим хозяином и корпорацией «Эль-Кахир». Так вот, я не хочу, чтобы этот контракт был подписан. Все очень просто, как видите.
Марьяна кивнула, якобы подтверждая: да, мол, очень просто. На самом же деле ей нужно было опустить глаза и понадежнее спрятать от этого проницательного взора свое безмерное удивление.
Загадочно! Этот рыжий тигр осведомлен обо всем – о ее, Марьяниной, образованности, о Санькиной болезненности, о Ларисиной красоте и Надеждиных боевых качествах, а не знает самой простой, элементарной вещи: Виктор все время находился на вилле Азиза, с которым они предварительно и приватно обсуждают условия этого самого контракта. Ведь Азиз – один из полномочных представителей «Эль-Кахира», что по-русски значит Марс. А поскольку Азиз при этом соучредитель «Сфинкса», любимого детища Виктора Яценко, то ежу понятно, где этот самый Виктор Яценко будет находиться накануне подписания контракта с «Эль-Кахиром»!
Значит – что? Значит, рыжий не знает про Азиза? Быть того не может! Вернее всего, Виктор, по обыкновению своему, из осторожности, а может быть, повинуясь некоему вещему чувству, которому он, в отличие от Марьяны, доверился, изменил место встречи с Азизом. Скажем, они решили пренебречь утонченным комфортом и провести все это время в более рабочей обстановке. А может быть, и комфорт никуда не делся: откуда, в конце концов, Марьяне знать, сколько вилл у этого самого Азиза, коего она видела всего лишь раз, да и то мельком, так что встреться она с ним на улице – в упор не узнает?
Главное же – рыжий не знает, где Виктор. Но, похоже, готов на все, чтобы узнать….
Марьяна встрепенулась. О Господи! О чем она все время думает? Если он определил срок их смерти, значит, пока все еще живы! Санька, Лариса, Надежда. А если не найден Виктор, значит, жив и Григорий!
Ее охватило такое облегчение, что даже ноги подкосились. Мощная, густо заросшая рыжей шерстью рука протянулась и подхватила Марьяну, и той лишь чудом удалось сдержать дрожь отвращения.
– Вы, я вижу, едва держитесь на ногах. Абдель, проводи нашу новую гостью к остальным.
– Где они? – с тревогой спросила Марьяна.
– В моем доме, – был ответ.
– А где ваш дом?
– Ну, ну! – усмехнулся рыжий. – В пустыне. Этого для вас вполне достаточно. А пустыня велика! Как говорится, пустынна четверть мира. Поэтому пустые надежды выбраться отсюда самостоятельно оставьте вашей амазонке. Но и не отчаивайтесь так уж особенно. В вашем распоряжении тридцать часов, чтобы образумиться – и открыть мне местонахождение господина Яценко. Сейчас-то вы, конечно, убеждены, что ни за что не выдадите своего благодетеля. Однако, как говорится на Востоке, от вечера и до утра каких только чудес не бывает, что соответствует русскому выражению – утро вечера мудренее. Надеюсь, мудрость осенит вас своим крылом… во имя вашего же блага, Марьяна.
– А если, предположим, я и в самом деле не знаю, где находится Виктор, тогда что? – осторожно спросила Марьяна.
Как странно он смотрел на нее, этот рыжий. Во взгляде его было что-то необъяснимое: он и притягивал, и пугал.
– Вы сами понимаете, что не в моих интересах открывать свое истинное имя, – начал рыжеволосый медленно и обстоятельно. – Люди, с которыми я общаюсь, привыкли к моему прозвищу Рэнд. Это слово в арабском языке довольно многозначно. Меня вполне устраивает его основной смысл – гуляка. Поверьте, мне очень – повторяю: очень! – не хотелось бы, чтобы в отношении вас оправдалось еще одно значение этого слова.
– Какое же? – тихо спросила Марьяна, и ей показалось, что она знала ответ еще прежде, чем янтарные глаза сузились, а негромкий голос равнодушно бросил:
– Убийца. Мстительный убийца!
Дверь распахнулась, и на пороге возник Салех. На его лице была написана тревога, и сердце Марьяны радостно ёкнуло в безумной надежде – нагрянула полиция! Но, как ни быстро, взахлеб говорил Салех, она все же разобрала несколько слов. Эти слова заставили ее ахнуть, заломить руки.
Санька! У Саньки приступ! Этот поганый Салех так и сказал: «Мальчишкой овладел Зухал!» Марьяна знала: арабы полагают, будто падучую болезнь насылает звезда Зухал – то есть Сатурн. В народном суеверии это понятие до сих пор сохранилось. И лечат здесь падучую самыми жуткими, бесчеловечными методами: прижигая припадочного раскаленным железом.
Забыв обо всем на свете, она кинулась к Абделю, схватила его за руку, затрясла нетерпеливо, так, что пистолет ходуном заходил и уставился прямо ей в лицо:
– Скорее! Веди меня к нему!
Толстое черное лицо выразило испуг:
– Да, госпожа. Ваша воля…
Тут же, спохватившись, он воззрился на хозяина, но чеканные черты Рэнда выражали благосклонную усмешку:
– Ладно, ладно, Абдель, поторапливайся!
И, едва не сметя с пути застрявшего в дверях Салеха, Марьяна с Абделем выскочили в коридор, однако… однако Рэнд окликнул их:
– Еще минуту. Марьяна, возьмите ваши вещи. Они помогут вам скоротать время.
– Вещи? У меня не было никаких вещей, – изумленно обернулась Марьяна.
– Эта книга, – произнес по-английски Борис и, шагнув вперед, подал Марьяне синий томик, который она, чудилось, видела когда-то невероятно давно, в прошлой, а то и позапрошлой жизни. Но – всего лишь три-четыре часа назад она нервно листала «Тайну пирамиды Хеопса». Странно, что отвратительный Салех ее не присвоил. Хотя на что ему русская книжка? Он небось и по-арабски читать не умеет.
А вот вопрос: почему Борис говорит по-английски? Неужели все еще льстит себя надеждой, что Марьяна его не узнала?
Узнала, и очень легко, а теперь так же легко прочла в больших карих глазах откровенную жалость. Наверное, именно так смотрят на приговоренных к смерти, которым предстоит узнать о казни лишь тогда, когда пуля уже пробьет им голову!
Но сейчас ее собственная жизнь не очень много значила для Марьяны. Ни на шаг не отставая от Салеха, который рысью мчался по коридорам и лестницам, и непрестанно ощущая на шее тяжелое пыхтенье Абделя, Марьяна бежала вперед, начисто забыв о том, что надо бы наблюдать, запоминать, и двери, ступеньки и повороты, которые могли послужить хорошей приметой, расплывались в ее глазах, вдруг наполнившихся слезами. Одно только и оказалась она способной понять, что спустились они этажом ниже. Уже перед дверью, которую торопливо начал отмыкать Салех, она вспомнила, что главное успокоительное для Саньки – ее собственное спокойствие, и успела торопливыми, судорожными движениями размазать слезы по щекам. Однако через минуту поняла, что зря старалась: даже ворвись она с истерическим воплем, Саньке не стало бы хуже.
Хуже было просто некуда…
Он бился в руках Надежды, выгнувшись дугой, и всей силы БМП не хватало, чтобы сдержать худенькое детское тело. С губ Саньки рвался хриплый крик, а потом глаза его закатились. Он потерял сознание, однако судороги продолжали скручивать тело.
Марьяна подскочила к Надежде, перехватила Саньку, попыталась уложить себе на плечо его запрокинутую голову на словно бы окостеневшей шее. Мельком увидела, что губы мальчика посинели, а лицо и шея налились кровью.
Марьяна с тревогой ощупала его мокрые штанишки: дела, видно, были совсем плохи – припадок ударил с внезапностью взрыва.
Обычно в таких случаях она старалась удержать Саньку на руках, прижимая его к себе как можно крепче. Необъяснимым образом ее тепло, запах, ее тихий, бессвязный шепот действовали на него успокаивающе – сильнее, чем даже отвар корней волчьего лыка, а ведь это крепчайшее снотворное, от которого трудно разбудить человека. Марьяна сама не знала, что именно она бормотала, пытаясь утихомирить болезнь, но сейчас черная тьма, объявшая Саньку, приобрела зловещий синюшный оттенок, поэтому было не до разговоров. Едва не выронив мальчишку, так дергалось и билось его тельце, она откинула голову, чтобы беспорядочно молотящие воздух руки не ударили по лицу, а потом опустила Саньку на пол так, чтобы он раскинулся навзничь. И, с трудом разжав его левый кулачок, всей тяжестью наступила на мизинец.
Санька тихо вскрикнул – и вытянулся во весь рост. Судорожные подергивания мгновенно прекратились, от лица отлила кровь, а черно-синяя мгла растворилась в воздухе – она всегда так исчезала, совершенно бесследно, Марьяне никогда не удавалось проследить, куда она девалась и откуда ее потом ждать, с какого края света. Санькины брови сошлись возмущенным уголком, рот плаксиво искривился – палец-целитель, конечно, болел. Стиснув зубы, чтобы не заплакать от жалости, Марьяна взяла его на руки: теперь льняная голова привычно скатилась на ее плечо. Санька вздохнул, засопел ровно, протяжно…
– Его нужно помыть, – властно сказала Марьяна, поворачиваясь к Абделю, который смотрел на нее, вытаращив глаза. – Ты что, русского языка не понимаешь? Ах, вот же черт! – спохватившись, она повторила все по-английски, но выражение лица Абделя не изменилось.
– Чего уставился? – вызверилась Надежда, вмиг обретая душевное равновесие. – А чтоб тебе на нос – понос, на задницу – насморк! Плюнь ты на эту черную образину, пойдем, покажу, где ванная.
Это уже было явно адресовано Марьяне.
– У нас зиндан со всеми удобствами, – невесело пошутила Надежда, препровождая ее в роскошную ванную: сплошь розовый мрамор и мельхиор там, где в нормальных домах кафель и никель или хром. А может, это и вовсе было серебро!.. В санузле, достойном голливудской дивы, имелся только один недостаток: в нем отсутствовало даже самое маленькое окошко.
Надежда, перехватив разочарованный взгляд Марьяны, кивнула, злобно оскалясь:
– Хоть сквозь канализацию просочись! А под окном в комнате хари черномазые торчат. И рожи самые отчаянные. Но добралась бы я до них… ох, как добралась бы!
Она с таким ожесточением принялась мылить и тереть описанные Санькины шорты, словно это была шея одной из харь (или рож), до которой Надежде все-таки удалось добраться.
– Ты представляешь, где мы находимся? – быстро спросила Марьяна, стараясь удержаться от заразительного ожесточения, обмывая под душем подопревшую Санькину попку.
– Едва-едва, – отозвалась Надежда. – Нас вырубили газовой гранатой, так что очухались, когда уже к воротам этой хавиры подъехали. Вдобавок нам всем завязали глаза. Но пара-тройка мыслей все-таки имеется. Мне приходилось бывать в Херсоне, там степи все сплошь в курганах. На этих курганах отзвуки шагов по земле слышатся необычайно гулко. Здесь, я заметила, звук такой же.
– Откуда же в центре пустыни курганы? – удивилась Марьяна, осторожно оборачивая Саньку мягким розовым, с серебристой нитью полотенцем.
– А где ты видела пустыню? – в свою очередь удивилась Надежда, принимаясь выкручивать шорты.
– Привет! Меня везли сюда часа три, самое малое! Понятно, что вокруг должна быть голая пустыня.
– Ну да, а это – живописный оазис! – ядовито отозвалась Надежда. – Или вовсе мираж. В том-то и дело, что мираж. Возить-то можно хоть до скончания бензина – скажем, по кольцевой, вокруг Каира. Помнишь, как в Абудабии на сафари ездили?
