Текст книги "Мост бриллиантовых грез"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Да нет, едва ли. Катрин вообще не любила детей и считала их только помехой для взрослых. По-хорошему, детей надо где-то изолировать, чтобы не путались под ногами, а в жизнь выпускать по достижении лет двадцати пяти, не раньше. То есть красивых мальчиков можно и раньше. На них хоть смотришь с удовольствием, особенно на некоторых. И вообще, они сгодятся для разных приятностей. А девчонок лучше держать по монастырям лет этак до тридцати или сорока да еще кормить самой жирной и сладкой пищей, чтобы поменьше было конкуренток для дам с изрядным жизненным опытом и неуемным чувственным аппетитом.
Что же касается Романа… С Катрин такое бывало и раньше, она и прежде испытывала похожие приливы всепоглощающей нежности… однако не по отношению к людям, нет, – по отношению к вещам, которые поражали ее воображение и на какое-то время делали счастливой. Например, когда Лоран выкупил вот эту ее заложенную-перезаложенную студию с видом на бульвар Сен-Мишель и в студии был сделан ремонт – именно такой, как хотела Катрин: установлен зеркальный потолок, и эта бесподобная кровать куплена, и вообще все-все-все было устроено так, как она мечтала. Тогда Катрин была просто-таки переполнена нежными, любовными, самыми что ни на есть сентиментальными чувствами к своему жилью, к своей прекрасной собственности. Совершенно то же самое она испытывала, когда Лоран подарил ей золотистую «Ауди» последней модели «for а fair lady». Поэтому ее нежность к Роману – не более чем нежность к очередной прекрасной вещи, которой она обладает, которая должна тешить ее плоть и поднимать ее жизненный тонус. Прелестный массажер, вибростимулятор, постельная игрушка – да какая разница, как его назвать?! Он здесь, и Катрин хочет, чтобы он оставался здесь долго-долго… всегда.
В конце концов, совсем не обязательно держать глаза широко открытыми. На некоторые вещи можно их и закрыть. Например, на эту несчастную контрольку. Во-первых, не исключено, что там заснят вовсе не Роман, все-таки даже через лупу Катрин плохо рассмотрела лицо. На свете очень много похожих людей, гораздо больше, чем нам кажется! Во-вторых, даже если допустить, что это Роман… все равно, снимок сделан до его встречи с Катрин. До, а не после! То есть никакой изменой в данном случае и не пахнет. Мало ли что у него с кем чего было, кто-то же его обучал всяким постельным «штучкам»… Причем не Фанни. Фанни на такие изыски, которые знает Роман, просто не способна! И вообще, в конце концов, если Катрин спокойно вспоминает о том, что он еще пару дней назад спал с Фанни, с лучшей, можно сказать, ближайшей подругой (ха-ха!), почему она должна заводиться из-за чего-то давно прошедшего? Не стоит, право. Тем более что на этих контрольках вовсе не секс, а так, невинные обжималки да танцы-шманцы какие-то.
При слове «танцы» Катрин вспомнила румбу, не без помощи которой когда-то увела у Фанни Лорана.
Лоран… Надо бы ему позвонить, наверное. Может быть, оторвется от своих непроходящих дел и сводит заждавшуюся подругу в ресторан? Нужно иногда укреплять завоеванные позиции, мужчину нельзя оставлять надолго одного, без пригляда!
Она уже протянула руку к мобильнику, как вдруг Роман завозился, просыпаясь, повернулся на спину, простыня сползла с него, и мысли Катрин немедленно приняли другое направление.
Нет, пожалуй, она не будет звонить сейчас Лорану. Потом позвонит. Не сегодня, так завтра. Еще успеется! Да куда он денется, в конце концов!
Она припала к Роману и с нетерпеливым смешком прошептала:
– Ну-ка, покажи мне, как там плавают в воде les petits poissons? Так же, как большие, или несколько иначе?
* * *
Ипподром Лонгшамп находился поблизости от Булонского леса, был в некотором роде его продолжением, и Эмма добиралась туда довольно долго: сначала на метро до станции «Лувр – Пале-Рояль», потом перешла на другую линию и ехала еще до «Порт Майо». Оттуда каждые четверть часа отправлялся автолайн до самого ипподрома. Автолайн этот был нарочно пущен для посетителей антикварного салона, однако нынче, в будний день, таковых было немного, и очередной автомобиль был почти пуст. Разумеется, Илларионова там не оказалось, он, конечно, приедет на своем пошлом серебристом «Порше». В автолайн, кроме Эммы, сели еще какой-то господин с собранными в куриную гузку губами, словно бы чем-то недовольный, и две женщины в одинаковых джинсах и одинаковых бежевых свитерах: одна – очаровательное создание лет двадцати восьми с грудным дитятею в «кенгуренке»; вторая – гораздо старше, но тоже еще очаровательная, подтянутая, спортивная, с лучистыми глазами. Она несла девочку лет трех, которая иногда начинала выкрикивать, к изумлению Эммы, по-русски:
– Мамаполина! Бабалена! Соня! Аня!
Женщины были, как Эмма поняла по обрывкам их разговоров, мать и дочь, а девочек, дочек одной и внучек другой, звали Анечка и Сонечка. Анечка безропотно спала в своем «кенгуренке», уткнувшись носиком в грудь Мамаполины, а Сонечка на руках Бабалены вертелась, капризничала и требовала:
– Кадила! Кадила!
Бабалена всю дорогу тихонько пела ей про голубой вагон, который бежит-качается, и про скорый поезд, который набирает ход. Поскольку это была песня из одного из бессмертных мультиков про Чебурашку и Крокодила Гену, загадочная «кадила» получила свое объяснение.
Ехать до ипподрома пришлось примерно четверть часа, и за это время «кадила» была исполнена раз двенадцать, никак не меньше. Сердитого господина этот моноконцерт довел до белого каления, а Эмму – до слез. Ну такие они были счастливые, эти мать с дочерью и маленькими девочками, такую радость доставлял им чудесный солнечный день – чуть ли не первый день, когда в воздухе отчетливо повеяло весной, – и прекрасный Булонский лес, который и впрямь был «словно тушью нарисован» на голубом листке небесного альбома, и болтовня друг с другом, и воркованье над Анечкой, и песенка, спетая Сонечке, и даже ее беспричинные капризы…
Эмма умирала от зависти. Вот удается же этой Бабалене быть красивой, и еще молодой, и яркой, и сияющей – такой, что ее скорее примешь за старшую сестру Мамаполины, чем за бабушку двух внучек, но при этом она твердо стоит на земле, она не гоняется за призраками, она благополучна, спокойна, в ней нет ни тени раздражения, ее не бьет нетерпеливая дрожь игрока, который поставил на карту все, что мог, и должен сейчас выиграть или проиграть, ей не мерещится в конце жизненного тоннеля некая осина, трясущая мелким листом, на которой качается веревочная петля, ибо всякого предателя непременно ждет возмездие на этом свете и на том…
Эмма завидовала этой Бабалене самой черной завистью всю дорогу до ипподрома. Но когда вышла из автолайна и направилась по дощатому помосту к белым шатрам, раскинутым посреди огромного зеленого поля, когда заслышала в вышине песню жаворонка, вдохнула непередаваемый, ни с чем не сравнимый запах свежескошенного сена, она вдруг спросила сама себя: ну чего ты дергаешься, подруга? Может, того света никакого и нет, и никого не ждет там всевышний судия с перечнем грехов, за которые непременно придется понести наказание. И вообще, почем ты знаешь, не исключено, что на эту Бабалену всего лишь надета маска счастья и благости, а на самом деле у нее сердце рвется на части, потому что она грезит о каком-нибудь недоумке, который ей в сыновья годится, и не знает, где он сейчас и с какой очередной юной красоткой направляется в постель. Воистину, у каждого в шкафу свой скелет, а от любви, как и от смерти, никто не застрахован!
Фанни ушла вчера от нее поздно, и Эмма не поехала на Оберкампф, а решила остаться ночевать на своей конспиративной явке на рю де Прованс. И горько об этом пожалела: всю ночь на респектабельной улице буянили какие-то перепившиеся поляки из близлежащего отеля, орали, пели, а урезонить их было некому. Французская полиция, как известно, бдительна только при свете дня. Днем на каждого парижанина приходится, кажется, по несколько полисье, как пеших, так и посаженных на велосипеды, автомобили или поставленных на роликовые коньки, ну а ночью – гори все огнем, однако полиции не дождешься!
Хотя нет, насчет «гори огнем» – это неправильное выражение. Парижские пожарные – самые мобильные и отзывчивые пожарные в мире. При внезапных родах люди частенько звонят не в «Скорую», которая может приехать очень даже не скоро, а именно к саперам-помпье (пожарным, стало быть), которые являются мгновенно.
Может быть, нужно было вызвать вчера их, чтобы утихомирили поляков? Жаль, никто не додумался…
Впрочем, не только из-за буйства братьев-славян Эмма почти не спала ночь. Ей снился Валерий Константинов – такой, каким он был, когда решил уйти от нее. Сцена, которую он ей устроил, снилась. И все те кошмарные оскорбления, которыми он ее осыпал на прощание, тоже. Потом-то они снова помирились и решили если не жить вместе, то хотя бы остаться друзьями, сохранить цивилизованные отношения. Эмма знала, что Валерию будет трудно без нее, без ее поддержки, ума, способности к неожиданным решениям, которые и помогали худо-бедно выживать его фирме. Он-то все хуже себя чувствовал – шизофрения, которая начала у него развиваться после находки бриллиантов, одолевала. Константинов нипочем не хотел лечиться, и Эмма боялась, что во время обострения приступа он может что-нибудь сделать… да ладно бы только с собой, главное – с бриллиантами, которые были смыслом существования всей «семьи», включавшей обеих жен Валерия и сына. Они ведь тогда еще не знали, где он их прячет! И имели все основания опасаться, что никогда этого не узнают. Галина пыталась выводить Константинова из обострений сама, она ведь знала, как это делается, не раз делала это в больнице. На какое-то время у Валерия наступало просветление – он становился добр, приветлив, заботлив. Но потом черная меланхолия, мизантропия и ненависть к самым близким людям, а прежде всего – к сыну, снова завладевали им…
Вырвавшись уже под утро из очередного кошмара (надо же, что приснилось: Галина делает Валерию внутривенные инъекции, а Эмма и Роман помогают удерживать его бьющееся в безумии тело), она решила больше не спать. Она ждала звонка от Романа и дождалась-таки. И как только Эмма услышала его голос, как весь тот план, который они вчера так тщательно продумали с Фанни, – скандальный план «захвата» Лорана, Андрея Илларионова, – показался ей наивным, никчемным и обреченным на провал. Какая, к чертям, Людмила Дементьева! Она ничего не значила для Илларионова ни в жизни, ни в смерти. Не на это нужно делать ставку! В голове тотчас высветился другой план: рискованный, опасный, дерзкий… У Эммы даже снова мурашки по телу побежали от восторга, когда она представила себе, как это может быть! И если получится… если все получится, она наконец примирится сама с собой и обретет свободу от всех своих обязательств. Отдаст все долги и получит… то, что другие должны ей.
Роман не мог много говорить, он ведь звонил от Катрин, и Эмма тоже спешила. Они кое-как обменялись новостями и простились, Эмма даже не успела напомнить, чтобы он непременно уничтожил в портабле всякое напоминание об этом звонке, чтобы Катрин ничего не заподозрила. Ну да, наверное, до этого он способен додуматься и сам!
Поглядевшись в крошечное косое зеркало над раковиной при свете тусклой лампочки, которая освещала комнатку-конуру, Эмма даже зажмурилась. Случалось ей выглядеть плохо, но сегодня – что-то особенное! Нет, не в свою постель повезет ее Андрей Илларионов, а в приют для престарелых психопаток. Там ей самое место!
С этой тягостной, уничижительной мыслью она прилегла «еще на минуточку» и только каким-то чудом открыла глаза в час дня. На сборы и моральную подготовку у нее оставалось всего ничего.
Она всегда с удовольствием ловила свое отражение в зеркальных витринах, благо в Париже почти все витрины – зеркальные (вот благодать-то для женщин!), однако сегодня, пока спешила в метро, Эмма старалась в них не заглядывать. И только под голубым небом Лонгшамп, только под пение жаворонка избавилась наконец от страха перед будущим.
Да ладно, как будет, так оно и будет. Либо кривая вывезет, либо… Либо все останутся при своих.
Метрах в пятидесяти от входа в павильоны находилась автостоянка. Солнце играло на капотах автомобилей, среди них было несколько серебристых, но на таком расстоянии Эмма не могла определить, есть ли среди них «Порше».
Эмма купила билет (эта выставка и впрямь не для бедных, вход – тринадцать евро, почти в два раза дороже, чем в знаменитые Лувр и д’Орсе) и прошла мимо рецепсьон, где ей вручили каталог выставки. Нашла в перечне стенд 406. Вот, в самом деле здесь представлены экспонаты из салона Доминика Хьюртебрайза. И подробная аннотация на каждую картину, на каждый предмет обстановки или ювелирное украшение. Эмма все внимательно прочла, но не обнаружила ни слова упоминания ни о каких «старых голландцах».
Очень интересно! А что, если обезумевшая от любви Фанни что-то напутала? К тому же она вчера была под таким шофе!..
Вот смешно будет, если Илларионов тут вообще не появится!
Ну и ладно, полюбоваться на такую красотищу тоже не вредно.
Эмма медленно шла между стендами. Около витрин с ювелирными украшениями (сапфиры, изумруды, бриллианты) мелькнули Мамаполина и Бабалена со своими девочками. Все (за исключением спящей в «кенгуренке» Анечки) с интересом рассматривали бриллиантовые серьги. Эмма только усмехнулась – глупышки, что вы знаете о бриллиантах, что понимаете в них? Вы и вообразить себе не можете, как эти сверкающие камушки могут перевернуть душу человека, изменить его судьбу, а самого его превратить в безжалостное чудовище! Нет, не осколок кривого зеркала вонзился в глаз глупого мальчика Кая – это был бриллиант, который заставил его иначе увидеть мир, и тот бриллиант начал властвовать над всеми его поступками и в конце концов даже сердце его сделал холодным, сверкающим, невозмутимым и твердым, как бриллиант. И острым, режущим, как его грани.
Эмма постаралась выкинуть из головы воспоминания об этих женщинах и их малышках. Они отвлекали, раздражали, мешали думать, а сейчас нужно было собраться, собраться… Хорошенько собраться! Быть во всеоружии!
Роскошная выставка. Такие богатства! Мебель, картины, скульптура прошлых веков, достойная музейных экспозиций. Цены… о да! Цены – закачаешься. Да, во Франции не жизнь, а сказка… для богатых любителей антиквариата. Это вам не Россия, разграбленная, разоренная своими и чужими ворами, причем своими-то даже еще безжалостней, чем чужими…
Эмма прошла мимо огромного пустого ресторанного зала, высоченные окна которого выходили на скаковое поле. И снова – стенды, стенды… Роскошные, прекрасные вещи вокруг… Как будто она оказалась во дворце!
Однако народу – раз, два и обчелся. Маловато зрителей для публичного скандала, задуманного Фанни! Впрочем, ее дурацкий план всяко похерен, а вот для плана Эммы чем меньше свидетелей, тем лучше.
Так, табличка с номером 406. Стенд выгорожен ломаным четырехугольником, картины снаружи, картины внутри, из центра выгородки доносятся мужские голоса, значит, Эмме нужно именно туда…
Она оглянулась – напротив, между стендами со скульптурой, мелькнула стройная фигура в черном. Секьюрити? Или… Что-то знакомое почудилось Эмме. Или не почудилось?
Она зашла за перегородку.
Та-ак… Напрасно Эмма волновалась, что Фанни все напутала: вот он, Андрей Валентинович Илларионов, собственной персоной. Такой же, каким Эмма запомнила его по той первой встрече в нижнем зале д’Орсе: лощеный, уверенный в себе, источающий невероятную, просто-таки юношескую жизненную энергию, такой же привлекательный. И такой же сексуальный. Забавное ощущение – почему-то Эмме вдруг почудилось, что с той самой первой встречи с Илларионовым она мечтала оказаться с ним в постели… Есть во всем этом, воля ваша, нечто… роковое, нечто шекспировское, не побоимся этого определения!
И немедленно Эмма вспомнила свое лицо, каким оно отражалось в зеркале над раковиной.
Забыть об этом! И как можно скорей! Что бы там ни плела вчера бедненькая пьяненькая Фанни насчет эдипова комплекса, на такую мымру, какую она сегодня собой представляет, этот плейбой даже не взглянет! Ну и ладно. Главное – завоевать его доверие. Любой ценой! А постель… ну, это уж как повезет. И вообще, постель – не главное в жизни.
«Да-а? Ну ты, кажется, стареешь! С каких это пор постель перестала быть для тебя главным?» – ехидно спросил внутренний голос.
«С тех самых!» – зло огрызнулась Эмма и приблизилась еще на шажок к объекту своих изысканий.
Приятный мужчина. Парфюм, правда, не в ее вкусе, но на вкус и цвет, как известно, товарищей нет. А в остальном – просто картинка! Ну, нравились Эмме по-настоящему ухоженные мужики, всю жизнь нравились! К вельветовым джинсам, рубашке, шейному платку и твидовому пиджаку никаких претензий. На плечах, разумеется, никакого мусора, который нуждается в постоянном применении «Head and shoulders» или простого русского майонеза «Провансаль», который, к слову, является куда более радикальным и действенным средством от перхоти, чем все на свете шампуни, вместе взятые. Ни с того ни с сего Эмма представила Илларионова с головой, обмазанной майонезом «Провансаль» и покрытой полиэтиленовым пакетом (ходить так час, потом смыть теплой водой с хорошим шампунем; как правило, перхоть исчезает после первого же сеанса, но если ситуация запущена, операцию с майонезом следует повторить), и тихо кашлянула, чтобы скрыть дурацкий смешок. Ох, не о том она думает!
Рядом с Илларионовым стоял долговязый тощий дяденька с маленькой, гладенько причесанной, лаково блестящей головой на несколько длинноватой шее. Аристократический профиль, холодный взгляд из-под припухших век. Легкая надменная улыбка. Видимо, это и есть антиквар Доминик Хьюртебрайз. Однако он слишком похож на продавца, во что бы то ни стало желающего продать свой товар.
А картина, перед которой они стояли, наверное, тот самый «старый голландец». Фамилии, правда, нет, только подпись «Le peintre inconnu» – «неизвестный художник». «Hypothйtiquement 1691» означает – «предположительно 1691 год». Название «Le dessert». Все ясно и понятно: натюрморт на столовую тему. Тяжелые золотистые занавеси на заднем плане, тяжелая белая скатерть на столе, прозрачное стекло бокалов, на тарелке какие-то красные ягоды, белый рис горкой, ломти черного хлеба. Вино в кувшине. Не слишком-то изобильный десерт!
Картина Эмме не понравилась. Впрочем, она никогда не считала себя знатоком, ее восприятие искусства основывалось сугубо на «нра – не нра». К тому же она не любила натюрморты. То ли дело вот этот чудный, словно светящийся изнутри, сине-зеленый пейзаж с пряничной деревней на заднем плане, красивым корабликом на воде и яркими фигурками пейзан! Cristoffel van den Berghe (actif а Middelbourg entre 1617 et 1642), «Animation au passage du bac». Кристофель ван ден Берг (создано в Миддельбурге между 1617 и 1642 годом), «Оживление перед приходом парома». Название какое-то тяжелое, а картина – чудо! Чем Кристофель ван ден Берг не «старый голландец»? Почему Илларионов уперся в этот невыразительный «Le dessert»?
– Прошу прощения, мсье, – раздался в это время голос долговязого Хьюртебрайза, – видимо, произошло какое-то недоразумение.
– Думаю, да, – ответил Илларионов. По-французски он говорил не слишком бойко, но это придавало его словам вескость и основательность. – Недоразумение это состояло в том, что вы считали меня этаким сибирским валенком, не способным отличить французскую школу от голландской.
– Пардон? – растерянно спросил Хьюртебрайз.
Растерянность его вполне можно было понять: ведь слова «сибирский валенок» Илларионов произнес по-русски!
– Я говорю, вы напрасно приняли меня за un soulier de feutre Sibérien, сибирский войлочный башмак, – не совсем точно, но вполне доходчиво перевел Илларионов. – Неизвестный художник, говорите вы? Оставьте эту басню для дилетантов! Андре Буи, французская школа, годы жизни 1666–1740. Это ведь его полотно? Как мне кажется, он достаточно известный художник!
– Он родился в 1656 году, – чуть слышно пробормотал Хьюртебрайз. Теперь он стоял спиной к Эмме, и она увидела, как затылок его, просвечивающий сквозь поредевшие, тщательно зачесанные волосы, сделался кроваво-красным. Надо думать, подобного же оттенка стало и его лицо.
А вот знай наших les souliers de feutre! Понял, надменный галл?!
– Не суть важно, в 56-м или 66-м, – небрежно отмахнулся Илларионов. – Главное, что к «старым голландцам» он не имеет никакого отношения! И, разумеется, сумма в сто тысяч для него – чрезмерная цена.
– Повторяю, это какое-то недоразумение, – продолжал лепетать Хьюртебрайз. – А не хотите ли вы взглянуть на этого ван ден Берга? Фламандская школа, между 1617 и 1642 годом…
– Я умею читать, – перебил Илларионов, ближе подходя к картине. Для этого ему понадобилось обойти Эмму. Мельком глянул на нее, словно на скучное полотно, и отвел взгляд.
Замысел Фанни рушился на глазах! Ну да ничего, посмотрим еще, как дело повернется…
А кстати о деле – что-то Эмма переувлеклась созерцанием бессмертных полотен!
Она оглянулась – кроме них троих, в этом отделении стенда никого. Нет, в проходе маячит какая-то черная фигура.
Молодой человек в черной водолазке, черных джинсах и черных кроссовках, с прилизанными черными волосами, бледный, с трагическим изломом черных бровей и с черной щетиной на подбородке (слабоватый подбородок – это было единственное, что портило почти классическую правильность его лица… а может быть, наоборот, не портило, а добавляло ему самую малость несовершенства, необходимого для того, чтобы обыденно красивое лицо стало неотразимым).
Черные глаза молодого человека скользнули по лицам Доминика Хьюртебрайза и Эммы, потом уперлись в Илларионова с выражением такой ненависти, что Эмма зябко передернула плечами. Хм, передернешь тут небось…
– Вы хотите посмотреть картины, мсье? – обернулся к нему Хьюртебрайз, видимо, обрадовавшись случаю прекратить неловкую ситуацию, в которую сам же себя вовлек, недооценив – ох как недооценив! – un soulier de feutre Sibérien!
Молодой человек, не удостоив вниманием Хьюртебрайза, снова ожег взглядом Илларионова и сунул было руку под свитер, но тотчас отдернул ее и скрылся за углом.
Вместо него появился тот самый господин с поджатыми губками, который ехал с Эммой в одном автолайне. С тем же недовольным видом, с каким он воспринимал нехитрое певческое искусство Бабалены, он начал приглядываться к натюрморту «неизвестного художника». Хьюртебрайз подскочил в своему столику (тоже небось голимый антиквариат, судя по виду), что-то начеркал на бумажке и вернулся к «Le dessert». И поверх надписи «Le peintre inconnu» была прикреплена бумажка: «André Bouys. École Francaise».
Историческая справедливость была восстановлена!
– Чем могу служить? – обратился к новому посетителю Хьюртебрайз, и в эту минуту Эмма наконец-то решилась – сдвинула себя с места и шагнула к Илларионову.
«Спокойнее! – приказала она себе. – Не дергайся так. А то как бы резинка стрингов не лопнула! Вряд ли ты сумеешь воспользоваться ситуацией так же виртуозно, как Катрин. Во-первых, ты в джинсах, а во-вторых, повторы тут неуместны!»
Эмма сделала еще шаг. Тихо позвала:
– Господин Илларионов…
Тот оглянулся с интересом: она ведь говорила по-русски.
– Речь идет о жизни и смерти, – пробормотала Эмма, едва дыша от волнения. – Ради бога, сделайте вид, что вы мне что-то объясняете или показываете.
Илларионов, не меняя приветливо-безразличного выражения лица, раскрыл каталог, который держал в руках.
– Извольте взглянуть, мадам, – проговорил он, тыча ухоженным пальцем в страницу. Губы его улыбались, но глаза были насторожены. – Господин Хьюртебрайз, видимо, просто забыл, что картина Андре Буи анонсирована в каталоге, здесь же помещена и репродукция. Таким образом мне и удалось разоблачить его нехитрую уловку. Хотя оплошность с его стороны непростительная, верно? Не следует недооценивать русских мужиков, они когда-то Париж брали…
Конкретно этого мужика уж точно не следует недооценивать. Умный, сообразительный, приметливый, реакция изумительная, моментально просчитывает ситуацию. Врать этому типу бессмысленно. Ему надо говорить правду. Только правду и ничего, кроме правды.
Или ее подобия…
– Вам грозит опасность, – пробормотала Эмма, делая вид, что рассматривает каталог. – За вами охотится убийца. У вас здесь есть охрана? Вы вооружены?
– Ни того нет, ни другого, – доверительно шепнул Илларионов. – А вы уверены, что ни с кем меня не перепутали, как только что мсье Хьюртебрайз?
«То есть ты имеешь в виду, не приняла ли я тебя за un soulier de feutre Sibérien? Нет, что ты! Конечно, нет! Ты у меня проходишь под кодовым наименованием un soulier de feutre du Nizny Novgorod!»
– Вы – Андрей Илларионов? – на всякий случай уточнила Эмма.
– Собственной персоной, – сообщил он и чуточку даже прищелкнул каблуками.
«Ему все еще весело! Он все еще не верит!»
– Не будьте идиотом! – прошипела Эмма. – И не пытайте судьбу. Вам нужно уйти отсюда. Хотя бы автомобиль у вас есть?
– Это да, – кивнул Илларионов, начиная проявлять к ее особе подобие интереса, но пока лишь подобие. – А вы откуда знаете, что меня хотят убить? Вы что, раскаявшаяся террористка?
– Именно так, – Эмма воровато оглянулась. – Но я вам лучше потом все расскажу, ладно? Умоляю вас, уходите!
– А кто меня собирается пришить? – не унимался любопытный и не в меру словоохотливый Илларионов. – Этот небритый мачо с глазами испуганной лани, который только сунулся сюда, да сбежал? Может, он уже передумал, и вы меня напрасно пугаете…
Эмма проглотила смешок, в данной ситуации совершенно неуместный. «Небритый мачо с глазами испуганной лани…» Да, сильно сказано! Бедный Роман! Похоже, он перестарался, входя в образ. А впрочем, нет, ни в какой образ он не входил, потому что мальчик и в самом деле верит в злодея Илларионова, бесчестного грабителя и…
И?..
– Напрасно пугаю, говорите? – сухо спросила Эмма. – Хотите сыграть в русскую рулетку? Тогда попытайтесь выйти отсюда через главные двери.
– То есть он будет ждать меня там? Но почему? Что ему от меня надо?
– Он думает, что вы убили и ограбили его отца.
– Чушь какая! – Илларионов коротко хохотнул. – Я редкостно законопослушен. Вот разве что налогов в России не плачу, но зато плачу во Франции. А это, знаете, такая обдираловка… Но я никогда никого не убивал. И вообще не попадал в криминальные ситуации, ни дома, ни здесь.
– Напрасно вы так говорите, – почти с наслаждением выпалила Эмма. – А как насчет Людмилы Дементьевой? И еще: когда 31 января вы ехали в Москву, один из ваших соседей по купе умер. Милиция подозревает, что здесь не обошлось без вас. Так что в России вас ищут.
– Ищут пожарные, ищет милиция, ищут фотографы в нашей столице… – задумчиво изрек Илларионов. – Ищут давно, но не могут найти… Не пойму, откуда вам известно про Людмилу? А насчет того мужика… Неужели он умер, этот заспавшийся бедолага, очечник которого я нечаянно прихватил? Но про него-то вы каким образом могли узнать?!
Вот оно!
У Эммы на мгновение сгустилась тьма перед глазами. Честно говоря, она никогда не была до конца убеждена, что они с Романом гоняются не за призраком. И вот теперь Илларионов подтвердил: знаменитый тайник Валерия Константинова у него!
А может быть, давным-давно уже не у него. Может быть, он его выбросил в первую же попавшуюся урну… Нет, если понял, что это именно тайник, вряд ли выбросил.
Но сейчас не стоит акцентировать на этом внимание.
– Клянусь, я все расскажу, – прошептала она, озираясь. И заметила, что неприятный дядька с поджатыми губами ушел из зала, поэтому Хьюртебрайз снова остался в одиночестве и алчно поглядывает на Илларионова, явно намереваясь все-таки всучить ему какого-нибудь «старого француза» под видом «старого голландца». – Но не здесь. Поверьте, вы должны немедленно уйти!
– Каким же образом? – нахмурился Илларионов, которому, похоже, надоело зубоскалить. – Каким образом я уйду, если, как вы уверяете, этот придурок караулит выход? Что, проследовать в ресторан и попросить официантов, чтобы выпустили меня через служебную дверь? А как я им это объясню? Ну нет, я не собираюсь разыгрывать из себя идиота! Лучше я просто позвоню сейчас в пункт здешней охраны и… – Он выхватил из кармана сверкающий портабль.
– Не надо! – Эмма вцепилась в его руку.
Покосилась на Хьюртебрайза, который являл собою олицетворенное изумление.
– Не надо! Я буду вынуждена закричать, предупредить его. Я не допущу, чтобы с ним что-то случилось. Я хочу спасти вас, но он не должен пострадать. Послушайте меня, ради бога. Возьмите меня под руку, и пойдемте вместе к выходу. Я проведу вас до машины. Он не будет стрелять, побоится попасть в меня.
– Почему вы так уверены?
– Потому что я – его мать, – сказала Эмма, глядя исподлобья.
Сказать, что Илларионов вытаращил глаза, – значит ничего не сказать.
– Девушка, вы его что, в шестнадцать лет родили?! – пробормотал он с искренним, мальчишеским недоумением.
«Ах как славно! – мысленно улыбнулась Эмма. – Вот и ты назвал меня девушкой. А ведь надо еще учитывать, что у меня в последнее время нервы на пределе, что я почти не спала сегодня и практически не накрашена! Видел бы ты меня в лучшие минуты, ты бы решил, что я его родила вообще в начальной школе!»
Эмма в очередной раз проглотила неуместный смешок. Как бы ими не подавиться, однако…
– Оставьте эти глупости, – сердито сказала она. – Берите меня под руку, ну!
– Авек плезир,[8]8
Avec plaisir – c удовольствием (франц.),
[Закрыть] – пробормотал Илларионов. – И еще c каким плезиром! Вы себе не можете даже представить…
С этими словами он подхватил Эмму под локоток и повел к выходу из салона, не удостоив Хьюртебрайза даже прощальным взглядом.
Пусть неудачник плачет!
– Какие дивные духи! – пробормотал Илларионов, выпуская ее руку и вместо этого приобнимая за плечи. Эмма чувствовала его дыхание на своем виске. – Это что? Какая-нибудь новая фишка от Нины Риччи? От бессмертного Сен-Лорана? От Диора? «Шанель» номер какой-то? Что-то ужасно знакомое!
– Нет, эти штучки мне не по карману, – сказала Эмма. – Это всего лишь «Барбери». «Барбери тачь».
Бог ты мой, о чем они говорят в такую минуту? Ужас! Конечно, самообладание у Илларионова поразительное. Да и вообще – какой мужик! Какой противник! Каким бы он мог быть другом! Безумно жаль, что план бедняжки Фанни, придуманный ею, конечно, под влиянием дурацких киношек, вроде той же «Натали», годится только для какого-нибудь сентиментального романчика или плохого фильма, но не может быть осуществлен в реальной действительности!
