Текст книги "Авантюра, которой не было (Наталья Лопухина)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Елена Арсеньева
Авантюра, которой не было
(Наталья Лопухина)
– Ваше величество… ваше величество! Все ждут выхода императрицы!
Голос распорядителя бала наконец-то достиг слуха Елизаветы, и та встрепенулась.
Ах боже мой! Она никак не привыкнет к этим словам: императрица, ваше величество… Никак не привыкнет к тому, что все ловят каждое ее слово, каждый благосклонный взгляд. Исполняют всякую причуду, пусть даже и стиснув зубы и втихомолку поминая государыню недобрым словцом.
Особенно доставалось от нее женщинам. Красивым женщинам!
Ибо красоток императрица не любила. Ни свеженьких, ни перезрелых – на дух не переносила. Будь ее воля, подбирала бы к себе в свиту только уродин, да вот незадача: бедна Россия уродинами. Куда ни плюнь, непременно попадешь в красавицу.
Однако мало родиться красавицей. Надобно еще иметь возможность красоту свою показать! А что помогает в этом женщине наилучшим образом? Конечно, платье!
Что и говорить, по части нарядов с императрицей тягаться мудрено. Хватит, наносилась она одно и то же беленькое платьице, «из економии» подбитое темной тафтой! Чуть взойдя на престол, Елизавета вменила в непременную обязанность всем купцам, привозящим в Петербург заморские ткани, ленты и кружева, сначала ей их показывать, давать возможность выбрать наилучшее, и только потом пускать оставшееся в продажу. И платьев у нее теперь столько, что даже если по три раза на день их менять, то чуть не на пятнадцать лет хватит. И ни разу не повторишься!
Однако императрице этого было мало. Мало! Она хотела непременно быть уверенной, что никто из придворных дам не сможет с нею тягаться. А потому запретила им носить платья наимоднейших фасонов и делать новые прически, прежде чем сама их не опробует, не насладится ими и не перестанет их носить. Тогда – пожалуйста, сколько угодно причесывайтесь! А покуда они в моде, красоваться имеет право только Елизавета!
Между прочим, несколько дней назад привезли модные картинки из самого Парижа. Оказывается, волосы нынче пудрят самую малость, трубчатые локоны красиво раскладывают по плечам, закрепив их на затылке, а одну прядь украшают каким-нибудь роскошным цветком. Желательно розою. Императрица только вчера первый раз явилась с новой прической и произвела фурор. Ах, как приятно быть единственной в толпе красавиц и знать, что никто более…
Что-о? А это еще что такое? Это чьи волосы завиты трубчатыми локонами, собраны на затылке, а одна прядь украшена розою?!
На мгновение Елизавете почудилось, что она видит в зеркале отражение собственной прически, – но нет, это было никакое не отражение, ведь у императрицы волосы рыжеватые, яркие, а эти блеклые, словно выгоревшая солома.
Кто посмел собезьянничать новомодную прическу?!
Кто, кто… да кто же иная, как не эта наглая статс-дама Наталья Лопухина!
Елизавета даже покачнулась, увидев ее. Звуки алеманы[1]1
Alemannen (нем.) – алеман, германское племя (швабы), в некоторых странах так называют немцев. Алемана – танец, завезенный из Германии.
[Закрыть] и выражение голубых глаз Натальи Лопухиной словно отшвырнули ее назад – в прошлое. Словно бы опять сделался на дворе слякотный и снежный ноябрь 1741 года, и на ней, Елизавете, то самое тафтяное «економное» платьишко, и называют ее не Елизавета Петровна, а с насмешкой – Елисавет или вовсе Елисаветка, и стоит она, нагнув голову и дрожмя дрожа от страха. А перед ней невидная, с незначительным личиком вытянулась во весь свой невеликий росточек правительница Анна Леопольдовна (племянница!) и, поджимая губки, говорит высокомерным тоном, который эта девчонка, внезапно взлетевшая на невероятные выси богатства и славы, уже успела усвоить по отношению к своей тетушке-неудачнице, говорит страшные вещи! Обвиняет ее в сговоре с французами Лестоком и Шетарди, со шведом Нолькеном – и это в то время, когда Россия находилась в состоянии войны со Швецией. Анна, можно сказать, впрямую назвала Елисавет заговорщицей. А под конец пригрозила арестовать Лестока и подвергнуть его пыткам…
Как ни перепугалась Елисавет, у нее хватило ума не бухнуться на колени с покаяниями, а притвориться обиженной, заплакать и, разумеется, отрицать все эти слухи.
О, как хорошо помнила Елизавета тот судьбоносный вечер… Пусть Анна и отошла от нее, даровав прощение и предав упреки забвению, но три пары глаз словно прожигали ее насквозь. Трое смотрели на нее неотрывно, подозрительно, с плохо скрываемой ненавистью, и Елисавет знала: кабы воля сих троих, она сейчас, немедленно была бы закована в железо и отправлена либо в каземат Петропавловской крепости, либо прямиком в Сибирь, куда-нибудь в Пелым либо в Березов, а не то сразу была бы отвезена, скажем, на Коллежскую площадь, где для этой цели сладили бы наскоро эшафот…
Кабы их воля!
Этих троих, которые смотрели на Елисавет с нескрываемой ненавистью, она знала с детства. Степан Лопухин, из фамилии старых русских аристократов, жена его, Наталья Федоровна, урожденная Балк, и красавчик-германец Левенвольде…
Ну что ж, ненависть была взаимной! Елисавет даже не знала, кто из них троих вызывает в ней сильнейшее отвращение. Сам ли Степан Васильевич – родственник прежней царицы Евдокии Лопухиной, первой жены Петра Великого, затаивший зло против императора и за опалу родни, и за собственную ссылку? Он потом возвысился при Петре II: глупый мальчишка взял его к себе камердинером, и Степан только и знал, что интриговал против Елисавет, в которую ее племянник-император был ошалело, по-мальчишески, по-щенячьи влюблен… Кто знает, может статься, кабы не вкрадчиво-гнусные россказни Лопухина (капля камень точит!), Елисавет удалось бы одолеть и происки семейки Алексея Григорьевича Долгорукого, который так и заталкивал в постель к Петьке свою дочь Екатерину, и пересилить влияние Остермана, недоброжелателя дочери Петра Великого, и затащить-таки племянничка под венец.
А может быть, из этой троицы противнее других был все же Левенвольде? Некогда матушка Екатерина оказала ему свое благоволение, однако добро сей немчик позабыл очень быстро. И когда впоследствии царевна Елисавет стала делать ему авансы, он принял вид, будто ничего не замечает и не понимает… Более того! Обер-гофмаршал двора императрицы Анны Иоанновны Левенвольде из мелкой пакостности поставил однажды куверт царевны Елисавет не на надлежащее место, а где-то в самом конце стола! Только чтобы унизить дочь Петра Великого!
А впрочем, Степка Лопухин и Левенвольде – это просто ничтожества, игрушки в руках опытного кукловода. «Истинная гадина меж ними, – угрюмо подумала Елисавет, – это она, Наталья Лопухина! Она ими и вертит как хочет. Слепы люди, что ли, когда называют эту долговязую немку первой красавицей двора?! Небось так усердствуют пред ней лишь потому, что хотят подольститься к правительнице, которая к Наташке благоволит. Нынче все немецкое в чести, все русское позабыто, вот и лебезят перед урожденной Балк! А глаза у нее слишком светлые, какие-то выцветше-голубые, волосы – выгоревшая солома, вдобавок никакой приятной округлости в фигуре, тоща: вон ключицы торчат, смотреть не на что!..»
– Ваше величество!!!
Елизавета посмотрела вокруг с некоторым недоумением, словно просыпаясь от слишком крепкого сна.
Господи, благодарю тебя! Воспоминания завладели ею слишком властно. Пугающие воспоминания о том, как легко могла бы прерваться ее жизнь в тот давний вечер, когда три пары глаз смотрели на нее с убийственной ненавистью… А между тем все это далеко-далеко в прошлом. И ее враги получили свое. Мерзкий Левенвольде сослан в Соликамск, Степка Лопухин сидит в заплесневелой Москве, носа не осмеливается показать в столицу, а Наталья Лопухина…
Увы, долговязая немка по-прежнему пребывает при дворе. Ну что за туман нашел на Елизавету, что она оставила при себе эту клячу, мало того – дала ей звание статс-дамы, а дочь определила к себе фрейлиной?! Решила: пусть живет Лопухина, довольно с нее острастки.
Вот она и живет, да еще как! Цветет пышным цветом! Ч-черт бы ее побрал. Старуха, она ведь сущая старуха, на десять лет старше Елизаветы, ей сейчас… ну, словом, ей сейчас на десять лет больше, чем императрице. Взрослый сын, дочь на выданье, самой Лопухиной давно уже пора на печке сидеть, былую молодость вспоминать! Нет же, пляшет на балах так, что молодые кавалеры с ног сбиваются, нагло и щедро обнажает свои прелести, которые, вопреки законам природы, вовсе не выглядят увядшими. Ах, до чего же хочется назвать ее старой развалиной, но язык не поворачивается. Ровесники сына так и падают к ее ногам… Что и говорить, она любой молодой красотке из свиты императрицы даст такую фору! И эта роза, модная, запретная роза в прическе идет ей небывало!
Ишь, стоит с вызывающим выражением, прищурила свои блеклые глазищи! А на устах что трепещет? Неужто улыбочка? Да какая дерзкая! Ох, Наталья Федоровна, не доведет тебя до добра твоя бравада! Наконец-то ты получишь урок – такой урок, какого давно заслуживаешь!
Трепеща равным образом от лютого гнева и от предвкушения предстоящего отмщения, Елизавета большими шагами подошла к статс-даме Лопухиной и вдруг рявкнула, перекрывая музыку:
– На колени!
В зале настала мгновенная тишина. Лопухина стояла неподвижно: то ли не сочла нужным повиноваться, то ли не поверила ушам, услышав этот почти гвардейский окрик, вполне достойный самого Петра, который, когда надо, умел так возгласить, что стеклянные кубки раскалывались вдребезги. Тут Елизавета ударила Наталью Федоровну по плечу, и та невольно рухнула на колени. Продолжая удерживать ее и не давая подняться, императрица крикнула:
– Ножницы мне подать!
Настало секундное замешательство, после коего ножницы были извлечены бог весть откуда, быть может, даже из-под земли, и поданы на серебряном подносике. Дрожа от ярости и наслаждения, Елизавета схватила их правой рукой, в то же время левой вцепившись в прядь светлых волос, украшенную розою.
Чик-чик! – и локон вместе с цветком свалился на пол. Императрица уставилась в расширенные, как бы незрячие глаза Лопухиной, которая от неожиданности и ужаса, чудилось, потеряла способность соображать, и со всего плеча отвесила ей две пощечины. А ручонка у Елизаветы была тяжелая, батюшкина…
Наталья Федоровна так и завалилась навзничь.
Императрица сделала четкий поворот через левое плечо – ать-два! Самое тесное общение с гвардейцами, которые возвели ее на престол, не прошло даром! И проследовала на середину залы.
Улыбнулась музыкантам, чтоб продолжали играть:
– Алемана, господа! Танцуем алеману!
Все засуетились, освобождая середину залы для выхода первых пар. Елизавета осмотрелась, выбирая себе партнера. Она любила танцевать с маркизом Ботта д’Адорно, посланником австро-венгерской королевы Марии-Терезии, и сейчас послала ему приглашающую улыбку.
Маркиз, темпераментный, как итальянец, и галантный, как француз (он и был наполовину француз, наполовину итальянец по рождению!), немедля устремился на зов, с озабоченным видом огибая по пути группу придворных, которые над чем-то суетились.
– Что там такое? – спросила Елизавета, нетерпеливо помахав ручкой, чтобы люди разошлись и не мешали танцевать.
– Осмелюсь доложить, – подсунулся к плечу распорядитель, – статс-дама вашего величества Лопухина упала в обморок.
– Ништо ей, дуре! – фыркнула Елизавета, подбирая юбки и выставляя кончик башмачка, чтобы изготовиться к первой фигуре.
Она подала правую руку маркизу Ботта, однако тот не принял ее, а словно бы даже отшатнулся.
Елизавета удивленно воззрилась на свои пальцы, которые все еще сжимали ножницы.
– Ах да! – хихикнула она и небрежно сунула их за спину, зная, что кто-нибудь непременно переймет. – Я вас часом не оцарапала, маркиз?
– Н-нет, ваше величество, – выдавил Ботта, с усилием подавляя судорогу брезгливости, исказившую его красивое, тщательно выбритое и припудренное лицо.
* * *
– О-о, проклятая, проклятая, проклятая… – Наталья Федоровна Лопухина в отчаянии схватилась за голову, но рука тотчас наткнулась на колючую, выстриженную проплешинку. Из глаз немедленно хлынули слезы, которые она уже считала иссякшими.
– Ах, успокойся, душа моя, – сама чуть не плача от сочувствия к подруге, уговаривала ее Анна Гавриловна Бестужева, ближайшая подруга Натальи Федоровны. – Ну ты же знаешь…
– Да знаю, знаю! – едва выговорила сквозь рыдания Лопухина. – Эта простолюдинка, дочь полковой шлюхи, недостойна моей одной слезинки! Она и сама шлюха! Помнишь ли, как фельдмаршал князь Василий Владимирович Долгорукий говаривал: «В то время как император Петр Вторый скончался, хотя б и надлежало ее высочество к наследству допустить, да как ее брюхатую избрать?»
– Ах, тише! – Анна Гавриловна испуганно всплеснула руками. – Кто там ходит? А что, если засланный?!
– Какой засланный! Это Иван, – отмахнулась хозяйка.
И в самом деле – вошел ее двадцатилетний сын, бывший камер-юнкер двора Анны Леопольдовны, бывший гвардейский полковник, ныне, при перемене власти, пониженный в звании. Он был очень похож на мать высокомерным выражением лица и холодными светлыми глазами.
Сейчас, впрочем, и выражение лица, и взгляд выражали негодование. Он поцеловал ручки гостье, а маменьку еще и приобнял сочувственно. Было ясно, что Иван знает о случившемся на балу и еле сдерживается, стесняясь только Анны Гавриловны.
– Слышали новые новости? – спросил он наконец охрипшим от злости голосом. – Наша-то красота напилась пьяная своего любимого аглицкого пива да повалила в Царское Село со всякими людьми непотребными. Где ж это видано, чтоб императрица так себя вела?!
– Императрица! – фыркнула Лопухина. – Ей и наследство не принадлежало, потому что она незаконнорожденная! Место ей в монастырском затворе, а она по балам скачет…
Воспоминания о бале вызвали новый прилив слез к глазам, однако Наталье Федоровне уже надоело их проливать – хотелось дать волю давно копившейся злости:
– Она веселится, а законный государь Иван Антонович[2]2
Иван VI Антонович (1740—1764) – российский император в 1740—1741 гг. За него правил Э. Бирон, затем мать, правительница Анна Леопольдовна. После дворцового переворота Елизаветы он был заключен в тюрьму; убит в царствование Екатерины Великой при попытке освободить его.
[Закрыть] в крепости сидит. Что она сама, что придворные ее – все на один салтык, управители государственные нынешние все негодные, не то что прежние – Остерман и Левенвольде!
При этом имени у Лопухиной невольно стиснулось горло, однако Иван тотчас подхватил:
– Негодные все нынешние, ничего не скажешь, один только Лесток проворная каналья. Небось коли прослышал бы, что можно на трон Ивана Антоновича возвести, так сразу переметнулся бы к нему. А что ж? Коли ему и король прусский помогать станет, так наши за ружье не примутся, противиться не решатся! Ей с тремястами каналий ее Лейб-кампании[3]3
Лейб-кампанией называлась императорская лейб-гвардия.
[Закрыть] что сделать можно?!
Анна Гавриловна обеспокоенно поглядывала то на подругу, то на ее сына. Дочь бывшего канцлера Головкина, жена в первом браке хитрющего интригана петровского времени Ягужинского, Бестужева была вполне искушена в закулисной болтовне, сама слыла великой мастерицей в этой области, однако нынешний супруг ее, Михаил Петрович, был в чести у императрицы Елизаветы, брат его занимал должность вице-канцлера, и Анна Гавриловна полагала, что ей невместно бранить государыню, пусть даже та и впрямь вздорная баба.
Однако трудно было удержаться – тем паче что Анна Гавриловна и сама по духу своему принадлежала к той же партии, что и ее подруга. Это была партия приверженцев потомков царя Ивана V Алексеевича, брата Петра Великого. А Наталья Федоровна, кстати сказать, стояла к этой партии куда ближе, чем Бестужева!
Наталья Лопухина, в девичестве Балк, была еще ребенком пристроена к дочери Ивана Алексеевича, царевне Екатерине Иоанновне. Сам царь Петр не больно-то жаловал Модесту Балк, мать Натальи. Ведь до замужества фамилия Модесты (в России ее звали Матрёною, что вызывало в ней неутихающую злость на всех русских вообще и на государя Петра в частности) была Монс, она была родной сестрой небезызвестной Анны, которую государь некогда называл «сердечко мое», а потом дал ей бесповоротную отставку. Однако Петр Петром, а Екатерина Алексеевна (Марта Скавронская тож!) была с Модестою-Матреною весьма дружна и дочери ее оказывала такую протекцию, какую только могла.
Вот так и получилось, что гофмейстерина Матрена Балк и фрейлина Наталья Балк отъехали вместе с Екатериной Иоанновной в Мекленбург, когда та вышла за тамошнего герцога. Матрена сумела сделаться герцогине истинной подругою. Пользовалась любовью Екатерины Иоанновны и Наталья, хоть и была намного младше ее. Они были неразлучны и знали все тайны своей госпожи.
Порою в Мекленбург наезжал царь Петр, и тогда размеренный, скучноватый уклад жизни мигом ломался до неузнаваемости. Петр питал немалую страсть к своей племяннице и первым делом при встрече тащил ее в постель. Ходили даже слухи, будто малышка Елизавета-Екатерина-Кристина[4]4
Будущая Анна Леопольдовна.
[Закрыть] вовсе не дочь герцога Мекленбургского Карла-Леопольда, а рождена Екатериной Иоанновной от своего дядюшки. Сие мнение, кстати сказать, разделял и сам герцог Карл-Леопольд. Однако это была полная чушь. Стоило только взглянуть на Лизхен, чтобы убедиться: она такая же белесая, бесцветная немка, что и папенька, ровно ничего от яркого, неистового Петра в ней и не ночевало.
В один из таких наездов Петр обратил внимание на Наталью. Он в эту пору вновь начал благоволить к ее матушке, поскольку в фавор к нему вошел брат Матрены Виллим Монс. И император задался целью непременно устроить брак Натальи. В женихи ей он выбрал Степана Васильевича Лопухина.
Вскоре после рождения Елизаветы-Екатерины-Кристины гофмейстерина и фрейлина Балк вернулись в Россию. Почти сразу сыграли свадьбу, и этот брак можно было считать для дочери немецких выскочек, пусть и жалованных императорской семьей, довольно выгодным. Ведь Степан принадлежал к старинной русской аристократии: он был в родстве с Евдокией Лопухиной, первой женой Петра, и хоть царица Евдокия ныне вековала по монастырям и находилась в суровой немилости, а все ж родовитость никуда не денешь! Конечно, можно было усмотреть довольно кривую усмешку судьбы в том, что родственник Евдокии берет в жены племянницу той женщины, которая сделала жизнь Евдокии невыносимой и отняла у нее мужа, однако искать какую-либо логику в действиях Петра было бессмысленно. А может быть, напротив, он как раз и упивался этой самой иронией судьбы.
Лет двадцать спустя после свадьбы Степан Васильевич уверял жену английского консула леди Рондо, что Петр принудил их с Натальей вступить в этот брак, что невеста ненавидела жениха, а он был к ней равнодушен, несмотря на ее красоту. Может статься, что и так, а впрочем, поначалу супруги вполне уживались. Степан Васильевич был человек легкий. Он ни в чем не стеснял жену и, когда она захотела остаться в лютеранском вероисповедании, не стал ей перечить.
Шло время, Наталья родила сына, затем дочь… Будущее виделось ей радужным, тем паче что матушка ее, Модеста-Матрена Балк, интриговала, чтобы Наталью взяла к себе фрейлиной императрица Екатерина, да и дядюшка Виллим не уставал радеть о своих… Однако не тут-то было!
В декабре 1719 года умер сын Петра и Екатерины – младенец Петр Петрович, которого император мечтал назначить своим наследником. Забрезжило, что сын Алексея Петровича (а ведь матерью покойного царевича была Евдокия Лопухина!), великий князь Петр Алексеевич, вполне может сделаться когда-нибудь государем. Тогда и настанет новое торжество забытой фамилии!
В предвкушении сего будущего торжества Степан Васильевич крепко выпил и в таком виде появился в Троицкой церкви на Петербургской стороне, где собрались придворные для встречи тела умершего царевича. Став у клироса, он ехидно ухмылялся, и ухмылка сия была замечена его приятелями, которые начали между собой вести такой разговор:
– Зря я с Лопухиным ссорился!
– А что так?
– Да, видать, его, Лопухина, свеча не угасла, будет ему время и впредь!
Эта досужая беседа была услышана недобрым ухом. Прижали приятелей к ногтю, выяснили, что под свечой имели в виду великого князя Петра Алексеевича, которому Лопухин сродник, вспомнили кривую усмешку Степана Васильевича, сыскали во всем этом, вместе взятом, государеву измену – и закатали Лопухина в ссылку в Архангельскую губернию, аж в Кольский острог. Вместе с семьей и детьми…
Ехать пришлось в январе – феврале 1720 года (ни малого промедления не дали), но путь был для Натальи еще не самым тяжелым испытанием. А вот влачить день за днем жалкое существование, видеть унижение мужа, которого дважды нещадно били батогами, наблюдать, как спивается этот слабый духом человек, как постепенно забывает себя, впадая в буйство, вступая в драки со всяким отребьем… О, это было непереносимо!
Самая малость любви и привязанности к мужу у Натальи тогда иссякла. Она поняла, что может рассчитывать только на себя – ну, или на других мужчин. Только не на Степана! Он получил от нее все, что мог: двух детей и несколько лет супружеской верности. И все, и довольно с него, будет!
Наталья засыпала письмами матушку, а того пуще – Виллима Монса. Звезда его в эти годы сияла как никогда ярко, он был в невероятном фаворе что у императора, что у императрицы. Именно с его помощью Лопухиных через три года ссылки удалось вытащить из Колы в Москву, которая в ту пору была совершенной провинцией, а потом – вернуть в Петербург.
Ах, с каким нетерпением ждала Наталья возвращения в столицу! И не только потому, что хотела вновь закружиться в вихре придворных удовольствий (до этого, до полного прощения злопамятным государем, было еще далеко!). Она страстно желала как можно скорей выказать дядюшке свою признательность…
Красавец Виллим Монс в ту пору считался человеком всемогущим. Ему было мало того, что сыпалось из щедрых рук очарованного им императора и влюбленной императрицы: он сделался величайшим взяточником своего времени! Брал за протекции у высших государственных чинов, у их величеств – брал много, брал постоянно…
Степан Лопухин голову сломал, чем можно подольститься к такому забалованному человеку, однако жена только снисходительно пожала плечами:
– Мы ведь родня. Какие тут могут быть деньги?!
Конечно, о деньгах между ними речи не шло. Все совершилось полюбовно в полном смысле этого слова. Виллим еще до замужества Натальи поглядывал на нее с жадностью, но тогда время их любви еще не настало. А теперь, увы, эта вспышка бурной, тайной, запретной страсти была обречена!
Едва Лопухины разместились в столице и начали распрямлять плечи, как грянула над ними новая напасть: их родственники и благодетели, Модеста Балк и Виллим Монс, были арестованы за взяточничество и подверглись каре. Матрену били плетьми и сослали в Сибирь. Виллиму отрубили голову…
Все до единого знали, что преступление его состояло большей частью в том, что государыня была от него без ума. Любовника жены Петр простить не мог ни за что. Мигом позабыл, как сам был расположен некогда к Виллиму, – и послал его на плаху. Да и Модеста, сказать правду, тоже пострадала больше не за взятки, а за сводничество…
Ах, как рыдала Наталья, сидя в закрытом экипаже, который тащился вслед тюремной телеге, в которой везли на казнь Виллима, а на экзекуцию – Модесту!.. Конечно, была вполне приличная причина плакать: ведь матери предстояло быть сосланной, однако не только из-за нее, родимой, разрывалось сердце красавицы, нет, не только… Невыносимо было смотреть на Виллима, похудевшего и побледневшего, но по-прежнему обольстительного. А как он держался! Чудилось, слезы тех дам, которые таращились на него со всех углов, со всех улиц (такого женского нашествия к месту казни в Петербурге еще не видывали!), придавали ему силы и бодрость.
Виллим до последней минуты вел себя достойно. Выслушав приговор, поблагодарил читавшего, потом простился с пастором, отдав ему на память золотые часы с портретом императрицы Екатерины. Снял нагольный тулуп, в котором вышел из тюрьмы, положил голову на плаху – и попросил палача не мешкать.
Над его обезглавленным трупом Модесту Балк трижды хлестнули кнутом по обнаженной спине. Приговорена-то она была к пяти ударам, однако Екатерина вымолила у мужа хоть малое снисхождение для лучшей своей подруги. А потом ее повезли в Тобольск.
Провожая тюремную повозку с матерью, Наталья уже не плакала. Она тихо, молча давала себе слово отомстить Петру и его отпрыскам, этим незаконнорожденным девкам, Аньке да Елисаветке[5]5
Царевен Анну Петровну и Елизавету Петровну частенько называли втихомолку незаконнорожденными, потому что Петр женился на Екатерине уже после появления дочерей на свет, и они, таким образом, действительно родились вне брака.
[Закрыть], елико возможно будет.
Ну что ж, вскоре она могла уже ликовать, потому что небеса вняли ее мольбам. Петр умер; Модеста была возвращена по повелению Екатерины с дороги и поселена в Москве. Наверняка настало бы время, когда она воротилась бы и в Петербург, однако вскоре умерла в старой столице.
Наталья – дочь милой подруги Модесты, племянница обожаемого красавца Виллима – незамедлительно была зачислена во фрейлины императрицы, однако признательность к Екатерине очень скоро сменилась у Лопухиной ненавистью. Причиной сей ненависти был человек по имени Карл-Рейнгольд Левенвольде.
Это был тридцатилетний камергер, в 1726 году пожалованный в графы вместе со своими братьями. Именно он был избран Екатериной на должность утешителя после смерти двух самых дорогих ей мужчин – Виллима Монса и императора Петра. Однако беда в том, что в Рейнгольда влюбилась и Наталья Лопухина…
Это была сокрушительная страсть, истинная любовь, о которой Наталья могла бы слагать стихи, когда была бы к этому способна. В ее увлечении Виллимом было еще много от полудетского обожания красивого родственника, любовь же к Рейнгольду была чувством взрослой женщины.
Между прочим, именно в это время удвоилась ненависть Натальи Федоровны к царевне Елисавет. Мало того, что она была дочерью проклятого Петра и не менее проклятой Екатерины! Она еще и сама поглядывала на Рейнгольда Левенвольде с тем завлекающим выражением своих ярких голубых глаз, которое, по мнению многих мужчин, делало ее неотразимой.
Однако ее кокетство было обречено на провал. Рейнгольд Левенвольде ненавидел все русское, а Елисавет была не только наполовину русской по крови (это еще простительно, поскольку не ее вина), но и вела себя как русская!
Строго говоря, в поведении ее матушки тоже было маловато европейской изысканности, а тем паче – германской сдержанности. Однако здесь вполне уместна латинская поговорка: «Quod licet Jovi, non licet bovi», означающая «Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку».
Елисавет была отвергнута одним мановением ресниц Рейнгольда – довольно длинных и напоминающих стрелы. А вот на фрейлину Лопухину его серые глаза устремлялись с тем же страстным выражением, которое он читал в ее голубых очах…
Конечно, оба они опасались ревности императрицы, однако обстоятельства благоприятствовали любовникам: Екатерина чувствовала себя плохо, ей на какое-то время стало не до галантных утех, и этим вовсю пользовались дерзкий Рейнгольд и его авантюрная подруга. Случайные свидания Наталья устраивала так лихо, что ей мог позавидовать сам господин Случай. В нужное время находилась и пустая каморка, и удобный топчан, и слуги были разосланы с самыми неотложными поручениями, и муж либо спал беспробудно, испив кваску, поднесенного заботливой (ха-ха, заботливой!) супругой, либо бражничал с нежданно (ха-ха, нежданно!) явившимся другом, либо получал внезапный (ха-ха, внезапный!) вызов во дворец… Наталья набрасывалась на Рейнгольда, как фурия на свою жертву. Она ничего не боялась, и, наверное, если бы даже в разгар любовных утех их застал Степан Васильевич, не замедлила бы с оправданием, да таким веским и убедительным, что Лопухин извинился бы и вышел…
Любовникам совершенно не мешало в разгар ласк, что на шее у Рейнгольда болтался миниатюрный портрет императрицы, пожалованный ему как признание его особенных заслуг.
Напротив! Алмазы, которыми была усыпана рамка портрета, придавали особенный блеск их отношениям.
Не стоит обольщаться: и галантный Левенвольде гулял при этом налево, и Наталья отнюдь не являлась образцом верности возлюбленному Рейнгольду (как и не возлюбленному Степану). У нее было множество любовников – совершенно в духе того времени, когда верность одному мужчине считалась при дворе нелепостью. Брат Рейнгольда, Карл-Густав Левенвольде, тоже был ее покорным рабом, шептались насчет консула Рондо, да еще и другие имена называли… преимущественно иностранные, ибо Наталья питала столь же стойкое отвращение ко всему русскому, как и ее милый друг.
«Господи, ну что находят мужики в этой накрашенной кукле?» – вяло недоумевал порою ее заброшенный супруг Степан Васильевич, у которого на лысеющей голове выросло уже столько пар рогов, что это сделало его философом поневоле. Впрочем, он не мог отрицать, что Наталья необычайно умна тем практическим немецким умом, который делал из нее хорошую хозяйку, рачительно ведущую дом, и позволял удерживать место первой красавицы столицы, увеличивая число своих доходов и без помощи кошелька законного супруга. Степан Васильевич давно и со многим смирился и даже научился извлекать пользу из увлечений жены. Он не сомневался, что рано или поздно Наталья вытащит его из московской заплесневелой скуки, и не препятствовал ей добиваться этого любыми дозволенными и недозволенными средствами.
А между тем все решилось волею Провидения. Болезнь государыни довела ее до смерти. В последние минуты Екатерина отдала трон тому, кто долгие годы пребывал лишь жалким приживалом при дворе: великому князю Петру Алексеевичу, сыну злополучного царевича Алексея.
Тотчас возросло при дворе значение Лопухиных – как родственников некогда опальной Евдокии Федоровны, теперь обласканной и возвеличенной внуком. Степан Васильевич немедля воротился из московской ссылки и сделался камердинером юного императора. Ласки и милости посыпались и на его жену, назначенную статс-дамой царевны Натальи Алексеевны, сестры Петра.
Один из Левенвольде, Карл-Густав, стал камергером при дворе Петра, а вот обворожительному Рейнгольду пришлось отъехать в свои лифляндские имения. В отличие от своего брата он не обладал государственным умом и был просто, выражаясь по-французски, папийом – бабником, легкомысленным повесой, которому красота и обольстительность вполне заменяли ум и талант. Наталья Федоровна волею-неволею заменила младшего брата старшим, однако изредка наезжала в Лифляндию, где отдыхала от придворных передряг.
Да, жизнь Лопухиных при дворе всем была бы хороша, кабы не схватились они с сестрой Петра, великой княжной Натальей Алексеевной.
Ссора произошла из-за невесты императора. К тому времени, к 1728 году, Петр уже отделался от навязанной ему завещанием императрицы Екатерины дочери Александра Даниловича Меншикова Марии, которую в минуты доброго расположения называл мраморной статуей, а в минуты недоброго – ледяной куклой. И отец, некогда всевластный Алексашка, и дочь пребывали в ссылке в жутком Березове, а вопрос о новой невесте Петра оставался жизненно важным, ибо означал безусловное приближение к царю и возвышение одной из многочисленных семей, боровшихся за влияние на неокрепшую душу императора, а значит, за власть.
