Текст книги "Любовный роман ее жизни (Наталья Долгорукая)"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]
Елана Арсеньева
Любовный роман ее жизни
(Наталья Долгорукая)
Судьба бывает иногда невероятно злобна и коварна. То есть настолько, что никакому завистнику и мизантропу не выкопать под куполом ночи, покровительницы всех и всяческих подлецов и доносителей, таких глубоких ям ближнему своему, каких нароет Фортуна на пути не просто существа доброго и милого, но и совершенно безгрешного, с ангелом сравнимого душою. И этому страдающему ангелу одно, наверное, бывает в утешение: уподоблять себя многотерпеливому Иову, которого Бог любил, за то и терзал, за то и мучил, проверяя его преданность и любовь к себе.
Очень может быть, что и Наталью Долгорукую судьба терзала и мучила, проверяя ее любовь к мужу, который был для нее первым после Бога на земле, а в глубине влюбленного сердца – пожалуй, и превыше Господа. Столько преград, сколько было выставлено на пути ее преданности к обожаемому человеку, трудно себе вообразить и даже нарочно нагромоздить вроде бы невозможно.
В конце концов там, на небесах, похоже, развели руками и поняли, что дольше мучить эту воистину святую женщину попросту жестоко и несообразно. Ее оставили в покое, никак не вознаградив за беспредельное терпение, потому что тот, кого она так безумно и беззаветно любила, нацеплял на себя чрезмерно много всяких грехов, своих да и чужих, за что и принужден был расплатиться преждевременной и мучительной смертью.
А невероятная страсть к нему жены его стала основой для первого русского любовного романа. Вдобавок дамского, то есть написанного женщиной.
* * *
– Ну, ну, девонька, полно плакать да рыдать. Слезами горю не поможешь. Долгоруким теперь конец, это все кругом промеж себя шепчут, а кто посмелей, те и вслух говорят.
– Я ничего такого не слыхала.
– Да ведь ты и не бываешь нигде, не видаешь никого, сидишь в четырех стенах, словно баба старая, а не девица молодая на выданье.
– На каком еще на выданье? Я невеста обрученная! Разве вы позабыли, братец Петр Борисович? Вы же сами присутствовали в ноябре прошлого года на нашем обручении. Сначала праздновали в честь императора Петра Алексеевича, царство ему небесное, божьему ангелу, и княжны Екатерины Алексеевны Долгорукой, а на другой день – в нашу честь с князем Иваном… Какая радость была, какое торжество! Боже ты мой, сколько мне надарили всего! Бриллиантовые серьги, часы, табакерки… Руки не могли всего бы забрать, когда б не помогали поднимать! А перстни, которыми мы обручались, были его – в двенадцать тысяч, мой – в шесть тысяч рублев…
И улыбка скользнула по заплаканному девичьему лицу при этих блаженных воспоминаниях.
Петр Борисович Шереметев, старший сын знаменитого фельдмаршала Бориса Петровича, посмотрел на свою сводную сестрицу с печальным раздражением.
Тоже мне, сестрица… Да у него меньшие детки старше этой сестрицы! Конечно, ее матушка, вторая жена фельдмаршала, Анна Петровна Нарышкина, баловала Наталью и нежила, как не всякая мать дитя свое ласкает да балует. Однако Анна Петровна была гораздо младше и своего пасынка, Петра Шереметева-старшего (у нее вскоре родился и свой сынок, Петр), и всех остальных детей мужа от первого брака, поэтому никто в семействе ее слишком всерьез не принимал. Вот и видно, что никакому уму-разуму она не успела дочку научить за те четырнадцать лет, что провела близ нее, пока не умерла. Последние два года после этого печального события Наталья жила в семье старшего сводного брата и, нечего сказать, вела себя как разумная девица, свою и семейную честь блюла и какого нашла жениха – позавидуешь! Князь Иван Алексеевич Долгорукий, фаворит юного императора Петра II, отпрыск знатнейшего рода…
Да, позавидуешь лютому врагу, что не его сводная сестрица нашла себе такого жениха, как Ванька Долгорукий, любимчик умершего мальчишки-государя, отпрыск семейства, которое восстановило против себя стольких людей, что теперь немало найдется охотников сверзить их с тех высот, на которые они столь незаслуженно взобрались! И Головкины, и Ягужинские, и Лопухины против них, и Голицыны, Волынский, и Феофан Прокопович… Это только явные враги, а сколько тайных неприятелей! С часу на час полетят Долгорукие вверх пятами. Не хотелось бы, чтоб и глупая девчонка загремела вместе с ними.
А ведь чует, конечно, Наталья, будущую судьбу свою, по сравнению с которой юдоль печали цветущим садом покажется, – то-то слезами обливается…
– Ты человек молодой, – вкрадчиво проговорил Петр Борисович. – Не сокрушай себя так безрассудно. Князю Ивану можно и отказать.
– Как – отказать? – переспросила Наталья, уставив на старшего брата большущие заплаканные глаза.
– Ну, как другие отказывают? – пожал тот плечами. – Напишем письмо: так, мол, и так, бог нас простит да рассудит… пошлем человека с сим посланием… И все покончено разом будет. Ты за себя не тревожься, в девках ты не засидишься. Будут и другие женихи, не хуже его достоинствами, разве что не такие великие чины иметь будут. Одно только слово твое, и все переменить возможно. Волынского сын тебя и прежде за счастье почитал взять, и теперь с радостью возьмет. А сам Артемий Петрович Волынский при новой государыне Анне Иоанновне непременно в такую честь войдет, что твоим Долгоруким и не снилось. Еще и посмеешься, что раньше мечтала о князь Иване…
– Как же так? – недоумевающе перебила Наталья. – Одного обрученною невестою была, потом за другого пошла с тою же охотою…
Старший брат раздраженно пожал плечами: а ведь девка, похоже, глупее, чем он думал!
– Ничего, сие дело представить можно так, будто тебя на первое обручение принудили. Сошлешься вон на свою сводную, а мою родную сестрицу Анну Борисовну Головину (она ведь повиснет удавкою – не снимешь!) или на нарышкинскую свою родню: мол, они настояли. Ну и Долгорукие-де обошли, обаяли: всем известно, сколь хитер да велеречив князь Алексей Григорьевич, народу своими лисьими хитростями извел несчитано. И какого народу, самого Александра Даниловича Меншикова со свету сжил, где тебе, молоденькой, было против него устоять! А со временем ты-де одумалась и хочешь все вспять повернуть… Ну что? Решилась? Пошлем к Долгоруким с отказом?
Наталья понуро молчала.
Петр Борисович впервые пожалел, что эта девка – не настоящая родня ему. На родную-то он бы слов не тратил – выпорол, да и дело с концом. Уже нынче же взяла бы слово у Долгорукого да отдала Волынскому!
Ага, наконец-то перестала глаза тупить. Надумала. Что-то скажет?
– Войдите в рассуждение, братец Петр Борисович, – заговорила Наталья голосом, еще прерывающимся от слез, но с каждым словом звучащим все тверже. – Честна ли будет после того моя совесть, что, как суженый мой велик был, я с радостью за него шла, а когда он стал несчастлив, отказала ему? Я такому бессовестному совету согласиться не могу. Я сердце одному отдала, положив жить или умереть с ним вместе, тут другому уже нет участия в моей любви. Я не имею такой привычки сегодня одного любить, а завтра другого. Я всему свету докажу, что в любви верна!
Тут она не выдержала и зарыдала снова.
Петр Борисович, глубоко оскорбленный тем, что его совет назвали бессовестным, взирал на эти слезы не без презрения.
– Ну, коли ты так глупа, – пробормотал он, – то пусть будет как будет.
Однако все же пожалел сестру – не сказал того, что думал и что, как он считал, сказать следовало бы: «Коли ты так глупа, вся жизнь твоя отныне будет – одни сплошные слезы!»
…Пожалуй, в декабре 1729 года во всей России невозможно было отыскать молодой пары, которой более щедро и солнечно улыбалось бы счастье, чем этим двоим: двадцатидвухлетнему князю Ивану Долгорукому и шестнадцатилетней графине Наталье Шереметевой.
Даже состоявшееся лишь днем ранее обручение молодого императора Петра II с первой красавицей Петербурга, сестрой Ивана Долгорукого, княжной Екатериной Алексеевной меркло перед блеском нынешнего обряда, потому что всем, кто хотел знать, было ведомо: княжна Екатерина, эта гордячка, императора не любит, а любит она Альфреда Миллесимо, племянника австрийского посла Вратислава.[1]1
Об этой истории можно прочитать в книге Елены Арсеньевой «Любовь у подножия трона».
[Закрыть] За императора же «взялась» из опасного тщеславия и по наущению отца своего, князя Алексея Григорьевича, до славы и благ мирских зело жадного – еще более, чем жаден был его предшественник, несостоявшийся императорский тесть и великий временщик Алексашка Меншиков, который, к слову сказать, в эти же самые дни отдал богу душу в заметенном метелями Березове, который и находится неведомо где: там, где Макар телят не пас.
Ну так вот, венценосный жених с гордячкой-невестою сидели на своем обручении надутые и веселились из-под палки, с тоской поглядывая в совместное будущее, а князь Иван и графиня Наталья сияли, потому что без памяти были друг в друга влюблены и нарадоваться не могли, что отныне станут вечно принадлежать друг другу.
Князя Ивана еще несколько лет назад назначили гоф-юнкером к великому князю Петру Алексеевичу, внуку императора Петра и сыну несчастного царевича Алексея Петровича. То есть великий князь приходился полным тезкою своему деду, однако ничего, кроме высокого роста, маленького, крепко сжатого рта и темных глаз, от деда не унаследовал. При дворе сначала самого Петра, потом императрицы Екатерины Алексеевны он находился в совершенном небрежении и забвении. Право слово, кабы умер тогда мальчишка (наследника престола в нем в ту пору еще не видели, вернее, не хотели видеть), никто и не почесался бы. Воспитывал его кто ни попадя, учили люди совершенно случайные: не слишком доброго поведения вдова какого-то портного и столь же высоконравственная вдова какого-то трактирщика. Диву, впрочем, даваться сему не приходилось, ибо при дворе «бабушки» Петра, императрицы Екатерины (Марты Скавронской тож), водился в большинстве своем только этакий народ, добропорядочностью не отличающийся. «Бабушка» ведь и сама была из тех вечных девушек, которые о женской чести понятие имеют своеобразное… Может быть, и не совсем плохое, однако с этим понятием с большим трудом уживается забота о людях других, тем паче – о детях, тем паче – о детях чужих. Чтению и письму Петра учил танцмейстер Норман, а поскольку он служил некогда во флоте, то заодно посвятил великого князя в основы обожаемого дедом-императором морского ремесла, возбудив, между прочим, во внуке великое отвращение к морю. Настолько сильное, что он потом на время своего недолгого правления даже вернет русскую столицу из отсыревшего и продутого морскими ветрами Петербурга в теплую и сухую Москву! Побывав в руках какого-то еще Маврина и столь же значительного Заикина, юный Петр был отдан затем в ученье к умному и злому человеку Андрею Ивановичу Остерману, а под присмотр – к семнадцатилетнему князю Ивану Долгорукому.
И вот тут-то он впервые в жизни почувствовал себя счастливым.
Князь Иван при всей своей бесшабашности и разболтанности (он ведь рос и воспитывался, как положено недорослю из богатой русской семьи, – то есть рос сам собой, аки трава в чистом поле, а воспитывался кем ни попадя, вернее, не воспитывался никем) оказался человеком добрейшим. Забитый, всеми затурканный царевич был достоин жалости. И князь Иван его пожалел. Одарил своей великодушной дружбой, начав учить всему тому, что сам умел делать в совершенстве: пить, курить, играть в карты, драться, скакать верхом, фехтовать, ну и, само собой, волочиться за барышнями, девицами, дамами, женщинами, бабами… короче, за всяким существом в юбке, потому что князь Иван был величайшим юбочником своего времени. Но при этом он имел редкостный талант ладить со всеми своими многочисленными любовницами: теми, что важно разгуливали по мраморным или паркетным полам, и теми, которые застенчиво шмыгали по черным лестницам; теми, которые пользовались плодами его любвеобилия нынче, и теми, кто уже получил у него отставку. Всякая его обожала, всякая благословляла. Мужчины были к нему не столь расположены, особенно те, головы коих по его милости украсились ветвистой порослью. А впрочем, те, кому с ним нечего было делить, считали его лучшим и надежнейшим товарищем на свете.
Вскоре точно так же стал думать и Петр. Он весьма привязался к князю Ивану и ни за что не пожелал расстаться со своим другом, когда против того ополчился сам Александр Данилович Меншиков – Иван Долгорукий осмелился неодобрительно отозваться о намерении светлейшего обручить свою дочь Марию с великим князем Петром. Разумеется, решение это взбрело на ум хитрому Алексашке не раньше и не позже того времени, как забитый и забытый всеми великий князь вдруг превратился в единственного реального наследника короны Российской империи. Об этом тоже было князем Иваном молвлено, да не слишком тихо.
Алексашка вспыхнул порохом: был он обидчив и мстителен. За насмешки и дерзости решил он отправить князя Ивана в полевые полки, на его место назначив своего сына Александра. Хоть воспротивиться этому новому назначению великий князь Петр не смог, но верного друга от себя не отпустил. Унылый, скучный Меншиков-младший, увы, ни умом, ни нравом не напоминал своего батюшку в молодости, а ведь именно безудержными выдумками и весельем тот когда-то прочно завоевал сердце первого Петра и положил начало своей головокружительной карьере. Поэтому фаворитом будущего Петра-второго остался все же Иван Долгорукий, а близ него начали насиживать себе местечки другие Долгорукие, прежде всего – князь-отец Алексей Григорьевич.
Верно говорили, что другого такого пролазы и проныры на всем свете не сыскать! Он был подобен воде, которая камень точит. Вот и подточил он камень Алексашкиного благополучия, вот и унесло светлейшего той водою в далекое далеко, вот и возвеличилась при дворе молодого императора не фамилия Меншиковых, а фамилия Долгоруких.
Больше всего на свете князь Алексей Григорьевич мечтал сделаться императорским тестем, справедливо рассуждая, что тот, кто владеет незрелым умом этого большого ребенка – государя, тот владеет всеми богатствами страны. Подсовывая Петру свою старшую дочь Екатерину, бывшую и в самом деле невероятной красавицей, он мечтал этим браком подставить ножку сыну, которого тайно ревновал и который оставался первой привязанностью и первым другом мальчишки-императора. Лишь только Петр оказался на престоле, князь Иван получил чин майора Преображенского полка, что равнялось чину генеральскому, и назначен был обер-камергером двора. Без преувеличения – он сделался самым влиятельным человеком в государстве, перед ним раболепствовали не только придворные, но и иностранные министры.[2]2
Обычное звание в России начала XVIII в. послов и посланников других государств.
[Закрыть] Человек с добрыми задатками и великодушным сердцем, князь Иван, к несчастью, не имел ни воли, ни ума большого. Высочайшее положение, которого он достиг без особых заслуг и без всяких усилий, совершенно вскружило ему голову – очертя голову кинулся он в жизнь распутную, разгульную и невесть до чего докатился бы, как вдруг в 1729 году взбрело ему на мысль, что не грех бы жениться и сделаться самостоятельным человеком, избавившись таким образом от отцовской власти, которая все более приобретала характер деспотического невыносимого гнета.
Жениться, как известно, дело нехитрое. Тем паче – в России, богатой красавицами, будто какая-нибудь Лапландия снегом. И князь Иван считался женихом завиднейшим. Однако ведь если невеста уродилась пригожа, то, значит, у нее и маменька все еще молода и хороша собой (порою даже лучше дочки!), а всех таких маменек князь Иван знал наперечет, всех отпробовал, оттого лишних трудностей ему не хотелось приобретать, входя в семью, где обе хозяйки вдруг да начнут из-за него волосы друг у дружки выдирать. Опять же слышал он про такое слово – любовь и, хоть сам раньше никогда ничего подобного не испытывал, очень сильно узнать хотел, что ж это за штука – любовь и с чем ее едят.
О том, что есть такая богатая невеста – Наталья Шереметева, дочь знаменитого фельдмаршала, – Долгорукий тоже слышал, но видеть девушку не видел. После смерти матери она жила в доме старшего брата затворницей, слыла теремницей. Ходили также слухи, что слишком уж девушка переборчива: и одному жениху отказала, и другому, и третьему. Как бы не засиделась за пяльцами…
Он и думать не думал об этой Наталье, она заранее казалась плаксой и несмеяной вроде ледяной статуи Марии Меншиковой, с которой без сожаления расстался молодой император именно из-за ее неприветливости и холодности. Но вот как-то на куртаге появился граф Петр Борисович Шереметев в обществе молоденькой девушки в желтом роброне и с желтой косой вокруг головы…
Князь Иван один только раз на нее взглянул – и решил: моя будет! В этом желтом наряде она сияла, как цветок-одуванчик в солнечный весенний день, а глаза у нее оказались зеленые – зеленей не бывает. С первого взгляда он сам влюбился, со второго взгляда понял, что и она влюбилась. Конечно, князь Иван успел привыкнуть, что женщины прямо так и валятся к его ногам, и вроде бы не должно, не могло быть иначе, однако сейчас обрадовался так, словно в его жизни случилось величайшее чудо и сбылось его самое заветное желание. С этой минуты свадьба с Натальей Шереметевой стала его самым заветным желанием.
Ну что ж, с точки зрения людской молвы, можно было считать, что повезло обоим: Наталье Шереметевой достался жених – первейшая персона в государстве, Ивану же Долгорукому посчастливилось найти богатую и родовитую невесту, бывшую в родстве с самой царской фамилией.
Отец ее, граф Борис Петрович Шереметев, был любимец Петра Великого. Матушка, Анна Петровна, рожденная Салтыкова, родня царице Прасковье Федоровне[3]3
Новеллу о ее жизни можно прочесть в книге Елены Арсеньевой «Царица любит не шутя».
[Закрыть]), жене царя Ивана Пятого Алексеевича, прежде была замужем за Львом Кирилловичем Нарышкиным, родным дядей императора, и вот уже который год вдовела. Разница между мужем и женой оказалась большая: 35 лет, у 61-летнего Шереметева уже внуки имелись взрослые от троих детей, однако это не помешало ему народить с Анной Петровной еще четверых деток: Петра, Наталью, Сергея и Екатерину.
Наталье было всего пять лет (она появилась на свет в 1714 году), когда умер фельдмаршал Борис Петрович Шереметев. Она была слишком тогда мала, потому не могла ощущать даже горя и вообще плохо помнила его смерть.
Анна Петровна очень любила свою Натальюшку – пригожую, живую, понятливую и рассудительную девчоночку.
– Я была ей дорога… – рассказывала Наталья жениху. – Матушка льстилась мною веселиться: представляла себе, как приду я в совершенные леты и буду ей добрый товарищ во всяких случаях, в печали да в радости, и так меня содержала, как должно доброй девушке быть. Да, пребезмерно меня она любила…
Мать старалась о воспитании дочери, о ее солидном обучении и образовании. К ней была приставлена гувернантка-«мамзель» – немка Мария Штауден, которая не только воспитывала Наталью, но и стала ей поистине второй матерью.
Анна Петровна была женщина веселая, широкого нрава, большого круга знатного родства, деньгами не считалась – все это располагало Наталью в детстве к веселой и счастливой, привольной жизни. Она очень любила удовольствия. Но все для нее изменило страшное событие – смерть матери… Графиня Анна Петровна скончалась 28 июля 1728 года, когда Наталье шел четырнадцатый год.
Горе от потери повергло девушку в страшное отчаяние.
– Сколько я ни плакала, – жаловалась Наталья потом князю Ивану, – однако ни слезами, ни рыданием ее не воротила.
Тогда она впервые заподозрила, что слезы и рыдания наши в глазах небес – слишком мелкая монета для того, чтобы на нее вымолить даже мелочь какую-нибудь, где там что серьезное, тем паче – жизнь или смерть… Заподозрила, но еще не поверила в это. Хотя уже вскоре ей предстояло убедиться в том вновь – и убеждаться, увы, не единожды.
Ее сводных сестер от первого материнского брака, Нарышкиных, взяли к себе их родственники, а Наталья очутилась в зависимости от старшего брата, Петра Борисовича Шереметева. Тот недолюбливал мачеху, недолюбливал и ее любимицу. Наталья ударилась в слезы и переживания, замкнулась в себе, полюбила одиночество, полюбила серьезные размышления. Поняла она, что человеку не на кого в жизни надеяться, только на бога, да и тот отвлечься может: ведь он один, а народищу на земле – ого сколько, поэтому лучше полагаться во всем на себя, на свою волю и характер.
– Пришло на меня высокоумие, – доверчиво рассказывала она будущему мужу. – Вздумала я себя сохранять от излишнего гулянья, чтоб мне чего не понести, какого поносного слова. Я свою молодость пленила разумом, удерживала на время свои желания в рассуждении том, что еще будет время к моему удовольствию.
Жених слушал и диву давался. Летать близ огня соблазнов и не опалиться даже краешком крылышка – этого ему было не понять. Сам-то он обгорел чуть не до основания, поддаваясь всяческим испытаниям… Какое счастье, что бог вовремя послал ему это чистейшее существо, около которого он сможет очиститься сам!
Конечно, что и говорить, знатность и яркость жениха льстили Наталье. Голова у нее кружилась от предвкушения будущего счастья. Интересно, а у кого не закружилась бы? Во время сговора вокруг ограды шереметевского дома собралось столько народу, что ни пройти ни проехать – вся улица. И кричал простой народ:
– Слава богу, что отца нашего дочь… – это правда, что фельдмаршал Борис Петрович был всю жизнь очень любим всеми, кто его знал, – восславит род свой и возведет братьев своих на степень отцову!
Все ухищрения роскошества, о которых только можно помыслить, упущены в тот день не были. Вся императорская фамилия была на сговоре, все иностранные министры, все знатные господа русские, весь генералитет. А обручали жениха и невесту архиерей и два архимандрита.
Казалось Наталье, что все это прочно настолько, что на целый век ее хватит. Она еще того не знала, что нет в мире ничего прочного, все на час. Счастье ею только поиграло: показало, как это – жить, когда все твои желания исполняются, каково это – чувствовать себя у Христа за пазухой. Да, поиграло счастье, будто солнышко, да и за тучку зашло.
Счастья ей было отмерено от 24 декабря 1729 да по 18 января 1730 года, потому что в этот день от оспы (хотя иные умные люди уверяют, будто от отравления!) умер молодой император Петр Алексеевич. И Наталья оплакивала не только его смерть, но и свои мрачные предчувствия: она довольно знала обычаи своего государства, что все фавориты после смерти своих повелителей и покровителей пропадают – чего ж было ее жениху ожидать? Рыдая, девушка беспрестанно причитала:
– Пропала я, пропала!
Наталья с первой минуты ни на капельку не отделяла себя от князя Ивана, свою судьбу от его судьбы. Она уже сразу готова была с ним хоть на высылку, хоть на плаху, хотя, честно говоря, в своих полудетских страхах и вполне взрослых, женских предчувствиях она даже и вообразить не могла себе того, что их ждет. Ей-то казалось, что жених ей достался – ангел божий, ни в чем дурном не замешанный и ни о чем дурном не помышляющий.
Было, однако, нечто, о чем она знать не знала, ведать не ведала, нечто, что скрывалось от всех людей и будет скрываться еще девять лет… пока сам же князь Иван не откроет тайну и не погубит окончательно и себя, и еще множество своей родни и усугубит несчастья своей безвинной страдалицы-жены. Тайна сия была – история духовного завещания молодого императора Петра Алексеевича. И она, как станет сейчас ясно, не относилась к числу тех, которой можно хвастаться на каждом углу и даже хвалиться ею шепотком.
Когда сделалось неоспоримо, что дни злосчастного императора сочтены, князь Алексей Григорьевич собрал у себя всех Долгоруких. Все были – тертые калачи, им нечего было рассказывать о том, что счастье зыбко и переменчиво, а люди живут не по божьим милосердным заповедям, а предпочитают падающего толкнуть. Сам Алексей Григорьевич никогда не жил иначе, а потому и не ждал ни от кого милости. Единственное средство спасения для Долгоруких было – не выпускать ту власть, которую они вот только что держали так крепко и которая теперь из рук песком высыпалась, угрем выскальзывала. Известно было, что царь молодой не написал духовной, то есть последнего завещания передачи власти, а сейчас он в таком состоянии, что вряд ли уже что-то напишет. В агонии он.
Алексей Григорьевич безо всяких экивоков предложил составить подложную духовную, а в оной провозгласить преемницей власти государыню-невесту Екатерину Долгорукую. Духовную он предлагал изготовить в двух списках: один князь Иван будет держать наготове и, буде случится у царя прояснение сознания и прилив сил, подсунет ему на подпись, ну а сам тем временем на всякий случай подмахнет второй список как бы под руку царя (князь Иван умел подделывать государев почерк неотличимо). Если подпишет Петр бумагу – хорошо, ну а если помрет, не сделав последнего и столь жизненно важного для Долгоруких распоряжения, – что ж, они подстелят своей собственной соломки…
Братья Долгорукие – и Григорьевичи, и Владимировичи, и Лукичи – не все согласились с князем Алексеем. Фельдмаршал Василий Владимирович вообще хлопнул дверью и ушел из дворца Алексея Григорьевича. И то спустя девять лет спасет ему жизнь. Остальные же гласно или негласно замысел Алексея Григорьевича одобрили. Князь Иван хоть и с робостью в душе, но и впрямь неотличимо подписал за императора фальшивую духовную, а со вторым, чистым, списком отправился в государеву опочивальню – стеречь удобный случай.
Однако случая сего он так и не устерег. При умирающем императоре неотлучно находились Андрей Иванович Остерман и камердинер Степан Васильевич Лопухин (их-то и винит молва в злоумышлении на жизнь молодого царя), а также доктор Николас Бидлоу, который, увы, получил доступ в царскую опочивальню слишком поздно, когда все дело было уже заговорщиками слажено. Петр в сознание прийти-то пришел, но лишь на миг – чтобы привстать и выкрикнуть:
– Запрягайте! Я еду к сестре! – разумея свою любимую сестру Наталью Алексеевну, умершую двумя годами раньше.
После слов сих он упал на постель и отправился туда, куда и собирался.
Рыдающий, испуганный, нетвердо державшийся на ногах князь Иван попробовал было пробежаться по коридорам Кремля и прокричать:
– Да здравствует императрица Екатерина! – однако никто его не поддержал.
Тогда молодой Долгорукий отправился к отцу и отдал ему оба списка завещания, которые Алексей Григорьевич спустя несколько дней сжег, понимая, что дело проиграно и надобно во всем полагаться на волю божию…
Именно это оставалось делать и бедной графине Наталье, к которой вечером того же несчастного дня приехал жених и с рыданиями принялся рассказывать о последних минутах повелителя и друга. О духовной он, понятно, ни словом не обмолвился. Да и, казалось, к чему об этом говорить? Довольно того, что влюбленные рыдали и многажды поклялись: их ничто не разлучит, кроме смерти! Наталья и впрямь готова была тогда с милым все земные пропасти пройти. Собственно, что ей и придется вскоре сделать.
А между тем чуть ли не на другой день после смерти молодого императора Верховный тайный совет порешил избрать на престол курляндскую герцогиню Анну Иоанновну,[4]4
Новеллу о ней можно прочесть в книге Елены Арсеньевой «Царица любит не шутя».
[Закрыть] племянницу Петра Великого, которая и мечтать не смела о столь высокой и сверкающей доле. Строго говоря, ее потому и выбрали на царство, что считали забитой и несчастной бабенкой, которой умные верховники легко станут управлять с помощью ею подписанных кондиций, ограничивающих власть. Долгорукие, которые пуще всех настаивали на сих условиях, и не подозревали, что при дворе давно и тайно действовала пронемецкая партия (и Остерман, и фельдмаршал Миних, и Степан Лопухин, а главное, его жена Наталья Федоровна, бывшая в родстве с приснопамятной Анной и Виллимом Монс[5]5
Новеллы о Лопухиной и Анне Монс можно прочесть в книге Елены Арсеньевой «Прекрасные авантюристки», а история Виллима Монса рассказывается в книге «Царица любит не шутя».
[Закрыть] и другие), которая уже снеслась с герцогиней Курляндской и предупредила: пусть подписывает любые бумаги, от них потом и отречься можно!
Что Анна Иоанновна и сделала в самом скором времени. Князя Василия Лукича Долгорукого она, изорвав кондиции в клочки, пребольно ухватила пальцами за нос да едва не сломала его:
– Вы, Долгорукие, думали меня за нос водить? Ну так я тебя поведу!
А Алексею Григорьевичу новая государыня решила отомстить горше всей его фамилии: за то, что с пеной у рта настаивал на непременном разлучении Анны Иоанновны с обожаемым ею Эрнестом-Иоганном Бироном, бывшим в Митаве ее секретарем и любовником, а также тайным отцом ее детей.
Как странно в жизни бывает: порешит человек во что бы то ни стало разлучить женщину с возлюбленным, а этим возьмет да и подпишет себе смертный приговор… И добро бы только себе!
Когда Анна Иоанновна воцарилась, самому простодушному и легковерному человеку стало ясно, что участь Долгоруких ждет самая печальная. Над ними уже многие смеялись, их уже многие сторонились. После встречи новой императрицы Наталья возвращалась домой в карете через полки, еще выстроенные для парадной церемонии. Некоторые солдаты-преображенцы, любившие своего майора, кричали:
– Это отца нашего невеста!
Подбегали к окошку ее кареты, плакали:
– Матушка наша, лишились мы своего государя!
Однако нашлись и другие, которые орали:
– Прошло ваше время, теперь не старая пора!
И все-таки Наталья продолжала надеяться, что невозможно без суда человека обвинить и повергнуть опале, все еще верила в какое-то лучшее будущее. Настолько сильно верила, что торопила жениха со свадьбой. На самом деле семья, в которую она входила, была ей тошна: злоехидный князь Алексей, вечно испуганная жена его, противные дочки, а всех вредней – красавица Екатерина. Хотя ей-то было с чего вредничать – государыню-невесту не зря называли злые языки разрушенной – чтобы понадежнее привязать к себе мальчишку-императора, она, по настоянию отца, соблазнила его, а теперь тщетно пыталась скрыть от всех последствия сего поступка, которые, увы, не замедлили сказаться. Впрочем, Наталья готова была хоть с дикими зверями породниться, только бы возлюбленный князь Иван был при ней!
И вот в начале апреля 1730 года свадьбу сыграли-таки. Случилось это в знаменитой подмосковной вотчине Долгоруких – Горенках, где, бывало, живал безвыездно молодой государь и куда после его кончины удалилось семейство Алексея Григорьевича.
Свадьба оказалась весьма печальна – полная противоположность пышному, блистательному обручению! Всем казалось, что брак этот больше плача был достоен, а не веселия. Родня, Нарышкины и Шереметевы, отчаявшись совлечь неразумную девчонку с пути, который неминуемо должен был привести ее в полную пропасть, окончательно от Натальи отступилась. К тому же всяк из них за себя боялся, да так сильно, что в дом жениха невеста приехала в карете одна, с двумя только старушками-вдовами. Спасибо им, что хоть они смилостивились, не дали дочери фельдмаршала Шереметева в одиночестве отправиться к венцу…
