Текст книги "Юсуповы, или Роковая дама империи"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
Император поставил своему дяде Павлу Александровичу ультиматум… тот пожертвовал ради любви положением и уехал с госпожой Пистолькорс за границу. Впоследствии она получила титул княгини Палей. У них было трое детей: Владимир, погибший при красных в Алапаевске (вместе, к слову сказать, с Елизаветой Федоровной), Ирина, позднее вышедшая замуж за моего брата Федора, и Наталья, более известная по фамилии своего французского мужа, знаменитого кутюрье и парфюмера Лелонга. Наши пути с Натальей очень сильно пересекались в те времена, когда мы в Париже, в эмиграции, открывали свой модный дом.
Я уже не раз упоминала, что после отъезда великого князя Павла за границу его дети, Мари и Дмитрий, были переданы на воспитание великому князю Сергею Александровичу. «Теперь я ваш отец, а вы – мои дети!» – сказал им дядюшка.
Мы встречались тогда нечасто, поскольку Мари была постарше и уже не появлялась на тех детских праздниках, где веселились мы, но она рассказывала мне годы спустя, что они с братом были очень одиноки, и их опекуны сначала внушали им страх, настолько они, гордые и застенчивые, замкнутые, избегающие откровенных проявлений чувств, мало напоминали их веселого отца. И все же Сергей Александрович был самым заботливым, самым нежным дядюшкой для детей своего брата – в отличие, между прочим, от тети Елизаветы Федоровны. Она оставалась к племянникам совершенно равнодушна и интересовалась лишь собственной персоной: лелеяла свою нежную красоту (сама готовила кремы для лица из сливок и огуречного сока) и украшала себя (придумывала и рисовала дивные фасоны своих нарядов и тщательно подбирала к ним драгоценности, благо Сергей Александрович дарил их жене бессчетное количество). Лишь потом, с годами, жизнь смогла смягчить равнодушие Елизаветы Федоровны и к племянникам, и к людям вообще, превратила ее совсем в другого человека – полную противоположность ледяной, чопорной красавице, которую ее племянница Мари запомнила с детства. Так или иначе, она не помешала супругу приохотить Дмитрия к противоестественным отношениям, хотя, как сын своего веселого отца, он не был чужд и очарованию женщин, в чем годы спустя смог убедиться весь Париж, наблюдавший его бурный роман со знаменитой Коко Шанель. Да и в других женщин бывал он влюблен, уж я-то это доподлинно знаю…
В доме нашем считалось, разумеется, нонсенсом обсуждать и осуждать своих родственников, тем паче – в присутствии детей, однако у отца моего, великого князя Александра Михайловича, который был истинным мужчиной, мужчиной до кончиков ногтей, иной раз прорывались крепкие словечки по адресу «проклятых содомитов».
Государь к пристрастиям своего дядюшки также относился с отвращением… отчасти Сергей Александрович был назначен московским губернатором именно потому, что это удаляло его с глаз mon oncle Никки, хотя императрица страдала в разлуке с сестрой. Они были очень близки с Елизаветой Федоровной духовно… до тех пор, пока в жизнь императорской семьи не вошел Г.Р. – и не рассорил ее не только с родственниками, но и со всей страной.
Но вернусь к Феликсу. К его жизни после гибели брата.
Он то и дело наезжал в Париж. Какие безумства там учинялись, знал только он.
Как-то раз одновременно с ним в Париже оказались и мы с maman, хотя и не подозревали об этом. Мы приехали, чтобы посмотреть балеты во время «Русских сезонов» Дягилева. Не столь давно он впервые показал в Grand opйra «Бориса Годунова» Мусоргского – с Шаляпиным в заглавной партии. Мы были на этом показе, как и на премьерах балетов. Дягилев был прав, когда посмеивался над французами, у которых балетное искусство совершенно выродилось в какую-то сценическую комедию. Чтобы изумить парижскую публику, он пригласил лучших танцовщиков и балерин как из петербургской Мариинки, так и из московского Большого театра. Его расчеты оправдались: Париж был совершенно сражен тем, чтоувидел в скромном, даже обшарпанном театре Chвtelеt, где шли балетные спектакли. К сожалению, успех «Русских сезонов» привел к тому, что ведущих наших танцоров совершенно невозможно стало увидеть на родной сцене. Анна Павлова, Матильда Кшесинская, Тамара Карсавина, Екатерина Гельцер, Вера Каралли (тогда я и увидела ее впервые на сцене), Маргарита Васильева, Софья Федорова, Михаил Фокин, Михаил Мордкин практически не уезжали из французской столицы. Там же находился и божественный Вацлав Нижинский, на которого я не могла насмотреться… когда стали открыто говорить, что он любовник Дягилева и Фокина, я испытала странную жалость к этому волшебному созданию, к этому истинному чуду природы. Maman, которая после бурных ссор с отцом и романа со своим мистером Фэном, родственником отцовой возлюбленной, сделалась чрезвычайно склонна ко всякому эпатажу, теперь считала должным посещать все спектакли с участием скандально известного танцовщика, хоть бы даже по нескольку раз. Впрочем, от балета «Дафнис и Хлоя», который приводил ее в исступление, я тоже была в восторге.
Что же касается Веры Каралли, она давала отличную пищу бульварной прессе. Нам каждый день приносили свежие газеты такого толка – maman обожала читать их. И мы узнавали, что Вера Каралли устраивает страшные скандалы Дягилеву по поводу того, что главную роль в премьерном спектакле «Павильон Армиды», которая была при заключении контракта обещана ей, теперь отдана Анне Павловой. Тогда меня это забавляло, и симпатии мои были, конечно, на стороне преуспевающей звезды, а не скандалистки Каралли, но потом, через несколько лет, когда Феликс познакомил меня с Анной Павловой, своей бывшей пассией, я стала сочувствовать Вере. Да-да, тем паче что мы обе оказались замараны впоследствии одной и той же исторической грязью, только я – заслуженно, а она – нет, к тому же я всю жизнь старалась сделать вид, что чиста и бела, а она нарочно изображала себя еще грязнее. Феликс, конечно, описывал наши с Павловой отношения как идиллически-дружеские, а на самом деле я ее терпеть не могла. Где вы видели бы жену, которая спокойно смотрит на любовницу своего мужа, да к тому же такую знаменитость, какой была Павлова?! Конечно, она танцевала и в самом деле божественно, однако это не давало ей права беспрестанно лезть в наши отношения и причитать о том, как мне сказочно повезло с таким супругом. Когда у них с Феликсом начался бурный роман, думаю, она очень надеялась выйти за него замуж, и не исключено, что ей бы это удалось, но Феликс, на счастье, понимал, что такой брак убьет его мать, а потому Анна осталась при своем Викторе Дандре (он домогался ее целых три года, но в объятия его Анна упала лишь после того, как ее бросил Михаил Мордкин), сохранив самые теплые отношения с Феликсом на всю жизнь.
Между прочим, танцевала на премьере «Павильона Армиды» все же Каралли, потому что у Павловой был в это время спектакль в Вене, тамошний контракт она предпочла парижскому. Из тех же газет мы узнали о страшном гневе Дягилева, а потом – о разрыве Веры Каралли с ее давним любовником Леонидом Собиновым. Вернее, о разрыве Собинова с Каралли.
Но эти скандалы, как ни были пикантны, нас с maman уже не слишком интересовали, потому что жизнь предоставила нам новую и куда более оригинальную пищу для воображения и удивления. Однажды, возвращаясь в таксомоторе из театра Шатле с очередного спектакля (уж и не припомню, на чем именно присутствовали), мы увидели какую-то совершено невероятную процессию. Это были полуголые люди – некоторые молодые и красивые, некоторые толстые и старые, однако все они были одеты нелепейшим образом, в какие-то шкуры и венки, словно изображали пещерных людей.
– О, простите, медам, – с отвращением сказал шофер, останавливаясь, чтобы пропустить процессию. – Мне стыдно за некоторых парижан… Ежегодный выпускной бал в Высшей художественной школе всегда превращается в сущее безобразие. Пьют свыше всякой меры, совершенно теряют разум, и я даже слышал – пардон, сто тысяч раз пардон! – что они открыто творят по углам самые непотребные непотребства. Вы только посмотрите на них! Ах нет, лучше не смотрите!
Но мы не могли не смотреть. Мы увидели, как из безобразной, пьяной толпы вдруг вырвались два человека. На голове одного был белокурый парик с косицами, на другом – соломенная шляпа аркадского пастуха, очень напомнившая мне ту, которую я видела на Нижинском в балете «Дафнис и Хлоя». Более – никакой одежды, кроме пары леопардовых клочков на плечах. Вся она была изорвана в клочья, коими размахивали полуголые подгулявшие художники.
– Боже! – воскликнула вдруг maman. – Да ведь это же князь Юсу…
И прикусила язык, покосившись на меня. Но я тоже узнала его!
Феликс, в самом деле! Стройный, обнаженный, в этой дурацкой аркадской шляпе, он был пьян и даже не слишком стыдился своей наготы, небрежно отмахиваясь от тянувшихся к нему похотливых, тоже пьяных лап.
Мы с графиней Камаровской, которая нас, конечно, сопровождала, были ну просто страшно скандализованы, у меня даже слезы выступили на глазах от ужаса и от непонятной обиды, как будто оскорбление было нанесено лично мне. Как он позволяет этим людям смотреть на себя, хватать себя?! И вдруг maman начала хохотать и хохотала так, что тоже дошла до слез, только развеселых. И я, посмотрев на нее, вдруг подумала доверчиво, что, может быть, и в самом деле ничего страшного не происходит? Ну, веселятся люди и веселятся…
– Ого, – сказала maman, – а ведь с ним не соскучишься!
Она оказалась права: много чего я испытала в жизни с Феликсом, и любила его, и ненавидела, и обожала, и презирала, но вот скучно с ним мне не было ни дня, ни часу, ни минуты!
Долго еще эта нагая стройная фигура маячила в моих девичьих сновидениях, смущая меня, но отнюдь не возмущая. Уже тогда я понимала, что многое смогу ему простить – если не вообще все.
Феликс нас, понятное дело, не заметил, а я никогда ему о том случае не напоминала: думаю, он не простил бы мне, что я повстречала его в столь постыдном виде. Потом из его же записок я узнала, что в компании с ним был его приятель, художник Жан Бестеги, который и привел его на этот бал, а шляпа… да, это и впрямь была шляпа из балетного реквизита Нижинского. Так же как и леопардовая шкура, тоже взятая взаймы у Нижинского и превратившаяся в клочки, которые остались валяться где-то на парижской мостовой.
Между прочим, в эти годы разгульного дебоширства Феликс впервые повстречал свою будущую жертву. О моих собственных впечатлениях от знакомства и нескольких встреч с Г.Р.я расскажу позднее, поскольку она произошла уже после моего брака с Феликсом. Он же тогда был холост и искал любой возможности если не повеселиться, то хоть как-то разнообразить свое существование.
Не ручаюсь, как всегда, за правдивость оценок, которые дает мой муж тем людям, которых встречал в жизни, но соглашусь, что Г.Р.произвел на него очень сильное впечатление… впрочем, оно было взаимным. Феликс так писал в своих заметках к книге мемуаров (собственно, по этим заметкам я все и цитирую, ибо их еще не касалась рука редактора, в них больше точности):
«Я вернулся в Петербург на Рождество, которое собирался провести с родителями, затем намеревался вернуться в Оксфорд. Я давно был дружен с семьей Г., вернее, с их младшей дочерью. Она была страстной поклонницей «старца Григория». Чистая, наивная, восторженная девушка не могла понимать всей его низости, коварства, развратности. Она верила, что старец обладает великой силой духа, что он послан очищать грешные души, исцелять духовные страдания, направлять наши мысли и поступки на добро. Я скептически выслушивал ее восторженные речи. Сам не знаю почему, я смутно ощущал душок шарлатанства, впрочем, дифирамбы мадемуазель Г. пробудили мое любопытство к этому «новому апостолу и посланнику неба», как она его называла, проводившему жизнь в посте и молитве и не совершившему ни единого грешного поступка. Кому бы не захотелось познакомиться с таким невероятным человеком? Захотелось и мне. Г. пригласила меня на семейный вечер, где ожидался и «старец».
Когда я вошел в дом, мать и дочь сидели в гостиной возле чайного стола с таким выражением на лицах, словно ожидали прибытия чудотворной иконы. Наконец быстрыми, частыми шажками вошел Распутин. Первым делом он приблизился ко мне, сказал: «Здравствуй, душа моя!» – и не руку протянул, как следует при знакомстве, а потянулся с явным намерением облобызаться. Я невольно отпрянул. Распутин ухмыльнулся недобро и взамен меня с покровительственным видом расцеловал хозяек. У них было такое выражение, словно они сподобились благодати! А на меня он сразу произвел отталкивающее впечатление.
Был он среднего роста, худощавый, но крепкий, мускулистый, вот только руки казались чрезмерно длинными. Волосы всклокочены. На лбу виднелся шрам – сохранившийся, как я узнал позже, со времен разбойничьей жизни. Выглядел Распутин лет на сорок со своим грубым лицом, неопрятной бородой, толстым носом. Водянисто-серые глазки неприятно поблескивали из-под нависших бровей, взгляд его было невозможно поймать, если он сам не хотел на вас уставиться. Одет Распутин был в кафтан, шаровары и высокие сапоги – этак попросту, по-крестьянски. Держался он непринужденно, но угадывалось, что лишь играет в спокойствие, а сам побаивается, ежится и поэтому исподтишка следит за собеседником.
Посидел он за столом недолго, вскочил и принялся сновать по гостиной, что-то глухо бормоча. Мне казалось – сущая нелепица, но барышня Г. внимала восторженно.
Конечно, мне было очень любопытно вблизи созерцать эту знаменитую и загадочную фигуру. Он почуял мой интерес и подсел поближе, поглядел испытующе. Началась беседа – о вещах самых общих. Речь его была не вполне связна, словно внимал словам свыше, а потом выговаривал их, так и сыпал цитатами из Евангелия, но и не к месту, и смысл перевирал, так что ощущение невнятицы и нелепицы усиливалось.
Я слушал и внимательно его рассматривал, пытаясь понять, как удалось тому лукавому, похотливому – это было иногда видно по выражению лица, когда он поглядывал на женщин, по слащавой улыбке, – простенькому мужичку забрать такую власть. Конечно, все дело было в этих глазах, близко посаженных к переносице. Заглянуть в них, как я уже говорил, было непросто, но если Распутин сам цеплял тебя взглядом, то словно веревками опутывал и в то же время иглы в тебя втыкал. Страшно тяжелый, давящий и пронизывающий взгляд! Хитроватая, лживая улыбка. При виде ее так хотелось сказать: «На языке мед, а под языком – лед…» А между тем хозяйки, и мать, и дочь, не сводили с него глаз и внимали каждому слову как откровению.
Наконец Распутин встал и, обращаясь ко мне, сказал, указывая на мадемуазель Г.: «Она тебя очень хвалила. Вот тебе верный друг, вот тебе духовная жена! Вы, сразу видно, друг друга достойны. Слушайся ее и меня – и далеко, друг милый, пойдешь, очень далеко».
После этого он ушел, а я почувствовал, что, при всех своих странностях, при всем том неприятном и пугающем, что от него исходило, Распутин произвел на меня неизгладимое впечатление! Спустя несколько дней Г. сообщила, что он желал бы со мной увидеться вновь».
Та женщина, которую Феликс называет мадемуазель Г., – это Мария Евгеньевна Головина (свои звали ее то Маня, то Муня, один Г.Р. – Машенькой), дочь камергера Евгения Сергеевича Головина, одна из самых пылких поклонниц новоявленного пророка. Как, впрочем, и ее мать, Любовь Валериановна. Феликс ни словом не обмолвился в своей книге о том, что связывало его с Муней. Почему – не знаю. Наверное, по своей противоречивой натуре! Мне кажется это молчание ошибкой, поэтому я открою правду. Муня доверяла Феликсу потому, что в былые времена была безответно влюблена в его покойного брата Николая. Николай не обращал на нее внимания, он был самозабвенно увлечен Мариной Гейден, из-за чего и погиб.
В те времена Муня засыпала Феликса письмами такого рода:
«Мне хотелось еще раз помолиться около него. Сегодня прошло две недели этого страшного горя, но оно все растет, не уменьшается, хуже делается на душе с каждым днем».
После гибели Николая она смотрела на Феликса как на родного человека:
«Я так дорожу моей духовной связью с прошлым, что не могу смотреть на Вас, как на чужого… Я никогда так ясно не сознавала, как сейчас, что вся радость жизни ушла навсегда, что ничто и никогда ее не вернет…»
Муня решила уйти в монастырь. Мать была в ужасе. Однако на помощь пришли родственники.
Дело в том, что Муня некоторым образом не чужая нашему семейству, Романовым. Ольга Валериановна Пистолькорс, ради которой мой дядя, великий князь Павел Александрович, потерял голову, была теткой Муни Головиной! У Ольги Валериановны имелись до брака с великим князем дети от первого мужа. Дочь Марианна, по мужу Дерфелден, была в дружеских, доверительных отношениях с Феликсом. Вообще она была и со всей нашей семьей дружна, ее и наша дочь, Бэби, Ирина-младшая, очень любила. Подозреваю, что в основном из-за роскошного имени, которое малышка очень старалась выговорить, да никак не могла: выходило то «Малиана», то запросто – «Маланья». С ее трудной фамилией вообще что-то страшное получалось! Феликс над этим страшно хохотал и в приватных разговорах часто звал Марианну Дерфелден – Маланьей Деревянной. Она много помогла нам в том деле, к рассказу о котором я так медленно подступаюсь. А вот сын Ольги Пистолькорс Дмитрий был совершенно очарован Г.Р., как и его жена Александра, которую все звали просто Сана.
Сана была знакома с Г.Р.и считала его истинно святым, была уверена, что только он может утешить Муню в горе. Устроила ее встречу с Г.Р.Он сказал, что в монастырь идти не стоит, потому что Богу можно служить везде. Муня послушалась. Этим Г.Р.завоевал сердце ее матери, которая, конечно, не хотела для дочери монашеской участи, и с тех пор Любовь Валериановна стала вернейшей его адепткой.
Я достоверно знаю, что Г.Р.окончательно покорил Муню тем, что «вызвал» – она очень увлекалась столоверчением – «дух Николая», который уверил, что никого в жизни не любил так, как Муню, и любовь эта с ним за гробом, а в жизни мирской она теперь воплощена в Г.Р.Воистину говорите человеку то, что он хочет услышать, – и вы обретете его сердце… Бедняжка Муня это потом отрицала, чтобы обелить Г.Р.,но она и замуж не вышла, и унижалась перед Г.Р., чему я сама была свидетельницей, и стала его секретарем и любовницей, и других женщин с ним сводила, в том числе свою сестру Ольгу, и ко мне они тянули грязные руки… Я Муню просто видеть не могла – с этим ее унылым выражением лживо-невинных фиалковых глазок, вечно в каких-то заношенных вязаных кофточках и кривых шляпочках, прилизанную… бр-р!
Как ни старалась Муня, как ни желал этого Г.Р., однако новая их встреча с Феликсом состоялась очень не скоро, потому что его скандальные похождения начали доводить княгиню Зинаиду Николаевну до нервных припадков. С ужасом видела она, как единственный обожаемый сын, оставшийся в живых ценой самой страшной жертвы (так она была убеждена), сознательно доводит себя если не до могилы, то до безумия. Она решила спасти Феликса тем, чтобы женить во что бы то ни стало. На ком?
На ком! Да в него влюблялись все поголовно. Даже моя строгая Котя называла его чарующим молодым человеком… В партиях недостатка, конечно, не было! Например, великая княгиня Мария Георгиевна, жена одного из моих дядей, великих князей, дочь греческой королевы Ольги Константиновны и моя троюродная тетушка, дружила с одной ирландкой – Матильдой Стекль. У нее была дочь Зоя, старше меня на два года. Как ни редко я посещала балы – maman меня совершенно не вывозила, никуда не сопровождала, за все мои светские выходы была ответственна графиня Камаровская, – я все же более или менее знала своих ровесниц, девушек на выданье. Знала и Зою Стекль, красивую истинной северной красотой. Этот тип называют иногда нордическим, и он ассоциируется с холодностью натуры. Однако Зоя вовсе не была холодной! Нет, ничего дурного я не хочу о ней сказать – она просто всех привлекала своим откровенно веселым нравом, таким отличным, между прочим, от моей сдержанности, застенчивости, порою даже дикости!
А вот Котя в ней никакой красоты и очарования не видела, говорила, что Зоя страшно избалована и ее правильные черты лица искажены эгоизмом и самолюбованием. Впрочем, Котя могла быть и пристрастна из-за меня. Сейчас, по прошествии стольких лет (а главное, будучи женой Феликса!), я спокойно утверждаю, что Зоя все-таки была очень привлекательна.
Великая княгиня Мария Георгиевна не нашла счастья в браке – дома, в Греции, она была сильно влюблена в простого моряка, но мать, королева Ольга Константиновна, настояла на ее браке с великим князем Георгием Михайловичем, братом моего отца, и этот брак стал притчей во языцех, потому что супруги жили врозь и были несчастны, хотя у них и родились две дочери, Нина и Ксения. О дружбе Марии Георгиевны и госпожи Стекль очень много разного говорили, мне, по молодости лет, вообще было слушать страшно. Я тогда впервые узнала, что не только мужчины грешили между собой, но и женщины… Стекль даже и жили в Михайловском дворце, вместе с семьей великого князя Георгия Михайловича и Марии Георгиевны…
Мария Георгиевна очень любила и Зою, крестной матерью которой она была, и желала выгодно выдать ее замуж. В свете такую фигуру, какой был Феликс Юсупов, первый, богатейший жених России, много обсуждали, многие матери в ту пору на него нацелились, но Мария Георгиевна была убеждена, что, при ее близости к императорскому дому, она станет самой привлекательной свахой. Она уже распускала слухи о том, что Феликс за Зоей ухаживает, и нарочно привезла в Крым, где в это время были Юсуповы, обеих Стекль: чтобы в самом выгодном свете показать их Юсуповым. Мария Георгиевна не сомневалась, что Зинаида Николаевна, к которой в то время государыня очень сильно охладела из-за ее ненависти к Г.Р.и тому, что княгиня Юсупова не стыдилась высказывать это отношение вслух, будет счастлива вернуть прежнее положение, а это возможно, если она, Мария Георгиевна, которая была пылкой поклонницей Г.Р., замолвит за княгиню Юсупову словечко. Но Зинаида Николаевна и бровью не повела в ответ на эти «выгодные соображения» и заявила, что сын ее сам решит свою судьбу и сам сделает свой выбор.
Однако это были лишь только слова вежливого отказа, потому что Зинаида Николаевна, при всей своей слепой любви к Феликсу, отнюдь не была слепой относительно его характера и не доверяла его выбору совершенно. Опять же она знала, что сын будет с женитьбой тянуть и тянуть, если не взять дело в свои руки.
Обо мне как о возможной невесте она думала с осторожностью. Тот случай в Кокозе, когда мы с Феликсом опоздали к обеду и явились страшно смущенные, заставив втихомолку посудачить и пошутить на наш счет, ею не забылся; кроме того, она прекрасно знала, какое обаяние имеет звание «единственного наследника баснословных юсуповских богатств» для боковой ветви царствующей фамилии – ветви, вечно стесненной в средствах, порой вынужденной униженно выпрашивать у государя очередное денежное пособие, хотя это и нарушало узаконение Александра III. Но слишком разнообразная молва шла о пристрастиях Феликса, чтобы можно было не сомневаться в согласии моих родителей на этот брак. И для начала Зинаида Николаевна решила посоветоваться с великой княгиней Елизаветой Федоровной, которая к Феликсу весьма благоволила. Восхищенный ее красотой, трагической судьбой и добрыми делами, он на какое-то время возомнил себя ее верным рыцарем и пожелал очиститься под ее благотворным влиянием. В это время великая княгиня занималась только богоугодными делами и ее кажущаяся отрешенность от жизни в сочетании с несказанной красотой не могли не произвести впечатления на Феликса, до жизни и красоты весьма жадного и не способного понять, как можно сознательно лишить себя всех тех радостей, которые та и другая предоставляют. Он посещал с великой княгиней отвратительные ночлежки, бывал с ней в монастырях, добрался даже до Соловков… Но Феликс и там оставался самим собой: и годы спустя он восхищался лишь красотой молодых соловецких чернецов, дивно певших хором, и в то же время негодовал, отчего русское монашество избрало неряшливость символом подвижничества, словно Господу угодны вонь и грязь.
Итак, Зинаида Николаевна попросила у великой княгини встречи, надеясь на добрый совет, однако, к своему изумлению, наткнулась на довольно холодный прием – а ведь они с Елизаветой Федоровной были почти подругами! – и как бы полное непонимание того, чего она хочет. Она вернулась домой очень недовольная и в печальном убеждении, что в императорской семье обескуражены тем, что Юсуповы столь много о себе возомнили, что намерены свататься к племяннице императора.
А тем временем произошло одно чрезвычайное событие, которое меня очень сильно задело. Я узнала, что мой кузен Дмитрий просил руки великой княжны Ольги Николаевны, дочери императора.
Почему это меня задело? Да потому, что Дмитрий был моим первым, девичьим, вернее, еще девчоночьим увлечением.
Он был по родству моим двоюродным дядей, старше меня лет на шесть или семь; получил блестящее военное образование: окончил кавалерийскую офицерскую школу, служил в лейб-гвардии Конном его величества полку, имел звание флигель-адъютанта императорской свиты… Дмитрий был также спортсмен: в 1912 году участвовал в летних Олимпийских играх в Стокгольме в соревнованиях по конному спорту и даже занял какие-то призовые места, точно не скажу какие, ибо я всегда была далека от всякого спорта, да и времени много прошло, я просто забыла такие подробности. Однако влюблена я была не в блестящего свитского офицера, а в того, кем Дмитрий был раньше: печального, худенького мальчика, который изредка появлялся на праздниках, устраиваемых для многочисленных детей императорской фамилии. Его сестра Мари, шумная, веселая, общительная, выглядела и выше, и полнее, и живее, и вообще, было даже странно осознать, что это – брат и сестра, настолько они казались разными. Вот только глаза у них были похожи: очень красивые, большие глаза, напоминавшие об их матери – греческой принцессе Александре.
Я уже писала, что тетушка Элла, великая княгиня Елизавета Федоровна, была поначалу равнодушна к их воспитанию, к ним самим, да и не только к ним. Жизнь, однако, смогла смягчить равнодушие Елизаветы Федоровны и к племянникам, и к людям вообще, превратила ее совсем в другого человека – полную противоположность ледяной, чопорной красавице, которую ее племянница Мари запомнила с детства и о которой мне подробно рассказывала много лет спустя. Началось преображение Елизаветы Федоровны в тот ужасный день 18 февраля 1905 года, когда анархист Каляев бросил бомбу в карету великого князя. Покушение должно было состояться двумя днями раньше, когда московский генерал-губернатор ехал в театр, однако террорист узнал, что вместе с ним в карете находятся дети, Мари и Дмитрий, и пожалел их. Террорист этот – звали его Борис Савинков, и имя его еще окажется запятнано кровью многих жертв, – был отстранен от выполнения задания.
Каляев исправил его ошибку. Он не промахнулся, бросая бомбу: великий князь был убит на месте, буквально разорван на куски.
Елизавета Федоровна услышала взрыв и тотчас поняла, что произошло. Мари, у которой в это время был урок, видела из окна, как тетя Элла выбежала из дворца в едва наброшенном манто, без шляпы, вскочила в сани, которые ожидали ее, чтобы отвезти на склад Красного Креста (Россия воевала в те годы с Японией, и великая княгиня занималась организацией лазаретов и госпиталей), и исчезла из виду.
Спустя какое-то время детей отвели в церковь Чудова монастыря, где стояли носилки с тем немногим, что осталось от их заботливого, жестокого, немилосердного, странного дядюшки. Эти останки его жена своими руками собирала по снегу, но еще спустя несколько дней части разметанного взрывом тела приносили в Кремль случайные прохожие. Сердце отыскали и принесли в тот день, когда тело отпевали…
Елизавета Федоровна стояла на коленях подле носилок в запачканном кровью платье, с окровавленными руками. Лицо ее было белым, окаменевшим. И с этого дня в глубине ее глаз навсегда затаились страдание и боль. Она словно помешалась тогда, потому что вдруг поехала в тюрьму, чтобы встретиться с убийцей своего мужа. И сообщить ему, что он уничтожил не только великого князя Сергея Александровича, но и его жену…
Ну да, это стало кончиной прежней надменной Эллы и рождением будущей мученицы, подвижницы.
Теперь Елизавета Федоровна считала своим долгом заботиться о детях, которых так любил ее муж. Она предоставила в их распоряжение великолепный дворец на Невском проспекте, купленный ее погибшим мужем у князей Белосельских-Белозерских.
Она не отдала детей отцу, великому князю Павлу Александровичу, который приезжал из-за границы, из своей вынужденной любовной ссылки, на похороны брата, а сама занялась ими. И она в самом деле полюбила Дмитрия и Мари: их воспитание стало целью ее жизни. Другое дело, что воспитание особ императорской семьи понималось и ею, и всеми другими весьма своеобразно. С одной стороны, держали их достаточно просто и требовали от них такой же простоты в отношениях с другими людьми, особенно с теми, кто были ниже по положению. К примеру, когда близ Ильинского проходила ярмарка, детей непременно вели туда и заставляли покупать подарки для слуг и крестьянских ребятишек. С другой стороны, раздача этих подарков выглядела так: Мари и Дмитрий бросали лакомства в разные стороны, а детвора дралась из-за них…
Вообще это было совершенно замкнутое воспитание, в племянниках подавлялось всякое проявление самостоятельности, особенно в Мари. Дело доходило до того, что тетя Элла даже не спрашивала у нее, какую прическу она хочет носить, платья каких цветов предпочитает. С пятнадцати лет Мари вынуждена была носить высокую прическу, как у австрийской эрцгерцогини времен молодости тетушки Эллы: волосы зачесаны назад, длинная пепельная коса уложена узлом на затылке. Она мне много рассказывала о себе, а поскольку мы были дружны и в России, и потом во Франции, неудивительно, что мне хочется подробней рассказать о ней. Для первого бала племянницы Елизавета Федоровна приготовила ей платье из полупрозрачной вуали на розовом тяжелом чехле. Мари предпочла бы простой, легкий, белый шелк, который не мешал бы танцевать, но ее мнение меньше всего интересовало тетушку. Она считала, что современным девушкам недостает той застенчивой робости, которая и придает очарование юным особам. Эту застенчивую робость Елизавета Федоровна изо всех сил старалась привить племяннице, приучить ее покорно следовать своему предначертанию.
