355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Елена Арсеньева » «Веселая» смерть (Ревность по-русски) » Текст книги (страница 1)
«Веселая» смерть (Ревность по-русски)
  • Текст добавлен: 16 октября 2016, 23:10

Текст книги "«Веселая» смерть (Ревность по-русски)"


Автор книги: Елена Арсеньева



сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц) [доступный отрывок для чтения: 1 страниц]

Елена Арсеньева

«Веселая» смерть
(Ревность по-русски)

Любить да не ревновать —

вовеки горя не знать!

Ревновать да любить —

вовеки горя не избыть!

Поговорка

Странная пара, герои этой новеллы, затесалась среди венценосных персонажей нашей книги вроде бы случайно, и, наверное, чувствовать они должны себя здесь неловко. Однако роковые чувства ведомы не только королям да царям, но и самым обычным людям, а страсти, которые бушуют в их сердцах, вполне могут быть названы шекспировскими. Строго говоря, знаменитый Отелло не был же особой королевской крови: всего лишь «благородный мавр на службе Венецианской республики», как представляет его Шекспир, обычный генерал, начальник крепости. Однако именно он, простой мавр, вошел в Историю Великой Ревности… Некий русский помещик мало в чем уступал прославленному венецианцу, а в утонченной жестокости даже и превосходил его – значительно превосходил, смею вас заверить! Как выразился о подобных особах Николай Андреевич Лесков, «иной раз в наших местах задаются такие характеры, что, как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета».

В Нижегородской губернии жил в начале прошлого века богатый помещик Ехменьев. По округе ходили о нем слухи – мол, барин хоть куда! Однако в определении «хоть куда» крылось немало злой иронии, а то и страха. Был Ехменьев женат, да жена вдруг померла, а дочь, взрослая уже девица, ни с того ни с сего в пруду утопилась. Знать, на том свете милее ей показалось, нежели в отчем доме с родным батюшкой!

Как и почему удалось Ехменьеву, с такой-то славою, сосватать за себя молодую и красивую Евдокию Купреянову, дочь обедневшего нижегородского дворянина, для многих было загадкой. А впрочем, что тут особенно гадать: деньги – всевластная сила, а отец Евдокии вот-вот по миру пошел бы. К тому же Купреянов болел, можно сказать, в гроб уже заглядывал. Дал он дочери хорошее образование, однако одинокой девице, даже красавице (тем паче – красавице!) на одном образовании не прожить, ей нужен муж – опора и защита. Ехменьев выглядел именно такой опорой и защитою – был он мужчина видный и, пожалуй, даже красивый, и в первые минуты знакомства с ним Евдокия Николаевна решила было, что Господь посылает ей утешение в ее неизбывном горе.

Горе состояло в том, что уже несколько лет Дунечка была отчаянно влюблена в одного своего дальнего родственника, Василия Шестакова, однако, несмотря на взаимность своей любви, выйти за него не могла надеяться: был он беден, словно церковная мышь, и отец никогда, ни за что не дал бы согласия на брак с ним дочери. Получив в несчитаный раз от ворот поворот, Василий уехал куда-то в Сибирь, искать не то лучшей доли, не то смерти. Поначалу приходили от него письма, а потом перестали. Не было от молодого человека известий уж более года, и матушка его возненавидела обоих Купреяновых: не скрывала, что считает и отца, и дочь виновниками смерти Васеньки, в каковой уверилась. Евдокия тоже не сомневалась, что ее возлюбленный погиб, а потому ей было все едино – хоть в омут головой, хоть замуж за неведомого человека.

Самоубийство – грех, сие всякому ведомо. А замужество с немилым?

Тоже грех, как смогла совсем скоро убедиться Евдокия Николаевна. Однако за него расплачивалась молодая женщина отныне денно и нощно, потому что вскоре поняла: получила она не заботливого супруга, а палача.

Ревнив Ехменьев был непомерно: стоило кому-то из друзей-приятелей бросить взгляд на его красавицу-жену, как начинались такие сцены, после которых Евдокия Николаевна не то что слезами обливалась, но начинала всерьез опасаться за свою жизнь. А уж когда до Ехменьева дошли слухи о том, что был у его жены прежде сердечный друг, которого она до безумия любила (и не разлюбила до сих пор!), тут он вовсе потерял всякий разум, и как ни гнала Евдокия Николаевна от себя страшные мысли, а все чаще думала она, что дни ее сочтены.

Обратиться за помощью и даже за простым советом Дунечке было не к кому – вскоре после свадьбы Ехменьев увез жену в свое имение, в Ехменьево, и жила она там, в просторном доме, как в клетке. Ехменьев был там не только полный хозяин, но и вовсе Бог да царь, словно и не отменилось четыре десятка лет назад крепостное право: дворня против него слова молвить не смела, по-прежнему почитала властным в жизни и смерти своей, ну а уж в праве распоряжаться как угодно жизнью и смертью собственной жены – тем паче. Один только человек страдал за барыню – небогатый арендатор, плативший Ехменьеву некоторые деньги за земельный надел, а потому ощущавший себя более или менее свободным от власти помещика. Как ни странно, и сам Ехменьев держался по отношению к тому человеку весьма сдержанно и замашек своих на нем не опробовал. Зато и нагляделся тот в барском доме… Неописуемо чего нагляделся!

И вот однажды летом случилось так, что в те края приехал на отдых знаменитый Иван Дмитриевич Путилин, начальник Петербургской сыскной полиции. Собирался он соблюдать инкогнито, однако слава Путилина всегда его опережала. Был он известен как в обеих столицах, так и в провинции российской многими своими розыскными подвигами, и, право, кабы сыскался на него вовремя талантливый летописец, мог быть реальный Путилин прославлен в истории сыска не менее, а то и более, чем выдуманные Шерлок Холмс, Лекок и прочая сыщицкая братия.

Итак, Путилин поселился у своего приятеля, бывшего учителя, получившего от родителей наследный дом близ Ехменьева, и только приготовился наслаждаться отдыхом и обильным деревенским столом (свежайшее молоко и разнообразное печево, цыплята, жирные «полотки», уха, всевозможные соленья, варенья, настойки и прочие убийственные блага русской кухни были ежедневно ему предоставляемы), как вдруг явился в дом некий человек, крестьянин по виду, и принялся настойчиво просить встречи со знатным сыщиком, уверяя, что речь идет не менее как о жизни и смерти. Подобными словами всегда можно было найти путь к сердцу Ивана Дмитриевича, и странного посетителя он принял. И с первых же минут встречи был изумлен: речь, оказывается, идет не о жизни и смерти самого визитера, а печется он о барыне своей, Евдокии Николаевне Ехменьевой, которая – ангельская, светлая душенька! – угодила замуж за сущего аспида.

– Батюшка, – по-старозаветному кинулся крестьянин в ноги Путилину, – ваше превосходительство, спасите!

– Кого? От чего?

– От кого, ваше превосходительство, от кого… От помещика нашего лютого, Ехменьева. Одно слово – зверь и людоед. Шкуру живьем дерет с людей!

– Как это?

– Да так. Коли ему кто задолжал, того на кулаки – а у него не кулаки, а кулачищи! – и кричит: «Терпи, сукин сын! Мы, Божьей милостью, отцов ваших на конюшне драли, они терпели, ничего, потерпите и вы моих кулаков! Зато всю дурь выбью из ваших хамских костей!» Да это еще что, его деньги, его и право, мы ж понимаем. Но сил нет смотреть, как он супружницу свою мучает.

Путилин насторожился:

– Мучает? Да за что же?

– Ревнивый черт, ну не приведи Господь! А к кому ревновать? Всем известно, что барыня все заветы блюдет. Ходили слухи, в молодые года любила она кого-то. Да ведь кто не любил в те года, на то она и дана человеку, молодость, чтобы любить! Нет, не может он того забыть! Да ему ведь все равно, к кому ревновать, хоть к столбу! Конечно, иной раз из соседей кто-то начинает слова обольстительные барыне говорить, так и что? Евдокия Николаевна – добрая, хорошая барыня, не только лицом прекрасна, но и обхождением всем. Никого не обидит, со всеми приветлива, но себя блюдет, как и следует благородной даме, а он, лютый зверь, душевным мучениям ее предает. Чуть кто окажет супруге его знак внимания, так он велит на ее глазах бить тех из крестьян, кого она жалует. Есть у него палачи свои, особенно угождает Серега, пес жалкий. Так барин кричит ему: «Растяни, всыпь до последней кожи, пусть добрая сударыня полюбуется!» А сам ее держит так, что не вырваться. Бьется она, бьется в его руках, пока не упадет без памяти… И знаете, что у нас говорят? Что задумал он таким образом бедную Евдокию Николаевну со свету сжить. Мол, рано или поздно сердце ее не выдержит, она и помрет в одночасье, а он душу потешит и отомстит ей… Да за что же? Не за что мстить! Да если бы и было за что, так кто в сердце своем властен? К примеру, что сделал бы мужчина, коли ревностью болен? Вызвал бы на дуэль того, в ком искусителя подозревает, как в старину делали. Дуэль – барская забава, но красиво! Небось и зверье за самку дерется. На худой конец, коли на дуэли драться кишка тонка, другой человек убивцев подослал бы к сопернику… Только наш супостат трусоват да слабоват. Знаете, как говорят? Молодец он на овец, а против молодца и сам овца. Вот и решил сжить ее со свету своей жестокостью. Заступитесь, батюшка, ваше превосходительство! Чай, теперь не старинные времена, чтобы муж был в полной власти над жизнью и смертью супруги!

И добровольный ходатай за свою барыню снова совсем по-старинному пал в ноги Путилину.

Иван Дмитриевич поднял его и отпустил, пообещав приглядеться к тому, что происходит в Ехменьеве.

Случай не замедлил представиться. Один из помещиков собрал соседей на именины жены. Был зван и Путилин. В другой раз он не поехал бы, блюдя свое одиночество и свой отдых, но тут решил явиться на люди, когда узнал, что приглашены и Ехменьевы.

Евдокия Николаевна с первого взгляда поразила знаменитого сыщика своей красотой. Нет, не красотой даже, а той особенной прелестью, про которую говорят: «Не по хорошу мил, а по милу хорош». Она была именно что мила, и взгляд Путилина, уставший от дерзкой, вызывающей красоты столичных «роковых» женщин, так называемых светских львиц, не единожды отдыхал на ней. Глаз не сводили с нее и другие мужчины, однако Евдокия Николаевна была со всеми равно приветлива и в то же время спокойно-холодна, и Путилин подумал, что будь он ее мужем и к тому же записным Отелло, и то не сыскал бы в ее поведении ни малейшего изъяна. Однако, судя по всему, супруг ее мог заткнуть за пояс добрый десяток венецианских мавров – так бешено сверкали его глаза, стоило только подойти кому-то из мужчин к Евдокии Николаевне. Чудилось, где-то за пазухой у него сидит свой собственный, ни на миг не притихающий Яго и жалит, жалит беспощадными интригами свирепую, жестокую душу господина…

Возможно, то была душевная болезнь, нуждающаяся в излечении и сочувствии, однако Путилин нисколько не сочувствовал этому высокому, красивому, сильному мужчине со взглядом убийцы, который был властен над жизнью и смертью жены. Скорее он укрепился в сочувствии именно к ней, а потому вознамерился разузнать об образе жизни ехменьевских обитателей самым подробным образом.

Наилучший способ, который представлялся ему, была слежка – самое привычное дело для сыщика, пусть даже великого. В тот же вечер Иван Дмитриевич тайно приехал в Ехменьево и, оставив коня в ближней рощице, пешком прошел к усадьбе, перелез через забор и прокрался к барскому дому.

Собаки носились по саду, однако у Путилина было одно странное свойство: он обладал неким магнетическим воздействием на всех псов, пусть даже на сторожевых и самой отъявленной свирепости. Для усиления этого свойства он прихватил с собой сверточек с несколькими кусками свиной требухи, которая пришлась весьма по вкусу не слишком-то сытым охранникам ехменьевского дома.

Это было длинное одноэтажное строение. Путилину нравились двухэтажные дома, особенно с колоннами, этакие тургеневские «дворянские гнезда», однако на сей раз он порадовался тому, что дом построен в один этаж: не пришлось испытывать ловкость рук и крепость мышц, карабкаясь по стенам, чтобы заглянуть в окна. А так он просто медленно и осторожно крался вдоль стен.

Окна все были распахнуты по случаю духоты, однако свет в доме уж не горел: кажется, обитатели его давно спали. Внезапно до Путилина донеслись приглушенные голоса: два мужских и один женский. Женщина, чудилось, от чего-то отпиралась, о чем-то спрашивала. Ответы мужчин были односложны и грубы. Вдруг женщина сдавленно захихикала вперемешку со всхлипываниями, потом засмеялась. Засмеялась странно, сдавленно, словно против воли. И смех ее то и дело прерывался мучительными стонами.

Путилин нахмурился и подкрался к этому окну. Картина, которую он разглядел в полумраке (комната была слабо освещена свечой), сначала изумила его, а потом приковала к месту. Зрелище и впрямь было диковинное. Нет, здесь никого не убивали, не били даже, не насиловали, а всего-навсего двое мужчин… щекотали молодую женщину, распростертую на кровати! Один из мужчин был Ехменьев, другой, тощий и низкорослый, судя по жалкому виду, мог быть только тем самым «псом Серегой», о котором говорил Путилину добросердечный крестьянин-арендатор. Женщина, к великому облегчению Ивана Дмитриевича, оказалась вовсе не Евдокией Николаевной. Впрочем, лицо ее было так искажено судорогами, что немудрено было и ошибиться…

Путилину стало жутко.

Что же сие значило?!

Конечно, Иван Дмитриевич не мог предполагать, что увиденной им загадочной и пугающей сцене предшествовала другая, не менее пугающая.

Едва прибыв домой с именин и не простившись с женой, которая немедленно заперлась в своей комнате, где опустила руку в холодную воду (всю дорогу Ехменьев молча, ожесточенно щипал Евдокию Николаевну за нежную кожу – до кровавых синяков щипал!), Ехменьев призвал к себе верного слугу Серегу, ловчего, и завел с ним такую беседу:

– Слушай, Серега, внимательно. Вот и пришла пора покончить с тем делом, о котором я тебе прежде говорил.

– Это с каким же? – нахмурился ловчий, словно не мог вспомнить. Нет, не в том дело, что он был немалый тугодум. И на память Серега никогда не жаловался. Однако как ни был он предан барину, а все же в его душе жил страх. Ведь речь шла о давно замышляемом убийстве, а всякое убийство непременно становится предметом дознания. И Серега знал: если начнут копать, то первое подозрение падет на него, главного пособника всех барских затей. Барин, может, и выкрутится. А вот он-то…

– Знаю, о чем думаешь, – сказал тем временем Ехменьев, пристально глядя на него. – Трусишь небось, что не сможем мы того… концы в воду спрятать… Точно? Ну так ты не трусь, не бойся. Никому ничего и в голову не взбредет, пусть даже он сам Путилин.

– А это кто ж такой? – удивился ловчий.

– Да есть один таков человек, который, говорят, сквозь землю на семь верст видит. Я про него раньше только слышал, а вот сегодня повидать пришлось. Приехал, знать, скрытно, у кого-то из своих друзей живет. Есть у меня подозрение, что присматривался он ко мне особенно, не по-соседски присматривался! Небось донес кто-то что-то… Ну так тем лучше. Будет очень даже забавно устроить все именно теперь, когда Путилин здесь. Пусть своим знаменитым нюхом докопается, что за штуку мы отчудим! Ему ни в жизнь не догадаться, что я задумал пойти по пути Ивана Грозного!

– Да что ты, барин! – смешно отмахнулся Серега. – Как возможно сие? Грозный-то ведь был царь, а мы…

– Он был не только царь, он был и разбойник, – отмахнулся барин. – Ловко умел людей жизни лишать! Приелись ему уже привычные казни: на кол кого посадить или там голову с плеч… И однажды пришла ему на ум мысль: можно ли убить человека, не оставив никаких следов? Думал он, думал… И придумал пытку особенную, изощренную, такую, что человека до смерти заведешь, а следов на нем не останется, скажут: от сердца помер… или померла… – И страшная улыбка мелькнула при сих словах на его лице.

– Какая же это казнь, что за пытка такая? – спросил Серега, внутренне поежившись при виде улыбки барина и мысленно взмолившись о том, чтобы никогда не возникла она на барском лице по его, Серегиному, поводу.

– Неужто не догадываешься?

– Нет, батюшка мой!

– А ты думай, думай…

– Нет, ничего удумать не могу.

– Ну так я тебе кое-что подскажу.

– Подскажи, сделай такую милость.

– Сперва ты мне ответь: которая из дев или баб твоих – а ведь не секрет, что знатный ты котяра, каждый месяц для тебя – март! – тебе менее всего мила?

– Как это? – не понял Серега. – Они все милки, все ко мне ласковые.

– Ну, может, которая обидела чем-то? Вот я слышал, будто Варька…

– Правда твоя, барин! – спохватился Серега. – Варька загуляла с кузнецом. Но ведь я все равно уж бросил ее прежде, и она небось в загул пошла, чтобы мне отомстить. Только мне и на нее плевать, и на кузнеца, и на шашни их. У меня таких, как та Варька, несчитано, а Варьке цена – в базарный день пятачок пучок. Она ведь такая…

– Хватит! – перебил барин не в меру разболтавшегося ловеласа. – Ты мне толком скажи: хочешь с Варькой поквитаться за кузнеца?

Серега озадачился: он вот сию минуту объяснял барину, что никакой злости к Варьке не чувствует, а тот свое гнет – поквитаться да поквитаться… Значит, ему зачем-то нужно, чтобы Серега поквитался с Варькой. Коли так, то лучше согласиться, спорить с господином Ехменьевым опасно.

– Конечно, хочу! – не моргнув глазом, ответил Серега, и барин довольно потер руки:

– Ну, давно бы так. Кстати, скажи, боится ли она щекотки?

– Щекотки? – изумился Серега. – А как же! Разве сыщется на свете такая баба, чтоб щекотки не боялась? Варвара же – особенно. Чуть тронь ее за бочок, она хи-хи-хи да ха-ха-ха, так и рассыплется!

– Хорошо, – ухмыльнулся Ехменьев. – А теперь веди сюда Варвару!

И Серега проворно выбежал вон, чтобы спустя некоторое время вновь явиться в комнате барина, теперь уж волоча за руку дебелую и красивую молодую женщину, одетую кое-как, потому что вызвал ее Серега условным посвистом прямо из постели. На лице Варвары еще сияли отсветы доверчивой надежды – ведь она крепко любила Серегу, страшно мучилась из-за его равнодушия, а с Минькой-кузнецом и впрямь загуляла лишь для того, чтобы возбудить охладелые чувства бывшего любовника. В первую минуту, лишь только Варвара увидала Серегу под своим окошком, мелькнула у нее мысль, что и впрямь воротились прежние времена, однако в объятия свои Серега ее не заключил, целовать не целовал, а прямиком потащил в барский дом. Но и тут Варвара еще не затревожилась: ведь в былые времена она часто бывала в господских покоях, где распутный Ехменьев любил попользоваться молодой и безотказной красотой… иной раз поочередно со своим ловчим. Да, любил, любил «благородный» господин иной раз изваляться в грязи по самую макушку! (Как ни странно, добавим от себя: после таких вакханалий а-ля рюсс он с большей злобою начинал донимать ревностью жену, ибо судил обо всех по себе.)

Итак, Варвара вошла в барский кабинет со спокойной душой, и даже когда Серега по знаку Ехменьева подскочил к ней и сорвал с нее платье, она еще пыталась глупо улыбаться. Но тут барин рявкнул:

– А теперь, Серега… а теперь щекочи ее!

Серега, который уже смекнул, о чем прежде вел речь барин, подступил к Варваре, щекоча ее подмышки и бока, и скоро послышался ее визг:

– Ой, не могу! Отстань, Серега! Щекотно! Ха-ха-ха!

Итак, она еще смеялась! Но спустя мгновение смех Варьки превратился в истерические, неудержимые и бессвязные стоны, изредка перемежаемые вскриками Ехменьева:

– Так ее, хорошенько! Крепче ее, крепче! Нет, не вывернешься!

Серега же, словно одурманенный, знай щекотал свою жертву, которая уже стонала нечеловеческим стоном – тем самым стоном, который вызвал такой ужас в душе Путилина…

– Экое скотское озверение! – пробормотал Иван Дмитриевич, застывший под окном и не знающий, что делать: ворваться в комнату и прекратить издевательство или оставаться безучастным свидетелем его. Последнее было противно его натуре, и сейчас он клял себя за то, что не взял оружия. Сможет ли он голыми руками справиться с озверелым барином, который раза в два превосходил его размерами фигуры, а еще с его прихвостнем, который, сомнения нет, и перед убийством не остановится…

Впрочем, пока Путилин колебался, судьба решила за него: Серега остановился и, тяжело дыша, уставился на Варвару, которая внезапно перестала стонать и содрогаться.

«Неужели умерла?!» – в ужасе подумал Путилин, кляня себя за медлительность.

– Померла никак? – пробормотал и Серега. – Да нет, живая, обеспамятела только.

– Ну так отлей водой, – возбужденно дыша и потирая руки, велел Ехменьев.

– Может, хватит с нее, а, барин? – робко попросил Серега. – Не ровен час, до смерти ухайдакаем. А я с ней, может, опять сошелся бы, сейчас гляжу – и жалко ее, дуру. Такой бабы поискать. Глядишь, она и вам еще сгодилась бы. А, барин? – искательно бормотал он.

– Ладно, довольно, – кивнул Ехменьев, меряя оценивающим взором жертву. – И впрямь – хорошая баба. Небось не хуже моей красавицы! А ведь поди ж ты, Серега, она меня словно присушила. Сам понимаю, что тварь она, тварь, которая со всяким кокетничает, словно пошлая гризетка, что раньше у нее любовников, может, море было, да и теперь так и норовит она обмануть меня… а все же томлюсь без нее. И люблю, и ненавижу. Один выход – избавиться от нее. Только с ней моя ревность сгинет, в одну могилу она с женой ляжет!

Путилин насторожился. Итак, преступник сам заявил о своем намерении… Он решился на убийство, но когда, когда? Что, если сейчас?!

Путилин уже понял, что за картина открылась ему сей ночью. Не один Ехменьев слышал о знаменитой «пытке Ивана Грозного»… кстати, очень может быть, приписываемой великому государю сонмищем клеветников от истории.

Впрочем, не о них и не об Иване Грозном сейчас речь.

На всякий случай Иван Дмитриевич решил побыть в ехменьевском саду еще немного. Впрочем, скоро ему стало понятно, что больше ничего ужасного нынче не произойдет. Серега отлил водой и уволок чуть живую Варвару, а Ехменьев, велев ему прийти завтра, рухнул на диван, стоявший тут же, в кабинете, и вскоре захрапел.

Уверившись, что опасности Евдокии Николаевне этой ночью не предвидится, Путилин, пребывая в задумчивости, ушел так же незримо и неслышно, как пришел. А наутро он послал одного из арендаторов своего приятеля-помещика к тому добросердечному крестьянину, который недавно приходил к нему с мольбой заступиться за госпожу Ехменьеву. Чтобы помочь ей, Путилину необходимо было ее полное доверие. А обеспечить оное он мог только при личной с нею встрече.

Прошло два дня, во время которых Путилин не находил себе места от тревоги. Страшная сцена «пытки Ивана Грозного», свидетелем которой от стал, не давала ему покоя. Все чудилось, что руки обезумевшего от беспочвенной, выдуманной ревности мужа-убийцы уже добрались до безвинной жертвы – жены.

Но вот его добровольный помощник появился в усадьбе, где жил Иван Дмитриевич, и принес новости. Евдокия Николаевна была так запугана подозрительностью мужа, что боялась теперь всего на свете, и даже доброта постороннего человека казалась ей опасной. С большим трудом, с помощью преданной горничной, все-таки удалось устроить с нею мимолетную встречу, и Путилин посмотрел в измученные, испуганные глаза, наполненные слезами и мольбой о помощи.

– Если бы вы только знали, что творит этот человек! – пожаловалась несчастная женщина.

– Знаю. Я был здесь два вечера назад и видел сам…

– О, я никогда не забуду этот вечер! Какие стоны, какие крики разносились по дому! Я молилась… Я ведь только и могу, что молиться! Я говорила Господу: «Ты всевидящ, Тебе открыты мучения людей, подвластных этому зверю. Ты всемогущ, Ты можешь избавить нас от него, избавить меня… Ты милосерд и понимаешь, как страшно мне брать на душу грех самоубийства. И если Ты не желаешь греха моего, прибери меня, Господи!»

– Подождите, – взволнованно перебил Путилин. – Брать грех на душу вам не придется. Я постараюсь спасти вас, но… Понимаете, если я велю сейчас арестовать Ехменьева, ему ничего, никакого обвинения предъявить нельзя будет, даже его издевательство над этой несчастной, как ее…

– Варварой, – подсказала Евдокия Николаевна.

– Даже его издевательства над несчастной Варварой могут быть сочтены обыкновенной барской забавой. Вот если бы он покушался на вашу жизнь…

– Ну так вам не придется долго ждать, – горько усмехнулась Евдокия Николаевна. – Не далее как нынче утром он кричал, что не может жить долее со змеей-ревностью в душе, что ему лучше убить меня, чем так из-за меня мучиться.

– Тяжело, – кивнул Путилин. – И это при том, что его подозрения совершенно беспочвенны…

Видимо, против воли в голосе его прозвучало некоторое сомнение. Евдокия Николаевна посмотрела ему прямо в глаза:

– Что вы хотели узнать, господин Путилин? Люблю ли я другого? Да, люблю. И по гроб жизни любить буду! Но если вы спросите, прелюбодействовала ли я с ним в мыслях или на деле, я именем Господа поклянусь, что верна мужу была и останусь верна до гроба… хоть и ненавижу его пуще врага рода человеческого.

Путилин кивнул – молча, с уважением. И проговорил:

– Я ни на миг не усомнился в вашей порядочности и верности супружескому долгу. Но теперь мне понадобится ваша хитрость. Я задумал план вашего спасения. Скажите, Евдокия Николаевна, есть ли у вас в спальне или около нее маленькая комнатка, что-то вроде кладовой или чуланчика?

– Да, есть маленькая гардеробная рядом со спальней, – кивнула Евдокия Николаевна.

– Вот и прекрасно.

– Но зачем вам это?

– Сейчас я все разъясню. А еще мне от вас знаете что нужно.?. Чтобы вы, как могли, раздражали своего буйного супруга, привели бы его в бешенство.

– Что? – изумленно воззрилась на него Евдокия Николаевна. – Да я ему слово поперек молвить боюсь, а вы – раздражать! Он убьет меня, убьет – вот и все.

– Не успеет, – твердо сказал Путилин. – Вернее, я ему не позволю. А теперь выслушайте, что я задумал.

Спустя несколько минут торопливой беседы Евдокия Николаевна поспешно вернулась в дом, взволнованно прижимая руки к груди, не столько успокоенная, сколько встревоженная, а Иван Дмитриевич поспешил к своему другу-помещику. Последовал еще один небольшой разговор, после чего из поместья выехали трое верховых мальчишек с записками: приятель Путилина звал окрестных соседей на вечернюю партию в вист. Одним из приглашенных был и Ехменьев. Собственно, лишь ради него эта партия и затевалась!

Когда гости собрались и некоторое время отыграли, они разошлись, чтобы размять ноги, Путилин подошел к помещику-ревнивцу и вкрадчиво спросил:

– Скажите, сударь, у вас в имении никакой беды не стряслось?

– Беды? – сощурился тот. – Какой еще беды? Над кем?

– Да Бог его ведает, – пожал плечами Путилин. – Просто два дня назад, не могши уснуть, я вышел из дому и отправился прокатиться верхом. Так вышло, что путь мой пролегал мимо вашей усадьбы, и я услышал страшные звуки – не то хохот, не то рыдания. Женские рыдания. Мне почудилось, будто кто-то по мертвому причитает. Слушать сие было невыносимо!

– Ну вот и не слушали бы, – буркнул Ехменьев. – Велика ли радость блукать по чужим усадьбам! А ну как приняли бы вас за разбойника да угостили пулей?

– Однако кто же кричал и рыдал? – настаивал Путилин, не обращая внимания на угрозу, которая прозвучала в голосе Ехменьева.

– Да баба, кто же еще! – отозвался тот с деланой усмешкой. – Баба моего ловчего. Гулящая она, сущая тварь, вот Серега время от времени и учит ее уму-разуму.

– Вон оно что… – кивнул Путилин задумчиво. – Заботливый он муж. Но как бы не перестарался, а то ум-разум он ей в голову, может статься, и вложит, да душу из тела вынет! А ваша супруга как жива-здорова?

– Покуда жива, – ухмыльнулся Ехменьев, – а вот насчет здоровья ее… Насчет здоровья весьма, знаете ли, гадательно.

– Что такое? – обеспокоенно спросил Путилин.

– Здоровье у супружницы моей ни шатко ни валко, – ернически ответствовал Ехменьев. – Сердечко у нее нежное, слабое, чуть что – заходится до обмороков. Как бы не померла в одночасье страдалица моя!

– Так нужно доктора к ней позвать, – быстро сказал Путилин.

– Завтра позову, – так же быстро ответил Ехменьев. – Целый консилиум созову! Нынче уже, конечно, поздно, а завтра… Богом клянусь, что завтра в доме моем будет шагу некуда ступить от докторов! – И такая страшная ухмылка промелькнула в глубине его глаз, что Иван Дмитриевич понял: теперь не только дни, но и часы и даже минуты бедной Евдокии Николаевны сочтены.

«Как бы мне не опоздать!» – подумал он с опаской и поспешно простился с Ехменьевым – ушел, чтобы заняться приготовлениями к задуманному ночному предприятию.

Ехменьев тоже не задержался более – немедля отбыл домой. Настроение его было странно: то из груди рвались тоскливые вздохи, то слеза пробивалась на глаза, а то губы его кривились мстительными, желчными усмешками. Он раздирал на груди рубаху и бормотал:

– Свободен! Скоро я стану свободен от тебя, свободен!

Серега-ловчий, который исполнял при своем господине роль доверенного лица и даже сам возил его порою вместо кучера, вот как сейчас, то и дело оборачивался, намереваясь что-то спросить или хотя бы молвить доброе, успокаивающее слово. Но, напуганный чудовищным выражением лица барина, которое то набрякало слезами, то искажалось в страшной ухмылке, снова отворачивался к упряжке.

Наконец барин подал голос:

– Вот что, Серега… Ты нынче вечером опять приходи. Повторим то, что с Варварой проделали.

– Мать честная! – воскликнул Серега. – Неужто опять Варьку щекотать станем? Она по сю пору еще не оклемалась, ей бы отлежаться!

– Пускай отлеживается, – махнул рукой Ехменьев. – Не Варька мне нужна. Другую мы пощекочем… другую…

– Это кого же? – озадачился Серега-ловчий, перебирая в уме всех деревенских баб и девок.

Однако Ехменьев вновь ухмыльнулся своей страшной ухмылкой, и догадка явилась Сереге – столь страшная догадка, что он сжался на козлах и более к барину не оборачивался.

Воротясь в имение, Ехменьев прямо прошел к жене. Дверь, конечно, была заперта. Он стукнул, зная, что, если понадобится, вышибет ее в два счета. Однако, к его немалому изумлению, жена распахнула дверь и стала на пороге с самым вызывающим выражением лица:

– Что нужно тебе, пьяное чудовище, зверь лютый?

От изумления Ехменьев едва не рухнул в обморок, такой, какие приписывал супруге, когда «живописал» Путилину состояние ее здоровья. Он положительно не узнавал свою кроткую, тишайшую супругу! Она была бледна меловой бледностью, с горящими глазами, с растрепанными волосами, с выражением ненависти на лице… Фурия, одно слово – фурия!

– Это ты мне? Ты со мной так разговариваешь? – не поверил он своим ушам.

– С тобой, с кем же еще! – сверкнула глазами Евдокия Николаевна. – Тут только один зверь – ты!

– Конечно! – рявкнул Ехменьев. – Тебе по нраву кролики вроде твоего Васеньки, да? Он уже сгнил небось где-нибудь в тайге, а ты все за здравие его молишься!

– Да, молюсь! – с тем же новым, незнакомым выражением вызова ответила Евдокия Николаевна. – И буду молиться, пока живу на свете. Тебе этого не понять! Но знай: тебя ненавижу, а Василий, что живой, что мертвый, навеки будет любезен сердцу моему!


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю