Текст книги "Грешные музы"
Автор книги: Елена Арсеньева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Когда Суриков представил ее себе, внезапный ужас накатил, страх на миг замутил сердце: как же он будет рисовать Лизу – а в том, что натурщицей будет Лиза, не могло быть ни малого сомнения – в образе обреченной, умирающей, уже почти ушедшей в потусторонний мир красавицы?
Да нет, все это пустые суеверия, отмахнулся он через минуту. И думать о них не стоит! Ведь нигде не найти таких глаз, как у Лизоньки, они – половина содержания картины!
Ну да, он угадал!
«Лицо этой несчастной, дважды обрученной невесты надолго остается в памяти, – писали потом критики, увидев уже готовое полотно. – Другого женского лица столь мучительной прелести художник не создал в своих картинах. В лице этой женщины есть что‑то манящее, страстное. Но это далеко не небесная страсть, не великая «ревность о Боге Спасе моем», которыми дышит лицо боярыни Морозовой… Не испытав счастья сама и не дав его другому любимому человеку, умирает эта загадочная красавица, больная, истерзанная горем».
«Меншиков в Березове» был продан Павлу Третьякову за большие деньги, которые позволили Сурикову и его семье съездить в Италию и Францию. В 1883 году он написал «Боярыню Морозову», которую Третьяков тоже купил за сумму баснословную – пятнадцать тысяч рублей. И Василий Иванович подумал: пора поехать в Сибирь, навестить мать. А то потом как бы не пришлось каяться, что так и не свиделся с ней на этом свете!
Каяться ему пришлось‑таки… за то, что поехал!
Само путешествие было невероятно длинным и тяжелым, чуть не три недели. Сначала до Нижнего железной дорогой, потом пароходом до Перми… Уже во время путешествия водою у Лизы снова начало ломить суставы и сжималось сердце. Она таилась от мужа, скрывала, что путешествие стало для нее каждодневной мукой, ну а уж когда добрались до Красноярска, вообще жить расхотелось.
Сразу было видно, как она не понравилась свекрови. С каким глубоким презрением, не сказать – отвращением смотрела Прасковья Федоровна на тонкую фигуру в пышном платье, на тщательно причесанные, уложенные волосы, на тонкие пальцы, обтянутые перчатками…
– Так и будешь в огороде полоть? – спросила презрительно.
В огороде полоть?! Елизавета чуть не умерла от ужаса, но постаралась храбро улыбнуться.
«Это ненадолго, не навсегда», – успокаивала она себя, и плакать хотелось, что мысль об отъезде – это единственное ее утешение, что не любит ее мать Василия, а она – не любит ее…
При взгляде на внучек глаза Прасковьи Федоровны потеплели только на мгновение: они были не суриковской породы, а сущие француженки! Девочки ее боялись…
А у Василия Ивановича словно бы глаза помутились, так он был счастлив оказаться на родине, увидеть старых друзей, показать себя нынешнего: вот он каким стал, а был‑то… писец заштатный, невзрачненький мазила!
Лиза считала дни до отъезда. Как‑то раз не выдержала – зарыдала и взмолилась:
– Васенька, уедем! Сердце болит!
Тот наконец‑то догадался повнимательней взглянуть на жену – и испугался: да на ее лице одни глаза остались, такие же мучительно‑прекрасные, как у княжны Марии Меншиковой!
– Прости меня! Едем! Немедленно!
Лишь только Красноярск и угрюмое лицо свекрови остались позади, Лизе мгновенно стало легче. Она даже стыдилась этого внезапного улучшения здоровья, боялась, что Василий решит, будто она притворялась, чтобы разлучить его с матерью.
Но улучшение оказалось недолгим. Домой Василий привез Лизу совершенно больной, настолько, что понадобилось уложить ее в постель. Теперь ее постоянно наблюдали врачи. Елизавета так ослабела, что ничего не могла есть, только чай с лимоном пила. Тогда‑то повадился к ним ходить Лев Толстой, живший в ту пору в Москве. Сурикову льстило это внимание, льстило, что Толстой хочет посидеть около Елизаветы. Но она боялась его приходов, ей худо становилось близ Толстого, хуже некуда: он смотрел так пристально, он следил за каждым жестом, каждым выражением лица…
– Он наблюдает, как я умираю! – зарыдала, не выдержав, Лиза однажды, и Суриков испугался: да как же его взгляд, его внимательный взгляд художника не видит, сколько боли причиняют жене эти визиты?!
На другой день, едва Толстой появился на пороге, Суриков так и бросился к нему:
– Убирайся прочь, злой старик!
Лев Николаевич ушел, потрясенный…
Весна 1888 года накатывалась сырая, томительная, мглистая. Уже в марте стало ясно, что смерть Лизы – вопрос только дней, так она порою мучилась, однако Василий все еще надеялся на что‑то. Просиживал у ее постели, болтал всякую ерунду, смотрел в прекрасные глаза. Почему‑то в эти дни они все чаще освещались улыбкой.
«А может быть, милостив Господь? – замирал в надежде Суриков. – За что меня так карать?»
Но взгляд Лизы все чаще и чаще уплывал от его глаз, проникаясь той же нездешней, отстраненной печалью, какую он помнил по собственной же картине.
Как‑то раз она смотрела вот так, в сторону, особенно долго, а губы слабо улыбались. Суриков сидел тихо‑тихо, караулил каждый ее вздох. Наконец решился, шепнул:
– О чем ты думаешь? О чем ты так думаешь?!
Она молчала, только глядела в пространство странно остановившимися глазами.
– Лизонька! Очнись! Скажи что‑нибудь! Где ты?
Молчание.
Ему стало страшно.
Вскочил и вдруг крикнул, словно по наитию:
– Маша! Мария!
Ни Лиза, ни Мария не отозвались.
* * *
«8 апреля в пятницу, на пятой неделе Великого поста, ее, голубки, не стало. Страдания были невыносимы, и скончалась, как праведница, с улыбкой на устах… Теперь 14‑й день, как она умерла… Тяжко мне, брат Саша. Маме скажи, чтобы не горевала, что было между ей и Лизой, она все простила. Уже давно… О, страшная, беспощадная это болезнь, порок сердца!» – писал он в Сибирь младшему брату.
Ну да, он уже знал причину смерти своей ненаглядной. Однако от этого было ничуть не легче.
«Я, брат, с ума схожу… жизнь моя надломлена, что будет дальше, и представить себе не могу», – писал снова и снова.
Он воистину сходил с ума и роптал на Бога.
Михаил Нестеров, художник и друг, вспоминал потом об этих днях: «Суриков забросил работу. После мучительной ночи вставал он рано и шел к ранней обедне. Там, в своем приходе, в старинной церкви, он пламенно молился о покойной своей подруге, почти исступленно, бился об плиты церковные горячим лбом… Затем, иногда во вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково и там, на могиле, плакал горькими слезами, взывал, молил…»
Кузьма, рыжий могильщик, нашел его однажды полузамерзшим, привел, почти на руках принес домой. С тех пор по ночам, случалось, нарочно приходил к могиле, караулил: не прибежал ли Василий Иванович вновь? Не надо ли снова его спасать? Эх, улетела его ласточка нежная, черноокая! Беда…
Более года художник не брал кисть в руки.
Понимая, что потеря рассудка уже близка и горя можно не пережить, весной 1889 года Суриков вместе с дочерьми поехал в Сибирь.
«В то время Суриков произвел на меня впечатление нездорового человека. Говорил он как‑то отрывисто коротко, несколько глухим голосом, если и случалось с ним разговориться, то часто и неожиданно впадал в задумчивость. Он был погружен в свои переживания. На глазах признаки слез», – вспоминал его друг, красноярский художник Михаил Рутченко.
Он надеялся на чудо… Но еще долго находился в состоянии уныния. И вдруг написал картину, которая показалась невероятно странной всем, кто его знал. Нет, не то удивляло, что затем, еще год спустя, он напишет (здесь же, в Красноярске) искрящееся снежным весельем «Взятие снежного городка». А та картина…
Она называлась «Исцеление Иисусом Христом слепорожденного». Сюжетом картины послужила глава 9 Евангелия от Иоанна: «И, проходя, увидел человека, слепого от рождения. Ученики Его спросили у Него: Равви! кто согрешил, он или родители его, что родился слепым? Иисус отвечал: не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божии. Мне должно делать дела Пославшего Меня, доколе есть день; приходит ночь, когда никто не может делать… И сказал Иисус: на суд пришел Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы. Услышав это, некоторые из фарисеев, бывших с Ним, сказали Ему: неужели и мы слепы? Иисус сказал им: если бы вы были слепы, то не имели бы на себе греха; но как вы говорите, что видите, то грех остается на вас».
Суриков знал, что он – зрячий, но подвергнут унынию, а это большой грех. «Огорчение и тоска, леность ко всякому доброму делу есть отсечение надежды на Бога, сомнение в обетованиях Божиих, – размышлял он. – По словам старцев святых, «искушений никому не избежать, но можно избежать падений».
Он взялся за полотно.
Смятение и даже ужас человека прозревшего переданы с поразительной выразительностью, а жест Христа, положившего ему руку на голову, – это величие и спокойствие. Фигура Христа – олицетворение тишины и благодати. Максимилиан Волошин писал об этой картине: «Все, что в душе художника звучит, как вопль, в произведении искусства должно выражаться молчанием».
Так оно и получилось. Но было еще нечто… В первоначальном варианте картины над правым плечом Христа витал ангел с удивительно прекрасным и трагическим женским лицом.
Те же глаза – черные, печальные, всепрощающие и сочувствующие. Те же любимые глаза! Чудилось, будто Лиза смотрела на любимого мужа, «как души смотрят с высоты на ими брошенное тело…».
Этюд так и остался этюдом. В окончательном варианте картины изображения Лизы уже не было. Быть может, Василий почувствовал, что написать ее – это поддаться искушению, почти греховному? Или ему кто‑то подсказал отказаться от фигуры ангела?
Ныне картина недоступна публике – она хранится в Церковно‑Археологическом кабинете Московской духовной академии, что в Сергиевом Посаде.
Овдовев в сорок лет, Суриков на всю жизнь остался одинок. Не мог проститься с воспоминаниями о том,
Женщина не в его вкусе
(Анри Матисс – Лидия Делекторская)
– Он сказал, что слишком толстая. Это я‑то?! А я его спросила, кого он ищет: помощницу или вешалку для шляп!
Невысокая женщина, с которой Лидия столкнулась возле лифта, уничтожающе хмыкнула, явно довольная своим остроумием.
Лидия смотрела растерянно. Чего‑чего, а откровений на лестничной площадке она не ожидала.
– И что же вам ответили? – полюбопытствовала, скрывая улыбку: эта дамочка в перманенте и впрямь была пышка пышкой!
– Ну, он сказал, что ищет человека, который не занимал бы слишком много места в его кабинете и в жизни! – фыркнула дамочка.
Лидия опустила смеющиеся глаза, но, видимо, сделала это недостаточно быстро, потому что пышка мгновенно вспыхнула как порох:
– Вы тоже туда? Ну‑ну! Можете мне поверить: он вам тоже откажет. Да‑да! Придумает что‑нибудь, не сомневайтесь! Например, что вы слишком тощая, и он не хочет, чтобы вас унесло ветром в раскрытое окно.
И, оттолкнув Лидию, пышка с победным смешком ворвалась в лифт, а потом задвинула за собой железную дверцу с таким грохотом, будто подняла перед натиском врага подъемный мост.
– Ор’вуар, – пробормотала вежливая Лидия и, тяжко вздохнув, подняла руку, чтобы нажать на кнопку звонка, рядом с которой была табличка «Henri Matisse».
В ту же секунду дверь распахнулась, и фигуристая брюнетка вылетела из квартиры, чуть не сбив Лидию с ног.
– Он выставил меня! – воскликнула, глядя на Лидию негодующими черными глазами. Дверь за ней захлопнулась – Нет, вы представляете?! Он выставил меня и сказал, что у меня слишком вызывающая внешность! А я спросила, кого он ищет, помощницу для дел или «белую даму»?
Она проскочила мимо Лидии, нажала на кнопку лифта и тут же в нетерпении топнула ногой.
– Лифт только что спустился, – пояснила Лидия. – Сейчас поднимется. А что ответил вам господин Матисс?
– Он сказал, что ему нужна женщина с внешностью, которая не будет раздражать его жену!
Лидия прикусила губу: да уж…
Брюнетка оказалась не менее приметливой и не менее обидчивой, чем толстушка, и спросила:
– Вы тоже туда? Он и вас выставит, не сомневайтесь! Что‑нибудь придумает! Например, что вы слишком бледная и он боится не разглядеть вас на фоне стены!
И она загрохотала каблуками вниз по лестнице, даже не став дожидаться лифта, который спустя мгновение поднялся на этаж.
Лидия задумчиво посмотрела на решетчатую дверь его кабины. Может, открыть ее и уехать? Не подвергать себя оскорблениям, которых она и так вынесла за год – всего за год! – жизни с Котей столько, что ей вполне хватит до конца жизни?
Уйти, конечно, можно… Но на что она будет жить? Деньги, с которыми они приехали из Харбина, кончились. Сегодня Лидия уже не завтракала, и есть хочется ужасно. А это забавное объявление, которое она прочла на столбе около автобусной остановки, было единственным, в котором говорилось о работе. Текст показался ей обнадеживающим:
«Художник ищет помощницу для ведения дел. Посуду мыть заставлять не будут. Об ущербе для невинности можно не беспокоиться, я женат». Под объявлением адрес. Причем совсем рядом с квартиркой Лидии, на роскошном холме Симье, с видом на море, всего в каких‑то сорока – сорока пяти минутах ходьбы. Чепуха, она даже не потратилась на автобус.
Уйти? Или все же рискнуть?
И вдруг она почувствовала себя как‑то странно. Такое ощущение, будто ее кто‑то пристально разглядывает. Этот «глазок» на двери… неужели в него кто‑то смотрит?
Лидии ужасно захотелось причесаться и напудрить нос. Но пудреницу разбил Котя, когда устроил ей еще в Париже прощальную сцену (пудреница была его подарком, и он ни за что не хотел оставлять ее бывшей жене), а расческа у Лидии была позорная, с выпавшими зубьями, она стыдилась доставать ее при людях. Правда, на площадке никого нет, но что, если кто‑то и впрямь следит за ней в «глазок»?
Первым делом, когда заведутся деньги, она купит новую расческу.
Ладно, это потом. А сейчас‑то что делать?
Ну, решайся! Интересно, какой он, этот мсье Матисс? Какой‑нибудь Кощей Бессмертный? Или злобный карлик?
Да ладно, какой бы ни был, как говорила тетя Наташа, царство ей небесное, за спрос денег не берут!
Лидия подняла руку и решительно вдавила палец в кнопку звонка.
Дверь в ту же секунду распахнулась, и она увидела высокого человека лет шестидесяти. В его волосах и короткой бороде мешались золото и серебро, но серебра было все же больше.
– Ну, наконец‑то, – сказал он, снимая и снова надевая пенсне и вглядываясь в Лидию голубыми близорукими глазами. – Я думал, вы никогда не решитесь войти. Что вам наговорили эти дуры?
Глаза у него были хитрые, веселые и очень умные.
Неожиданно Лидия почувствовала себя так свободно, словно знала этого человека всю жизнь. Он ей ужасно понравился! И даже странный запах, который царил в прихожей, показался ей невероятно уютным.
– Они сказали, что вы монстр, – сообщила она со смешком.
Человек расхохотался, показав удивительно крепкие и молодые зубы.
– Но ведь это так и есть, – просто, по‑дружески проговорил он и протянул Лидии руку: – Анри Матисс. А ваше имя?
– Лидия Делекторская.
– Де‑ле‑кто… – начал было повторять он, но сбился. – Вы славянка? Полька?
– Нет, русская.
– Быть не может! – Матисс покачал головой. – Русская? Но я был в России! Давно, у вас там не было еще этой… – Он пощелкал длинными пальцами. – …вашей великой октябрьской пертурбации. – Меня пригласил Серж Щукин. О, это был великий человек! Он меня обожал и предсказывал мне большое будущее. Как видите, оно сбылось, я стал знаменит.
Лидия моргнула. Он знаменит?! Чем, о господи?! Она ничего не знает ни о каком Анри Матиссе!
– Нет, – сказал хозяин, пристально глядя на нее, – похоже, предсказание Сержа еще не вполне сбылось, и я еще не настолько знаменит, как хотелось бы. Вам придется работать у художника, мадемуазель. – И он широко повел рукой.
Оглядевшись, Лидия обнаружила вокруг себя много картин. Каким это волшебством она вдруг оказалась в мастерской?! Ведь даже не заметила, как хозяин ее сюда привел… Она глаз от него не могла оторвать! Боже мой, вот чем пахло – краской! Краской, и скипидаром, и кофе…
Однако какие странные картины, боже мой… Причудливые формы, чрезмерно яркие краски. Она слышала такое слово – «модернизм», но не представляла, что это такое. Неужели оно и есть?! Вот это яблоки! Наверное, только в раю могут расти такие пылающие спелостью, желто‑красные яблоки! А какое белое, невероятно белое молоко в кувшине… Кувшин глиняный, коричневый‑прекоричневый, и солнце отражается в его боку ярким пятном. Великолепная картина!
И вдруг она вспомнила его слова: «Вам придется работать у художника». Но это значит, она принята, что ли? Принята на эту работу, которая ей так нужна?
Наверное, она произнесла это вслух, потому что Матисс посмотрел на нее с забавным выражением, потом взял со стола блокнот и карандаш, что‑то черкнул на страничке и сказал насмешливо:
– Приняты, приняты! Более того, вы уже приступили к работе!
Вслед за тем он вырвал из блокнота листок и протянул Лидии. Какое‑то мгновение она смотрела на хоровод загадочных линий, думая, что мэтр дает ей список дел, и дивясь его совершенно неразборчивому почерку, а потом до нее наконец‑то дошло, что это вовсе никакой не список.
Это рисунок.
Ее собственный портрет.
И самое странное, что он был очень похож на оригинал!
* * *
Вообще‑то она кое‑что слышала о художниках и натурщицах. В основном о совершенно неприличных отношениях, которые их порою связывают. И когда Матисс подал ей этот рисунок, Лидия ужасно перепугалась, хоть и не подала виду. Но, наверное, мэтр все понял – он ведь был невероятно приметлив! И больше ее не рисовал. Она занималась тем, что приводила в порядок, подбирала и сортировала невероятное количество эскизов, которые он сделал для панно «Танец». Его Матисс готовил для музея Барнаса в Мерионе близ Филадельфии. Художнику одному было трудно справляться со всеми делами в мастерской, вот он и взял помощницу. Кроме того, Лидия вела его переписку и навела порядок в прежних письмах. Заодно она узнала, как мэтр попал в свое время в Россию.
Это только сначала имя Сержа Щукина ей ничего не сказало, а потом Лидии стало известно, что он был знаменитый русский коллекционер, навеки плененный французским импрессионизмом и модернизмом, очень богатый человек, который покупал для своей уникальной коллекции полотна и рисунки – у него было более двухсот двадцати работ! – Пикассо и Модильяни, Утрилло и Ван‑Донгена, и других обитателей парижских холмов Монмартр и Монпарнас. И прежде всего – основателя фовизма Матисса, творчество которого Щукин любил за яркость крупных красочных плоскостей, не разбитых полутонами.
Вот для Щукина‑то, для его особняка в Петербурге и сделал Матисс самый первый вариант «Танца» – за двадцать два года до создания американского панно.
«Русская» композиция была выполнена в трех цветах – розовом, голубом и зеленом – и состояла из двух панно: «Танца» и «Музыки», которые напоминали звуки чудной музыки, воплощенные в цвете. В 1911 году Матисс посетил Россию, которая его просто‑таки поразила и подавила. «Какое будущее у этой страны, она так всем богата!» – сказал он. Матисса особенно поразили старинные иконы…
Узнав об этом, Лидия только головой покачала. Да, тетушка тоже уверяла, что Россия была необыкновенно богатой страной. Но Лидия, родившаяся в 1910 году, вспоминала уже совершенно другую Россию. Родители ее, врач Николай Иванович Делекторский и его супруга Вера Павловна, умерли в начале 20‑х годов, когда пронеслись по Сибири эпидемии тифа и холеры. Лидию приютила мамина сестра.
В Томске, где они жили, власть беспрестанно переходила из рук в руки, и долгие годы потом у Лидии слово «Россия» ассоциировалось только со словами «война» и «страх». И она, и ее двоюродная сестра Таня были еще слишком малы в 1923 году, когда тете Наташе удалось уехать вместе с ними в Харбин. Там было так много русских, что китайцы чувствовали себя как будто в чужом городе. И все русские жили только надеждами на возвращение в Россию!
«Когда погонят большевиков…» – эти три слова звучали чаще всего. Особенно в гимназии, начальницей которой была Софья Эмильевна Дитерихс, жена царского генерала Михаила Константиновича Дитерихса. Она эвакуировала из Омска, в который уже вступали красные, целый поезд с детьми белых офицеров. Все они учились в той же гимназии, где Лида и Таня, и тоже беспрестанно повторяли магическое присловье: «Когда погонят большевиков…»
А их, большевиков, все не прогоняли. Лидии исполнилось девятнадцать, когда она познакомилась со служащим КВЖД Константином (он любил, когда его называли Котей) Константиновым.
– Ждать нечего, – сказал Котя. – Я совершенно точно знаю, что КВЖД отдадут красным. Вы заметили, их сотрудников становится здесь все больше. Надо тикать!
Откуда‑то это ужасное слово взялось в Харбине, и Лидия слышала его все чаще и чаще.
– Тикать? – спросила она беспомощно. – Но куда?
– Тикать надо в Париж, – пояснил Котя. – Там цивилизация! Мы ведь тут живем, как троглодиты какие‑нибудь.
– Троглодиты жили в пещерах, – пояснила начитанная Лидия. – А мы живем в домах.
– В домах! – фыркнул Котя. – В избах! Как крестьяне! Вот вы, например, где мясо и рыбу держите, чтоб не протухли?
– Как где? – удивилась Лидия. – На леднике, конечно.
– На леднике! – передразнил Котя. – А все цивилизованные люди в Европе имеют такие особенные холодильные агрегаты – они называются рефрижераторы. И там не пользуются керосиновыми лампами, а только электрическими, как в Дворянском собрании и в главной конторе КВЖД. И утюги… там нет этих ужасных чугунных утюгов, вроде того, которым ты сегодня подпалила рукав на твоем любимом платье. Там электрические утюги!
Про Котю всем было известно, что он ради красного словца не пожалеет родного отца. Тетя Наташа всегда первая над ним смеялась, но на сей раз почему‑то молчала и слушала, только глаза у нее были отсутствующие. Она не спорила с ним, а когда он сделал Лидии предложение и девушка совсем было собралась отказать, тетя Наташа вдруг горячо сказала:
– Соглашайся, Лидуся! Котя – человек ненадежный, однако он тебя увезет во Францию. У него дядя там, очень его зовет и даже работу обещает на заводе «Рено». Выходи за него и уезжай. Даже если вы через год разведетесь, это будет лучше, чем здесь погибать, когда советские придут на КВЖД. Котька прав – к тому идет. Поезжай, устраивайся. А если дело хорошо пойдет, мы с Таткой тоже к тебе приедем.
И Лидия вышла за Котьку…
Ну что ж, тетя Наташа как в воду глядела: ровно через год они разошлись, и Лидия порадовалась, что не стала менять фамилию, так и осталась Делекторской. Впрочем, Котя, который уверял, что только она виновата в их разводе, ледышка несчастная, ее и за это ужасно ругал, уверял, что она заранее готовилась его бросить, потому и не взяла его фамилию.
Да ладно, ей уже давно было наплевать на скандалиста Котю. Жаль только, что теперь можно было рассчитывать только на себя, и помочь тете Наташе с Таткой, застрявшим в Харбине, было совершенно нечем. А там вообще стала как бы советская страна. А потом японцы начали прибирать Китай к рукам, так что еще неизвестно, что было лучше.
Но в Париже для русских эмигрантов тоже медом не было намазано. Правда, многие знакомые Лидии, соседки по кварталу в Пасси, пошли работать продавщицами или манекенами в мезон де кутюр (модные дома). Они уверяли, что и Лидия может понравиться какому‑нибудь кутюрье. Однако она точно знала, что оставаться в одном городе с Котей ей нельзя. Житья не даст, беспрестанно будет клянчить денег на кокаин, а то еще и зарежет!
Она тайно сбежала в Ниццу – и здесь ей наконец‑то повезло!
Постепенно она кое‑что узнавала о жизни своего хозяина.
Ко времени их встречи Анри Матисс прошел сорокалетний путь в искусстве. Он родился в 1869 году на севере Франции, в городе Като‑Камбрези. Его отец торговал зерном, имел москательную лавку, но хотел дать сыну хорошее образование и сделать его, например, адвокатом. Однако матушка Анри, происходившая из старинного фламандского рода, в свободное время любила расписывать тарелки и мечтала о другой судьбе для обожаемого сына. Разумеется, отец победил, и, окончив в восемнадцать лет лицей, Анри получил в Париже юридическое образование, а потом устроился клерком к одному адвокату. До сих пор он и думать о живописи не думал. Но вот молодой человек слег вдруг надолго в постель после не слишком удачной операции аппендицита. И… он просто от скуки умирал, матушка захотела хоть как‑нибудь развлечь сына: преподнесла Анри набор масляных красок, кисти, самоучитель по живописи, а потом и этюдник.
Через несколько месяцев, испортив всего лишь три‑четыре холста, Матисс написал чудесный натюрморт, которым мог бы гордиться профессиональный художник. И больше он не захотел расставаться с искусством… оставшись, впрочем, самым серьезным и образованным среди своих богемных друзей.
Грандиозное панно «Танец», с которого и началось знакомство Лидии и Матисса, весьма своеобразно связало музеи трех стран: США, Франции и России. Это панно должно было украсить три арки свода музея в Мерионе площадью в пятьдесят квадратных метров. Однако из‑за ошибки в масштабах автору пришлось два раза заново переписать весь холст, который затем должны были отправить за океан. Но французский искусствовед Луи Жилле выразил сожаление, что подобный шедевр увозится в США, а Франция даже не попыталась удержать его. К счастью, Парижский муниципалитет внял разумному совету Луи Жилле, и первоначальный вариант панно был приобретен Музеем современного искусства в Париже, а второй – американским Фондом Барнса.
Но вот через полгода прекрасное панно и все связанные с его созданием хлопоты были закончены, и Лидия встревожилась: снова нужно будет искать заработок. Она простилась с больной мадам Амели Матисс, с дочками художника…
Кстати, работая у художника и познакомившись с его семьей, Лидия подумала, что та противная брюнетка, которую она встретила у порога Матисса, была в общем‑то права: на фоне этих ярких лиц с жаркими черными глазами, смуглых, с черными лоснящимися кудрями, ее бледную кожу, голубые глаза и светлые прямые волосы вполне можно было не заметить! Недаром Матисс ни разу не предложил ей позировать, а нанимал натурщиц, случалось, прямо на набережной Ниццы, где они торговали рыбой прямо с лодок своих мужей и братьев!
К тому времени Лидия уже начала кое‑что понимать в жизни своего мэтра. Он был деликатен и добродушен, но все‑таки оставался мужчиной. Он искренне любил жену, которая делила с ним самые трудные времена Монмартра и Монпарнаса, однако… теперь она была прикована к постели. И хотя Матиссу было за шестьдесят, он отнюдь не стал стариком… Лидия прекрасно понимала, что не только позировать приглашает он молоденьких красавиц с такими тугими грудями, что они норовили просто‑таки разорвать тесные блузки из дешевого ситца. Как‑то раз Лидия, придя утром раньше хозяина, обнаружила, что малиновое покрывало на диване в мастерской, где по часу отдыхал днем Матисс (он очень мало спал ночью, часа три‑четыре, не больше, и ему необходима была сиеста), смято устрашающим образом, скомкано невесть как…
Она стояла над покрывалом и глазела на него. И в это время вдруг отворилась дверь, и вошел мсье Матисс. Лидия тотчас отскочила к своему столу, как будто ее застигли за чем‑то непотребным, например, за воровством картин мэтра, и почувствовала, что сейчас со стыда сгорит. А он как ни в чем не бывало подошел к дивану и расправил покрывало. Потом позвонил горничной и приказал принести завтрак себе и Лидии.
Раньше он никогда ее не угощал, этого не было в условиях их контракта!
Она выпила с ним кофе, не поднимая глаз от чашки.
Потом Матисс заговорил о том, что срок ее службы закончился, и дела вроде бы все переделаны, но мадам Амели нужна помощь, она становится все более слабой. К Лидии она привыкла и полюбила ее, она не хочет видеть чужое, равнодушное лицо около себя. Не может ли мадемуазель Лидия остаться работать у Матисса уже не секретарем, а помощницей дорогой Амели?
Лидия знала, что, согласно законодательству, эмигранты не имеют права на постоянный оплачиваемый труд, за исключением считаных профессий – манекена, статиста на киносъемке, временной няни, сиделки или натурщицы. То есть предложение Матисса для Лидии с ее паспортом эмигрантки и не слишком‑то хорошим французским было просто спасением!
– Вы можете проводить у нас день, а вечером уходить домой, – продолжал мэтр. – Потом посмотрим – может быть, вы перейдете жить к нам. Разумеется, ваша плата сохранится, никаких вычетов из нее я не буду делать.
Лидия, которая до сей минуты сидела, опустив глаза, почти испуганно уставилась на Матисса. Странно – почему в первую встречу (да и потом) он показался ей таким веселым и приветливым? Сейчас художник разговаривал с ней холодно, как с чужой.
Это ранило ее до глубины души. Лидия разозлилась: да никогда в жизни! Он потому сделал ей такое предложение, что она догадалась, чем он тут занимался, на этом диване! Купить ее хочет, чтобы она не проболталась жене!
Нет, тут же подумала Лидия, это глупости. Если бы боялся, наоборот, хотел бы избавиться от нее. А он, наоборот, зовет жить у них в доме…
А между прочим, не ждет ли он, что и Лидия будет с ним заниматься на этом диване тем же, чем те девчонки с тугими грудями?!
Ну уж нет! Никогда!
Она набрала в легкие побольше воздуху, чтобы на одном дыхании выпалить: «Ну уж нет! Никогда!» – однако вместо этого выдохнула:
– Да! Да, я согласна.
Только потом до нее дошло, что же она сказала. И дошло вот еще что: Матисс отлично понял, что согласие ее касалось не только ухода за мадам Амели, но и относилось к малиновому дивану!
Однако, забегая вперед, скажем: прошло еще три года, прежде чем Матисс все‑таки позвал ее на этот диван. А пока…
Шло время, и Лидия уж думала было, что она все себе нафантазировала. Матисс был вновь приветлив, добродушен, ровен – но и только. И очень заботлив, вот еще что! Случалось, он говорил ей: «Сегодня я задержал вас почти на час, вы вернетесь к себе очень поздно. Я советую вам перекусить в соседнем ресторанчике». И вручал Лидии купюру, которая удваивала ее дневной заработок. Но эти знаки внимания, конечно, уступали его поистине «королевским» подаркам: ежегодно Анри Матисс преподносил Лидии два своих оригинальных рисунка – один к Новому году, другой ко дню ее рождения. А ведь его работы уже стоили огромных денег! Лидия понимала: мэтр хочет косвенно обеспечить ее будущее: ведь он был уже немолод, а она по‑прежнему оставалась одинокой, да к тому же в чужой стране.
И вот однажды… Однажды Лидия сидела на том пресловутом диване (сначала она его за три метра обходила, а потом привыкла, садилась как ни в чем не бывало!) и разбирала рисунки в папках, перекладывая их на стул. Матисс вошел с папкой для набросков под мышкой и сел напротив.
